Рикёр П. Память, история, забвение

ОГЛАВЛЕНИЕ

Эпилог. ТРУДНОЕ ПРОЩЕНИЕ

II. ОДИССЕЯ ДУХА ПРОШЕНИЯ: ЧЕРЕЗ СОЦИАЛЬНЫЕ ИНСТИТУТЫ

В другой перспективе, ситуации, обычно объединяемые под знаком социального института, сходны в том, что вина подпадает здесь под социальное предписание об обвинении. Осуждая кого-то в соответствии с принятыми нормами и в надлежащих институциональных рамках, мы превращаем его в обвиняемого. Здесь на сцену выступает связь, до сих пор не упоминавшаяся, — связь между прощением и наказанием. Аксиома такова: в данном социальном измерении простить можно только там, где можно наказать; а наказывать следует там, где происходит нарушение общепринятых правил. Логическая последовательность неоспорима: там, где имеется социальная норма, существует возможность нарушения; там, где имеется нарушение, есть наказуемый, причем наказание нацелено на восстановление закона, символически и фактически отвергая неправовое действие, совершенное в ущерб другому, жертве. Если бы на этом уровне было возможно прощение, оно состояло бы в отмене наказания, в том, чтобы не наказывать там, где можно и следует наказывать. Но непосредственно прощение не является возможным, поскольку оно ведет к безнаказанности, представляющей собой огромную несправедливость. В ситуации обвинения прощение оказывается лицом к лицу не с виной, а только с виновным. В сфере права продолжает существовать непростительное. Чтобы сориентироваться в лабиринте институциональных уровней, я принимаю прочтение, близкое к тому, что предлагает Карл Ясперс в работе «Вопрос о виновности» («Die Schuldfrage»); это произведение, вызвавшее шок сразу после войны, переведено на французский под назйанием «Немецкая виновность», но теперь, почти полвека спустя, ему следует вернуть все его концептуальное значение. Карл Ясперс14 различает четыре вида виновности, которые имеют отношение к действиям, а через них — к личностям, способным нести уголовную ответственность. Эти действия отвечают следующим критериям: под какую категорию вины они подпадают? Какова инстанция, принимающая решение об этом?

14 Jaspers К. Die Schuldfrage (1946), Munchen, R.Piper, 1979; французский перевод Жанны Херш: La Culpabilite allemande, предисловие Пьера Видаль-Наке, Paris, Ed. de Minuit, coll. «Arguments», 1990. (Далее мы цитируем по изданию: Ясперс К. Вопрос о виновности. О политической ответственности Германии. М., 1999. Перевод С. Апта. — Прим. перев.)

649

Эпилог. Трудное прощение

К каким последствиям ведет это решение? Какое оправдание или наказание предполагается им в рамках закона? Философ ставит в центр внимания, как здесь поступим и мы, уголовную виновность: она касается действий, нарушающих сформулированные однозначным образом законы; компетентная инстанция — это суд, осуществляемый в форме процесса; последствием является наказание; вопрос о законности, можно добавить, перемещается с уровня складывающегося международного права на уровень общественного мнения, просвещенного диссенсусом, согласно схеме, предложенной выше в связи с обсуждением отношений между судьей и историком15. На время я оставлю в стороне три других вида виновности: политическую, под которую подпадает гражданин, поскольку принадлежит к тому же политическому организму, что и государственные преступники; моральную, связанную со всеми индивидуальными актами, так или иначе могущими реально способствовать государственным преступлениям; наконец, так называемую «метафизическую» виновность, вытекающую из причастности человека к трансисторической традиции зла. Именно последний род виновности обсуждался в начале данного Эпилога.

1. Уголовная виновность и неподпадающее пол срок давности

В XX веке уголовная виновность выдвинулась на первый план в связи с преступлениями, которые охватываются категорией неоправдываемого, предложенной Набером. Одни из них рассматривались судами в Нюрнберге, Токио, Буэнос-Айресе, Париже, Лионе и Бордо, другие рассматриваются в Гааге на международном уголовном трибунале. Приговоры, вынесенные этими судами, привели к разработке специального уголовного законодательства в области международного и внутреннего права, где дается определение преступлениям против человечности, отличным от военных преступлений, в том числе геноциду. Именно вопрос о неприменимости срока давности связывает это правовое установление с нашей проблемой прощения.

