Швейцер А. Культура и этика

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть Первая. Распад и возрождение культуры.

Вина философии в закате культуры.

Мы живем в условиях, характеризующихся упадком культуры. И не война
создала эту ситуацию - она сама есть лишь ее проявление. Все, что было
духовного в жизни общества, воплотилось в факты, которые теперь в свою
очередь вновь оказывают отрицательное воздействие на духовное начало.
Взаимодействие между материальным и духовным приняло роковой характер. С
трудом миновав страшный водопад, мы пытаемся продвигаться вперед в потоке,
бурлящем зловещими водоворотами. Только ценой невероятного напряжения
возможно - если вообще еще есть надежда на это - вывести корабль нашей
судьбы из опасного бокового рукава, куда он по нашей вине уклонился, и вновь
направить в основное русло потока.

Мы сошли со столбовой дороги развития культуры, так как нам не
свойственно задумываться над судьбами того, что принято называть культурой.
На стыке столетий под самыми различными названиями вышел в свет целый ряд
сочинений о нашей культуре. Словно по какому-то тайному мановению, авторы их
не старались выяснить состояние нашей духовной жизни, а интересовались
исключительно тем, как она складывалась исторически. На рельефной карте
культуры они зафиксировали действительные и мнимые пути, которые, пересекая
горы и долы исторического ландшафта, привели нас из эпохи Ренессанса в XX
век. Восторжествовал исторический подход авторов. Наученные ими массы
испытывали удовлетворение, воспринимая свою культуру как органический
продукт столь многих действующих на протяжении столетий духовных и
социальных сил. Никто, однако, не удосужился установить компоненты нашей
духовной жизни. Никто не проверил, насколько благородны идеи, движущие ею, и
насколько она способна содействовать подлинному прогрессу.

В результате мы переступили порог столетия с непоколебленными
фантастическими представлениями о самих себе. То, что в те времена писалось
о нашей культуре, укрепляло нашу наивную веру в ее ценность. На того, кто
выражал сомнение, смотрели с удивлением. Кое-кто, уже наполовину сбившись с
пути, вновь вернулся на столбовую дорогу, испугавшись тропы, уводящей в
сторону; другие продолжали идти по ней, но молча. Представления, во власти
которых они находились, обрекли их на замкнутость.

Но сейчас уже для всех очевидно, что самоуничтожение культуры идет
полным ходом. Даже то, что еще уцелело от нее, ненадежно. Оно еще производит
впечатление чего-то прочного, так как не испытало разрушительного давления
извне, жертвой которого уже пало все другое. Но его основание также
непрочно, следующий оползень может увлечь его с собой в пропасть. Как,
однако, могло случиться, что источники культуротворящей энергии иссякли?

Просвещение и рационализм выдвинули основанные на разуме этические
идеалы, касавшиеся эволюции индивида к подлинному человечеству, его
положения в обществе, материальных и духовных задач самого общества,
отношения народов друг к Другу и их подъема в составе сцементированного
высшими духовными целями человечества. Эти основанные на разуме этические
идеалы, захватив философию и общественное мнение, начали сталкиваться с
действительностью и преобразовывать условия жизни общества. В течение трех
или четырех поколений как во взглядах на культуру, так и в уровне развития
ее был достигнут такой прогресс, что создалась полная видимость
окончательного триумфа культуры и неуклонного ее процветания.

Однако к середине XIX столетия это столкновение основанных на разуме
этических идеалов с действительностью постепенно пошло на убыль. В течение
последующих десятилетий оно продолжало все больше и больше затихать. Без
борьбы и без шума культура постепенно пришла в упадок. Ее идеи отстали от
времени; казалось, они слишком обессилели, чтобы идти с ним в ногу. Почему
же это произошло?

Решающим фактором явилась несостоятельность философии. В XVIII и начале
XIX столетия философия формировала и направляла общественное мнение. В поле
ее зрения были вопросы, вставшие перед людьми и эпохой, и она всячески
побуждала к глубоким раздумьям о культуре. Для философии того времени было
характерно элементарное философствование о человеке, обществе, народе,
человечестве и культуре, что естественным путем порождало живую,
захватывающую общественное мнение популярную философию и стимулировало
культуротворческий энтузиазм.

Однако всеобъемлющее оптимистически-этическое мировоззрение, на котором
Просвещение и рационализм основали эту могучую в своем воздействии
популярную философию, не могло в течение длительного времени удовлетворять
требованиям критики последовательного мышления. Его наивный догматизм
вызывал все больше и больше нареканий.

