Трёльч Э. Историзм и его проблемы. Логическая проблема философии истории

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава III. Понятие исторического развития и универсальная история

5. Историческая динамика позитивизма (продолжение)

На историческое мышление в Германии Конт оказал влияние только через посредство тех историков, которые в большей или меньшей степени остались чуждыми сохранившимся у Конта элементам телеологии и диалектики и которые ухватились за чисто позитивные принципы объяснения из среды и за рядообразования на основе только наблюдения, нечего и говорить, что его теории о будущем для них были

335

вовсе неприемлемы. Эти историки сжали богатейшее содержание его учения до пустых понятий о всеобщих эмпирически доказуемых законах истории. Примерами могут служить забытые теперь работы Гельвальда и Липперта. Другой, более влиятельный круг историков образовался вокруг Гомперца и Шерера. Самым важным, однако, было воздействие, которое оказала натуралистическая логика истории на чистую логику и лишь через посредство последней на историческую науку. Отсюда идут в последнее время часто обсуждавшиеся вопросы относительно <законов истории>, причем дело шло вообще не о чем ином, как об естественных законах истории и тому подобных понятиях 120
Большое значение имел в данном случае Джон Стюарт Милль, родственный Конту мыслитель, который, однако, ощущал себя гораздо больше человеком механистического, индивидуалистического и утилитарного XVIII века, хотя, с другой стороны, его тонкий и благородный ум не остался чуждым влияниям, идущим от Гумбольдта, Карлейля и Колриджа. Впрочем, влияние этих последних не распространилось на его метод, но лишь на его социально-этический идеал будущего и сказалось в утонченности его понимания утилитаризма. Наоборот, в методологическом отношении он решительно усвоил себе статику и особенно динамику Конта, перед .которым он благоговел, и признал возможным приписать истории цель только в смысле контовской <fatalite modifiable> - без изменчивости история должна была бы, по его мнению, порождать лишь темный ужас и скуку ученого детерминизма. Модификации и изменения того или иного содержания, познаваемые из законов истории и научного проникновения в естественные законы психики, были тесно связаны у него по содержанию с пуританским индивидуализмом и умеренным социализмом, с трезвой английской деловитостью и художественной восприимчивостью, со строго моральным духом солидарности или общественности и свободным выражением личного характера. Но и его теория исторической науки оказала в Германии влияние не столько содержанием понятая исторической цели, которое не подходило к немецкому характеру, сколько натуралистической формальной логикой истории в том виде, в каком он развил ее в своей <Системе дедуктивной и индуктивной логики>. Милль разрешил неясности и колебания у Конта в его иерархии наук между чисто логической связью отношений и очертаниями эволюционного мирового процесса, сжав это в психологически- феноменологическую логику, для которой существо данного и его стремление к упорядочению на основе ассоциативных законов суть последние предпосылки, не подлежащие дальнейшему объяснению. Милль заполнил гносеологические пробелы Конта эмпирической психологией и психологизированием

336

позитивизма, приблизив его к Беркли и Юму. Это было вместе с тем заменой гносеологии психологией. У Милля дело идет просто об упорядочении материальных и духовных феноменов сознания согласно общим законам, которые в свою очередь образуются из накопления индукций и всякую дедукцию допускают только на основе такого уже выполненного или предвосхищенного индукцией накопления. По отношению к <наукам о духе>, - термин, выработанный Миллем и для истории, и для идеальных норм 121, так как они имеют по существу дело лишь с естественными законами психических феноменов, - он соглашается с Контом, что в них, как и в биологии, <ансамбль> всегда должен предшествовать индукции и что на этом базируется методологическое своеобразие этих дисциплин. Но он еще резче, чем Конт, подчеркивает чисто предварительный антиципационный и временный характер этих общих понятий, которые, следовательно, могли бы быть составлены и выведены из индукций, если бы наука была продвинута далее. Агрегат, понимаемый на основе законов индукции, и таким же образом понимаемое рядообразование в смене его состояний и изменений - таков его своеобразный научный идеал. <Ансамбль> Конта в сущности для него - мистический пережиток, с помощью которого легко объясняется более позднее, печальное отпадение Конта назад в мистицизм. Западный <фанатизм действительности> справляет, таким образом, в Милле свой триумф. Этот фанатизм признает для философии только непосредственно данное, не спрашивая о содержащихся в этой данности гносеологических и метафизических проблемах, и хочет видеть телеологический смысл мира только в использовании наивозможно точного знания о данности и ее учитываемых правильностей для условных максим практической жизни. У англичан он практически трезво ориентируется на мировое значение английской цивилизации, у французов он связан с остатками обобщающих конструкций и с пафосом всечеловеческого счастья. Этот фанатизм действительности был главным виновником исчезновения в Англии мистики ее религиозных движений и платонизма Кембриджской школы или Шефтсбери, во Франции - идеализма Декарта, Мальбранша и великих янсенистов. Для таких мыслителей (как Конт или Милль) теология и мистика уже перестали служить основанием для человеческого духа и его целей: они принуждены были черпать все это из научной обработки исторического опыта, а такая обработка тем вернее может привести к желаемой цели, чем больше она сама следует естественнонаучным методам обработки опыта. Тайна этого
эмпиризма есть новое, более солидное обоснование идеологии, как бы парадоксально такое утверждение ни звучало. Но в нем находит свое основание лишь новое процеживание

337

творческой идеологии через естественные законы психических явлений и приспособлении и неясно выраженный антагонизм между эмпирически-закономерными и телеологически -нормативными требованиями, которые служат этим теориям источником непрекращающегося беспокойства
Логика Милля непосредственного влияния на историческую науку, конечно, не оказала. Он лишь установил идеал (отологии> или учения о психологических типах в мировой истории, как предпосылке исторического понимания. Сам он не выполнил этой задачи 123 Тем большее влияние Конт оказал на историю через посредство предпринятой им реформы логики и ее разграничения на науки о природе и науки о духе или психике и через посредство эмпирически-физиологического обоснования философии. От него прежде всего ведет свое происхождение основание истории на психологии и естественных законах духа и как выражение новой <естественной системы> тесная связь этих <естественных законов> с трезвым рационализмом цели и с резким подчеркиванием экономического момента.
Огромное и непосредственное влияние на историческую науку оказал, в противовес Миллю, тот английский мыслитель, который впервые довел до наивысшего предела сближение истории с естественными науками Герберт Спенсер. Новую теорию истории, отказавшись от чисто эмпирически-психологической и позитивистской логики, он снова ввел в сферу вытекающей из такой логики естественнонаучной метафизики и благодаря этому с исключительной силой укрепил ее. Причинно-генетическое схватывание всей действительности безусловными обобщениями, построенными на принципах
естествознания Ламарка и Дарвина, а также на законах сохранения материи и энергии, т. е. объяснение и выведение без остатка всей действительности из постоянных перегруппировок, соединений и распылений, саморасчленений и распадений мельчайших неизменных или изменяющихся только путем новых комбинаций элементов: такова сущность этой философии. Его учение о развитии есть поэтому как законченная эмпирически-рефлективная теория - полная противоположность диалектике, тем более что и на самом деле, восприняв от Колриджа мысль Шеллинга о движущей силе жизни, прогрессирующей к возрастающей организованности и индивидуальности, Спенсер преобразовал ее в духе своего позитивно естественнонаучного мировоззрения 124 В последнем отношении он уже очень рано чувствовал себя единомышленником Милля, за психологизм которого он далеко перешагнул при помощи своей космической конструкции. В начале жизни инженер и
изобретатель, отличавшийся необычайным упорством, Спенсер построил свою вселенную, исходя из <синтетического закона

338

движения от гомогенного к гетерогенному>, - идея, которую он почерпнул из исследований К.Э. Бэра и после неоднократных преобразований увидел в ней ключ к познанию вообще. Поэтому и его основным понятием является динамика становления, но, конечно, в смысле, совершенно противоположном диалектике, в смысле постоянного перераспределения материи. Что из определенных форм дифференциации материи происходит сознание как приспособление внутренних условий к внешним, это обстоятельство ему так же, как и Конту - и в данном случае оба они идут от Галля, - вовсе не кажется материализмом, так как ведь внутренняя сущность материи абсолютно неизвестна. Отношение бытия к мышлению также не представляется ему затруднением, так как, думает он, сознание, самое приобретение материей сознательности по отношению к движению и правильное мышление являются окончательной формой приспособления психических движений к материальным, внутренних движений к внешним: одним словом, - это своего рода теория зеркального отражения. В конце концов, и отношение бытия к ценности, и, следовательно, телеологический характер развития для него вовсе не является слишком сложной проблемой, поскольку агрегаты бытия в своей борьбе за существование прогрессируют благодаря приспособлению и исключают через отбор и половой выбор слабейшие агрегаты, т. е. в агрегационный период мировой истории законы бытия сами собой вызывают ценностное нарастание, в то время как в период распада эти пришедшие в известное равновесие агрегаты, конечно, снова распадаются, пока не наступит период новых образований. Вместо излишне многообещающего слова <прогресс> он предпочитает поэтому нейтральное, включающее также и упадок выражение <эволюция>. Для него гораздо более важна закономерность изменений, чем цель становления, - совершенно последовательное воздействие основной естественнонаучной идеи. Мы, люди Земли, пользуемся до сих пор счастливым случаем жить в агрегационный период и двигаться в потоке закономерного естественнонаучного прогресса, и поэтому приспособляющаяся к жизни воля может использовать познанные законы прогресса для целесообразной организации общества. И для него <fatalite modifiable>125 является самоочевидностью. И он дает своим современникам идеалы таких модификаций, и как отпрыск старой нонконформистской семьи он извлекает масштабы оценки из, правда, полностью обмирщенного и индустриализированного, пуританского индивидуализма и английского либерализма При таких обстоятельствах и для него также становится очевидным, что включение человеческой истории в закономерный процесс природы является и высочайшей точкой, и пробным камнем для всей системы, и предпосылкой для всякой