Вопрос о неприменимости срока давности ставится потому, что такой срок на законных основаниях существует для всех без исключения правонарушений и преступлений, причем варьируется в зависимости от их природы. С одной стороны, само граждан-

1 См. выше, третья часть, глава 1, раздел III, «Историк и судья».

650

//. Одиссея духа прощения: через социальные институты

ское законодательство выступает в двух формах, связанных соответственно с приобретением чего-либо и с освобождением; в первой форме оно постановляет, что по прошествии определенного срока претензия на право собственности не может быть предъявлена тому, кто фактически им обладает; таким образом, оно становится способом окончательно приобрести в собственность какую-либо вещь; во второй форме оно освобождает от долга, от долгового обязательства, погашая его. С другой стороны, срок давности есть положение уголовного права, состоящее в отмене действия правосудия; оно запрещает истцу по истечении определенного времени передавать дело в компетентный суд; если дело уже передано туда, это положение препятствует всякому продолжению судебного преследования (за исключением таких правонарушений, как дезертирство и уклонение от военной службы, определяемые законом о воинской повинности). Во всех своих формах срок давности — это удивительный институт, который довольно трудно обосновать предполагаемым воздействием времени на обязательства, продолжающие, очевидно, существовать во времени. В отличие от амнистии, которая, как мы показали в конце главы о забвении16, стремится стереть психические или социальные следы, как если бы ничего не произошло, срок давности заключается в запрете принимать во внимание уголовные последствия совершенного действия, то есть право и даже обязанность вести уголовное преследование. Если срок давности связан со временем, если он представляет собой «результат воздействия времени», как заявляет Гражданский кодекс17, то речь идет о необратимости: это означает, что по истечении произвольно установленного промежутка времени уже нельзя вернуться во времени назад, к совершенному действию и его следам, незаконным или неподобающим. Следы не стерты, но путь к ним закрыт, что обозначается

16 См. выше, третья часть, глава 3, с. 625-630.

17 В статье 2219 Гражданского кодекса прямо провозглашается аргумент о воздействии времени: «Срок давности есть способ приобрести нечто в собственность или освободиться за определенный промежуток времени и при условиях, установленных законом». За определенный промежуток времени? В какой-то момент кого-то, возможно, ограбили, а кто-то другой, совершивший насилие, был амнистирован, и все это стирается временем. Г. Ботри-Лакантинери и Альбер Тисье в книге «Теоретический и практический трактат о гражданском праве. О сроке давности» («Traite theorique et pratique de Droit civil. De la prescription». Paris, Sirey, 1924) цитируют одну из проповедей Бурдалу3*: «Я взываю к вашему опыту. Обойдите дома и семьи, отличающиеся богатством и изобилием, дома тех, кто претендует на достойное положение, кто, казалось бы, защищает порядочность и религию. Если вы доберетесь до источников этой роскоши, вы сразу обнаружите, в их основе и в их происхождении, вещи, которые вызывают ужас» (р. 25).

651

Эпилог. Трудное прощение

словом «погашение», применяемым к долговым обязательствам и к праву уголовного преследования. Как могло бы время само по себе — таков уж способ выражения — оперировать сроком давности, без молчаливого согласия общества? Даваемое им оправдание носит чисто прагматический характер. С общественной точки зрения полезно положить конец процессам, поводом для которых стали бы приобретение вещей, взыскание долга и публичные действия, направленные против нарушителей социальных установлений. Срок давности в случае приобретения упрочивает право собственности; срок давности, освобождающий от обязательства, препятствует бесконечному влезанию в долги; срок давности уголовно наказуемого общественного действия подкрепляет итоговый, «окончательный», характер уголовных приговоров в целом, призванных положить конец состоянию юридической неопределенности, дающей возможность для судебного процесса. Чтобы завершить процессы, нужно не начинать их заново или вообще не открывать их. В этом смысле показательно понятие погашения — погашения долга в гражданском законодательстве, погашения права преследования в уголовном законодательстве. Под него одновременно подводится и феномен пассивности, инерции, отказа от выполнения обязательств, социальной бездейственности, и произвольный социальный акт, позволяющий считать институт срока давности творением позитивного права. Роль осуществляемой здесь социальной регуляции отлична от роли прощения. Срок давности выполняет функцию защиты социального порядка, что предполагает длительный период времени. Хотя прощение также играет важную социальную роль, как мы покажем дальше, рассмотрев его совместно с обещанием, оно по своей природе и истокам обладает социальной функцией, в наибольшей мере отмеченной заботой об общем мире.

