Рикёр П. Память, история, забвение

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть вторая ИСТОРИЯ. ЭПИСТЕМОЛОГИЯ

Глава 2. ОБЪЯСНЕНИЕ / ПОНИМАНИЕ

III. СМЕНА МАСШТАБОВ

Разнообразие. Город, деревня — издали это город и деревня: но по мере того, как мы приближаемся к ним — это дома, деревья, черепицы, листья, травы, муравьи, ножки муравьев, и так до бесконечности Все это объемлется словом «деревня».

Паскаль. Мысли.

В предыдущих рассуждениях был обойден один вопрос: вопрос масштаба, а точнее — выбора масштаба историком. Конечно, эвристические модели, предложенные и используемые Лабрус-

щая практики и восприятие практик, habitus является при этом и структурированной структурой: принцип разделения на логические разряды, организующий восприятие социального мира, сам является продуктом инкорпорации деления на социальные классы» (Bourdieu P. La Distinction, critique sociale du jugement, Paris, Ed. de Minuit, 1979, p. 191). Так, habitus позволяет, с одной стороны, связывать воедино представления и формы поведения, с другой — компоновать эти представления и формы поведения с тем, что Бурдьё называет «структурой социального пространства», позволяющего схватить «совокупность точек, с которых обычные агенты (в том числе — социолог или сам читатель, в обычных условиях) вырабатывают свой взгляд на социальный мир» (ibid., р. 189).

Habitus формирует у индивидов «систему классификаций», которая «непрерывно осуществляет трансформацию необходимости в стратегию, принуждений — в предпочтения и порождает, без какой бы то ни было механической детерминированности, совокупность основных «выборов» распределенных и распределяющих стилей жизни, чей смысл, иначе, ценность, обусловлены их положением внутри системы противопоставлений и корреляций» (ibid., р. 195). Так, движение от «структуры социального пространства» (и «полей», которые, согласно Бурдьё, ее выражают) к представлениям и поведению агентов схватывается в его комплексности. Каждое «поле» имеет собственную логику, которая требует «обратного перевода» — к «структурирующей структуре (modus operandi)», порождающей «структурированные продукты (opus operatum)», каковыми являются произведения или поступки агента (ibid., р. 192).

Исследуя вкус, Бурдьё устанавливает, таким образом, соответствие между социальным пластом и пластом психическим, намеченное Элиасом и приведенное выше: «Различные способы [...] вступать в связь с реальностями или вымыслом, верить в вымыслы или изображаемую ими реальность [...] тесно включены в системы предрасположений (habitus), характерные для различных классов или их частей. Вкус классифицирует, он же классифицирует классифицирующего...» (ibid., р. VI). Бурдьё показывает таким образом, как объяснение репрезентации нуждается в постижении этой связи, этого клубка «систем предрасположений», и потому — требует понимания отношений агентов к «структуре социального пространства» в их историческом аспекте: «Глаз — продукт истории, воспроизводимый воспитанием», — пишет Бурдьё в своем исследовании, посвященном вкусу (ibid., р. III).

Итак, понятие habitus в том виде, в каком оно было рассмотрено, позволяет постичь «общие законы, воспроизводящие законы производства, modus operand^ (ibid., p. 193, n. 4), и восстанавливает «единство практики», не довольствуясь одним лишь объяснением «продуктов, opus operatum» (ibid.). Таким образом подтверждается эвристическое значение habitus и его методологического использования Пьером Бурдьё для фазы объяснения/понимания.

293

Часть вторая. История/Эпистемология

сом и Броделем, а также значительной частью представителей школы «Анналов», явственно демонстрируют макроисторичес-кий подход, последовательно распространяющийся от экономического и географического основания истории на социальный и институциональный слой и на явления так называемого «третьего типа», к которым относятся наиболее устойчивые формы преобладающих ментальностей. Однако этот макроисторичес-кий взгляд не является результатом произвольного выбора, то есть предпочтения его другому, считающемуся альтернативным. Ряд «структура, конъюнктура, событие» у Лабрусса, иерархия длительностей у Броде ля имплицитно основывались на смене, варьировании масштабов (jeu d'echelles); но, как об этом свидетельствует трехчастное построение «Средиземного моря...», остающегося образцом данного жанра, предпочтение, отдаваемое прочтению «сверху вниз» иерархии длительностей, не тематизирова-но, так что можно намереваться изменить масштаб и считать, что сам его выбор остается на усмотрение историка, со всеми свободами и ограничениями, которые это выбор влечет за собой.