339

действительной реформы и дальнейшего преобразования. Концепцию истории как теорию общества он берет у Конта, и его параллельные <Курсу позитивной философии> ряды <Принципов> приписывают этой теории такое значение, что он вовсе не касается несравненно более близких ему проблем собственно естествознания и неорганического мира, и свой позитивный или, как он его предпочитает называть, <синтетический> метод применяет по преимуществу к области органики, биологии, индивидуальной психологии и социологии или истории. При этом оставшейся незаконченной социологии он отводит чрезвычайно большое место в своей системе. Здесь ему приходится преодолевать самое большое препятствие; здесь он должен искать обоснование для практики.
Обязан ли он в данном случае в большей или меньшей степени непосредственно Конту или же многое следует отнести на счет общего влияния научной атмосферы, которая его окружала 126, - во всяком случае и он построил историю на социологии, расчленяя последнюю на статику и динамику. Все эмпирические и индивидуальные факты и события истории
вносятся в эту теорию просто как преходящие усложнения, и из нее, по крайней мере в принципе, они должны полностью получить причинно-закономерное объяснение. Поэтому у него преимущественное значение получила статика. Как учение об образовании и изменениях социального <агрегата>, который, превращаясь в интеграцию или прочную связь, вызывает
в своей внутренней структуре нарастание индивидуальности или дифференциацию, оно в самом себе несет уже и учение о динамике. Это лишь соответствует общему эволюционному естественному закону Спенсера. Так его учение получает в свое распоряжение гораздо более сложное и подвижное содержание, чем у Конта. Внешнее приспособление к среде, внутренние условия в интеллекте, восходящем от веры в духов до науки, направляющие и укрепляющие структурные формы государства, религиозной общности и нравов; хозяйственно-технический труд, принуждающий служить себе все эти структурные формы, связующая ткань языка, искусства и литературы; взаимные переплетения и взаимообусловливания этих структурных форм и функций и, наконец и главным образом, приспособляющая и производящая отбор, воспитывающая и организующая борьба за существование - все это относится к области так своеобразно понимаемой им статики. Из всего сказанного ясно, что устанавливаемая Контом аналогия между обществом и животным организмом здесь превратилась в отождествление или, выражаясь точнее, привела к применению одного и того же закона развития. Как раз в это
время была открыта клетка и получила дальнейшее развитие теория биологических функций.

340

Это дало толчок Спенсеру перенести закон биологического единства или животного агрегата клеток на социальное единство человеческих индивидов и для этого просто соответственно изменить биологические законы. Аналогия проведена очень удачно, иногда весьма убедительно, так как существующая в обоих случаях необходимость организовать многообразие, осуществлять большие или меньшие акты приспособления и во внутреннем, и во внешнем отношениях, выдерживать конкуренцию борющихся групп безусловно имеет известное внутреннее основание 127 . Но для Спенсера это не просто аналогия, это продолжение того же естественного закона, но лишь на ступени большей сложности. Так, в его системе появляется известная всем ужасающая мешанина биологических и исторических элементов и замена исторически чувствуемых и понимаемых связей фатализмом одного и того же космического закона природы. Благодаря этому особый социологический метод Конта, исходящий из его понятия <ансамбля>, в результате оказывается лишенным какой-либо мистики, так как теперь <ансамбль>, хотя и остается основной проблемой, тотчас же и окончательно разрешается в смысле чистой агрегации
Если, таким образом, статика уже разрешается в динамику - пусть в совершенно механическую динамику, - тем не менее благодаря этому создается представление о невероятно сложных движениях и столкновениях подвижных, изменчивых, влияющих друг на друга и борющихся социальных образований, взаимная связь которых, их упорядочение и последовательность с большим трудом поддаются закономерному оформлению. Спенсер поэтому упрекает Конта за его излишне упрощенный закон трех стадий и вообще за его динамику как конструкцию закона развития человечества в целом. Его собственный лишенный цельности телеологизм, который наряду с эволюцией знает и диссолюцию, делает в такой же мере невозможной прочную установку на целое, как и у Конта. Он поэтому предпочитает прослеживать в отдельности элементы структуры общества в изменениях их конструктивного периода и их функций, в процессе порождения ими новых органов из новых функций, в процессе отмирания старых, переставших функционировать органов, равно как и в процессе смены функций уже готовых органов, служивших сначала иным целям. Он следит за ними через всю доисторическую эпоху, этнографию и историю Но он отказывается от самостоятельной выработки законов развития целого, которым Конт посвятил два тома. Таким образом, универсально-историческое мышление исчезает у него подобно тому, как это было у немецкой органологической школы с ее распылением исторического материала на отдельные <систематические науки о духе> Социология распадается на

341

отдельные социологические по содержанию и структуре науки. соответственно отдельным элементам культуры. Благодаря этому они становятся богаче и плодотворнее, чем при стремительном движении их через три стадии и через все развитие человечества, как у Конта. Здесь намечается тот же путь, как и путь от Гегеля к органологии.
И все же Спенсер до известной степени ищет схему развития всего человечества в целом, которую можно было бы вывести из его синтетического основного закона. Так, он пытается сначала создать по крайней мере классификацию социальных образований и получает из них в конце концов самое общее направление процесса приспособления, которым он, правда, пользуется только в связи с концепциями отдельных рядов развития, но которое имеет тем не менее основное и постоянное значение. Таково его известное учение о восхождении от деспотического государства, основанного на суеверии, насилии и милитаризме, к индустриальному свободному государству, основанному на науках и пацифизме, со всеми многочисленными промежуточными формами и вариациями этого процесса. Начальный элемент образуют неорганизованные орды, как результат случайного смешения, - неустойчивая система равновесия отношений. Через борьбу за существование и связанный с ней милитаризм вместе с патриархальной семьей возникает первая интеграция общества; из нее могут быть поняты регулирующие структурные формы в системе церемоний социального обихода, в организации государственной власти и основанного на законе права и, наконец, в религиозном санкционировании социальной системы в целом при помощи выработанного культа предков и веры в духов. Только с расширением и укреплением милитаризма, определяющего в полном объеме жизнь и мышление, начинается внутренняя дифференциация в форме разделения труда,
а с этим последним - усиление роли хозяйственной работы, отправляемой сначала женщинами и рабами, которая затем через такие ступени развития, как рабство, крепостничество, цеховой строй, народное хозяйство, превращается в систему свободного труда и свободной торговли, в систему индустриализма и которая, благодаря связанным с ним идеям договора, свободы, справедливости, научной критики и технической рационализации, так же всесторонне определяет весь стиль жизни, как раньше милитаризм. Лишь там, где появляется такая дифференциация и государство приспособливается к
ней, общество может избежать опасности старческого окостенения, которое так часто бывает следствием окоченевшей в форме милитаризма и бюрократии интеграции. Само собой разумеется, что наиболее последовательные образцы успешного развития представляют собой, по его мнению, Англия и

342

Америка, хотя, впрочем, и по отношению к ним Спенсер предвидит возможность опасного рецидива военно- бюрократического империалистического порядка. Но он надеется, что этот рецидив будет преодолен после тяжелого мирового кризиса. И только тогда будет расчищен путь для полного расцвета индустриалистического идеала, для осуществления которого в такой же мере необходимо приспособление унаследованного мира чувств и идей к новым свободным и справедливым порядкам, как и устранение путем борьбы групп, не способных к такому приспособлению. На этом идеале будущего, не лишенном некоторых утопических черт, Спенсер в заключение основывает развиваемую им из истории этику. Это была его последняя работа, и устанавливаемый в ней идеал должен рассматриваться как идеал временный, т. е. имеющий значение на период возможного продолжения интеграции и эволюции.
Ясно, что при такой трактовке следы телеологически- диалектического мышления Конта, по крайней мере по видимости и по намерениям, вовсе исключаются. На самом же деле это только видимость. Ибо чем больше динамика вводится уже в самое статику, тем сильнее выступают на поверхность подлинные и собственно диалектические понятия 128. И здесь мы имеем принцип телеологического развития, по край ней мере для периода интеграции, который покоится на совпадении новой дифференциации материи с присущим ей стремлением к наслаждению. И здесь, таким образом, наличествует слияние противоречий, через которые осуществляются цели исторических периодов; и здесь поэтому также принимается триада периодов от дифференцированного смешения исторических образований вначале к основанному на насилии милитаризму и затем к гармонии свободы в конце. Подобно тому, как марксизм перед противоречиями периода классовой борьбы и заключительным социализмом поставил моргановский первобытный коммунизм, Спенсер ставит первоначальное индифферентное смешанное состояние перед признаваемым им вместе с Генри Мэном противоречием между статусом и контрактом. Как у Гегеля масштаб и принцип единства противоположных ступеней прогресса заключается в сознании свободы как познании мирового духа, так и у Спенсера той же цели служит прогресс индивидуальной свободы внутри гармонического целого. Он представляет себе совершенно иначе, чем Конт, содержание результата развития и пренебрежительно относится к его педантократии и к его организации, заимствованной у католицизма. Но методологически он следует той же мешанине чисто естественнонаучно-причинного способа мышления, который знает только комбинации материи, с идеализмом, в котором единство и целеустремленность суть движущая сила и предпосылка исторического процесса. И для