Именно на этом фоне следует рассматривать законодательство, провозглашающее неприменимость срока давности к преступлениям против человечности, в том числе к геноциду18.

18 Преступления против человечности были определены хартиями международных военных трибуналов в Нюрнберге 8 августа 1945 г. и в Токио 12 января 1946 гг. В этих документах различаются: бесчеловечные действия, совершенные против любого гражданского населения до и во время войны, в том числе убийство, истребление, обращение в рабство и депортация; преследования по политическим, расовым или религиозным мотивам. ООН уточнила это понятие в Конвенции о геноциде от 10 декабря 1948 г. Конвенция от 26 ноября 1968 г. о неприменимости срока давности и резолюция от 13 декабря 1973 г., провозгласив международное сотрудничество в деле преследования уголовных преступников, наложили на это понятие печать международного права. Параллельно понятие преступления против человечности было включено во фран-

652

___________//. Одиссея духа прощения: через социальные институты__________

Неприменимость срока давности означает, что в данном случае неуместно привлекать это правовое установление. Этим приостанавливается действие принципа, который сам по себе тоже является препятствием для исполнения публичного действия. Отменяя срок, в который может быть начато судебное преследование, принцип неприменимости срока давности позволяет неопределенно долго преследовать тех, кто совершил эти величайшие преступления. В данном смысле он возвращает праву его силу вопреки препятствиям, возникающим в процессе его применения. Обоснование этой приостановки действия нормы, также носящей приостанавливающий характер, опирается на многие аргументы. Право на преследование преступников без ограничений во времени обосновывается прежде всего крайней тяжестью преступлений. В противовес ложному аргументу о том, что следы общественного преступления со временем сами собой изглаживаются, здесь предполагается, что осуждение рассматриваемых преступлений не знает временных ограничений. К этому аргументу добавляется соображение о порочности заранее разработанных планов, которое приводится в содержащемся во французском законодательстве ограничительном определении преступления против человечности. Это обстоятельство оправдывает конкретную цель преследования уголовных преступников с учетом невозможности быстрого вынесения приговора — стольким виновным удается уклониться от правосудия при помощи бегства или изменения внешности. Перед лицом таких уловок необходимы доказательства, неподвластные действию времени, и слово, которое также не должно знать срока давности. Но если так, каковы же отношения между неприменимостью срока давности и невозможностью простить преступление, его непростительностью? На мой взгляд, ошибочно было бы смешивать два эти понятия: преступления против человечности и геноцид можно назвать не подлежащими прощению (это неточный термин) только потому, что сам данный вопрос неуместно ставить. Выше мы

цузское право законом от 26 декабря 1964 г., который на основании резолюции ООН от 1946 г. «констатировал» неприменимость срока давности к преступлениям против человечности и к геноциду: эти преступления объявлялись «по природе не подлежащими применению к ним срока давности». В судебной практике, отраженной в ряде определений Кассационного суда, причиной которых стали процессы, возбужденные по этой статье обвинения (дела Тувье и Барбье), преступлениями, не подпадающими под срок давности, в итоге стали считаться «негуманные действия и преступления, которые систематически совершались от имени государства, практикующего политику идеологической гегемонии, не только в отношении лиц, принадлежащих к определенным расовым общностям или религиозным общинам, но также в отношении

