Рикёр П. Память, история, забвение

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть первая. О ПАМЯТИ И ПРИПОМИНАНИИ

Глава 3. Личная память, коллективная память

III. ТРИ СУБЪЕКТА АТРИБУЦИИ ПАМЯТИ: «Я», КОЛЛЕКТИВЫ, БЛИЗКИЕ

Оба направления предыдущей дискуссии подводят к одному и тому же негативному заключению: ни феноменология индивидуальной памяти, ни социология коллективной памяти не могут иметь под собой прочных оснований, если каждая из них соответственно считает справедливым только один из противоположных тезисов: спаянность состояний индивидуального сознания, с одной стороны; способность коллективных сущностей сохранять и вызывать в памяти общие воспоминания — с другой. Более того, попытки исходить из них несимметричны; вот почему, вероятно, области пересечения феноменологического понимания коллективной памяти и социологической трактовки индивидуальной памяти не существует.

В конце рассмотрения главной апории проблематики памяти я предлагаю исследовать возможности взаимодополнительности, содержащиеся в обоих антагонистических по отношению друг к другу подходах, возможности, завуалированные, с одной стороны, идеалистическими предрассудками гуссерлевской феноменологии (по крайней мере в уже опубликованной

32 В конечном счете позицию Мориса Хальбвакса ослабляет его обращение к сенсуалистической теории чувственной интуиции. Такого рода обращение станет более затруднительным после лингвистического поворота и особенно после прагматического поворота, совершенных эпистемологией истории. Однако этот двойной поворот может быть уже рассмотрен в плане памяти. Вспоминать, говорили мы, значит что-то делать: объявлять, что уже что-то увидели, создали, чего-то достигли. И осуществляя это действие, память включается в ткань практического изучения мира, телесной и ментальной деятельности, превращающей нас в действующих субъектов. Значит, именно в настоящем, более богатом, чем настоящее чувственной интуиции, оживает воспоминание — в настоящем инициативы. Предшествующая глава, посвященная работе памяти, требует нового истолкования мнемонических феноменов с прагматической точки зрения, до того, как сама историческая деятельность переместится в сферу теории деятельности.

174

Глава 3. Личная память, коллективная память

части его работ), с другой стороны — позитивистскими предрассудками социологии в славные годы ее молодости. Сначала я попытаюсь выявить языковую сферу, где оба дискурса могли бы найти точки соприкосновения.

Обыденный язык, переработанный с помощью инструментария семантики и прагматики дискурса, оказывает нам здесь ценную помощь своим понятием атрибуции кому-либо психических операций. Среди черт, которые мы отметили в начале нашего исследования, фигурирует грамматическое употребление притяжательных местоимений типа «мой», «моё» в единственном и множественном числе. С этой точки зрения утверждение притяжательности по отношению к собственному воспоминанию в языковой практике является моделью «мойности» для всех психических явлений. Текст «Исповеди» пестрит свидетельствами присвоения, подкрепленными риторикой исповедального характера. Однако именно Локк, опираясь на гибкость английского языка, приступил к теоретическому осмыслению операции присвоения, используя слово appropriate (присваивать), а также осуществляя серию семантических игр со словом own (свой) в его местоименной или глагольной форме. По этому поводу Локк отмечал, что юридический язык благодаря своему характеру forensic устанавливает определенную дистанцию между присвоенной собственностью и владельцем. К тому же это выражение может ассоциироваться с множеством владельцев (ту, own, self etc. — мой, свой, сам и т.п.) и даже с существительным the self. Более того, к слову appropriate присоединяются термины «impute», «accountable» (принимать на свой счет, быть ответственным за другого или брать на себя ответственность за другого). Фактически юридическая теория ascription (приписывания) строится на этой основе, что способствует разъяснению понятий «вменение в вину» и «ответственность»33. Однако употребление термина «присвоение» в юридическом контексте не следует отсекать от его семантической амплитуды. В книге «Я-сам как другой» я попытался частично вернуть слову «присвоение» это значение, говоря об отношении между действием и его исполнителем34. Здесь я предлагаю немного продвинуть вперед это

33 Hart H.L. «The ascription of responsibility and rights» // Proceedings of the Aristotelain Society, № 49, 1948, p. 171-194. Существительное ascription и глагол to ascribe были образованы глаголами «описывать» и «предписывать» для обозначения именно приписывания чего-либо кому-либо.