Достижение такой подвижности исторического взгляда является важным завоеванием исторической науки последней трети XX века. Жак Ревель смело использует выражение «jeux d'echelles»49, приветствуя использование этой методологической свободы, каковой мы в надлежащий момент наделим интерпретацию, включенную в поиск истины в истории50.

С этим варьированием масштабов связан микроисторический демарш, предпринятый рядом итальянских историков51. Беря в качестве масштаба рассмотрения деревню, группу семей, индивида в социальном контексте, приверженцы microstoria не только настаивали на важности исследуемого ими микроисторического уровня, но и сделали предметом дискуссии принцип варьирования масштабов52. Однако мы сейчас собираемся заняться не защитой и не популяризацией microstoria как таковой, а анализом самого понятия варьирования масштабов, дабы оценить вклад

49 Jacques Revel (dir.)- Jeux "d'echelles. La microanalyse a l'experience.

50 См. ниже, часть третья, глава I.

51 Ж. Ревель отнес сюда, наряду с Б. Лепти («О масштабе в истории») нескольких наиболее активных микроисториков: это Альбан Бенза, Мауричио Гримауди, Симона Черутти, Джованни Леви, Сабина Лорига, Эдоардо Гренди. К этим именам следует прибавить и имя Карло Гинзбурга, к которому мы часто обращаемся.

52 «Сразу же отметим, что измерение "микро" не обладает в этом плане никакими особыми преимуществами. Здесь существен принцип варьирования, а не выбор того или иного масштаба» (Revel J. «Microanalyse et construction du social», in Jeux d'echelles, p. 19).

294

Глава 2. Объяснение/понимание

этой оригинальной проблематики в историю ментальностей и репрезентаций, которая, как мы могли убедиться, постоянно оказывалась под угрозой, то увязая изнутри (см. раздел I), то осаждаемая извне требованиями неукоснительной строгости, которым она, использующая расплывчатые понятия, по природе своей не способна удовлетворить (раздел II).

Самый сильный аргумент, связанный с идеей изменения масштабов, заключается в том, что при этой смене нам видны не одни и те же звенья: выступают связи, остававшиеся незамеченными на макроисторическом уровне. В этом — смысл великолепного афоризма, высказанного в «Мыслях» Паскаля; его любит приводить Луи Марен, историк, к которому мы еще обратимся в ходе нашего изложения53.

Понятие масштаба заимствовано из области картографии, архитектуры и оптики54. В картографии имеется внешний референт — территория, которую отображает карта: кроме того, расстояния, отмеченные на картах разного масштаба, соизмеримы между собой по гомотетическим параметрам, что позволяет говорить о сокращении площади согласно заданному масштабу. Но, во всяком случае, от одного масштаба к другому меняется уровень информации, в зависимости от уровня организации. Вспомним о сети шоссейных дорог: при большом масштабе мы видим главные направления движения, при меньшем — расположение жилых домов. В обоих случаях пространство на картах неизменно, территория та же, то есть при дискретном изменении масштаба мы видим ту же местность. Это — позитивный аспект

53 Приведем для сравнения другой фрагмент из Паскаля (fragment 185, ed. Michel Le Guern, p. 154; fragment 84, ed. «La Pleiade»; fragment 71, ed. Brunschvicg, liasse XV, p. 9 de la copie 9203 en Lafuma). В русском перев.: Паскаль Б. Мысли. М., 1995. Перев. Ю.А. Гинзбург.

«Что такое человек для бесконечности?

Но чтобы представить себе другое, столь же поразительное чудо, пусть он поищет среди вещей ему известных самые крошечные, пусть муравей со своим тельцем заставит подумать о несравненно меньших его членах, о лапках с суставами, о крови в его венах, о гуморах в этой крови, о капельках в этих гумо-рах, парах в этих капельках; пусть, расщепляя и дальше такие вещи, он истощит все свои силы на представление об этом, и пусть тот последний предмет, до которого он дойдет, и станет теперь предметом нашего рассуждения. Быть может, он подумает, что это и есть самая малая вещь в природе». [199 (72). 4] Указ, соч., с. 132.

См. также: Marin L. Une ville, une campagne de loin...: paysage pascalien» // Litterature, n 161, fevrier 1986, p. 10, cite par Lepetit B. «De l'echelle en histoire» // Revel J (dir.), Jeux d'echelles, p. 93.