653

Эпилог. Трудное прощение

говорили: правосудие должно действовать. Нельзя подменять правосудие помилованием. Простить означало бы утвердить безнаказанность, которая была бы великой несправедливостью, совершенной по отношению к закону и еще более — к жертвам. Подмене, однако, мог способствовать тот факт, что сама тяжесть преступлений противоречит принципу соразмерности, сообразно которому шкала правонарушений или преступлений соотносится со шкалой наказаний. Не существует наказания, соответствующего преступлению, которое ни с чем не соизмеримо. В этом смысле такие преступления фактически не подлежат прощению19. Кроме того, под-

противников этой политики, какова бы ни была форма их противостояния». Первый общий элемент — существование заранее разработанного плана. Второй общий элемент — объектами являются люди, а не ценности, в отличие от военных преступлений. Определение преступления против человечности отныне закрепляется статьей 211-1 и последующими статьями нового Уголовного кодекса 1994 г. Геноцид определяется здесь как преступление против человечности, нацеленное на уничтожение какой-либо группы, сознательно посягающее на ее существование, физическую или психологическую целостность либо помещающее членов дискриминированной группы «в условия существования, способные привести к полному или частичному разрушению группы, включая аборты, стерилизацию, обособление взрослых, способных к деторождению, насильственную передачу детей». Все эти уголовные деяния нарушают статьи первую и третью — о равенстве между людьми — Международной хартии прав человека.

19 Именно так, я полагаю, можно понять различные соображения, высказанные по этому поводу Владимиром Янкелевичем. В первой работе, «Без срока давности», опубликованной в 1956 г. («L'Imprescriptible». Paris, Ed. du Seuil, 1986), в период споров о сроке давности гитлеровских преступлений, он, по его признанию, выступал против прощения. Но об этом ли шла речь? По своему тону эта работа была скорее проклятием, чем выступлением против, причем другая сторона не имела права голоса. Янкелевич был прав в одном: «Все юридические критерии, обычно применяемые к преступлениям, в том числе срок давности, здесь неприменимы» (op. cit., p. 21): «международное» преступление, преступление против «человеческой природы», против «права на существование» — вот сколько преступлений, не имеющих эквивалента; «забыть эти величайшие преступления против человечности означало бы совершить новое преступление против человеческого рода». Именно это я называю фактически не подлежащим прощению. Работа 1967 г. «Прощение» («Pardon», Paris, Aubier) имеет другую направленность, здесь время прощения отождествляется со временем забвения. Значит, речь теперь идет о разрушительном воздействии времени («L'usure», op. cit., p. 30). В третий раз Янкелевич подошел к этой теме в 1971 г., в книге, озаглавленной в вопросительном тоне «Простить?» («Pardonner?», Ed.*de Pavillon, переиздана в «L'imprescriptible»). Здесь мы читаем знаменитое восклицание: «Прощение? Но разве они когда-нибудь просили нас о прощении?» (op. cit., p. 50). «Только отчаяние и одиночество виновного могли бы придать смысл и основание прощению» (ibid.). Мы вступаем здесь в иную сферу проблем, где в акте просьбы о прощении фактически была бы восстановлена определенная взаимность. Янкелевич хорошо понимает очевидное противоречие: «Между абсолютом закона любви и абсолютом дурной свободы существует лакуна, которую нельзя полностью превратить в разрыв. Мы не стремились примирить иррациональность зла со всемогуществом любви. Прощение сильно, как зло, но и зло сильно, как прощение» (Avertissement, p. 14-15).

654

___________//. Одиссея духа прощения: через социальные институты__________

мене способствует близкое к прощению понятие искупления. Часто говорят о преступлении, которое нельзя искупить. Но чем является искупление, как не оправданием, достигаемым в результате самого наказания, поскольку последнее в известном смысле исчерпало чашу злобы? В этом плане искупление влечет за собой прекращение преследований, как того требует срок давности. Поэтому говорить о некоторых преступлениях, что их нельзя искупить, значит объявить их не подлежащими прощению. Но данная проблематика выходит за рамки уголовного права.