Под пошатнувшееся здание Кант попытался подвести новый фундамент: он
поставил перед собой цель преобразовать мировоззрение рационализма (ничего
не меняя в его духовной сущности) в соответствии с требованиями более
углубленной теории познания. Шиллер, Гете и другие корифеи духа этого
времени, прибегая то к благожелательной, то к едкой критике, показали, что
рационализм является скорее популярной философией, чем философией в
собственном смысле слова. Но они были не в состоянии возвести на месте
разрушаемого ими нечто новое, способное с той же силой поддерживать в
общественном мнении идеи культуры.
Фихте, Гегель и другие философы, которые, как и Кант, при всем своем
критическом отношении к рационализму солидаризировались с его основанными на
разуме этическими идеалами, попытались обосновать всеобъемлющее
оптимистически-этическое мировоззрение спекулятивным путем, то есть с
помощью логического и гносеологического толкования бытия и его воплощения в
мире. В течение трех или четырех десятилетий им удавалось поддерживать у
себя и у других успокоительные иллюзии и насиловать действительность в духе
своего мировоззрения. В конце концов, однако, окрепшие тем временем
естественные науки взбунтовались и с поистине плебейской жаждой правды
действительности до основания разрушили созданные фантазией великолепные
сооружения.

Бездомными и жалкими бродят с тех пор по свету этические идеалы
рационализма, на которых зиждется культура. Никто не пытался более создать
всеобъемлющее мировоззрение, способное обосновать их. И вообще уже не
появлялось ни одного всеобъемлющего мировоззрения, для которого были бы
характерны внутренняя стройность и цельность. Век философского догматизма
миновал. Истиной стала считаться лишь наука, описывающая действительность.
Всеобъемлющие мировоззрения выступали теперь уже не как яркие солнечные
светила, а лишь как кометный туман гипотез.

Одновременно с догматизмом в знаниях о мире пострадал также догматизм
духовных идей. Наивный рационализм, критический рационализм Канта и
спекулятивный рационализм великих философов начала XIX века насиловали
действительность в двояком смысле: они ставили выработанные мышлением
воззрения выше фактов естествознания и одновременно провозглашали основанные
на разуме этические идеалы, призванные изменить существующие взгляды и
условия жизни людей. Когда стала очевидной бессмысленность насилия в первом
случае, возник вопрос, насколько оправданно оно во втором. На место
этического доктринерства, считавшего современность лишь материалом для
воплощения теоретических набросков лучшего будущего, пришло историческое
толкование существующих условий, подготовленное уже философией Гегеля.

При таком складе мышления элементарное столкновение разумных этических
идеалов с действительностью было уже невозможно в прежнем виде. Недоставало
необходимой для этого непосредственности мышления. Соответственно пошла на
убыль и энергия убеждений, составляющих фундамент культуры. В итоге
оправданное насилие над человеческими убеждениями и условиями жизни, без
которого невозможно реформаторство в области культуры, оказалось
скомпрометированным, так как было связано с неоправданным насилованном всей
действительности. Такова трагическая сущность психологического процесса,
наметившегося с середины XIX века в нашей духовной жизни.

С рационализмом было покончено... а заодно было покончено и с его
детищем - оптимистическим и этическим основополагающим убеждением
относительно назначения мира, человечества, общества и человека. Но
поскольку это убеждение по инерции все еще продолжало оказывать влияние,
никто не отдавал себе отчета в начавшейся катастрофе.

Философия не осознавала, что энергия вверенных ей идеалов культуры
начала иссякать. В заключении одного из самых значительных сочинений но
истории философии конца XIX столетия это явление определяется как процесс, в
котором шаг за шагом, все более ясно и твердо осознавался смысл ценностей
культуры, универсальность которых является предметом самой философии. При
этом автор забыл главное: раньше философия не только задумывалась над
ценностями культуры, но и несла их в качестве действенных идей в
общественное мнение, в то время как со второй половины XIX столетия они все
больше становились тщательно сберегаемым непроизводительным капиталом.

Из работника, неустанно трудившегося над формированием универсального
взгляда на культуру, философия после своего крушения в середине XIX столетия
превратилась в пенсионера, вдали от мира перебирающего то, что удалось
спасти. Она стала наукой, классифицирующей достижения естественных и
исторических наук и собирающей материал для будущего мировоззрения,
соответственно поддерживая ученую деятельность во всех областях. Вместе с
тем она неизменно была поглощена своим прошлым. Философия почти стала
историей философии. Творческий дух покинул ее. Все больше и больше она
становилась философией без мышления. Конечно, она анализировала результаты
частных наук, но элементарное мышление перестало быть свойственным ей.