34 Ric?ur P. Soi-meme comme un autre. Op. cit., quatrieme etude.

175

Часть первая. О памяти и припоминании

начинание, распространяя его на память как в ее пассивной форме присутствия воспоминания в сознании, так и в активной форме вызывания воспоминания. Именно эти операции в широком смысле слова, включающем pathos и praxis, являются объектами атрибуции, присвоения, приписывания, учитывания, короче говоря, ascription. Такое расширение сферы идеи присвоения от теории действия до теории памяти стало возможным благодаря главному тезису о целостности психического поля, который я почерпнул в труде П.Ф. Стросона «Индивиды»35. Среди тезисов Стросона, касающихся общих отношений между практическими предикатами, в частности, и психическими предикатами вообще, он единственный интересует нас непосредственно: эти предикаты, коль скоро их можно атрибутировать «я», могут быть атрибутированы и другому. Эта подвижность атрибутирования предполагает три отличных друг от друга допущения: 1) атрибуция может быть выполнена или отложена; 2) эти предикаты сохраняют один и тот же смысл в двух различных ситуациях атрибуции; 3) это множественное атрибутирование предохраняет от асимметрии между приписыванием себе самому и приписыванием другому (self-ascribable/other ascribable).

Согласно первому предположению атрибуция в некотором роде компенсирует противоположную операцию, состоящую в откладывании атрибуции кому-либо с единственной целью придать постоянное дескриптивное содержание психическим предикатам, оставленным в запасе. Фактически так мы и поступали, когда, не говоря об этом, считали в двух предшествующих главах воспоминание своего рода образом, а вспоминание — работой по разысканию, венчающейся или не венчающейся узнаванием. Платон, говоря об eikon, не задается вопросом, к кому «приходит» воспоминание. Аристотель, исследуя операцию вспоминания, не задается вопросом об исполнителе разыскания. Наше собственное феноменологическое исследование, касаю-

35 Strawson P.P. Individuals. London, Methuen and Co, 1959; франц. перевод: Les Individus. Paris, Ed. du Seuil, 1973. Я рассматриваю главный его тезис в первом очерке книги «Soi-meme comme un autre» (op. cit., p. 39-54) в рамках общей теории «идентифицирующей референции» (по каким признакам узнают, что это тот индивид, а не другой). Я уточняю и применяю его в плане теории действия в четвертом очерке «Апории приписывания» («Les apories de Inscription», ibid., p. 118sq). Именно этот последний анализ я воспроизвожу здесь, применяя его к мнемоническим явлениям.

176

Глава 3. Личная память, коллективная память

щееся отношения между припоминанием, запоминанием и поминанием, было проведено под знаком отвлечения от атрибуции. В этом плане память является одновременно и особенным и единичным случаем. Особенным случаем в той мере, в какой мнемонические явления суть психические явления наряду с другими: о них говорят как о чувствах и действиях; именно на этом основании они атрибутируются кому-то, каждому, и их смысл может постигаться вне какой бы то ни было явной атрибуции. Именно в этой форме они возвращаются в thesaurus (сокровищницу) психических значений, которые используются литературой — либо в романе в третьем лице (он/она), либо в автобиографии в первом лице («давно уж я привык укладываться рано...») и даже во втором лице в обращении или в молитве («Господи, вспомни о нас»). Такая же отсрочка атрибуции является условием атрибуции психических явлений вымышленным персонажам. Это свойство психических предикатов быть понятными сами по себе при откладывании любого явного атрибутирования образует то, что можно было бы назвать «психическим», о чем англичанин говорит «Mind»: психическое, Mind — это реестр психических предикатов, находящихся в распоряжении данной культуры36. Это означает, что мнемонический феномен является единичным в нескольких смыслах. Во-первых, атрибуция так тесно смыкается с конститутивным чувством присутствия воспоминания и с деятельностью разума, что откладывание приписывания кажется в высшей мере абстрактным. Возвратная форма глаголов, относящихся к памяти, свидетельствует об этом смыкании, в силу которого вспоминать о чем-либо означает вспоминать о себе. Вот почему внутреннее дистанцирование, отмеченное различием между глаголом «вспоминать» (se souvenir) и существительным «воспоминание» (un souvenir, des souvenirs), может остаться незамеченным. Это смыкание атрибуции с идентификацией и именованием мнемонических феноменов, несомненно, объясняет ту легкость, с какой сторонники традиции «внутреннего усмотрения» смогли непосредственно приписать память сфере «я»37. В этом плане о школе «внут-

36 Я опробовал эту теорию атрибуции в дискуссии с Жаном-Пьером Шан-жё. См.: Ce qui nous fait penser. La nature et la regle. Paris, Odil Jacob, 1998, P- 141-150.

37 Предложенная здесь концепция атрибутирования самому себе актов памяти находит несомненное подкрепление в анализе речевого акта, состоящего в самообозначении свидетеля, который удостоверяет собственную включенность в акт свидетельствования (см. ниже, часть вторая, глава 1).

177

Часть первая. О памяти и припоминании

реннего усмотрения» можно сказать, что для нее характерно отрицание дистанции, благодаря которой мы — если говорить на языке Гуссерля — способны отличить ноэму, «что» воспоминания, от но-эзиса, акта вспоминания, получившего отражение в «кто». Именно таким образом «мойность» могла быть обозначена как первая отличительная черта личной памяти. Это стойкое смыкание «кто» со «что» делает особенно трудным перенесение воспоминания от одного сознания к другому38. Однако именно откладывание атрибуции делает возможным феномен множественного атрибутирования, представляющего собой второе допущение, сделанное П.Ф. Стро-соном: если феномен есть self-ascribable, он должен быть также other- |

ascribable. Именно таким образом мы выражаемся и в обыденном языке, и на более высоком рефлексивном уровне. Следовательно, атрибуция другому оказывается не добавленной к атрибуции «я», а сосуществующей с ней. Нельзя делать одно, не делая другого. То, что Гуссерль называл Paarung, «образованием пары», происходящим в восприятии «другого», является безмолвной операцией, которая в допредикативном плане делает возможным то, что в лингвистической семантике называется other-ascribable, «атрибугаруемость другому». То, что в иных контекстах носит название Einflihlung, это своего рода аффективное воображение, благодаря которому мы переносимся в жизнь другого, является операцией, которая не отличается ни от Paarung в перцептивном плане, ни от атрибуции другому в языковом плане.

Остается третье предположение: асимметрия между атрибуцией себе и атрибуцией другому внутри множественной атрибуции. Эта асимметрия относится к модальности «выполнения» — или подтверждения — атрибуции. В случае с другим подтверждение — таково его название — остается предположительным; оно основано на понимании и толковании словесных и несловесных выражений в плане поведения другого. Эти косвенные операции относятся к тому, что Карло Гинзбург в дальнейшем будет называть «methode indiciaire»39 (метод признаков); этот

38 Этим богатством атрибутирования в случае памяти объясняется изменение у Гуссерля словаря интенциональности, которая из интенциональности ad extra, имеющей место в восприятии, превращается в интенциональность ad intra, продольную интенциональность, свойственную движению памяти по оси временности. Эта продольная интенциональность и есть само внутреннее сознание времени.

39 Ginzburg С. «Traces. Racines d'un paradigme indiciaire» // Mythes, Emblemes, Traces. Morphologie et histoire. Trad. fr. Paris, Flammarion, coll. «Nouvelle Bibliotheque scientifique», 1989, p. 139-180 (оригинальное издание: Miti, Emblemi, Spie. Torino, Einaudi, 1986).