54 Lepetit В., art. cite, p. 71-94; Grimaudi M. Echelles, pertinence, configuration // RevelJ. (dir.) Jeux d'echelles, p. 113-139.

295

Часть вторая. История/Эпистемология

простого изменения пропорций: здесь нет повода для противопоставления масштабов. Оборотная же сторона — некоторые потери в том, что касается деталей, сложности, иными словами — в информации при переходе к большему масштабу. Эта двоякая черта — разнородность информации при пропорциональности измерений — сказалась и на географии, находящейся в тесной зависимости от картографии55. Разнородная геоморфология возникает и с изменением масштаба в той же геополитике, как это детально подтверждается при внимательном прочтении первой части «Средиземного моря...» Броделя. Понятие «Средиземноморье» помещает объект изучения на уровень того, что Паскаль называет деревней: все это, скажет читатель, ознакомившись с книгой, включает в себя название «Средиземноморье»!

Отнюдь не безразлична для нашего исследования и роль понятия масштаба в архитектуре и урбанистике; отношения пропорций здесь сравнимы с таковыми в картографии, как и соотношение выигрыша и потерь в информации в зависимости от выбранного масштаба. Но, в отличие от отношения карты к территории, референтом для плана архитектора или урбаниста являются здание, город, которые предстоит выстроить; кроме того, отношения здания, города с многоступенчатой реальностью, в которую входят природа, пейзаж, коммуникационная сеть, уже застроенные кварталы города и т.п., носят изменчивый характер. Эта отличительная черта, присущая понятию масштаба в архитектуре и урбанизме, существенна и для историка, поскольку историографическая процедура в определенном смысле является искусством зодчества56. Исторический дискурс предстоит выстроить в виде завершенного творения; любое творение вписывается в уже отстроенное окружение. Прочитывать прошлое заново — это тоже реконструкция, подчас ценой сноса, который нам дорого обходится; строить, сносить, строить заново — вот что большей частью делает историк.

Эти два заимствования* позволяют показать значение «оптической» метафоры для истории. Приемы, связанные с приспособлением взгляда,· остаются незамеченными, поскольку природа и, особенно, красота увиденного зрелища заставляют

55 В качестве вступления к настоящему тексту может рассматриваться сказанное выше о понятии места. (См.: часть вторая, гл. I.)

56 Это подтвердит используемое Ницше понятие монументальной истории, к которому мы обратимся во вступлении к третьей части, а также многократно встречающееся в наших рассуждениях об истории понятие монумента в паре с понятием документа.

* из картографии и архитектуры.

296

Глава 2. Объяснение/понимание

забыть об операциях, связанных с оптическим прибором, цель которого — точность — достигается путем испытанных манипуляций. Так и история функционирует поочередно то как лупа, даже как микроскоп, — то как телескоп.

Но в чем состоит особенность использования историком понятия масштаба, так это в отсутствии соизмеримости масштабов. Изменяя масштаб, мы вовсе не видим те же вещи крупнее или мельче, записанными большими или маленькими буквами, как говорит Платон в «Государстве» по поводу отношения души и государства. Мы видим разные вещи. Мы здесь уже не можем говорить о сокращении масштаба. Это — ряды, различные по своей конфигурации, по причинным связям. Баланс преимуществ и потерь в информационном плане связан с операциями по моделированию, приводящими в действие различные формы эвристического воображения. В этом отношении то, в чем можно упрекнуть макроисторию (коль скоро она не заметила своей зависимости от выбора масштаба), — это тот факт, что она, сама того не ведая, заимствует модель макроскопической оптики, скорее картографическую, нежели специфически историческую. У Броделя можно наблюдать определенное колебание при использовании иерархии длительностей: с одной стороны, предполагается соподчинение линейно однородных длительностей путем включения всех длительностей в единое календарное время, которое само указывается по положению светил — вопреки совершенно явному недоверию в отношении злоупотребления хронологией со стороны событийной истории; с другой стороны, мы видим здесь простое нагромождение длительностей одной на другую, без какой-либо диалектической связи между ними. История ментальностей безусловно пострадала от такой методологической ущербности, проявившейся в отношении смены масштабов, там, где предполагалась связь массовых ментальностей с большой длительностью и при этом не учитывалась специфика их распространения в условиях меньших масштабов. И даже у Норберта Элиаса, мастерски обращающегося с этим понятием, предполагается, что феномены самопринуждения проникают в четко идентифицированные социальные слои (двор, дворянство, полученное на гражданской службе, город и т.д.): однако изменения масштаба, заложенные в рассмотрении распространения моделей поведения и восприимчивости от одного социального слоя к другому, остаются незамеченными. В общем и целом история ментальностей, в той мере, в какой она попросту распространила макроисторические модели экономической истории на социальное и на феномены «третьего