Сочувственно оглядывалась она на оставленный позади рационализм.
Горделиво хвасталась тем, что "Кант прошел ее насквозь", что Гегель "привил
ей исторический подход" и что "ныне она развивается в тесном контакте с
естественными науками". Однако при этом философия была беспомощнее самого
жалкого рационализма, так как выполняла свое общественное назначение, с
которым столь эффективно справлялся рационализм, лишь в воображении, но
отнюдь не в действительности. Рационализм при всей его наивности был
подлинной, действенной философией, она же при всей своей проницательно
сти и глубине была лишь эпигонской философией, облачившейся в тогу
учености. В школах и университетах она еще играла какую-то роль, миру же
сказать ей было уже нечего.

Итак, при всей своей учености философия стала чуждой реальной
действительности. Жизненные проблемы, занимавшие людей и эпоху, не оказывали
на нее никакого влияния. Путь философии проходил теперь в стороне от
столбовой дороги всеобщей духовной жизни. Не получая от последней никаких
стимулов, она и сама ничего не давала ей взамен. Не занимаясь элементарными
проблемами, она не поддерживала никакой элементарной философии, которая
могла бы стать популярной философией.

Собственное бессилие породило в философии антипатию ко всякому
общедоступному философствованию - антипатию, столь характерную для ее
сущности. Популярная философия была в ее глазах лишь пригодным для толпы,
упрощенным и соответственно ухудшенным вариантом свода достижений частных
наук, упорядоченных ею и приспособленных для нужд будущего мировоззрения.
Она была далека от осознания факта существования популярной философии,
возникающей в результате того, что философия вплотную занимается
элементарными вопросами бытия, над которыми должны задумываться и
задумываются как отдельные индивиды, так и массы, углубляет эти вопросы в
процессе более всеобъемлющего и более совершенного мышления и в таком виде
передает их человеческому обществу. Она не отдавала себе отчета в том, что
ценность любой философии в конечном счете измеряется ее способностью
превратиться в живую популярную философию.

Любая глубина - это одновременно и простота, и достигнута она может
быть только тогда, когда обеспечена ее связь со всей действительностью. В
этом случае она представляет собой абстракцию, которая сама по себе обретает
жизнь в многообразных ее проявлениях, как только соприкасается с фактами.
Следовательно, все пытливое и ищущее в мышлении масс было обречено на
прозябание, так как не находило в нашей философии признания и содействия.
Перед этим непритязательным мышлением открылась пустота, выйти за пределы
которой оно не смогло.

Золота, подвергшегося чеканке в прошлом, у философии были горы.
Гипотезы будущего теоретического мировоззрения, подобно нечеканенным
слиткам, наполняли ее подвалы. Но пищи, которая могла бы утолить духовный
голод современности, у философии не было. Обольщенная и сбитая с толку
своими сокровищами, она упустила время, когда нужно было засеять
ниву-кормилицу. Поэтому она игнорировала голод, который испытывала эпоха, и
предоставила последнюю ее собственной судьбе.

В том, что мышление оказалось не в состоянии сформулировать
оптимистически-этическое по своему характеру мировоззрение и найти в нем
обоснование идеалам, составляющим душу культуры, не было вины философии.
Здесь сыграл свою роль некий новый факт, выявившийся в развитии мышления. Но
философия виновата перед нашим миром в том, что не выявила этого факта и
продолжала оставаться во власти иллюзии, будто своими поисками в самом деле
содействует прогрессу культуры.

По своему последнему назначению философия является глашатаем и стражем
всеобщего разума. Обязанность ее - признать перед всем нашим миром, что
основанные на разуме этические идеалы уже не находят, как раньше, опоры во
всеобъемлющем мировоззрении, а до лучших времен предоставлены самим себе и
вынуждены утверждать себя в мире, лишь опираясь на свою внутреннюю силу. Она
должна была бы внушить людям, что им надлежит бороться за идеалы, на которых
зиждется культура. Она должна была бы попытаться обосновать эти идеалы сами
по себе, в их внутренней истинности, и таким путем, даже без притока
жизненных сил из соответствующего всеобъемлющего мировоззрения, поддержать
их жизнеспособность. Следовало бы со всей энергией привлечь внимание и
образованных и необразованных людей к проблеме идеалов культуры.

Но философия занималась всем, только не культурой. Она, невзирая ни на
что, продолжала тратить усилия на выработку теоретического всеобъемлющего
мировоззрения в уверенности, что оно поможет решить все проблемы. Философия
не задумывалась над тем, что это мировоззрение, зиждущееся только на истории
и естественных науках и соответственно лишенное таких качеств, как оптимизм
и этичность, даже в законченном виде всегда будет оставаться "немощным"
мировоззрением, которое никогда не сможет породить энергию, необходимую для
обоснования и поддержания идеалов культуры.