343

того, чтобы в этом процессе стали заметны места изломов, выразительно подчеркивается, что социальные образования, созданные более ранними тенденциями, могут впоследствии послужить совершенно новым целеполаганиям, о которых, конечно, нельзя сказать, откуда они могут произойти, но можно знать во всяком случае, что они образовались бессознательно под покровом старых форм. Таким образом, ясно, что перед нами в данном случае противоположность, свойственная гетерогонии целей, как позже учил Вундт, которая представляет собою лишь Другую формулу для гегелевской <хитрости разума>. То, что было создано жестокостью, насилием и суеверием путем невероятных ужасов и дикостей, может быть использовано индивидуализированной и этизированной культурой. Тем самым можно примириться с жестокостями милитаристского периода; из наивной веры в духов и предков может вырасти религиозное воодушевление истинного благочестия, которое превращает эти представления в символы более высоких и ценных метафизических переживаний и которое ощущает себя в скрытом виде как некое бессознательное начало уже в первобытных верованиях 129. Все
это старая и постоянно повторяющаяся история о том, что происходит с естественнонаучной теорией истории у таких крупных и благородных мыслителей: она сознательно пропитывается идеями ее противников, мотивами диалектического метода и этически- метафизическими целеполаганиями, но и то и другое или вовсе не может быть получено из ее собственных предпосылок, или может появиться только в результате грубых противоречий и упрощений. И у Спенсера его импозантная картина истории создалась таким же путем. Анализы милитаристского и индустриального периода содержат превосходные, хотя и односторонние наблюдения, судя по
которым в Спенсере нельзя отрицать опытного наблюдателя с острым взглядом естествоиспытателя, хотя в общем следует сказать, что его собственно историческое дарование и интересы не велики 130.
Но телеология и диалектика, которые так тесно связаны, что без диалектики в той или другой форме фактические противоположности и не могут быть слиты и опосредствованы в единстве цели, пронизывают насквозь и эту динамическую систему вплоть до самого внутреннего ядра всей теории. Понятие борьбы за существование предполагает существование производящей отбор и толкающей вперед воли и вносит последнюю с ее борьбой в весь процесс вплоть до самой материи. Понятие приспособления и возникновения новых органов из новых функций предполагает некоторую предустановленную гармонию между устремляющейся волей и обстановкой ее действия. И даже последнее основание понятия развития, в котором неустойчи-

344

вость данного изначального состояния соединяется с равновесием и с одновременным стремлением снять это равновесие, есть целиком диалектическое понятие. Только таким образом может быть вообще понят необходимый постоянный переход от гомогенности к гетерогенности и обратно. И как движение вперед опосредствуется диалектически в единстве противоположностей, так и одновременное единство и подвижность, взаимная потребность в интеграции и дифференциации есть тоже диалектическая мысль. Конечно, Спенсер все эти законы сводит с идеи на материю, с мышления мирового духа к фактическим особенностям самих вещей и приходит в силу всего этого к новым затруднениям и противоречиям. Его материализм и позитивизм превращаются поэтому, к его собственному изумлению, его собственными руками в спиритуализм и идеализм. Чувство неясности, сохраняющейся таким путем, побуждает его обозначить пребывающее повсюду и разлагающееся единство известным термином <непознаваемое>, которое у него в сущности играет ту же роль, что и субстанция у Гегеля, и которая у него, как и у Гегеля, приводит к примирению науки и религии 131. И в том и в другом случае в основе лежит спинозизм, приведенный в движение через диалектические противоположности, причем этот спинозизм у Гегеля гностичен и спекулятивен, у Спенсера - агностичен и эмпиричен.
Для широкой общественности благочестивой Англии этот <агностицизм> сделался важнейшей проблемой учения Спенсера; напротив, для науки чрезвычайно важные последствия имел его эволюционизм. Он прежде всего дал схему бесконечных картин развития мира и человечества и скомбинировал дарвинизм с либерализмом, соединив, таким образом, две великие силы второй половины XIX столетия; из них дарвинизм означает, конечно, лишь фактически замаскированный разрыв с идеей гуманности и с идеей прогресса XVIII века, и в этом отношении его значение можно сравнить со значением совершенно иной, конечно, по содержанию немецкой романтики. Усилия направляются теперь к тому, чтобы соединить дарвинистский эволюционизм с моральным естественным законом, причем у некоторых авторов не было недостатка в макиавеллистских экивоках. Во всяком случае, сам Спенсер подготовил путь к универсальной истории с англо- саксонской точки зрения, поскольку он превратил английский либерализм как цель мировой истории в естественный закон. Для англо- саксов, которые вообще недолюбливают универсальную историю, спенсеровская теория заменила последнюю. Разнообразными путями она победоносно проникла также и в Германию, главным образом в область исторической науки и философско-исторических концепций. Целиком под влияние эволюционизма подпали преимущественно первобытная

345

история, мифология и этнология, социология, история обычаев. взгляды на психологическое развитие примитивных духовных культур, даже и тогда, когда они в своих предпосылках и результатах отступали от его подчас филистерского доктринерства. <Первобытная культура человечества> Тайлора, несмотря на всю свою односторонность, остается в высокой степени плодотворной и мастерской работой и в свое время способствовала образованию целой школы. Такая социально- экономическая и социологическая энциклопедия, как <Grundriss der Nationalokonomie> Шмоллера, построена целиком на основе метода Спенсера, хотя для собственно исторических эпох привлечены иные идеи и методы 132.И Шеффле (<Bau und Leben des sozialen Korpers>) базируется на спенсеровском биологизме. Но в основном спенсеровский эволюционизм оказал влияние главным образом своими общими идеями. Нахождение непрерывностей и тождеств, объяснение путем суммирований и приспособлений, скепсис по отношению ко всему творчески-непосредственному, - все это влияние эволюционных теорий 133, так же как и предпочтение биологических и особенно дарвинистских аналогий. Последние стали овладевать также и областью политической истории, будь то в форме неясностей расовой истории или в более утонченной форме в виде геополитики известного Чьёлана. Несмотря на это характерная черта устанавливающей законы, психологизирующей и типизирующей истории остается все время неприкосновенной. Она заключатся в том, что применима она в сущности только к доисторической эпохе, где можно постигнуть только общие закономерности, где единичные явления не могут вообще стать объектом конкретного исторического анализа, где отсутствует интерес к индивидуальным фактам, так как они имеют весьма отдаленное отношение к нашим нынешним идеалам и ценностям, и где, наконец, психическая конституция человека, быть может, вообще проще и однообразнее, чем в культурные эпохи. Напротив, по документированным разделам истории на основе эволюционизма не создано ни одной значительной работы, и это понятно, потому что его принципы не доросли до сложности, продуктивности и идейной полноты собственно исторической жизни. Толстыми крючками можно ловить рыбу только в мутной воде доисторических времен 134. Поэтому история в собственном, более узком смысле слова оставалась совершенно вне влияния идей Спенсера даже в Англии. Его идеи заметны лишь в построении системы ценностей у либеральных историков. Когда после войны англичане тоже оказались втянутыми в сферу универсально-исторического мышления, была предпринята крупная попытка создания универсальной истории в много раз упоминавшейся книге Уэллса, которая основана на идеях Спенсера,

346

несколько сдобренных социализмом, но в ней духу по сравнению с материальными и экономическими элементами отводится гораздо более активная роль. Уэллс сумел при этом дать англичанам в подробно написанной универсальной истории нечто новое. но в то же время и нечто очень нужное, принимая во внимание современную мировую обстановку. В особенности новейшая немецкая <философия жизни> приняла в себя так много элементов от Шопенгауэра, Ницше, Бергсона, Зиммеля, что в ней сохранился только фон, который был общим у Спенсера и витализма романтической органологии; поэтому она ищет иных гносеологически- теоретических оснований, главным
образом в <феноменологии>.
Нет сомнения, что теория Спенсера, с ее конструктивной принудительностью и насилием над фактами, исключением всех свободных творческих сил и синтезов духа, представляет собою высшую точку натурализма в исторической науке. Но именно поэтому она должна была вызвать критику даже со стороны тех, кто никоим образом не думал отказываться от общих предпосылок причинности как единственного метода научного познания и позитивного мышления. Таких, впрочем, немного в наше время. Не знающая исключений причинность, выводящая без остатка все последующее из предыдущего, кажется многим и в наше время единственным смыслом идеи развития. Но на примере развитых выше теорий было ясно, что путем простого распространения биологии на историю или ассоциативной психологии на <науки о духе> нельзя понять более тонких индивидуальных и спонтанных, развивающихся и синтетических явлений истории на их более высоких ступенях, вследствие чего специальные исторические исследования оказались либо мало затронутыми этими теориями, либо сознательно их чуждались. Для теоретиков же, которые исходили из принципиального равенства между причинностью и развитием и желали остаться верными понятию причинности современного естествознания, не оставалось ничего другого. как более резко разграничить материальное и духовное становление, дать для обеих областей своеобразное и самостоятельное истолкование понятия причинности и постараться из особых условий психической причинности понять особенности области -исторического бытия. Естественные законы мира материальных и психических явлений должны быть согласно этим теориям резко различаемы друг от друга; <науки о духе>, отделяемые, по Миллю, от наук о природе при помощи ассоциативной психологии пространственно механистического характера, должны быть отграничены друг от друга гораздо
резче, а не только этими средствами. Новым запросам соответствовало и собственное развитие новейшей психологии, которая в форме апперцептивной психологии отделилась как