297

Часть вторая. История/Эпистемология

типа», придерживалась трактовки понятия социального давления, в его взаимоотношении с восприятием посланий (messages) социальными агентами, как непреодолимой силы, действующей незримо. Особенно повлияла такая предпосылка, соответствующая прочтению по нисходящей социальной шкалы, на интерпретацию отношений между книжной и народной культурой; другие пары, соединенные в подобные бинарные системы, тоже скреплялись таким ошибочным допущением: сила — слабость, власть — сопротивление, и, в целом, господство-подчинение, по веберовской схеме господства (Herrschaft)51.

Из «подведомственных» итальянской microstoria мое внимание привлекли два свидетельствующих о том же произведения, доступных французскому читателю. Карло Гинзбург58 в кратком, колком предисловии замечает, что только в виде исключения, учитывая «скудость свидетельств об угнетенных классах прошлого», стало возможным рассказать «историю одного фриульского мельника, который провел жизнь в полнейшей безвестности и был сожжен по приговору инквизиции» («Сыр и черви», с. 31). Именно на основе материалов ведшихся против него двух процессов сложилась «широкая картина его мыслей и чувств, его фантазий и чаяний» (цит. соч., с. 31), к чему присовокуплены другие документы, касающиеся его трудовой жизни, его семьи, а также круга его чтения. Следовательно, эта документация касается того, что принято называть «культурой низших классов, или народной культурой». Гинзбург говорит не о масштабе, а об уровне культуры, который рассматривается как предшествующий самоопределившимся наукам. Этот аргу-

57 При чтении текстов, где применяется микроисторический подход, вызывает удивление то обстоятельство, что Джованни Леви и другие авторы упрекают выдающегося антрополога Клиффорда Гирца за описание того, что он считает взглядами, ставшими частью культуры определенных географических широт, в терминах моделей, навязываемых подчиненным реципиентам («I pericoli del Geertzismo», Quaderni storici, процитировано в кн.: RevelJ. [dir.], Jeux d'echelles, p. 26, n. 22, et p. 33, n. 27). И, напротив, скандинавский автор Фредрик Барт опирается на работы Клиффорда Гирца для общения с социальными агентами в своих опросах, касающихся этнической идентификации (Ethnic Groups and Boundaries, London, Georges Allen, 1969). См.также: Selected Essays of Frederick Barth, t. I, Process and Form in Social Life, London, Routledge and Kegan Paul, 1981. Ему посвящена статья П. Розенталя в книге «Взаимодействие масштабов» (Rosental P.A. Construire le «macro» par le «micro»: Fredrik Barth et la microstoria // Jeux d'echelles, p. 141-159).

58 Ginzburg C. Le Fromage et les Vers. L'univers d'un meunier du XVIe siecle, trad, fr., Paris, Aubier-Flammarion, coll. «Histoire», 1980. В русск. переводе: Гинзбург К. Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI в. М., 2002. Перев. с ит. М.Л. Андреева и М.Н. Архангельской.

298

Глава 2. Объяснение/понимание

мент о самореференциальном, то есть тавтологическом, определении социальных и профессиональных групп (например, буржуазии), используемом в социальной истории, встречается и у других историков, не затронутых влиянием итальянской microstoria; о них мы скажем позже. Термины культуры: «народная культура», «книжная культура» и, по тому же принципу, понятия господствующего класса и класса низшего, «подначального», фигурировавшие в идеологических баталиях, связанных с вульгарным марксизмом или с антиколониальным движением, — снова в ходу. Оправданием послужил дефицит письменных документов в культуре, устной по своему характеру. Даже Мандру, чье место в истории ментальностей было нами отмечено выше, довольно уязвим в этом вопросе; его можно упрекнуть в том, что он говорит преимущественно о культуре, навязываемой народным классам (позже мы вернемся к этому в связи с работой Серто «La Possession de Loudun»), представляя последнюю как результат победоносного окультуривания59. Если предназначенная для народа литература не должна заслонять литературу, созданную народом, — следовательно, последняя должна существовать и быть доступной. Именно таков случай с признаниями Меноккио, которые, в силу их исключительности, не попали в ведение серийной, квантитативной истории, для которой важны лишь количество и обезличенность. Но как не впасть при этом снова в событийную историю, не вернуться к анекдоту? Ответ первый: подобное возражение может быть адресовано главным образом политической истории. Ответ второй, более убедительный: историк выявляет и орга-

59 «Отождествлять "культуру, созданную народными классами" с "культурой, внедряемой в народные массы", изучать облик народной культуры исключительно через максимы, предписания и сказки «Голубой библиотеки» — абсурдно. Ракурс, намеченный Мандру, чтобы очертить трудности, связанные с реконструированием устной культуры, возвращает нас к исходной точке»7* (Ginzburg С. Le Fromage et les Vers, p. 10). Обращение Женевьевы Боллем (Bolleme) к литературе de colportage может служить мишенью для тех же возражений. И напротив, критика эта не коснулась Бахтина, его фундаментальной работы о взаимоотношениях Рабле с народной культурой его времени, где за основу взяты карнавал, карнавальные темы народной культуры. Впрочем, персонажи слишком явно говорят словами Рабле. Анализ «carnaval de Romans» Эмманюэ-лем Леруа-Ладюри, хоть он и реконструирован на основе вражеской хроники, снискал расположение Гинзбурга. Напротив, тот факт, что Фуко настаивает на исключениях, на запретах, в протесте против которых, по Фуко, сформировалась наша культура, предоставляет народной культуре существовать лишь благодаря «действию, которое ее подавляет», — как в «Истории безумия». Если безрассудство выражается на единственно доступном языке разума, который его [безрассудство] исключает, действующие лица обречены на молчание.

299

Часть вторая. История/Эпистемология

низует в дискурс латентные, разобщенные черты доступного нам исторического языка, неведомые компьютеру. Историк исследует процедуры чтения человека из народа, которому попадаются альманахи, песни, благочестивые книги, жития святых, брошюры всякого рода, и которые честный мельник моделирует на собственный своеобразный манер. Расстаться с квантитативной историей не значит оказаться вне коммуникаций. Кроме того, переформулирование отражает не только способность актуализирующего прочтения заново, проявленную простым человеком из народа, но и выход на поверхность традиций, дремлющих ересей, которым обстоятельства позволяют выплеснуться наружу. Отсюда для нашей проблемы истории ментально-стей следует вывод, что само понятие ментальное™ должно быть отброшено, поскольку эта история, с одной стороны, указывает лишь на «инертные, темные и бессознательные элементы определенного видения мира» («Сыр и черви», с. 19), а с другой, сохраняет от общей культуры лишь коннотацию «межклассовый» — предрассудок, от которого не свободен даже Люсьен Февр, когда он говорит о «людях XVI века». Тем не менее великий французский историк не поддался предрассудкам, неотделимым от злосчастного наследия социологического понятия «коллективной ментальное™». Что же касается Меноккио, его нельзя мыслить в том же русле невежества, ибо уже было изобретено книгопечатание и состоялась эпоха Реформации, они сделали его читающим и аргументирующим человеком60.

Другая книга, привлекшая мое внимание, — книга Джован-ни Леви «Власть в деревне. История одного экзорциста в Пьемонте XVI века»61, с предисловием Жака Ревеля, «История на нижнем уровне» («L'histoire au ras du sol»). Здесь мы — на участке, разрабатываемом Норбертом Элиасом. Однако в нижней части шкалы: в деревне. Это не нечто многочисленное, и не отдельный индивид. Это и не количественные показатели —

60 Тщательно написанное предисловие Карло Гинзбурга завершается смелым прогнозом: Меноккио выводит нас на путь, который был намечен Вальтером Беньямином в его «Тезисах об истории», где мы читаем: «Ничто из случившегося не потеряно для истории [...], но только искупленное человечество имеет право на прошлое в его совокупности». «Искупленное — то есть освобожденное», — добавляет Гинзбург, высказывая тем самым собственные убеждения.

61 Заглавие оригинала: Levi G. L'eredita immateriale. Camera di un esorcista nel Piemonte del seicento, Torino, Einaudi, 1985. Цитируемое здесь франц. издание: Le Pouvoir au village. Histoire d'un exorciste dans le Piemont du XVIe siecle, Paris, Gallimard, coll. «Bibliotheque des histoires», 1989 (preface de J. Revel).

300

Глава 2. Объяснение/понимание

цены или доходы, уровень благосостояния или распределение профессий, — названные, а после подсчитанные, и не закономерности тяжеловесной, и даже неподвижной, истории общих норм и обычаев. Появление и проявление рассматриваемых феноменов — результат изменения масштаба. Вместо устойчивых соединений во времени большой длительности мы видим здесь кишение взаимных связей, поддающихся распутыванию. Но не стоит ожидать воссоздания жизни (du vecu) социальных агентов, как если бы история перестала быть историей и уподобилась феноменологии коллективной памяти. Не преступать эту еле заметную границу — задача нашего исследования, неизменно признающего эпистемологический разрыв, который отделяет историю от памяти, хотя бы и коллективной. Выискиваются, реконструируются только взаимодействия62. Сейчас было произнесено важное слово: реконструкция; в дальнейшем оно выведет историю ментальностей, которую лучше было бы назвать историей репрезентаций, за рамки образца microstoria, с ее четко установленными пределами. Но прежде чем приступить к этой более или менее контролируемой экстраполяции, необходимо довести до критической точки историю, связанную с выбором микроисторического масштаба. Как уже говорилось, при меньшем, и даже самом малом, масштабе видно то, что не видно при большом. Но надо сказать, что то, что не видно и чего нельзя ожидать увидеть — это жизнь действующих лиц; а то, что видно, относится к области социального во взаимодействии: это тонкая, но уже микроструктурированная интеракция. Я бы еще сказал, хотя и не без некоторого колебания, что попытка реконструкции, предпринятая Джованни Леви, лишь отчасти удовлетворяет знаменитой «парадигме улик», которую Карло Гинзбург выдвигает в своей известной статье «Следы. Корни парадигмы улик»63. Осуществляемый здесь микроанализ не сродни ни интуиции детектива или эксперта в живописи, ни какого-либо рода психомедицинской семиотике. Та же самая операция по реконструкции реальности, которая удаляет от «прожитого», — она же отдаляет таким же образом и от «улик», приближаясь к более классическим операциям отбора, соеди-

62 «Я попытался, таким образом, исследовать маленькую частичку Пьемонта XVI века, применяя интенсивную технику реконструкции биографических событий всех жителей деревни Сантена, оставивших какой-либо документальный след» (цит. Ж. Ревелем в кн.: Jeux d'echelles, p. XIII).

63 Ginzburg C. Traces. Racines d'un paradigme indiciaire // Mythes, Emblemes, Traces. Morphologie et histoire.

301

Часть вторая. История/Эпистемология

нения, сличения свидетельств, позволяющим говорить об «экспериментальной истории». К чему же относится эксперимент? Он касается исполнения власти в микроисторическом масштабе деревни. То, что мы видим при таком масштабе — это поведенческие стратегии, семейные и индивидуальные, перед лицом экономической реальности, иерархических отношений, во взаимодействии между центром и периферией; короче, мы видим интеракции, место действия которых — деревня. Наряду с этой концепцией стратегии выступает и примечательная фигура рациональности: позже мы оценим ее плодотворность применительно к понятию неопределенности (противополагаемой твердости, устойчивости, безопасности, короче, определенности), понятию, связанному с функционированием социальных норм большого масштаба — квазиинвариантов истории ментальностей большой длительности. Естественно желание знать, является ли целью (скрытой или декларируемой) форм поведения, обозначенных как стратегия, уменьшение доли неопределенности или просто некое взаимодействие с последней64. «Великая социальная и политическая игра, являющаяся действительным сюжетом книги» (Ревель Ж. Предисловие к «Власти в деревне», с. XXV), это, если угодно, то же, что реконструирует Норберт Элиас в «Процессе цивилизации», однако в том смысле, в каком, согласно Паскалю, «все это объемлется (s'enveloppe) словом "деревня"». Но можно ли при этом сказать, что частности, которые, некоторым образом, развили (ont developpe) деревню, ведут в соответствии с известными законами к восстановлению оболочки (enveloppe)8*?

В этом и заключается вопрос о переходе от микроистории к макроистории65.

64 Ж. Ревель цитирует: «Это общество, как и все другие общества, состоит из индивидов, отдающих себе отчет в зоне непредвидимости, внутри которой надо пытаться выстроить свое поведение: неопределенность проистекает не только из трудности предвидения будущего, но и из постоянного сознания, что информация о движущих силах в той социальной среде, в которой надлежит действовать, ограниченна. Мы не можем говорить здесь об обществе, парализованном неуверенностью, чуждающемся всякого риска, пассивном, цепляющемся за застывшие ценности самозащиты. Повышение предвидимости с целью увеличения безопасности — могучий стимул технических, политических, социальных новаций» (Revel J. [dir.] Jeux d'echelles, p. XXIII, XXIV).

65 Этот вопрос взаимоотношения и взаимного соответствия микро- и макроистории ставит фундаментальную для гуманитарных наук эпистемологическую проблему соединения данных в целое (agregation). Можно ли от микроуровня перейти к макроуровню, недифференцированно распространяя выводы, сделанные в первом случае, на второй?

302

Глава 2. Объяснение/понимание

Если макроисторию можно было упрекать в переходах, без общепризнанных правил, от больших длительностей к меньшим, — есть ли у микроистории аргументы, чтобы утверждать, что она берет на себя проект тотальной истории, но только увиденной «снизу»? Конкретно вопрос сводится к следующему: является ли деревня благоприятным местом для идентификации промежуточных форм власти, через которые власть в деревне транспонируется на государственную власть, в том виде, в каком она осуществляется в данную эпоху, в данном регионе: неопределенность сказывается именно в оценке наличествующих сил. И задача работы — исследовать эти отношения, где иерархия увидена снизу. Будучи выражен в терминах эпистемологии исторического познания, наш вопрос становится вопросом о репрезентативности этой истории деревни и реализуемых там интеракций. Неопределенность для действующих лиц — является ли она также неопределенностью для аналитика? Так же ли она угрожает способности обобщения, которую хранит в резерве то, что в конечном счете представляет собой не что иное как историю случаев? Ну, а сам этот урок, поддается ли он обобщению в такой степени, чтобы можно было прямо противопоставить его тому, который Норберт Элиас извлекает из исследования придворного общества и сопоставимых с ним

Складывается впечатление, что экономика и социология отвечают на этот вопрос отрицательно.

Так, исследования Э. Маленво в области экономики подводят к выводу о некоем «no bridge», отсутствии перехода математическим путем от микроэкономического поля (которое основано на анализе поведения индивида, исходящем из определенных гипотез) к макроэкономическому (анализирующему поведение групп, целого).

Соединение данных в социальных науках дает искаженные либо непоказательные результаты, что препятствует переносу индивидуального на коллективное. Так, Кондорсе показал, что нельзя исходя из рациональных индивидуальных преференций прийти к выводу об установлении коллективной рациональной преференции (то есть соблюдающей транзитивность выбора). Р. Будон в работе «Effets pervers et ordre social» характеризует этот результат соединения как «результат, которого агенты системы не добивались намеренно и который проистекает из их ситуации взаимозависимости». Таким же образом и заключения, верные относительно индивида, не могут быть распространены на совокупность индивидов.

Итак, это разъяснение со стороны социальных наук должно, судя по всему, подвести нас к выводу, что макроистория и микроистория различны по своей сути и что переход от одной к другой остается узловой эпистемологической проблемой, которой еще далеко до решения.

303

Часть вторая. История/Эпистемология

обществ?66 Короче, «какой может быть репрезентативность подобного образца? Что он может открыть нам такого, что поддавалось бы обобщению?» (Revel J. Preface, p. XXX). Эдоардо Гренди предложил формулировку, которую Ревель называет элегантным оксимороном, а именно: понятие «нормального исключительного». Значение формулировки определяется скорее тем, что она отвергает: отвергает она интерпретацию понятия «образцовости» (exemplarite) в терминах статистики, по модели квантитативной, серийной истории. Возможно, этой формулировкой Гренди просто предлагает сравнить видения мира, связанные с разными масштабами, вне зависимости от того, могут ли они быть обобщены. И какое высшее могущество могло бы обеспечить подобное обозрение игры масштабов? Вряд ли можно обнаружить высоты, взгляд с которых позволил бы осуществить такое обозрение. Не случайно два паскалевских фрагмента озаглавлены, в одном случае, «разнообразие», в другом — «бесконечность»!