В итоге философия так мало уделяла внимания культуре, что даже не
заметила, как и сама вместе со своим временем все больше сползала к
состоянию бескультурья. В час опасности страж, который должен был
предупредить нас о надвигающейся беде, заснул. Вот почему мы даже не
пытались бороться за нашу культуру.

II. ВРАЖДЕБНЫЕ КУЛЬТУРЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА В НАШЕЙ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ И ДУХОВНОЙ ЖИЗНИ

Наряду с несостоятельностью мышления как решающей причиной заката
культуры нашему времени приходится сталкиваться с целым рядом других
обстоятельств, затрудняющих борьбу за становление культуры. Эти
обстоятельства коренятся как в духовной, так и в экономической жизни и
предопределяются главным образом все более неблагоприятно складывающимся
взаимодействием между экономическим и духовным началами.

Способность современного человека понимать значение культуры и
действовать в ее интересах подорвана, так как условия, в которые он
поставлен, умаляют его достоинство и травмируют его психически.

В самых общих чертах развитие культуры состоит в том, что разумные
идеалы, призванные содействовать прогрессу человечества, воспринимаются
индивидами и, полемизируя в них с действительностью, принимают при этом
такую форму, которая способствует наиболее эффективному и целесообразному
воздействию их на условия жизни людей. Следовательно, способность человека
быть носителем культуры, то есть понимать ее и действовать во имя ее,
зависит от того, в какой мере он является одновременно мыслящим и свободным
существом. Мыслящим он должен быть для того, чтобы вообще оказаться в
состоянии выработать и достойным образом выразить разумные идеалы. Свободным
он должен быть для того, чтобы оказаться способным распространить свои
разумные идеалы на универсум. Чем больше он сам вовлекается каким-либо
образом в борьбу за существование, тем с большей исключительностью в его
разумных идеалах заявляет о себе стремление к улучшению его собственных
условий бытия. В этом случае идеалы, диктуемые интересами, пропитывают
идеалы культуры и лишают их ясности и стройности.

Между материальной и духовной свободой существует внутреннее единство.
Культура предполагает наличие свободных людей, ибо только они могут
выработать и воплотить в жизнь ее принципы. Современный же человек ограничен
как в своей свободе, так и в способности мыслить.

Если бы обстоятельства складывались так, что умеренное и прочное
благосостояние становилось доступным все более широким массам населения
Земли, то культура получила бы от этого гораздо больше преимуществ, чем от
всех материальных достижений, столь превозносимых от ее имени. Материальные
достижения, конечно, делают человечество, как таковое, более независимым от
природы, чем раньше. Вместе с тем, однако, они уменьшают количество
независимых существ внутри самого человечества. Ремесленник под воздействием
машины превращается в фабричного рабочего. Место независимого коммерсанта
все чаще занимает чиновник в силу того, что в сложных условиях современного
производства шансы на существование имеют лишь предприятия, располагающие
крупным капиталом. Даже те слои общества, которым удалось сохранить более
или менее крупную собственность или отстоять право на более или менее
независимую деятельность, из-за характерной для современной экономической
системы неуверенности в надежности достигнутого все шире вовлекаются в
борьбу за существование.

Возникающее состояние зависимости и подчинения усугубляется еще и тем,
что производственная жизнь объединяет все большее число людей в крупные
агломерации, отрывая их от кормилицы-земли, от собственного дома и от
природы. Тем самым люди тяжело травмируются психически. Утверждение о том,
что с потерей собственного участка земли и собственного жилища у человека
начинается противоестественная жизнь, оказывается на поверку слишком
правильным, чтобы считаться парадоксальным.

Разумеется, в продиктованных интересами идеалах множества людей,
которые объединяются для защиты своих в равной мере подрываемых условий
жизни, также содержатся требования в отношений культуры, поскольку
выдвигается задача улучшения материальных, а тем самым и духовных условий
бытия. Однако подобные требования небезопасны для представления о культуре,
как таковой, ибо концепция, в которой они находят свое выражение,
складывалась либо вообще безотносительно к наиболее общим интересам
человечества, либо под самым незначительным их влиянием. Эти противоречивые
идеалы, диктуемые интересами и сталкивающиеся друг с другом во имя культуры,
отнюдь не способствуют раздумьям над культурой, как таковой.