347-

психология в собственном смысле слова от тесно связанной с телесными процессами психофизиологии и наряду с формально естественнонаучным и экспериментальным методами выявила и свою собственную закономерность психических слияний, новообразований и приспособлений. Этим, правда, в
первоначальный монизм чисто позитивного метода был введен до некоторой степени дуалистический принцип, так как бытие принципиально расщеплялось на пространственное и психическое бытие, но последнее все же продолжало оставаться в рамках чисто причинного и генетического метода, который освещал все процессы из комбинаций последних элементов. Пусть отношение материальной и психической причинности само превратилось в несколько мучительную проблему, сама психическая причинность осталась все же таковой, и этим оправдывался позитивный естественнонаучный, аналогичный естествознанию и постольку натуралистический характер самой психологии. Ценою небольших потерь, с одной стороны, выразившихся в необходимости признать непознаваемыми последние основания действительности или в неизбежности объяснять их средствами спиритуалистической натурфилософии, были сделаны значительные приобретения, заключавшиеся в возможности более точного познания исторических и социальных отношений и более успешного возведения истории в ранг наук, аналогичных и равноправных с естественными науками, - более успешного, чем это сделали в свое время Сен-Симон, Конт, Милль и Спенсер. В этом направлении действовал против позитивизма Альфред Фуйв во Франции, создавший свое учение об идеях-силах, т. е. О самостоятельных психических формах развития, действующих
как причинно обусловливающие силы 135. В Германии Вильгельм Вундт посвятил развитию этих идей большую часть огромного труда всей своей жизни. Впрочем, предшественником обоих гораздо раньше был Гербарт, единственный великий идеалист немецкой классической романтической и эстетической эпохи, исповедовавший математически- механистическое естественнонаучное мировоззрение. Он сознательно и весьма своеобразно в противовес Гегелю выдвинул механически-причинную психологию на место диалектики и, отказавшись от субстанциальности души, получил в связях представлений, как основных психических элементах, материал для конструирования на этой основе индивидуальной и коллективной психологии с механикой ее изменений. К этой теории примкнула с Лацарусом и Штейнталем, Бастианом и Вайцем школа психологии народов, которая ограничила себя, однако, доисторической эпохой и не приобрела особенно большого влияния на историю. Здесь все выводится из механики основных психических элементов, а элементы идеальные обеспечиваются некоторой

348

абсолютной моралью 136 Большое влияние на историю в действительности оказал лишь Вундт, который сам, находясь под сильным влиянием Гербарта, разделял отрицательное отношение к диалектике, однако старался все более приспособить психологию, основанную на математических общих законах, к
реальностям исторической жизни и проявлению творческого духа 137. Поэтому о нем и должна будет идти речь в заключение этой главы.
Об общих принципах системы и здесь можно упомянуть лишь в общих чертах. Вундта считают обычно близким по духу к Лотце, Фехнеру и Э. фон Гартманну и видят в его теориях примирение немецкой идеалистической метафизики с новейшим естествознанием через промежуточную ступень романтически спекулятивной революции против натурализма. Это верно. Но в то время как двое первых продолжают по существу спекулятивное учение о духе и ценности, Вундт исходит из натуралистических предпосылок. Исходя существенно из естествознания, видит как это и понятно для медика и биолога, пришел к естественнонаучной экспериментальной психологии, признавая все науки вообще только как науки позитивные, основанные на понятии причинности, и в заключение приравнял к этому, образованному на основе естественных наук, чисто причинно объясняющему и эмпирически объективному научному приему идеалистическую метафизику. Последняя не служит ему исходным пунктом и не является оригинальным продуктом его творчества, да и вообще не может считаться плодотворным элементом его мышления. Наоборот, она - отклонение от его главного пути, который знает только позитивные науки, и философии он приписывает, точно так же, как и Конт, задачу лишь заключительного приведения к единообразию позитивных наук. Если он при таком приведении к единообразию в конце концов склоняется к волюнтаристически идеалистическим позициям, которые напоминают отчасти Шопенгауэра и Э. Гартманна, отчасти Лейбница и Фихте, то это просто более или менее вынужденный и во всяком случае не логичный поворот его к традициям немецкой философии, который скорее можно объяснить слабостью его человеческого характера, чем следствием его исходных позиций. Весь этот поворот совершается - и на это следует обратить
особое внимание - в логическом моменте приравнивания причинного отношения телеологическому, которое обозначает лишь всякий раз иную исходную точку зрения на тот же процесс 627. Таким образом, то, что в соответствии с законом достаточного основания есть причинно обусловленное следствие, можно было бы, по его мнению, рассматривать и наоборот, как цель прогресса и даже как идеал и заповедь. Последнее, как он полагает, не уничтожает чисто каузальное следствие,

349

но является лишь иным его истолкованием, из чего ясно следует, что каузальное рассмотрение всегда остается определяющим и ведущим, и только каузально- необходимые результаты могут одновременно рассматриваться как цель; причем нет необходимости вводить понятие какого-либо самостоятельного решения или идей ценностного определения и долженствования. Результат причинности уже как таковой является вместе с тем и долженствованием, <преобразованием> причинно-необходимого действия в идею цели или идеала. Из этого совпадения результата и цели, закона природы и закона ценности появляется затем, как по мановению волшебного жезла, и вся метафизика, поскольку совпадение возможно лишь в том случае, если причинно обусловленный процесс всегда и везде вместе с тем является и волевым процессом, отношением духовных подобных воле сил. Но такой спиритуалистический волевой характер метафизических основных элементов и построение из них всех исторических событий опять-таки не вносит никаких. изменений в прежде всего чисто позитивно- причинно-научную картину действительности, так как он в сущности является лишь иным названием и истолкованием причинно- обусловленных процессов, которые и без такой метафизической интерпретации должны быть приняты и
постигнуты наукой. Если же отбросить этот приводящий к метафизике поворот учения о причинности, тогда станет ясным, что последнее и есть единственная исходная точка, ядро и цель его мышления и что оригинальная и основная работа Вундта заключалась в дальнейшем продвижении естественнонаучного понятия причинности в сферу <наук о духе> и психологии. Причинное развитие или механика развития природы и причинное развитие или утонченная и специально приспособленная механика психики, причем индивидуальная и групповая психика обе являются известными совокупностями собственно психических элементов - таковы основные достижения его научной работы. Решающее и исключительное значение в мышлении имеет для него идея закона достаточного основания и математика; в этом отношении он следует за Лейбницем и, несмотря на весь <волюнтаризм>, остается чистейшим интеллектуалистом. Чистое мышление в применении к эмпирической действительности становится для него познанием, а закон достаточного основания - чистым, содержащим в себе
множество эмпирических данных, принципом причинности, который в дальнейшем применении превращает в закон также и построенные на сравнении обобщения. В этом пункте его учение соприкасается с позитивизмом и индуктивной философией, хотя он повсюду по возможности сближает их с необходимостью чистого мышления. Но при всех обстоятельствах каузальный способ рассмотрения является для него первичным, а

350

всякий телеологический поворот наряду со всеми его последствиями - моментом вторичным.
С этой точки зрения Вундта можно считать немецким Гербертом Спенсером, несмотря на то, что он весьма недружелюбно отзывается о либерально-индивидуалистической этике последнего. Он эволюционист до мозга костей: он наблюдает, сравнивает; он такой же проницательный, всеобъемлющий и конструктивный ум, как Спенсер, но он с большим успехом и энергией прорывается от позитивных методов к идеальным и своеобразным содержаниям психической и исторической жизни. Но с английскими позитивистами Вундта связывает не только безраздельное господство идеи причинности и развития в тесной связи их друг с другом и его ограниченность пределами позитивных наук, но и самый общефилософский исходный момент. И для Вундта этот последний находится в психологии, что естественно для психолога-эмпирика, но психология понимается им в ее наиболее широком и наиболее общем значении, как основная наука о сознании, и в этом ее отличие от собственно психологии в более узком смысле- слова, отличие, имеющее огромное значение, отмеченное Вундтом совсем не в той мере, в какой это требует существо проблемы. У него, как и у других психологов, оба эти значения <психологии> легко сливаются одно с другим 139. Если же представить себе ясно и отчетливо это различие, то приходится сказать, что Вундт прежде всего и принципиально исходит из психологии как анализа единой и нераздельной действительности переживания или сознания, в которых еще нет никакого различия между духом и природой, ассоциацией и логическим законом, внутренним и внешним миром, и эта действительность переживания в сущности есть единственная истинная, лишь истолкованная и упорядоченная в понятиях, но не заменяемая ими действительность. Анализ ее лежит в основе философии Вундта, так же как у Беркли, Юма и Милля, но результат анализа иной. А именно Вундт принципиально отделяет при этом анализе простые ассоциации и сопоставления, при помощи которых англичане все оспаривают, от автономных логических принципов упорядочения, объяснения и унификации, благодаря чему он снова приближается к дедуктивным картезианским элементам учения Конта и в особенности к автономной антипсихологической логике Лейбница и Канта. Однако автономия логического для него в сущности весьма простая вещь; для него она, исключительно порядок и унифицирование переживаемой действительности на основе закона достаточного основания с устранением противоречия, вследствие чего действительность должна до тех пор подвергаться логической обработке, пока она не будет удовлетворять этим требованиям. Других автономных принципов эти-