Означает ли это, что дух прощения никак не может проявить себя в плане уголовной виновности? Я так не думаю. Можно было заметить, что такого рода виновность по-прежнему определяется с позиции нарушения однозначно толкуемых законов. Не имеющими срока давности объявляются преступления, но наказания несут индивиды. Поскольку виновный — это тот, кто подлежит наказанию, виновность относит действия к тем, кто их совершил. Однако и виновному что-то причитается. Можно назвать это уважением — оно противоположно презрению. Мы поймем значение такого умонастроения, только если покинем особую область крайне тяжелых преступлений и вернемся к преступлениям, относящимся к сфере обычного права. Те, кто их совершает, имеют право на уважение, поскольку остаются людьми, как и их судьи; на этом основании делается предположение об их невиновности, пока им не вынесено осуждение; кроме того, они должны представать перед судом вместе со своими жертвами в рамках одного процесса; они обладают правом голоса и правом на защиту. В конечном счете они подвергаются наказанию, которое, даже если оно сводится к штрафу или к лишению свободы, остается страданием, добавляемым к страданию, особенно в случаях долгосрочных наказаний. Но уважение не ограничивается рамками процесса или осуществления наказания. Оно должно пропитать собой всю совокупность операций, применяемых в ходе рассмотрения преступления. Разумеется, это относится и к действиям полиции. Но более существенно то, что уважение должно определять собой сам подход к проблемам преступности. Если верно, что функция судебного процесса состоит в том, чтобы заместить насилие дискурсом, убийство дискуссией, очевидно, что далеко не всем в одинаковой мере доступны средства дискуссии. Существуют исключенные из дискурса, те, кого таскают по судам и кто, в особенности в случае приговора по очевидному правонарушению, могут переживать явку в суд как дополнительное выражение того, что они

655

Эпилог. Трудное прощение

повседневно испытывают как институциональное насилие. Тогда именно суждение о законе, вынесенное извне моралью, оправдывает поговорку: summum jus, summa injuria '. Это суждение, вынесенное моралью в отношении правосудия, находит продолжение в суждении, вынесенном за рамками судебного пространства, в форме предписаний, обращенных к правосудию и требующих от него, чтобы оно всегда было более справедливым, то есть более всеобщим и в то же время более адресным, более заботящимся о конкретных условиях равенства перед законом и внимательным к нарративной идентичности подсудимых. Все это как раз и предполагается уважением к людям.

То, что ужас перед величайшими преступлениями препятствует распространению такого уважения на тех, кто их совершил, остается показателем нашей неспособности к абсолютной любви. Именно таков смысл последнего признания Янкелеви-ча: «Прощение сильно, как зло, но и зло сильно, как прощение». Он сближается здесь с Фрейдом, завершающим подобным сомнением свое напоминание о гигантомахии, где сталкиваются Эрос и Танатос.

2. Политическая виновность

Важно разграничить, вслед за Карлом Ясперсом, политическую виновность граждан и политиков и уголовную ответственность, подлежащую рассмотрению в судах и, стало быть, уголовным процедурам, определяющим ход процесса. Политическая виновность обусловлена фактической принадлежностью граждан к государству, от имени которого были совершены преступления. В этом смысле она может быть названа коллективной, при том условии, что ей не будет придан криминальный оттенок: понятие народа-преступника должно быть сразу же отброшено. Но такого рода виновность распространяется на членов политического сообщества независимо от их индивидуальных действий или от степени их согласия с политикой государства. Тот, кто пользовался благами общественного состояния, должен так или иначе отвечать за зло, совершенное государством, часть которого он составляет. По отношению к кому осуществляется такого рода ответственность (Haftung)? В 1947 г. Карл Ясперс ответил: по отношению к победителю — «он ставил на карту свою жизнь,

Высшее право — высшая несправедливость (лат.).

656

Одиссея духа прощения: через социальные институты___________

и решение выпало в его пользу» («Вопрос о виновности», с. 30). Сегодня мы сказали бы: по отношению к органам власти, представляющим интересы и права жертв, а также к новым органам власти демократического государства. Но речь все еще идет о власти, господстве, пусть даже о господстве большинства над меньшинством. Что же касается следствий, они охватывают диапазон от карающих санкций, провозглашенных судами от имени политики чистки, до обязательств по долгосрочным репарациям, принимаемых государством на основе нового соотношения сил. Но более важным, чем наказание и даже репарация, остается слово правосудия, которое публично устанавливает меру ответственности каждого из действующих лиц и точно определяет взаимные позиции агрессора и его жертвы.