178

Глава 3. Личная память, коллективная память

метод опирается на аффективное воображение — Einfuhlung, — которое ставит нас рядом с жизненным опытом другого, согласно модусу, называемому Гуссерлем «аппрезентацией», и которое не может быть равным реальному «вновь-переживанию». В случае атрибуции себе самому выполнение — таково его название — является прямым, непосредственным, определенным; оно ставит на мои действия метку обладания, «мойности» без дистанции; сцепление до-тематическое, до-дискурсивное, до-предикативное подразумевает суждение атрибуции, где становится неявной дистанция между «я» и его воспоминаниями и узакониваются тезисы школы «внутреннего усмотрения». На деле суждение атрибуции становится эксплицитным только тогда, когда оно — в рефлексивном плане — является реакцией на откладывание спонтанной атрибуции «я» мнемонических феноменов; к тому же это отвлечение не является произвольным; оно конститутивно по отношению к лингвистическому моменту памяти — тому моменту, которому благоприятствует каждодневная языковая практика, и как раз она позволяет давать имена и ясно описывать «ментальное», Mind как таковое. Именно это едва заметное дистанцирование оправдывает употребление термина «выполнение», которое относится к общей теории значения. Благодаря именно этим чертам «выполнение» значения, атрибутируемое «я», отличается от «аппрезентации», характерной для значения «атрибутируемое другому». Оно не является ни предположительным, ни косвенным, оно достоверно и непосредственно. Заблуждение может быть замечено задним числом, в обстоятельствах, касающихся другого, иллюзия — в приписывании себе. Заблуждение и иллюзия в этом смысле зависят от процедур исправления, столь же асимметричных, что и модальности суждения атрибуции, поскольку ожидание асимметричной верификации всякий раз придает атрибуции различное значение: self-ascribable, с одной стороны; other-ascribable — с другой. В этом пункте суждение Гуссерля об асимметрии в выполнении в пятом «Картезианском размышлении» и суждения, относящиеся к теории множественной аттрибуции психических предикатов, полностью совпадают друг с другом.

Правда, признание этой асимметрии в сердцевине самой атрибуции кому-либо мнемонических явлений, как представляется, опять бросает нас в открытое море. Не появляется ли снова призрак несоответствия между индивидуальной памятью и

179

Часть первая. О памяти и припоминании

памятью коллективной в тот момент, когда нам кажется, что мы достигли гавани? Этого не случится, если мы не будем отделять третье предположение от двух предшествующих: асимметрия — дополнительная черта способности множественной атрибуции, которая предполагает откладывание атрибуции, позволяющее описывать мнемонические явления как всякий другой психический феномен вне его приписывания кому-либо. Проблема двух видов памяти не устраняется. Она обретает свои рамки. То, что отличает атрибуцию себе, это присвоение себе под знаком «мойности», ту own. Присвоенная языковая форма есть самообозначение, которое в случае действия принимает специфическую форму вменения в вину. Но благодаря Локку мы поняли, что говорить о вменении в вину можно всюду, где есть self, «я», и consciousness, сознание. На этой более широкой основе можно считать присвоение модальностью self-ascribable атрибуции. И именно эта способность обозначения себя в качестве владельца собственных воспоминаний ведет — путями Paarung, Einfiihlung, other-ascribable, как бы мы их ни называли, — к атрибутированию другому, как и себе, одних и тех же мнемонических феноменов.

Именно на основе этих взаимосвязанных предположений, касающихся понятия атрибуции кому-нибудь психических феноменов вообще и мнемонических феноменов в частности, можно попытаться сблизить феноменологические и социологические идеи.

Феноменология памяти, в меньшей мере подчиненная тому, что я на свой страх и риск называю идеалистическим предрассудком, может извлечь из конкуренции с социологией памяти стимул к развитию в направлении к феноменологии, предметом которой непосредственно является социальная реальность, куда включены субъекты, способные сами себя обозначать в качестве находящихся на различных уровнях рефлектирующего сознания авторов своих деяний. Это развитие находит поддержку благодаря деятельности памяти, тех ее качеств, которые отмечены присутствием другого. В своей декларативной фазе память вступает в сферу языка: произнесенное, высказанное воспоминание уже есть своего рода дискурс, который субъект адресует себе самому. К тому же произнесение этого дискурса осуществляется в рамках обыденного языка, чаще всего родного, о котором следует говорить, что он есть язык других. Однако такое возвышение воспоминания до уровня речи не обходится без трудностей. Здесь уместно напомнить о травматическом

180

Глава 3. Личная память, коллективная память

опыте, о котором выше говорилось как о задержанной памяти. Устранение препятствий к припоминанию, делающих память работой, может получить поддержку благодаря вмешательству третьего лица, например психоаналитика. О нем можно сказать вслед за Мэри Болмери, что оно дает пациенту санкцию на воспоминания. Это санкционирование, которое Локк назвал бы forensic, присоединяется к работе памяти пациента — лучше сказать: подвергающегося анализу, — стремящегося выразить с помощью языка симптомы, фантазмы, сны и т.п., чтобы восстановить доступную пониманию и приемлемую для него самого мнемоническую цепочку. Переведенное таким образом в словесный план припоминание тем самым оказывается на пути к повествованию с его явно публичной структурой. Именно следуя этой линии, мы в начале второй части нашего труда рассмотрим процедуры свидетельствования, произнесенного перед третьим лицом, воспринятого им и в случае необходимости занесенного в архив.

Это вступление памяти в публичную сферу не менее примечательно возникающими здесь феноменами идентификации, с которыми мы столкнулись, когда говорили о явлении, родственном задержанной памяти, то есть о манипулируемой памяти: сопоставление с другим предстало тогда перед нами как глубочайший исток личной небезопасности. Прежде чем выявлять причины уязвимости, связанной со столкновением с другими, следовало бы уделить заслуженное внимание акту нарекания имени тому, кто приходит в мир. У каждого из нас есть имя, которое он не сам себе дал, а получил от другого: в нашей культуре это фамилия, помещающая меня в определенную линию родства, и имя, отличающее меня от моих братьев. Это слово другого, врученное на целую жизнь ценой известных трудностей и конфликтов, предоставляет языковую поддержку, сообщает определенно автореференциальное движение всем операциям личного присвоения, вращающимся вокруг мнемонического ядра.

Но только непосредственно конституируя себя как феноменологию социальной реальности, феноменология смогла проникнуть в закрытую сферу социологии. Это развитие получило подкрепление в последнем значительном труде Гуссерля «Кризис европейских наук», где внимание направлено на допреди-кативные аспекты «жизненного мира», который ни в коем случае не отождествляется с одиночным существованием, еще ме-

181

Часть первая. О памяти и припоминании

нее с солипсистским, а сразу же принимает коммуниторную форму. Такое распространение феноменологии на социальную сферу привело к рождению замечательной работы Альфреда Шюца40. Он не задерживается на трудоемких этапах восприятия другого, как они разработаны в пятом «Рассуждении». Опыт другого для него столь же изначальная данность, как и опыт «я». Его непосредственность — непосредственность не столько когнитивной очевидности, сколько практической веры. Мы верим в существование другого, потому что действуем вместе с ним и по отношению к нему, мы затронуты его деятельностью. Именно таким образом феноменология социального мира проникает на равных в строй совместной жизни, где действующие и испытывающие воздействие субъекты являются одновременно членами сообщества и членами коллектива. Феноменология принадлежности призвана выработать собственный понятийный аппарат — нет необходимости выводить его из эгологического полюса. Такая феноменология охотно вступает в союз с понимающей социологией, разработанной, например, Максом Вебером, для которого «ориентация на другого» есть первичная структура социальной деятельности41. А на своем позднейшем этапе она смыкается с политической философией, представляемой, в частности, Ханной Арендт, для которой плюральность есть первичная данность практической философии. Одно из направлений этой феноменологии реальности непосредственно связано с феноменологией памяти в ее отношении к социальной реальности: оно обращается к феномену взаимоотношения поколений, включенному в общую зону, о чем мы скажем в заключение42. Альфред Шюц по-

40 См.: Schutz A. Der sinnhafte Aufbau der sozialen Welt. Vienn, Springer, 1932, 1960; trad, angl.: The Phenomenology of the Social World. Evanston, Northwestern University Press, 1967. См. также работы этого автора: Collected Papers, 3 vol. La Haye, Nijhoff, 1962-1966; The Structure of the Life-World. London, Heinemann, 1974.

41 См.: Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. Tubingen, Mohr. Французский перевод выполнен под руководством Ж. Шави и Е. де Дампьера: Economie et Societe. Concepts fondamentaux de la theorie sociologique. Paris, Pion, 1971; voir § 1и2.

42 Во «Времени и рассказе» (t. 3, p. 198-211) я рассматриваю «смену поколений» в плане связующих устройств, обеспечивающих переход от феноменологического времени к третьему времени истории, от времени смертных людей к публичному времени. Простая «смена» поколений есть феномен, зависящий от человеческой биологии. Зато понимающая социология Дильтея и Манхейма выводит качественные характеристики феномена смены (Folge) из «связи поколений».

182

Глава 3. Личная память, коллективная память

свящает важное исследование43 связи, которую совместно образуют миры современников, предшественников и последователей. Мир современников образует основу: он выражает «одновременность или квазиодновременность самосознания другого с моим самосознанием»; в своей жизненности он несет на себе печать феномена «совместного старения», который ставит в синергийное отношение две развертывающиеся длительности. Один временной поток сопровождается другим, пока они длятся совместно. Разделенный опыт мира основывается на общности как времени, так и пространства. Специфика этой феноменологии разделенной памяти коренится главным образом в иерархии уровней персонализации и, наоборот, анонимности —· ОТ ПОЛЮСОВ ПОДЛИННОГО «МЫ» ДО ПОЛЮСОВ «0/7»,

«другие». Миры предшественников и последователей простираются в двух направлениях — прошлого и будущего, памяти и ожидания, в этих замечательных свойствах совместного бытия, поддающихся расшифровке прежде всего в феномене современности.

Распространение феноменологии на социальную сферу, о чем только что говорилось, заставляет ее вступать в контакт с социологией. К тому же последняя в некоторых своих современных ответвлениях сама идет в направлении к феноменологии, подобно тому, как феноменология движется в направлении к социологии. Я ограничусь здесь несколькими краткими замечаниями в той мере, в какой эта эволюция имеет интересующие нас следствия в сфере историографии. Вот три ремарки в качестве пробного камня. Во-первых, именно в сфере теории действия развитие, которое получит отражение во второй части нашего труда, является наиболее знаменательным. Вслед за Бер-наром Лепти44 я делаю акцент на формировании социальной связи в рамках отношений взаимодействия и идентичности, созданной на этой основе. Здесь развивается диалектика инициативы и принуждения. Таким образом, устанавливается дистанция по отношению к феноменологии, чересчур тесно связанной с перцептивными и в целом с когнитивными явлениями. Феномены репрезентации — а в их числе и мнемонические феномены — будут на законном основании включены в соци-

43 The Phenomenology of the Social World. Op. cit., chap. 4, p. 139-214.

44 Lepetit B. (dir.). Les formes de l'experience. Une autre histoire sociale. Paris, Albin Michel, coll. «L'Evolution de l'histoire», 1995.

183

Часть первая. О памяти и припоминании

альную практику. Во-вторых, проблемы, поставленные социологией коллективной памяти, подвергаются переформулированию со стороны историков в связи с временным измерением социальных феноменов: напластование у Броделя и историков школы Анналов больших, средних и кратких длительностей, как и соображения, касающиеся отношений между структурой, конъюнктурой и событием, связаны с этим восприятием историками проблем, с которыми социологи уже столкнулись на уровне коллективной памяти. Дискуссия, таким образом, будет перенесена на границу между коллективной памятью и историей. Наконец, последняя ремарка: рассмотрение историками взаимодействия уровней предоставит возможность для перераспределения мнемонических феноменов между уровнями микроистории и макроистории45. В этом плане история сможет предложить схемы опосредования между крайними полюсами индивидуальной и коллективной памяти.