С подневольным существованием органически связано перенапряжение людей.
В течение двух или трех поколений довольно многие индивиды живут только как
рабочая сила, а не как люди. То, что вообще может быть сказано о духовном и
нравственном значении труда, на их труд уже не распространяется. Ставшая
обычной сверхзанятость современного человека во всех слоях общества ведет к
умиранию в нем духовного начала. Косвенно он становится жертвой этого уже в
детстве. Его родители, поглощенные жестокими трудовыми буднями, не могут
уделять ему нужного внимания. В результате для него оказывается безвозвратно
утраченным нечто органически необходимое для его развития. Позже, сам став
жертвой перенапряжения, он все больше испытывает потребность во внешнем
отвлечении. Для работы в оставшееся свободное время над самим собою, для
серьезных бесед или чтения книг необходима сосредоточенность, которая
нелегко ему дается. Абсолютная праздность, развлечение и желание забыться
становятся для него физической потребностью. Не познания и развития ищет он,
а развлечения - и притом такого, какое требует минимального духовного
напряжения.

Склад ума миллионов этих разобщенных, но способных к сплочению людей
оказывает обратное воздействие на все институты, призванные служить
образованию, а следовательно, и культуре. Театр уступает место кабаре, а
серьезная литература - развлекательной. Журналы и газеты вынуждены во все
большей степени мириться с тем фактом, что они могут преподносить что-либо
читателю лишь в предельно доступной форме. Сравнение средних уровней
нынешней периодики и периодики пятидесяти - шестидесятилетней давности
показывает, как сильно прессе пришлось измениться в этом отношении.

Проникшись духом легкомыслия и поверхности, институты, призванные
стимулировать духовную жизнь, в свою очередь содействуют сползанию общества
к такому состоянию и накладывают на него печать серости и бездумья.

В сколь сильной степени бездумье стало для человека второй натурой,
видно хотя бы из характера его обычных общений с окружающими людьми. Ведя
разговор с себе подобными, он следит за тем, чтобы придерживаться общих
замечаний и не превращать беседу в действительный обмен мыслями. Он не имеет
больше ничего своего и даже испытывает в некотором роде страх, что от него
может потребоваться это свое.

Дух, порожденный обществом разобщенных, предстает перед нами как
постоянно крепнущая сила. У нас складывается упрощенное представление о
человеке. В других и в самих себе мы ищем лишь прилежания труженика и
согласны почти ничем не быть сверх того.

С точки зрения несвободного существования и разобщенности наиболее
неблагоприятно сложились условия жизни населения больших городов.
Соответственно оно более подвержено угрозе духовной деградации. Являлись ли
крупные города когда-либо культурными центрами в том смысле, что в них
зарождался идеал человека, поднявшегося до уровня духовной личности? Ныне,
во всяком случае, положение вещей таково, что подлинную культуру необходимо
спасать от духа растления, исходящего от больших городов и их жителей.

К несвободному состоянию и разобщенности современных людей добавляется
в качестве еще одного психического тормоза культуры также их ограниченность.
Гигантский рост достижений науки и практики с необходимостью ведет к тому,
что поле деятельности индивида все больше ограничивается одной определенной
областью. Становится господствующей такая организация труда, при которой
только специализация обеспечивает взаимодействие высших производственных
показателей. Достигнутые результаты великолепны. Но вера труженика в
духовную значимость его труда подрывается. Применение находит только часть
способностей человека, что в свою очередь оказывает обратное воздействие на
его духовную сущность. Формирующие личность силы, коренящиеся в многообразии
производственных задач, иссякают при меньшем их многообразии и
соответственно меньшей духовной значимости в широком смысле слова. Нынешний
мастеровой разбирается в тонкостях своего ремесла не так основательно, как
его предшественник. В отличие от последнего он владеет уже не всеми
операциями обработки дерева или металла, так как его работе предшествует
значительный по объему труд других людей и машин.

Сообразительность и практические навыки современного рабочего уже не
находят все новых сфер применения. Творческое и художественное начало в нем
умирает. Нормальное чувство собственного достоинства, стимулируемое трудом,
в который ему неизменно приходится вкладывать всю свою сметливость и всю
свою душу, сменяется самодовольством, мешающим ему видеть за доведенным до
совершенства частным навыком общее несовершенство.

Во всех сферах человеческой деятельности, и больше всего, пожалуй, в
науке, угроза узкой специализации как для индивида, так и для духовной жизни
общества в целом становится все более явственной. Уже дает о себе знать и то
обстоятельство, что молодежь обучают люди, не отличающиеся достаточной
универсальностью, чтобы раскрыть перед ней взаимозависимость отдельных
частных наук и наметить ей горизонты в их естественных масштабах. И словно
считая, что специализация и организация труда еще недостаточно отрицательно
сказываются на психике современного человека там, где они неизбежны, их
стремятся внедрить и там, где без них можно было бы обойтись. В
административном управлении, в преподавании и в других сферах с помощью
системы надзора и всевозможных регламентации естественное поле деятельности
людей предельно сужается. Насколько несвободен в некоторых странах нынешний
учитель по сравнению со своим предшественником! Каким неживым и безликим
стало его преподавание в результате такого ограничения!

Так из-за специфических особенностей нашего труда мы утратили присущее
нам духовное начало и нашу индивидуальность в той мере, в какой возросли
материальные достижения общества. И здесь мы видим в действии трагический
закон, согласно которому выигрыш в одном сопряжен с потерей в другом.
Несвободный, разобщенный, ограниченный современный человек одновременно
находится под угрозой стать негуманным. Нормальное отношение человека к
человеку стало затруднительным для нас. Постоянная спешка, характерная для
нашего образа жизни, интенсификация взаимного общения, совместного труда и
совместного бытия многих на ограниченном пространстве приводит к тому, что
мы, беспрестанно и при самых разнообразных условиях встречаясь друг с
другом, держимся отчужденно по отношению к себе подобным. Обстоятельства
нашего бытия не позволяют нам относиться друг к другу как человек к
человеку.

Навязанное нам ограничение в деятельности, присущей человеческой
природе, носит настолько универсальный и систематический характер, что мы
привыкаем к нему и уже больше не воспринимаем наше безликое поведение как
нечто противоестественное. Мы уже не страдаем от того, что в таких-то и
таких-то ситуациях не можем больше проявлять подлинно человеческое участие к
своим ближним, и в конечном счете деградируем к отречению от истинно
человеческих отношений и там, где они возможны и уместны.

Безусловно, психика жителя крупного города и в этом отношении
подвергается наиболее неблагоприятному влиянию и затем в свою очередь
оказывает неблагоприятное воздействие на состояние духовной жизни общества.
Мы утрачиваем чувство родства со своим ближним и скатываемся таким
образом на путь антигуманности. Когда исчезает сознание, что любой человек
нам в какой-то мере небезразличен как человек, тогда расшатываются устои
культуры и этики. Регресс гуманности в этом случае является лишь вопросом
времени.

И действительно, уже в течение жизни двух поколений обитают среди нас
во всей своей отвратительной наготе идеи законченной негуманности,
подкрепленные авторитетом логических принципов. В обществе сложились
взгляды, уводящие индивидов от гуманности. Присущее человеку от природы
участливое отношение к ближнему исчезает. На смену ему приходит
проявляющаяся в более или менее разнообразных формах абсолютная
индифферентность. Всячески подчеркиваемые в отношении незнакомых людей
высокомерие и безучастность уже не воспринимаются как проявления внутренней
неотесанности и грубости, а квалифицируются как светское поведение. Да и
само наше общество перестало признавать за всеми людьми, как таковыми,
человеческую ценность и человеческое достоинство. Определенная часть
человечества стала для нас человеческим материалом, вещами. Если
десятилетиями среди нас со все возрастающей легкостью могли говорить о
войнах и завоеваниях, словно речь шла только о столкновениях на шахматной
доске, то это предопределялось лишь внедрением всеобщего убеждения, что
человеческие судьбы - это ряды цифр, определенный статистический материал,
не больше. Когда разразилась война, для укоренившейся в пас негуманности
открылось широкое поле проявления. А сколько всяких дикостей - утонченных и
откровенно оголтелых - в отношении цветных народов выдавалось в нашей
колониальной литературе последних десятилетий и в наших парламентах за
разумные истины и в таком виде усваивалось общественным мнением! Двадцать
лет назад в парламенте одной из стран Европейского континента было как
должное воспринято даже выступление, в котором о массовой гибели
депортированных негров от голода и эпидемий говорилось как о "падеже",
словно речь шла о скоте.

В современном преподавании и в современных школьных учебниках
гуманность оттеснена в самый темный угол, как будто перестало быть истиной,
что она является самым элементарным и насущным при воспитании человеческой
личности, и как будто нет никакой необходимости в том, чтобы вопреки
воздействию внешних обстоятельств сохранить ее и для нашего поколения. В
прошлом все было по-иному. Дух гуманности господствовал тогда не только в
школе, но и в литературе, даже приключенческой. Робинзон Крузо в известном
романе Дефо непрестанно размышляет над проблемой гуманности. Он чувствует
такую ответственность за торжество принципов гуманности, что даже в ходе
самообороны неизменно руководствуется соображением, как бы поменьше загубить
человеческих жизней, и настолько подчиняет себя служению этой идее, что она
придает смысл всей его полной приключений жизни. Можно ли среди нынешних
сочинений этого жанра отыскать хоть одно, столь пронизанное духом
человечности?