Границы этой виновности таковы: здесь по-прежнему действуют отношения сил, а потому нужно остерегаться возводить историю силы во всемирный трибунал. Но в этих границах располагаются конфликты, которые важны для проблематики прощения. Мы всегда пребываем в сфере действия виновности, обвинения, поскольку остаемся в поле порицания и осуждения. Значит, могут быть пущены в ход стратегии оправдания, препятствующие продвижению духа прощения в направлении «я» виновного. У защиты всегда найдутся аргументы: можно противопоставлять фактам другие факты; апеллировать к правам людей в противовес национальным правам; разоблачать корыстные намерения судей, даже обвинять их в том, что они способствовали бедствиям (tu quoquef); a также попытаться потопить локальные перипетии в обширной истории мировых событий. Просвещенному мнению всегда следует переводить изучение сознания с большой сцены на малую сцену государства, послужившего питательной почвой для этого сознания. В связи с этим нужно разоблачать почтенную форму оправдания, используемую гражданином, который считает, что его не затрагивает жизнь общества: «Этика политики, — напоминает Карл Ясперс, — это принцип государственной жизни, в которой все участвуют своим сознанием, своими знаниями, своими мнениями и желаниями» (цит. соч., с. 22). В противоположность этому, уважение, причитающееся обвиняемому, принимает в политическом плане форму сдержанности в исполнении власти, самоограничения в использовании насилия, даже милосердия по отношению к побежденному: рагсеге victis!* —- милосердие, великодушие, эта тень прощения...

* Щадить побежденного (лат.).

657

Эпилог. Трудное прощение

3. Моральная виновность

Вопрос о моральной ответственности отдаляет нас от структуры судебного процесса и приближает к очагу виновности, злой воле. Речь идет о множестве индивидуальных действий, незначительных или серьезных, которые тайно или явно способствовали преступной виновности политиков и политической виновности членов государства. Здесь заканчивается область коллективной ответственности и начинается сфера личной ответственности: «Инстанцией являются собственная совесть, а также общение с другом и близким, любящим человеком, которому не безразлична моя душа» (Ясперс К. Вопрос о виновности, с. 19). Здесь очерчивается переход от осуждения к обмену между просьбой и прощением, к чему мы вскоре обратимся. Но именно на данном уровне разворачиваются во всю ширь стратегии оправдания, находящие опору в словесных уловках того, кто всегда хочет быть правым. Нигде так не требуются интеллектуальная честность и стремление хорошо разбираться в собственном «я», как на этом уровне сложных мотиваций. Здесь мы вновь сталкиваемся с желанием ничего не знать, со стремлением найти укрытие в безразличии и с тактикой дремотного забвения, о которой шла речь выше. Но следовало бы напомнить и о противоположных этому эксцессах показного и бесстыдного самобичевания, о жертвовании личным достоинством, могущим обратиться в агрессивность по отношению к соотечественникам, впавшим в немоту20. На ум приходит словесная мизансцена с «кающимся судьей» в рассказе Камю «Падение», где обе роли — обвинителя и обвиняемого — хитроумным образом переплетаются без посредничества непредвзятого и благорасположенного третьего лица21.

20 Ко даль, которого не заподозришь в снисходительном отношении к дешевому оправданию, проявляет не меньшую суровость к другой крайности — «высокомерному гиперморализму» (op. cit., S. 36). Столкнувшись с той же проблемой, Макс Вебер после Первой мировой войны разоблачал своих сограждан-побежденных, тех, кто занимался самобичеванием и участвовал в охоте за виновным: «Лучше бы они заняли мужественную и достойную позицию, сказав врагу: "Мы проиграли войну, а вы ее выиграли. Забудем прошлое и поговорим теперь об уроках, которые нужно извлечь из новой ситуации... рассматривая ответственность перед будущим, которая в первую очередь лежит на победителе"» («Le Savant et le Politique». Paris, Pion, 1959; переиздание: coll. «Bibliotheques», 1996, p. 291). Карл Ясперс, двадцать пять лет спустя, требует большего раскаяния от своих соотечественников:

21 См.: Gifford P. Socrates in Amsterdam: the uses of irony in «La chute» // The Modern Language Review, 73/3. Edimbourg, 1978, p. 499-512.

658

Одиссея духа прощения: через социальные институты__________

Однако послевоенная ситуация, очевидно, привлекла внимание не только к моральной ответственности, играющей роль в отношениях индивидов с общественной силой национального государства, и к внутренним проблемам, поставленным тоталитаризмом. Освободительные войны, колониальные и постколониальные войны, а еще более конфликты и войны, обусловленные требованиями этнических, культурных, религиозных меньшинств, выдвинули на первый план тревожный вопрос, который Клаус М. Кодаль ставит в начале своих размышлений о публичном аспекте прощения: способны ли народы на прощение? Этот вопрос адресован, конечно, всем индивидам поочередно; поэтому речь идет о моральной ответственности, касающейся вполне определенных форм поведения; но мотивация действий переносится коллективной памятью на уровень исторических общностей, несущих ответственность за историю. А потому подобным конфликтам, происходящим на всей планете, свойственно то же переплетение частного и публичного, что и крупнейшим уголовным процессам XX века. Вопрос Кодаля относится именно к этому уровню. К сожалению, он дает на него отрицательный ответ, из чего следует заключить, что слова о «примирении народов остаются только благим пожеланием». У коллектива нет морального сознания; так, столкнувшись с виновностью «вовне», народы вновь начинают пережевывать старую ненависть, прежние оскорбления. Политическая мысль встречается здесь с важным феноменом — с несводимостью отношения друг — враг, на котором Карл Шмитт построил свою политическую философию, к отношениям вражды между индивидами. Эта констатация, сделанная скрепя сердце, создает особенно много затруднений для концепции памяти, подобной той, что предложена в данной работе, где утверждается непрерывная связь и взаимодействие между индивидуальной памятью и памятью коллективной, возведенной в ранг исторической памяти, как ее понимает Хальбвакс. На уровне коллективной памяти любовь и ненависть, пожалуй, проявляют себя по-иному.

Придя к этому мрачному выводу, Кодаль предлагает в качестве лекарства для больной памяти идею о нормальности в отношениях между враждующими соседями; он понимает нормальность как своего рода инкогнито прощения (Inkognito der Verzeihung) («Verzeihung nach Wendezeiten?», S. 14). Речь идет не о братании, а о корректности во взаимоотношениях. И Кодаль связывает эту идею с идеей о культуре уважения (Nachsichtlichkeif) на гражданском и межгосударственном уровне. Мы рассматри-

659

Эпилог. Трудное прощение

вали это понятие в контексте проблемы уголовной ответственности. Оно может быть распространено на уровень политической ответственности, где выступит в форме сдержанности, снисходительности, великодушия. Наконец, в плане моральной ответственности его можно противопоставить «унаследованной ненависти», если понимать под уважением настойчивое желание понять тех других, из которых история сделала врагов. Будучи приложено к «я», это понятие предполагает отказ от легковесного оправдания чужого — нынешнего или прежнего врага. Доброжелательность на этом уровне требует, в частности, внимания к основополагающим событиям, которые уже не суть мои события, и к рассказам о жизни, которые ведет другая сторона; здесь уместно повторить изречение: «нужно учиться рассказывать по-иному». Именно в рамках этой культуры уважения, распространенной на отношения внешней политики, обретают смысл жесты, которые нельзя перевести в институциональную форму, подобные коленопреклонению канцлера Брандта в Варшаве4*. Важен их исключительный характер. Своей тайной магией они могут воздействовать на социальные институты, обусловливая «установку на уважение», по выражению Кодаля. И он обнаруживает, что такие жесты тоже являются просьбами о прощении. В этом качестве они свидетельствуют о своей принадлежности к двум сферам мысли — сфере обвинения, представляющей собой и область того, что не подлежит прощению, и сфере обмена между просьбой и ее выполнением, где непростительное начинает исчерпывать себя. Именно к этой новой области нам нужно теперь продвигаться.