Я хотел бы завершить эту главу и вместе с тем первую часть работы одним предположением. Не существует ли между двумя полюсами — индивидуальной и коллективной памятью — промежуточного плана референции, где конкретно осуществляется взаимодействие между живой памятью индивидуальных личностей и публичной памятью сообществ, к которым мы принадлежим? Это — план отношения с близкими, которым мы вправе вполне определенно атрибутировать память. Близкие люди, на которых мы полагаемся и которые полагаются на нас, находятся на различных расстояниях в отношении между «я» и другими. Различие расстояний, но также и различие активных и пассивных модальностей в игре дистанцирования и сближения делают близость динамическим отношением, постоянно пребывающим в движении: становиться близким, ощущать себя близким. Близость, таким образом, является подобием дружбы, той philia, которую восславили древние и которая находится на полпути между индивид ом-одиночкой и гражданином, определяемым его вкладом в politeia, в жизнь и деятельность полиса. Близкие также находятся на полпути между «я» и «on», к которому тяготеют отношения современности, описанные

45 RevelJ. (dir.)· Jeux d'echelles. La microanalyse a l'experience. Paris, EHESS-Gallimard-Seuil, 1966.

184

Глава 3. Личная память, коллективная память

А. Шюцем. Близкие — это ближние другие, привилегированные другие.

На какой линии атрибуции памяти располагаются близкие? Связь с близкими выборочно рассекают поперек как отношения преемственности и супружества, так и социальные отношения, рассредоточенные в соответствии с многочисленными формами принадлежности46 или с соответствующими порядками значимости47. В каком смысле они значимы для меня с точки зрения разделенной памяти? К современности, понятой как совместное старение, они прибавляют специальные замечания, касающиеся двух «событий», ограничивающих человеческую жизнь, — рождение и смерть. Первое ускользает от моей памяти, вторая встает преградой перед моими проектами. И оба они вызывают интерес у общества только в гражданском аспекте и в аспекте демографии, с точки зрения смены поколений. Но оба они были и будут важны для моих близких. Кто-то будет оплакивать мою смерть. Но до этого кто-то смог порадоваться моему рождению, восславить по этому поводу чудо рожденности на свет48 и присвоения имени, которым отныне и всю жизнь я буду себя называть. В этом временном интервале моими близкими являются те, кто одобряет мое существование, а я одобряю их существование во взаимном уважении и обоюдном равенстве. Взаимное одобрение выражает разделейность утверждения, которое каждый выносит относительно своих способностей и неспособностей, что в книге «Я-сам как другой» я называю удостоверением (attestation). От моих близких я жду, что они одобрят то, что я удостоверяю: что я могу говорить, действовать, рассказывать, вменять себе в ответственность. И здесь также стоит поучиться у Августина. В Десятой книге «Исповеди» я читаю: «Пусть почувствует это душа братская (animus... fraternus), не посторонняя, не «душа сынов чужих, чьи уста изрекают ложь, чья десница — десница неправды», а душа брата, который, одобряя меня (qui cum approbat те), за меня радуется, а порицая, за меня огорчается, ибо одоб-

46 Ferry J.-M. Les Puissances de l'experience. Essai sur l'identite contemporaine, t. II: Les Ordres de la reconnaissance. Paris, Ed. du Cerf, 1991.

47 Boltanski L. et Thevenot L. De la justification. Les economies de la grandeur. Paris, Gallimard, 1991.

48 Arendt H. The Human Condition. Chicago, The University of Chicago Press, 1958; франц. перевод: Condition de l'homme moderne. Paris, Calmann-Levy, 1961, 1983, p. 278. Предисловие Поля Рикёра.

185

Часть первая. О памяти и припоминании

ряет ли он меня, порицает ли — он меня любит. Я покажу себя (indicabo те) таким людям...(см. с. 169). В свою очередь я включу в число своих ближних тех, кто осуждает мои поступки, но не мое существование.

Стало быть, в сферу истории стоит вступать вовсе не с одной только гипотезой о полярности между индивидуальной памятью и коллективной памятью, но и с гипотезой о троякой атрибуции памяти: «я», близким, другим.