Отрицательно воздействует на культуру также сверхорганизопанность наших
общественных условий. Насколько верно, что организованное общество является
предпосылкой и одновременно следствием культуры, настолько очевидно также,
что па определенном этапе внешняя организация общества начинает
осуществляться за счет духовной жизни. Личности и идеи подпадают под власть
институтов общества, вместо того чтобы оказывать влияние на них и
поддерживать в них живое начало.

Создание в какой-либо сфере всеобъемлющей организации на первых порах
дает блестящие результаты, но через некоторое время первоначальный эффект
уменьшается. Сначала демонстрируется уже существующее богатство, в
дальнейшем дают себя знать последствия недооценки и игнорирования живого и
первоначального. Чем последовательнее внедряется организация, тем сильнее
проявляется ее сдерживающее воздействие на производительное и духовное
начала. Существуют культурные государства, которые не могут преодолеть ни в
экономической, ни в духовной жизни последствий давно оставленной позади
слишком всеобъемлющей и далеко идущей централизации управления.

Превращение леса в парк и поддержание его в таковом качестве может
оказаться в том или ином отношении целесообразным. Но об интенсивной
вегетации, которая естественным путем обеспечивала бы и впредь богатый
древостой, тогда уже не может идти речи.

Политические, религиозные и экономические объединения стремятся ныне к
такой организационной структуре, которая содействовала бы их максимальной
внутренней сплоченности, а тем самым и высшей степени способности
воздействия вовне. Организационные принципы, дисциплина и все прочее, что
составляет техническую сторону любого процесса объединения, доводятся до
невиданного ранее совершенства. Цель достигается. Но в той же самой мере все
эти объединения перестают действовать как живые организмы и все больше
уподобляются усовершенствованным машинам. Их внутренняя жизнь беднеет и
лишается необходимой многогранности, так как личности неизбежно растворяются
в них.

Вся наша духовная жизнь протекает в рамках организаций. С юных лет
современный человек так проникается мыслью о дисциплине, что отрекается от
своего самобытного существования и способен руководствоваться только
интересами своей корпорации.

Столкновения между идеями и людьми, составившие в свое время славу
XVIII века, ныне уже не имеют места. Тогда благоговение перед групповыми
мнениями не признавалось. Судьба любой идеи зависела от восприятия и
одобрения ее индивидуальным разумом. Ныне постоянное уважение к
господствующим в организованных объединениях воззрениям стало само собой
разумеющимся правилом. Как для себя, так и для других индивид считает
обязательным, чтобы наряду с национальностью, вероисповеданием,
принадлежностью к политической партии, имущественным положением и прочими
данными, характеризующими положение в обществе, всякий раз заранее было
точно определено число непререкаемых воззрений. На эти воззрения наложено
табу, они не подлежат не только какой бы то ни было критике, но даже самому
невинному обсуждению. Такое поведение, при котором мы отказываем друг другу
в праве быть мыслящими существами, эвфемистически именуется уважением к
убеждению, как будто без мышления возможно какое-то настоящее убеждение.

Поглощение современного человека обществом, поистине единственное в
своем роде, - это, пожалуй, наиболее характерная черта его сущности.
Недостаточное внимание к самому себе и без того уже делает его почти
патологически восприимчивым к убеждениям, которые в готовом виде вводятся в
обиход обществом и его институтами. Поскольку к тому же общество благодаря
достигнутой организации стало невиданной ранее силой в духовной жизни,
несамостоятельность современного человека по отношению к обществу принимает
такой характер, что он уже почти перестает жить собственной духовной жизнью.
Он уподобляется мячу, утратившему свою эластичность и сохраняющему вмятину
от любого нажима или удара. Общество располагает им по своему усмотрению. От
него человек получает, как готовый товар, убеждения - национальные,
политические и религиозные, - которыми затем живет.

Чрезмерная подверженность современного человека внешнему воздействию
отнюдь не кажется ему проявлением слабости. Он воспринимает ее как
достижение. Он уверен, что беспредельной духовной преданностью идее
коллективизма докажет на деле величие современного человека. Естественно
присущую ему общительность он намеренно превращает в фанатическую
потребность насильственно подчинить все коллективному началу.

Поскольку мы в такой мере отказываемся от самых неотъемлемых прав
индивидуальности, наше поколение не в состоянии выдвинуть какие-либо новые
идеи или целесообразно обновить существующие. Оно обречено лишь испытывать
на себе, как уже внедрившиеся идеи завоевывают все больший авторитет,
приобретают все более односторонний характер и доходят в своем господстве
над людьми до самых крайних и опасных последствий.

Так мы вступили в новое средневековье. Всеобщим актом воли свобода
мышления изъята из употребления, потому что миллионы индивидов отказываются
от права на мышление и во всем руководствуются только принадлежностью к
корпорации.

Духовную свободу мы обретем лишь тогда, когда эти миллионы людей вновь
станут духовно самостоятельными и найдут достойную и естественную форму
своего отношения к организациям, интеллектуально поработившим их. Избавление
от нынешнего средневековья будет намного труднее, чем от прежнего. Тогда
велась борьба против исторически обусловленной внешней власти. Ныне речь
идет о том, чтобы побудить миллионы индивидов сбросить с себя
собственноручно надетое ярмо духовной несамостоятельности. Может ли
существовать более трудная задача?

Мы еще не прониклись сознанием нашей духовной нищеты. Из года в год
неуклонно совершенствуется распространение коллективных мнений при
одновременном исключении индивидуального мышления. Практикуемые при этом
методы достигли такого совершенства и получили такое признание, что отпадает
необходимость предварительно оправдывать любую попытку внедрить в
общественное мнение даже самую бессмысленную идею, когда она представляется
уместной.

Во время войны дисциплинированность мышления стала совершенной, и
пропаганда в те годы окончательно заняла место правды.

С отказом от независимости своего мышления мы утратили - да иначе и
быть не могло - веру в истину. Наша духовная жизнь дезорганизована.
Сверхорганизованность вашей общественной жизни выливается в организацию
бездумья.

Отношения между индивидом и обществом подорваны не только в
интеллектуальном, но и в этическом плане. Отрекаясь от собственного мнения,
современный человек отказывается и от собственного нравственного суждения.
Чтобы признать хорошим то, что общество словом и делом выдает за таковое, и
осудить то, что оно объявляет дурным, он подавляет рождающиеся в нем
сомнения, не проявляя их ни перед, другими, ни перед самим собой. Нет
побуждения, над которыми не восторжествовало бы в конечном счете его чувство
принадлежности к коллективу. В результате он подчиняет свое суждение
суждению массы и свою нравственность нравственности массы.

Особенно склонен он извинять все бессмысленное, жестокое,
несправедливое и дурное в действиях своего народа. Подавляющее большинство
граждан наших бескультурных культурных государств все меньше предаются
размышлениям как нравственные личности, дабы не вступать беспрестанно во
внутренние конфликты с обществом и заглушать в себе все новые побуждения,
идущие вразрез с его интересами.

Унифицированное коллективное мнение помогает им в этом, поскольку оно
внушает, что действия коллектива должны измеряться не столько масштабом
нравственности, сколько масштабом выгоды и удобства. Но в результате
становятся ущербными их души. Если среди наших современников встречается так
мало людей с верным человеческим и нравственным чутьем, то объясняется это
не в последнюю очередь тем, что мы беспрестанно приносим свою личную
нравственность на алтарь отечества, вместо того чтобы оставаться в оппозиции
к обществу и быть силой, побуждающей его стремиться к совершенству.

Итак, не только между экономикой и духовной жизнью, но также и между
обществом и индивидом сложилось пагубное взаимодействие. В век рационализма
и расцвета философии общество давало опору индивиду, вселяя в него глубокую
уверенность в торжестве всего разумного и нравственного, которую оно
неизменно рассматривало как нечто само собой разумеющееся. Людей того
времени общество поднимало, нас оно подавляет. Банкротство культурного
государства, становящееся от десятилетия к десятилетию все более очевидным,
губит современного человека. Деморализация индивида обществом идет полным
ходом.

Несвободный, обреченный на разобщенность, ограниченный, блуждая в
дебрях бесчеловечности, уступая свое право на духовную самостоятельность и
нравственное суждение организованному обществу, сталкиваясь на каждом шагу с
препятствиями на пути внедрения истинных представлений о культуре - бредет
современный человек унылой дорогой в унылое время, Философия не имела
никакого представления об опасности, в которой находился человек, и не
предприняла никакой попытки помочь ему. Она даже не побудила его задуматься
над тем, что с ним происходит.

Страшная правда, заключающаяся в том, что по мере исторического
развития общества и прогресса его экономической жизни возможности
процветания культуры не расширяются, а сужаются, осталась неосознанной.