351

ческой иди эстетической оценки или религиозного истолкования жизни у него нет; напротив, все это для него такие явления, которые создаются только из мышления согласно закону достаточного основания как действие психологических законов. Все логические средства полностью исчерпываются исключением противоречия и генетическим объяснением по закону основания и следствия. Применяя точно к действительности переживания первый закон, мы получаем различие между объективным, представляемым в математических формулах и отличным от субъективного восприятия <внешним миром> или природой и остающимся <внутренним миром>, как нечто относящееся к моему Я, являющемуся психической жизнью в более узком, отличающемся от воспринимаемых объектов смысле. Второй закон становится в применении к таким образом расщепленной действительности переживания каузальностью объектов природы, с одной стороны, и каузальностью психических переживаний в их изменениях и движениях - с другой. Этим достигается установление двух областей: области естественных наук и области психологических наук или психологии в узком смысле, т. е. различие, как у Милля, между науками о природе и науками о духе. Если Вундт затем стремится снова соединить при помощи искусного метафизического образования понятий разъединенную таким путем при помощи абстракции действительность и снова приблизиться к познаваемому основной наукой единому миру переживаний, то это не имеет никакого значения для процесса познания в области позитивных наук о природе и психике или, как он предпочитает выражаться, о духе, потому что может оказывать влияние не метафизика на науку, а наука на метафизику 140. Таким образом, можно пренебречь этим заключительным восстановлением' единства науки при рассмотрении теории исторической науки, которая вполне естественно может быть лишь следствием из общих принципов механики развития психического.
Весь вопрос сосредоточивается, таким образом, вокруг понятия психической причинности. Это понятие полностью связано с различием между физическим и психическим бытием, и это различие станет ясным, если мы представим себе, что естественнонаучное понятие последних субстанций и общих законов переживаемой действительности появляется лишь искусственно как результат освобождения от противоречий и является вспомогательным понятием для истолкования и оформления транссубьективных элементов действительности переживания, в то время как остающиеся психические содержания опыта даны .непосредственно созерцанию и поэтому свободны
от противоречий и прямо в том виде, как они есть, они связываются' на причинно-генетической основе. Такое понимание

352

впечет за собою, естественно, отрицание понятия души или метафизически неделимой личности и замену последней отдельными психическими процессами, которые в своем наиболее элементарном виде подобны психологической реакции и, по всей вероятности, уже содержатся в ней. Индивидуальная душа - иллюзия, как думали уже Юм, Милль и Гербарт; она не дана непосредственно в опыте, она не есть вспомогательное понятие, положенное в основу опыта, как, например, понятие атома. Она поистине - лишь точка пересечения или точка соединения различных относительно связных психических процессов и лишь сознание образующейся при этом волевой результанты. Поэтому психическая причинность имеет дело с развитиями, сокращениями, взаимными сопоставлениями и концентрацией элементарных психических процессов, которые являются по существу волевыми процессами; она может, таким образом, построить генетически царство психического из явлений реакции от простейшей живой клетки до самых сложных человеческих личностей, до высочайших духовных проявлений, до наиболее широких по объему видов групповой психики. Неудобная для науки мистика индивидуального полностью исчезает при таком понимании; налицо остается всякий раз, по крайней мере в принципе, причинно познаваемый агрегат или точка пересечения соединенных психических процессов. безразлично, идет ли речь об <индивидуальности> отдельной личности, народа или связей культуры. Всякий объект психологического рассмотрения есть связь перекрещиваний или функций, которая теоретически может быть построена из своих элементов. Однако впечатление новизны и единственности каждого такого агрегата кажется Вундту во всяком случае вполне правомерным. Но и это также может стать понятным равным образом из особенностей психической причинности. Ибо в то время, как посредствующие абстрактные вспомогательные понятия естественных наук устанавливаются математическим определением величин, и причинные отношения поэтому допускают выражение в форме причинных уравнений этих величин, в психически непосредственно наблюдаемых явлениях всегда, имеются лишь слияния, при которых результанта есть нечто иное, чем компоненты, так как по сравнению с ними она обладает избытком нового и конкретного содержания переживания, другими словами, здесь мы имеем причинные неравенства, которые, конечно, подчинены индуктивно и экспериментально устанавливаемым правилам, но не могут быть представлены в виде математических уравнений. Таким образом, общее понятие причинности модифицируется в каждой из этих двух областей и дает в области психического закон образования результанты, творческого синтеза или морфологии и подъема самого роста психических организаций: важнейший закон пси-

353

хических видоизменений и движений, усложняющихся от элементарных слияний ощущений к представлению и далее вплоть до сложнейших своих проявлений в виде творческого возникновения морального и эстетического из полезного, гения из среды и духовного наследия. Тем самым в истории признается и <творческий> элемент, но без всякой мистики; он есть просто определяемый на основании общих правил процесс, который обоснован на важном законе надстраивания психических компликаций и может быть продолжен вплоть до порождения единого человечества и даже за его пределы, ибо Вундт допускает мысль о неизвестном для нас духовном общении в пределах космоса подобно тому, как это допускал фехнер. Перед нами, следовательно, всеобщее правило образующегося всякий раз превышения результатов процесса над его условиями. Граница роста или причинного нарастания компликаций результанты не может быть поэтому установлена априори. Процесс идет в неопределенность, оканчиваясь, по видимому, для человечества во взаимном приспособлении и слиянии народов в гармоническую целостность человечества, как у Герберта Спенсера, с той лишь разницею, что у Вундта общий агрегат или тотальность подчеркивается гораздо сильнее, чем единичный агрегат или отдельный свободный человек. Немец не вполне согласен с английским паролем <man versus state> (<человек против государства>), но придает ему обратный смысл.
Если не принимать во внимание более тонкого анализа психической причинности у Вундта, то его теория мало чем отличается от теорий Милля или Спенсера. Но давая такую формулировку, мы имели бы перед собой в психической причинности только более тонкую ассоциативную психологию, которая должна была бы полностью совпадать с причинным механизмом психологии или же рассматривать его как более грубое выражение себя самой, как делает Фуйе. Однако Вундт вовсе не просто сторонник ассоциативной психологии; его задача - построение более глубоких и содержательных результант, в особенности в области логики, этики и эстетики, и притом не путем простого сведения их к случайности дарвинистского отбора, как делают упомянутые выше авторы Напротив, между результантами он различает простые ассоциации и слияния, которые в конечном счете можно было бы сравнить с химическими процессами с их превращением элементов в новые химические соединения, и, наконец, <апперцепции>, в которых он, следуя Лейбницу и Канту, признает создание внутреннего и полнозначного единства из встречных ощущений, желаний, волнений и чувств. Этим в психомеханический процесс вводится абсолютно сверх- и внемеханический элемент, происходит прорыв в этот процесс из совершенно иных слоев

354

духа, некоторое проистекающее из его единства и глубины объединение и нормирование 141. Здесь в этой сфере получают свое обоснование <психические законы> как закон приспособления, ценностного нарастания, логического объединения и в особенности <анализ, устанавливающий связи>, т. е. самосмысливание всего содержания переживаний в некоем духовном единстве. В конце концов все это очень родственно исторической жизни, индивидуальности, объективному духу, и кажется, что вся конструкция причинности снова взрывается. <Анализ, устанавливающий связи>, приближается к идеям и тенденциям Ранке и Гумбольдта, прямо-таки к органологии. Однако как раз именно этого Вундт и не допускает. И эти апперцепции для него есть и остаются результантами, объясняющимися причинно по закону причины и следствия и отличающимися от других результант лишь своим более глубоким содержанием и своей духовно объединяющей функцией. Так же, как и при обращении причинности в телеологию, Вундт пользуется этим средством для переведения механистически позитивистского образа мышления в идеализм автономного творческого духа, в идеализм, в котором, однако, этот дух якобы должен быть пойман в сети причинно связанной последовательности образующих результант. Конечно, в данном случае позитивистский психологизм в действительности переходит в антипсихологизм, и становится понятной удивительная близость старого учения о причинности к спекулятивному историко-философскому идеализму. Но так как Вундт не признает открыто такого перехода в иную область и на самом деле старается психологизировать и натурализировать историческую науку, то он принужден оставаться при своей чисто причинно понимаемой истории, а ее понятия развивать принципиально только из характеризующейся понятием причинности психологии.
Только и исключительно из нее определяются поэтому и оба главных понятия истории: понятие предмета истории и понятие исторического движения или, говоря иначе, статика и динамика. Предмет состоит из концентраций психических процессов в относительно прочные и действенные волевые целостности, т, е. в позитивные единства обществ и народов, благодаря чему и в этой теории социологическая основа становится сущностью исторической науки, впрочем, с большой тонкостью и вдумчивостью в
деталях 142. Историческое движение состоит в причинном законе изменений, которые складываются из ассоциаций и сопоставлений, слияний и прогрессирующих чувственных контрастов, затем из апперцепций, синтезов и смысловых изменений. Поэтому, несмотря на всю более тонкую трактовку материала, мы остаемся полностью в пределах позитивистской теории. И только благодаря психологизации позитивизма динамика гораздо глубже вносится в статику.

355

Но как вундтовская психология выходит за пределы ассоциативной психологии, так выходит она и за пределы грубо. утилитарного учения об обосновании исторических движущих сил тождественными психологическим реакциям чувствами желания и нежелания. Вундт достигает этого при помощи гораздо более основательного исследования роли цели или представления о цели как о действенной силе истории, и это исследование опять-таки оказывается возможным для Вундта благодаря его основному учению об обратимости причинности в телеологию, которое чрезвычайно облегчается включением апперцепций и синтезов в рамки строгой причинности. Проникающие в последнюю апперцеции и синтезы, которые содержат уже в себе самих целевую и смысловые элементы, при такой обратимости проявляют себя целями, как бы включенными изначально и космически закономерно починную цепь. Но и это положение не выводит его да затруднения Ибо это положение не было бы осуществимо, если бы эти цели были включены в элементарные и актуальные процессы как субъективные и сознательные воления, ибо так это фактически и случается в самых редких случаях. От <субъективной> цели должно отличать цель <объективную>, некую волю, хотя
и включенную в элементарный процесс реакции, но далеко переходящую за пределы полученного субъективного представления о цели. Так получаем мы различия между <мотивом и целью>, учение о бессознательно содержащейся уже в элементарно психическом первом влечении выходящей
за его Пределы цели, которая благодаря упражнениям и привычкам снова превращается в механизм, инстинкт и орган и отсюда дает повод к более широким, более организованным и наращивающим себя действиям, которые в целом являются прежде всего причинно обусловленными результатами, но в то же время должны рассматриваться и как цели. Очевидно, что этим Вундт очень близко подходит к гегелевскому учению о самоосуществлении идеи <в себе> или к учению Э. фон Гартманна о <бессознательном.>. На это положение, которое в качестве своего коррелята имеет принципиальную концепцию психических элементов как проявлений воли и также толкует и физические процессы, надстраивается теперь вся динамика или прогрессивно телеологическое развитие, как побуждение ко все время новым целеполаганиям и целевым завершениям, организациям и кумуляциям уже достигнутого, к новым более широким и более тонко организованным побуждениям, направленным опять-таки к новым <целевым> результатам, превышающим простую сумму своих компонентов и т д. Сущность мира есть воля, и сущность воли обнаруживается в движущей силе истории, которая, с одной стороны, проявляет себя в строгих причинно- закономерных формах, а с другой, представляет

356

собой осуществление всезавершающей и всеохватывающей цели воления. Таким образом, восходящее движение или прогресс происходит, во-первых, как чисто причинно обоснованный и чисто причинно протекающий процесс, который, во-вторых, представляется постоянно нарастающим, интенсивно и экстенсивно организующимся развитием, обращенным к бесконечности. Из таких понятий причинности может быть даже выведена этика, которая и у Конта, Милля и Спенсера тоже выросла из причинно-социологического рассмотрения истории. Как <fatalite modifiable> было, однако, несколько затруднительно поставить ее в соотношение с историей, и поэтому она стояла скорее наряду с историей, чем следовала из нее. Для Вундта же, напротив, бытие и событийность должны быть непосредственно ключом к долженствованию, так как для более развитого человека ближайшие ожидаемые результаты протекавшего до сих пор процесса предстоят одновременно и как причинная необходимость, и как целесообразное продолжение начатого целевого ряда, поэтому они и <превращаются> в идеалы и нравственные требования, причем характер нравственного долженствования нисколько не нарушает причинности их порождаемости и постигаемости долженствование у Вундта как и у Гегеля, заложено уже в бытии и должно развиваться из бытия, в силу этого вундтовская этика и оказывается по существу изображением причинно-необходимого развития нравственной .идеи гуманности из нравов и обычаев, подобно тому, как гегелевская этика была диалектическим выведением из духа <в себе>, заложенного в душах 143 У Гегеля объективный дух в своем полном обнаружении находил свою диалектическую цель в государстве, искусстве, религии и философии; у Вундта гораздо более бледная идея причинности, включение единичного интереса в гармоническое целое есть причинно обусловленный <целевой результат> или <целевой успех>. Приближение к Гегелю и к диалектике очевидно, и для этого не нужно было бы резкого выдвигания <закона контрастов> как рычага движения, который Вундт выводит, конечно, психологически из противоположностей желания и нежелания, тогда как Гегель истолковывал его диалектически- логически как превращение идеи в свою противоположность и обратное самовосстановление идеи. Эта в самом сердце причинности сидящая телеология разрешается в апперцепцию и синтезы и привносит добро, истину и красоту, постулат гуманности одновременно с неизменной необходимостью естественного закона и с одновременным нарастанием чувства цели. Конечно, это уже не <fatalite modifiable>, как у англо- французов, но безусловно простой причинно обусловленный процесс, прочтенный в переводе на языке телеологии и этики. Поэтому у Вундта отсутствует

357

утопия, созданная либерально-реформаторскими симпатиями Конта и Спенсера, отсутствует всякий намек на революционность. С чисто немецким консерватизмом он ждет осуществления идеала от причинно- обусловленного процесса и ограничивает воодушевление и свободу сознательным велением того, что должно было бы иметь место и само по себе, т. е. если бы действительно совершившееся могло бы быть каким-либо образом отделено от желаемого. И в этом пункте он близок к Гегелю ; во всяком случае, ближе, чем к диалектике Фихте. - именно с ним одним Вундт хотел бы быть сопоставлен, по крайней мере, таковы его последние высказывания.
По поводу теории истории Вундта нет нужды говорить подробно: она представляет собою прикладную психологию подобно тому, как эмпирические естественные науки являются прикладной механикой. Создать ее исходя из общих законов чисто экспериментальной индивидуальной психологии было бы невозможно, так как последняя уже предполагает предрасположения, тенденции, предпосылки, врожденные качества и т. д., которые в истории являются решающими. Логическое мышление, искусство, религия, мораль действительно не могут быть истолкованы из психологии, но они даны в ней как силы, вливающиеся в индивидуальный процесс и обусловливают апперцепции и результанты. Историки потому всегда и защищали себя от экспериментальной и научно-закономерной психологии, что перед движущими силами исторической жизни психология оказывалась беспомощной. Поэтому, думает Вундт, историки и подпали под влияние мистических иллюзий диалектики и органологии. Но для окончательного преодоления этих иллюзий и существует теперь, особенно у Вундта, коллективная психология или психология народов, которая должна объяснить созидание указанных выше унаследованных сил из меж индивидуальных отношений, применяя к ним закон, психологической причинности. Они появляются у нас из таких отношений и первоначально ими самими порождаются. Они суть <самотворчество> и <саморазвитие> духа на основе формальных законов психологии 145 Так, язык как праформа логики, миф как первобытная первичная праформа искусства и религии, обычай как праформа государства и морали создались в примитивные, по преимуществу не знавшие
дифференциации эпохи и уже впоследствии в более богатые эпохи, приносящие с собой все более единичные комбинации, они легли в основу более свободных образований, которые мы называем наукой, религией, искусством, моралью и нравственностью.
Так, история разделяется у него в соответствии с этим на примитивные эпохи культуры и эпохи полной культуры и на бесконечные богатые и подвижные эпохи полной культуры, в

358

которых господствует <единичное>. Законы истории, которые представляют собой не что иное, как психологические законы ассоциации, приспособления, апперцепции, образование результант и изменений значения, применимы поэтому вполне только к эпохам примитивной культуры; к высшей ступени культуры их применение вследствие превалирующего значения <единичного> оказывается или практически невозможным или же они отступают в область устойчивого и социологического, в то время как живая и подвижная политическая история допускает лишь в отдельных случаях прямое психологическое объяснение мотивов самого <единичного>, но не психологически причинное понимание всей динамики и рядообразования. <Единичное> играет, таким образом, полностью роль усложнений, как у Конта, и лишь практически снимает закономерность этой часта истории. Понятие собственно индивидуального, т е. непонятной самости и оригинальности оказывается для Вундта ненужным, так же как он не признает необходимую для такого понимания субстанциальность души 146. В этом отношении он далеко отошел от Лейбница и особенно от Гёте и романтиков и подпал целиком под власть позитивизма. Поэтому и само <понимание> единичных образов истории является, правда, для него своеобразной задачей, но в конце концов и она может быть выполнена только при помощи психологическо- генетического объяснения. Всякая интуиция есть нечто предварительное, нечто такое, что в конечном счете может быть сведено на психическую причинность. Сравнение <единичных> процессов и их рядов также может до известной степени приблизиться к понятию закона, причем, конечно, должна предполагаться, по крайней мере, как нечто само собой разумеющееся, заключительная полная сводимость всех таких аналогий к лежащим в их основе психологическим законам, если мы вообще желаем воспользоваться правом говорить о законах. Ряды аналогии, образовавшиеся чисто эмпирически, из индукции и сравнения, еще не есть законы, но лишь предварительная ступень к таковым, как замечает Вундт, имея в виду главным образом Лампрехта. Там, где нельзя проникнуть вглубь к законам, там может быть только более или менее искусное описание и непосредственное созерцание и просто прямое и индивидуально-психологическое объяснение из много раз упоминавшихся принципов ассоциации, апперцепции и т. д. Поэтому все историческое мышление стремится, так же как у Конта, к растворению <единичного> в общем процессе. Лишь включение его в ряд этого процесса посредством всеобщих психологических законов может быть, согласно Вундту, научным познанием. Ибо единственное научно объясняется только из целого. Если при этом Конт ухватился за созерцаемость социально-биологического тела и не смог до конца перевести

359

статику в динамику, то для Вундта, при его способности сводить эту созерцаемость на основе тончайших психологических законов, усложняющикся от .простого ощущения вплоть до религии, права и искусства, к всеобщему закону движения образованию психических результант, подобное цепляние созерцаемость оказывалось излишним. Конечно, по существу оказывается невозможным постичь тот .или другой единичный объект истории -как таковой, ибо он должен быть растворен в причинно обоснованном процессе <целого>, подобно тому. как всякий процесс природы разрешается в законах природы. Лишь ограничения практического применения позволяют нам остановиться на единичном большего или меньшего объема, изображение которого поэтому остается по преимуществу художественным, лишь по возможности опирающимся на психологию. При этом .вообще .должен примысливаться общий процесс :в своем движении, рассматриваемом на основе естественнонаучной психической причинности.
Как раз поэтому Вундт отваживается, несмотря на неосуществимость рядообразования, охватывающего .целое, создать собственную конструкцию универсально- исторического процесса параллель социальной динамике Конта. И для него это - вершина и последняя цепь истории, совпадающая с этикой. И у него дело идет, конечно, прежде всего о чисто причинном процессе, и у него этот 'причинный процесс незаметно переходить идеал и основную тенденцию будущего, в успех гуманности как цели. И у него принцип расчленения процесса представляет собою соединение социологических структур с соответствующей мифологией, -метафизикой религией, т. е. мера организованности образует -масштаб ступени, и сам масштаб мыслится как чисто причинный. История понимается социологически. Однако если -Вундт вместо контовских трех ступеней принимает четыре, то это результат непосредственного впечатления от материала истории, а не от закона развития', причем первые три ступени представляют собою в сущности разложение контовской теологической эпохи, а четвертая является сведением воедино метафизической и позитивной эпох в концепцию культуры научно и философски обоснованной гуманность. С другой стороны, если Вундт для объяснения связей и движения не воспользовался аналогиями с биологическим организмом, но с помощью своих чисто психологических законов достиг глубины проникновения в единичные звенья связи, то это объясняется утонченностью его методов. И метафизическую интерпретацию причинно обусловленного процесса как процесса гуманности Вундт отделил формально гораздо резче, чем Конт, от чисто причинного рядообразования, хотя и это последнее у него уже стоит на предпосылке непрерывно повышающейся организации, как

360

у Спенсера и Конта, - обстоятельство, едва ли доказуемое с точки зрения чистой причинности 147
Первая ступень есть ступень примитивного человека, начало которого неизвестно и который происходит от животного. Он живет в недифференцированной орде - зародыше всякой социальной организации, говорит выражающими аффекты нечленораздельными звуками, представляющими зародыш языка и мышления, мыслит основанными на ассоциации магическими категориями - зародышами религиозных идей и искусства. Ему свойственна унаследованная от животных, основанная на соперничестве моногамия, созданная счастливой случайностью техника деревянных орудий, также по счастливой случайности открытое оружие для охоты. Он еще лишен больших потребностей и остается косным, и по этой причине он и до сих пор еще иногда остается таковым, например, как пигмеи, первобытные жители Цейлона, Малакки и Африки. Стержень его духовной жизни образует магическая вера, основанная на фантастическом образе телесной души и страхе смерти; отсюда она переносится по ассоциации на другие вещи, болезни и т. п. в виде веры в духов и приводит к соответствующим предупредительным мерам вроде заклинаний и противозаклинаний. К этой ступени примыкает вторая -тотемическая эпоха - впервые введенное Вундтом чрезвычайно важное понятие. Переход образует случайное выделение вождя из орды и деление растущей орды на два племени, которые тем не менее остаются связанными друг с другом. Это деление продолжается на основе того же принципа раздваивания и далее приводит к переселениям, войнам, к созданию военного оружия и к мотыжной культуре, к экзогамии, а с нею и к полигамии и полиандрии. Одновременно под влиянием постоянного соприкосновения со смертью телесная душа превращается в отделяющуюся от тела душу-дыхание и душу-тень, которая представляется как улетающее от тела дух-животное и приводит к культу животных вообще и к замкнутости, к объединению племени на основе поклонения определенному животному. Если этот культ животного данного племени переходит через культ преклонения перед умершими, ocoбо заслуженными вождями, в представление об их душах-гениях, то происходит соединение культа животных и культа предков, которое и называется тотемизмом и которое выражается либо только в гербах, прозвищах, общественных символах, либо в принятии индивидуального тотема или особого животного - гения и духа-хранителя отдельных людей. К этому присоединяется теперь табу как основа обычаев и нравов и сильно развитый культ колдовства, в котором наряду с духами-животными по аналогии начинают выступать и духи-растения, и эти последние дают повод к оргиастическим культам произрастания и к

361

мистике. Из этого многообразного колдовского культа развивается уже на этой ступени искусство, поэтическая ветвь которого в виде сказок о зверях и волшебных сказок создает предпосылки для всей будущей поэзии. Эта тотемическая культура повсюду является основой для всего последующего развития и проходит еще и в наши дни через различные пласты культуры малайско-полинезийских, микронезийских, древнеамериканских и африканских народностей. Все великие культурные народы пережили ее когда-то и обнаруживают ее пережитки. Собственно культурные народы появляются лишь с третьей ступенью культуры, которая осуществляется через развитие представлений о племенном вожде к представлению об индивидуально отличившемся герое и тем самым через развитие племени к государству и через перенесение лично- героического характера на душу- гения, благодаря чему создается антропоморфное представление о божестве. Это - ступень героев и богов. Лишь здесь появляется индивидуальный человек, его организаторская, объединяющая деятельность, государство и религия, одним словом, человек, которого мы и теперь еще понимаем, и с которым мы тесно связаны, начиная от вавилонян и до германцев. Но все это объясняется у Вундта только, как психологически закономерно следуемые модификации тотемической культуры. Переселения и войны создают героя, герой - государство и богов, которые освящают государство и, в свою очередь, объединяются как народные божества, воплощающие образ. государства, в пантеоне. Эти подобные человеку боги составляют, наконец, организующий принцип всей героической культуры. Здесь только по их образу и подобию обретает самостоятельность и обыкновенный индивидуум; здесь берут свое начало патриархальная семья, частная собственность, деление на сословия, социальные противоположности, приручение домашних животных и плуговая культура, уменье сражаться мечом и военная организация, централизация управления, основание городов, колонизация. Из языка теперь возникает мышление и из волшебства настоящее искусство, которое находит удовлетворение в себе самом и создается ради самого себя. Но все это результат случайных находок и обстоятельств, открытий и потребностей, ассимиляций и ассоциаций, из которых теперь все отчетливее поднимается апперцепция, а с нею и <единственное>, делающее непроницаемыми законы истории. Это последнее настолько сильно заполняет собою четвертую ступень, что она вообще не может уже конструироваться психологически, но может быть лишь описана в самых общих чертах. Это - эпоха гуманности, науки, философской универсальной религии и исторического самопознания. Она возникает психологически из стремления национальных государств к

362

расширению, в результате чего создаются мировые монархии и единообразная мировая культура. Их зеркальное отражение - мировые религии, из которых '.буддизм и христианство имеют одни и те же психологические корни и в которых личные боги преобразованы в сверхличное божество. Высвобожденное всем этим стремление к единству находит поддержку в науке,
которая в конце концов превращает и мировые религии в научную идею божества и со времени Возрождения все более выступает вместо религии как организующий принцип культуры. Теперь вместо ассоциации, сопоставления и случая ведущей силой становится апперцепция, логически объединяющая все предшествующие достижения, к чему в особенности относится установление единообразия собственного самосозерцания человечества в психологически закономерной исторической конструкции. Последняя, как и у Конта, образует переход к этике, к выработке единой культуры человечества к включению индивидуума в организованное человечество, - процесс, который продолжается. до .бесконечности.
Перед нами очевидная конструкция чисто причиннго
обоснования процесса, которая, однако, по отношению :к высшим ступеням не может быть выполнена до .конца, потому что огромное значение <единственного>,-появление духовного процесса апперцепции, соответствующего анализа и образования постулатов из элементарных процессов ассоциации делает здесь все более трудным чисто причинное, основанное на общих закономерностях, понимание истории. Намерения все же ясны. И если бы они осуществились до конца, целое, конечно, было бы худосочным, и сухим построением ряда, бесконечным повторением одних .и тех же психологических законов и случаев его применения, причем факты возрастающего усложнения, усиливающейся организованности и взаимодействия должны были бы быть 'предметом чисто фактического наблюдения, а если рассматривать .их :как закон истории, их пришлось бы обозначить как <неповторяющийся закон>, т. е. как закон в несобственном смысле, потому что он может быть получен не путем сравнения и обобщения, но лишь посредством установления единичного процесса. Однако это только одна сторона картины, и сам Вундт .не считает такую <психологизированную историю> последним словом науки. Дело складывается совершенно по-иному, как только мы при помощи знакомого нам обращения причинности в телеологию будем рассматривать оборотную сторону этой же картины, т. е. перейдем от <основных линий психологически причинного .развития> к к телеологической философии истории>, которые поэтому у Вундта принципиально отличаются друг от друга с формальной точки зрения и не связываются друг с другом так нечто, как нечто само собою разумеющееся, как

363

это делают англо-французские позитивисты: И тогда каузальный процесс становится движущей силой космической мировой воли, стремящейся- в человеческих индивидуумах и ступенях культуры к своей цели, к идее гуманности или самоотверженного включения индивида в ряд, направленный к достижению всеобщей' мировой цели единства всех индивидов а целом, причем в тоже время' как коррелят этой цели полагается идея божества, и целое приобретает религиозное освящение. Теперь примитивные образования в виде орды и искусства волшебства- превращаются в- зародыши государства, права, искусств> и религии, и то; что раньше было простым закономерным рядом, развивается в- прогрессирующую внутреннюю связь цели' и смысла. Сухие пни начинают теперь повсюду зеленеть и цвести, расти и' превращаться в сад, в котором повсюду в сверкающих каплях росы отражаются духовные блага вечные ценности и даже светит солнце божественной сущности мира и мировой цепи'. Все это чудо создает телеалогическое прочтение вначале чисто каузального текста. Конечно, это чудо не вносит в текст ничего нового. История в действительности остается- все равно закономерным рядообразованием. Внутренняя спаивающая и движущая динамика, подлинная- игра противоположностей всеобщего и индивидуального отсутствует. Прежде всего, первый вопрос: откуда появляются духовные содержания и ценности апперцепций и синтезов? Может показаться, что они вызываются волшебством из ничего, если только они не произрастают из развития бесконечного духа в духе конечном. Причинная теория Вундта- это Фейербах, его телеологическая теория - Гегель, но оба они без диалектики и без всякой чуткости к тем ее существенным мотивам, которые были независимы от ее логического осуществления. И как раз поэтому, при всей проницательности и при всех изумительно обширных знаниях, несмотря на все искусство сопоставлений психологических закономерностей и проблемы истории, несмотря на удачные отдельные
исторические замечания и исторические конструкции - подлинная душа исторической жизни у Вундта отсутствует. С такой психологией ее, очевидно, нельзя связать. Позитивистская психология без понятия души не может найти душу Исторического 148. Здесь царствуют только бесконечный прогресс
культуры с того времени, как Возрождение пропитало наукой все мировоззрение человечества.
Влияние теории Вундта на историческое исследование и исторические' произведения - его теория была в существенных чертах- воспринята Бернгеймом в известном руководстве об исторических методах (<Lehrbuch der historischen Methode>) и широко распространилась среди историков – распределяется неравномерна, как у всех позитивистов, между тематикой

364

доисторической и исторической эпох. В первом направлении (доисторическом) влияние его монументальной психологии народов едва ли было значительным; нужны десятилетия для повторных исследований и разработок в духе этой теории. Одно лишь можно сказать уже теперь, что собственно психологическая закономерность, как в самом произведении Вундта, так и в его воздействии на других, играет меньшую роль по сравнению с почерпнутыми из непосредственного созерцания и просто исторически анализированными материалами его произведения, которое довольствуется всегда выявлением <единичного> и достаточной для анализа последнего обычной вульгарной психологией, за пределы которой историк в общем обыкновенно не выходит, да и не имеет нужды выходить. Критика вообще отрицает за его произведением характер сочинения по психологии и видит в нем ту же этнографию, мифографию и т. д., работающие лишь с более широким применением средств теоретической психологии, чего и требует сама природа материала. Наоборот, историки порицают примешивание психологических схем в исследование, касающееся конкретно-
идивидуального 149. Иным является отношение к Вундту со стороны изучающих документированную историю. Здесь идеи Вундта нашли весьма талантливого и ученого почитателя в лице Карла Лампрехта, которого нужно было бы назвать немецким Тэном, хотя его понятия закономерности конструированы совершенно иначе, и ему далеко не хватает литературного блеска Тэна. Сам Лампрехт обычно отрицал свою связь с позитивизмом, однако ввиду совершенно аналогичного позитивизму характера его работы это отрицание несущественно, и сильное влияние на него Вундта стоит вне всякого сомнения, хотя сам Вундт выступал против него с дружественной, но весьма здравой критикой. В самом деле, Лампрехт отличается значительными особенностями. Он отказывается от конструкции универсально-исторического процесса и имеет дело просто с психологически закономерной последовательностью ступеней в развитии отдельных народов, т. е. придерживается сравнительной социологии. Для такой сравнительной социологии он конструирует полностью в духе Вундта и позитивизма из индуктивно устанавливаемых однообразий процесса закон последовательность ступеней каждой полностью развившейся народности; этот закон выражается в его известных восьми ступенях от учения о топах до импрессионизма и в популярной трактовке известен как последовательный переход от первобытных времен к средневековью и Новому времени. Каждая из этих ступеней означает определяемое строгими специальными психологическими понятиями духовное состояние коллектива, <диапазон>, из которого можно вывести
отдельные моменты мышления, фантазии, нравов, религии,

365

искусства, науки, музыки, настроения и т. д., причем внутренние движения и побуждения этого <диапазона> полностью объясняют на основе причинности каждый индивидуум. Естественно, что такое понимание приводит втискиванию самых разнородных исторических элементов, вырванных из них естественных, непосредственно осязаемых внутренних связей в некоторую психологическую схему и в общее естественнонаучное психологически закономерное понятие. Вместе с тем эти ступени следуют друг за другом согласно общим психологическим законам, что, конечно, весьма трудно доказать и что оказывается, как вполне справедливо замечает Вундт, возможно только благодаря нелепым метафорам и обобщениям индивидуально-психологических аналогий. Повсюду мы имеем в основе аналогии с возрастами человеческой жизни и психологическими переходами между ними. При этом Лампрехт, конечно, не может утверждать полного однообразия
процесса в судьбах всех народов; греки, римляне, англичане, китайцы, японцы и немцы проходят, согласно его теории, совершенно различное развитие. Поэтому он приписывает эти различия последовательностям ступеней, которые обоснованы у него на <мотиве пространства> или на <мотиве времени>, другими словами, влияние географических условий и доисторических судеб и взаимодействий вносит всякий раз значительные изменения в законы. Континентальные и морские народы идут различными путями. Доисторическая судьба Европы иная, чем у Китая, а поэтому весьма различна и их история. На этих предпосылках Лампрехт построил и свою известную <Немецкую историю> (<Deutsche Geschichte>). Вполне понятно, что эти законы и в особенности сведение их на психологию стоят на весьма зыбком основании, но это все же большой и производящий впечатление опыт синтеза, возобновление гегелевского предприятия, в котором, правда, понятие каждого народа и его общественного духа и логическая последовательность диалектики переведены на рельсы антропологического и психологического истолкования, но тем не менее не отрицается также и идеалистически-метафизический фундамент.
Логический характер диалектического ряда психологизирован в форме естественных законов рядопоследовательностей, и интуитивный выбор фактов заменен образованием закона на основе индуктивного собирания всех доступных наблюдению фактов; для этой операции должны, конечно, привлекаться секретари и собиратели выписок. Из последнего обстоятельства сделан опасный вывод, что точная проверка и проведение до конца этого метода предполагает сверхчеловеческие познания в области отдельных фактов, а эти последние должны вырваться из их естественных внутренних связей как простые доказательства и случаи применения закона, чтобы

366

затем из всего этого сварить некую психологическую похлебку - понятие некоторого целого. Именно на этот пункт и была направлена вся критика историков и, несмотря на многочисленных учеников и не менее многочисленные диссертации, метод Лампрехта не имеет талантливых последователей. Единственный, кто может считаться таковым. Курт Брейзиг, до сих пор застрял на теоретических изложениях метода и на доисторических периодах 159
Этими построениями был достигнут крайний предел того, чего вообще можно достичь в исторической науке на основе позитивистских принципов. Едва ли возможно выйти за пределы Тэна и Лампрехта, и до сих пор этот предел не был никем перейден. Поэтому мы можем теперь подвести итоги как положительным сторонам позитивистских теорий, так и границам их применения. Положительные стороны метода заключаются в строго реалистической окраске исторической науки и одновременно в сведении этого реализма к наивозможно общим принципам. Марксистское реалистическое понимание в этом методе расширяется и становится многостороннее. Наряду с развитием, следуемым из внутреннего движения духа теперь выступает и здесь влияние реальных причин, и оба этим момента переплетаются между собою самыми многообразными способами. Общие <законы> таких реальных причин и их связи с духом, поскольку они вообще могут быть установлены, оказываются при этом, конечно, обобщениями эмпирического материала, покоящимися только на широких сравнениях и индукциях. Эти обобщения, с одной стороны, никогда не могут быть сводимы к строгим естественным законам, а с другой стороны, они дают достаточный простор для индивидуального и для пробивающихся внутри этих рамок духовных ценностей, т. е. для тех двух элементов, которые и являются главным предметом и составляют главный интерес для историка. Поэтому вполне понятно, что нащупывание и обоснование, выведение и формулировка этих законов совершаются вне собственно исторической науки, передано самостоятельным дисциплинам, стоящим рядом с историей, антропогеографии и социологии Такое отщепление с большим успехом было проведено Ратцелем и Зиммелем, и обе эти дисциплины превратились с той поры в важные, вспомогательные для истории науки, но сами не стали историей. Историческая динамика или конкретная универсальная история с точки зрения такого метода вообще не может быть конструирована. Поскольку все же ее пытались
конструировать, это оказывается возможным при помощи сознательных или бессознательных заимствований из диалектики и органологии. На их месте выступила лишь абсолютно неопределенная идея развития, которая то прикрывалась натуралистической внешностью, то превращалась в утопию

367

Если Вундт и родственные ему мыслители хотят парализовать эти недостатки позитивизма сведением чисто эмпирических обобщений ко всеобщим, выведенным из психологии, законам и введением творческих апперцепций и синтезов в причинную ткань психических элементов, то во всем этом нельзя не видеть известного приближения к смыслу и задачам
подлинной исторической науки, но вместе с тем и разрушения собственно позитивистских понятий без создания новых понятий, которые стали бы на их место и действительно соответствовали бы изменившийся представлениям о сущности историзма.
Эта теория является, конечно, прогрессом по сравнению с гностически-спиритуалистическим монизмом Гегеля, таи и по сравнению с агностически-эмпирическим монизмом позитивизма, но она не доведена до конца и вообще не ставит себе даже задачи преобразования с новой дуалистической точки зрения понятия исторической динамики. Учения об <обратимости> причинности в телеологию и о психическом законе роста сами по себе лишь опыт приспособления старой идеи прогресса к чисто причинной системе, но не создание нового понятия исторической динамики или диалектики, в котором как раз и ощущается настоятельная потребность и которое во всяком случае не удовлетворяется голой идеей прогресса. Эта задача и есть наследие психологически утонченного позитивизма.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия