Рассел Бертран. Мудрость Запада

ОГЛАВЛЕНИЕ

УТИЛИТАРИЗМ И ПОСЛЕДУЮЩИЕ ТЕЧЕНИЯ

Теперь мы должны вернуться на столетие назад и продолжить наш рассказ, обращаясь к другим аспектам мысли. Идеалистическая философия и ее критика развивались в мире, материальные основания которого изменялись радикальным образом. Эти изменения были вызваны промышленной революцией, которая началась в Англии в XVIII в. Сначала внедрение машин шло постепенно. Были сделаны усовершенствования в конструкции ткацких станков, в результате увеличился выпуск текстильных товаров. Жизненно важным шагом было совершенствование парового двигателя, который предоставил неограниченный источник энергии для движения механизмов в мастерских. Они появлялись как грибы после дождя. Самым эффективным путем получения пара было использование котлов, нагреваемых углем. Поэтому последовало мощное развитие угледобывающей промышленности, часто в жестокой и уродливой для производителей форме. Вообще, с точки зрения человеческого фактора, начало индустриализации было совершенно отвратительным периодом.
В XVIII в. огораживание общественных земель в Англии достигло своего пика. За прошедшие несколько веков были случаи, что общая земля огораживалась знатью для собственного использования. Это вызывало нужду и лишения среди сельского населения, чья жизнь в какой-то мере зависела от доходов, извлекаемых из возделывания земли. Однако только начиная с XVIII в. такое посягательство на права крестьянства стало причиной того, что большое количество земледельцев было оторвано от своих занятий и переехало в города в поисках новых средств существования. Именно этих людей поглощали новые фабрики. Малооплачиваемые и эксплуатируемые, они селились в беднейших кварталах городов, а также в предместьях, заложив основу громадных промышленных трущоб XIX в. Сначала изобретение машин рассматривалось с подозрением теми, кто полагал, что с их применением навыки в ручном труде станут ненужными. Подобно этому, каждое усовершенствование машин вызывало сопротивление из страха, что это отнимет у людей средства к существованию. Этот страх знаком людям даже сегодня; внедрение машин, контролируемых электроникой, рассматривается тред-юнионами с подозрением так же, как усовершенствование ткацких станков в XIX в. Однако именно в этом вопросе пессимисты всегда ошибались. Вместо ухудшения жизненных условий промышленные страны мира достигли постепенного роста богатства и улучшения условий жизни на всех уровнях. Следует признать, что нищета пролетариата в Англии на начальном этапе была абсолютной. Некоторые из наихудших зол отчасти были порождены невежеством, так как это были новые проблемы, с которыми никто прежде не сталкивался. Старый либерализм времен ручного труда и крестьянской собственности был недостаточно гибким, чтобы справиться с новыми проблемами промышленного общества. Реформы запаздывали, но в конечном итоге прежние ошибки были исправлены. Позже, когда промышленность стала развиваться в континентальных странах, некоторые из трудностей, которые сопровождали развитие промышленного общества в Англии, были менее тягостны, потому что к тому времени эти проблемы были уже лучше поняты.
В начале XIX в. проявилась тенденция к взаимодействию между наукой и технологией. В определенных отношениях оно, конечно, существовало всегда. Но с начала развития промышленности систематическое применение научных принципов при проектировании и производстве технического оборудования вызвало ускорение материальной экспансии. Паровой двигатель был источником новой энергии. В первой половине столетия было сделано полное научное исследование принципов применения пара. Новая наука - термодинамика, в свою очередь, научила инженеров, как строить более эффективные моторы.
В то же время пар начал вытеснять все другие виды энергии, применяемые в области транспорта. В середине века обширная сеть железных дорог покрыла Европу и Северную Америку, и в то же время парусные корабли стали вытесняться пароходами. Все эти нововведения вызвали большие изменения в жизни и взглядах людей. В целом человек представляется нам консервативным животным. Следовательно, его техническая смекалка стремилась обогнать политическую мудрость; таким образом, возникала диспропорция, от последствий которой мы не оправились до сих пор.
Развитие промышленного производства способствовало усилению интереса к вопросам экономики. Как самостоятельное научное исследование, политическая экономия в наше время опирается на труды Адама Смита (1723- 1790), профессора философии и соотечественника Давида Юма. Его произведения по этике следуют юмовской традиции, но в целом менее значительны, чем его работа по политической экономии. Своей славой он обязан трактату "Исследование о природе и причинах богатства народов" (1776). В книге впервые сделана попытка изучить различные силы, задействованные в экономической жизни страны. Одной из особенно важных проблем, выдвинутых Смитом, является вопрос о разделении труда. Смит тщательно исследовал механизм роста производства промышленных товаров, когда изготовление одной вещи разбито на несколько стадий, каждая из которых требует труда профессионально подготовленного рабочего. Конкретный пример, который он выбрал, взят из производства булавок, и его заключения, без сомнения, основаны на действительных наблюдениях за участниками этого производственного процесса. Во всяком случае, принцип разделения труда широко применялся с тех пор в промышленности и подтвердил свое практическое значение. Существуют, конечно, проблемы человека, которые также следует принимать во внимание, поскольку, если специализированное производство становится настолько фрагментарным, что рабочий теряет интерес к своей работе, то в конечном итоге страдает рабочий. Эта проблема, которую не слишком хорошо понимали во времена Смита, а также обезличивающее воздействие на рабочих труда на станках стало одной из главных проблем современной промышленности.
Политическая экономия в течение значительного времени оставалась исключительно английским занятием. Физиократы во Франции XVIII в. интересовались экономическими проблемами, но их труды не оказали такого влияния на умы, как книга Адама Смита, которая стала библией классической экономики. Другим важным вкладом Смита стала теория стоимости, которая была использована Марксом.
Рост промышленного производства повлиял на повышение интереса философов к вопросам практической пользы, горячими противниками которой были романтики. В то же время эта несколько скучная философия принесла в конце концов больше результатов в реформах по социальным вопросам, чем все романтическое негодование поэтов и идеалистов. Изменения, которые эта философия стремилась вызвать, были не революционными, а частичными и постепенными. Не так дело обстояло с отчасти более эмоциональным учением Маркса, который в своей теории сохраняет многое от бескомпромиссного идеализма Гегеля. Целью Маркса является полное изменение существующего порядка насильственным путем.
Великая проблема человека в технологическом обществе не сразу открылась тем, кто не испытывал унижений, причиняемых промышленному пролетариату. Многие неприятные факты, возможно, злополучные, сначала рассматривались как неизбежные. С этим несколько самодовольным и бессердечным равнодушием было покончено во второй половине столетия, когда проблемы пауперизма стали обсуждаться писателями. Революция 1848 г. сделала немало для привлечения внимания широкой общественности к этим фактам. В политическом отношении эти волнения достигли полного успеха. Однако они оставили после себя ощущение беспокойства и неудовлетворенности социальными условиями. В произведениях Диккенса в Англии, а позднее Золя во Франции эти проблемы были выставлены напоказ, что способствовало улучшению понимания и осознания ситуации.
Одно из главных лекарств от всех социальных болезней видели в реформе системы образования. Здесь реформаторы были, возможно, не совсем правы. Простое обучение каждого чтению, письму и счету само по себе не избавляет массу от социальных проблем. Неверно, что эти, без сомнения замечательные, навыки существенны для соответствующей деятельности в индустриальном обществе. Большое количество обычного специализированного труда может, в принципе, выполняться неграмотными. Но образование может косвенно помогать разрешению некоторых проблем, поскольку иногда оно заставляет тех, кто терпит лишения, искать пути для улучшения своей участи. В то же время достаточно ясно, что самые благие наставления не обязательно приводят к таким результатам. Напротив, они могут привести людей к убеждению, что существующий порядок вещей такой, каким он и должен быть. Обучение такого сорта иногда бывает очень эффективно. Тем не менее реформаторы правы, считая, что за определенные проблемы не стоит браться до тех пор, пока не будет выработано полное понимание того, что в действительности поставлено на карту, а это требует определенного образования.
Разделение труда, которое Адам Смит обсуждал в связи с производством товаров, затронуло и интеллектуальный труд. В течение XIX в. исследования стали, так сказать, индустриализованными.
Движение утилитаризма получило свое название от этического учения, родоначальником которого был, в частности, Фрэнсис Хатчесон, изложивший его уже в 1725 г. Вкратце его теория заключается в том, что хорошее - это удовольствие, а плохое - страдание. Отсюда наилучшее государство то, в котором удовольствия значительно превосходят страдания. Этот взгляд был принят Бентамом и стал известен как утилитаризм.
Иеремия Бентам (1748-1832) больше всего интересовался юриспруденцией, а основное вдохновение черпал у Гельвеция и Беккариа. Этика, по Бентаму, является основой для изучения законных путей установления наилучшего из возможных положения дел. Бентам был руководителем группы людей, известных как "философские радикалы". Они были озабочены вопросами социальной реформы и образования и в целом были противниками власти церкви, а также привилегий правящей элиты. Бентам был человеком скромным, склонным к уединению и начал со взглядов, которые были не очень радикальными. Позднее, однако, он стал, несмотря на свою застенчивость, воинствующим атеистом.
Он очень интересовался проблемами образования и разделял со своими товарищами-радикалами твердую уверенность в его неограниченных возможностях по излечиванию общественных язв. Стоит напомнить, что в то время в Англии было всего два университета, и доступ в них был открыт только для тех, кто исповедовал англиканство. Эта несправедливость не была исправлена вплоть до второй половины XIX в. Бентам намеревался предоставить возможность для получения университетского образования тем, кто не вписывался в узкие рамки требований существующих институтов. Он был одним из группы, кто помог открыть в 1825 г. университетский колледж в Лондоне. Никаких религиозных требований к студентам не предъявлялось, и в колледже никогда не было церкви.
Сам Бентам к тому времени совершенно порвал с религией. Когда он умер, его скелет, как и было им оговорено, соответственно подготовленный, с восковой маской, хранился в колледже. Приведенное здесь изображение Бентама сделано с экспоната, который помещен в витрине как постоянное напоминание об одном из основателей университета.
Философия Бентама основана на двух ведущих представлениях, которые восходят к началу XVIII в. Первое из них - принцип ассоциаций, который был разработан Гартли. В конечном итоге он обязан своим происхождением юмовской теории причинности, где он использован для объяснения понятия причинной зависимости в терминах ассоциации идей. У Гартли, а позднее у Бентама ассоциативный принцип становится для психологии основным механизмом деятельности ума. Вместо традиционного набора понятий, относящихся к разуму и его действию, Бентам вводит свой принцип, который работает на сыром материале, предоставляемом опытом. Это позволяет ему дать детерминистское объяснение психологии, которое исключает представление об умственных способностях; они были отсечены как лезвием "бритвы Оккама". Теория условных рефлексов, разработанная позднее Павловым, основана на том же взгляде, что и ассоциативная психология.
Второй принцип - это уже упомянутый принцип наибольшего счастья для наибольшего числа людей. Он связан, по Бентаму, с психологией тем, что люди пытаются достичь величайшего возможного счастья именно для себя. Здесь счастье означает то же самое, что и удовольствие. Закон должен гарантировать, что в поисках максимального счастья для себя никто не будет пытаться помешать поискам других. Таким путем достигается наибольшее счастье для наибольшего числа людей. Это была общая цель всех утилитаристов, несмотря на частные различия во взглядах. Высказанная так открыто цель представляется несколько скучноватой и даже чопорной. Но намерения, скрывающиеся за этим, далеки от чопорности. Как движение, призванное реформировать общество, утилитаризм определенно достиг большего, чем все идеалистические философии, вместе взятые, и он сделал это без большой помпы. В то же время принцип наибольшего счастья для наибольшего числа людей был способен выдержать другую интерпретацию. В руках либеральных экономистов он стал оправданием для "laissez faire" и свободной торговли, поскольку предполагалось, что свободные и ничем не сдерживаемые занятия каждого человека в поисках наибольшего счастья, при условии соблюдения законности, приведут к наибольшему счастью общества в целом. Здесь, однако, либералы были слишком оптимистичны. Можно, конечно, предположить, в духе Сократа, что если люди возьмут на себя труд понять самих себя и измерить эффективность своих действий, то они увидят, что, причиняя неприятности обществу, они в конечном итоге причиняют неприятности себе. Но люди не всегда рассматривают такие вещи как следует, часто действуют импульсивно или по невежеству. В наше время действия на основе учения "laissez faire" стали поэтому ограничивать, принимая определенные меры предосторожности.
Значит, закон рассматривается как механизм для обеспечения достижения каждым своих целей без ущерба для своих товарищей. Функция наказания, таким образом, - это не месть, а предотвращение преступления. Человек должен нести наказание за посягательства на права других, и возмездие не должно быть варварским, что фактически и было в Англии того времени. Бентам выступал против того, чтобы к смертной казни, на которую тогда очень свободно отправляли за довольно мелкие прегрешения, приговаривали без разбора.
Два важных вывода следуют из утилитарной этики. Во-первых, кажется достаточно ясным, что в некоторых отношениях все люди имеют одинаково сильное стремление к счастью. Следовательно, они все должны иметь равные права и возможности. Этот взгляд в то время был новым, он утверждал один из центральных принципов программы реформ, выдвинутой радикалами. Другой вывод, подразумеваемый само собой, заключается в том, что наибольшего счастья можно добиться, только если условия жизни остаются достаточно стабильными. Таким образом, равенство и безопасность - это основные требования. Что касается свободы, ее Бентам считал менее важной. Как и права человека, свобода казалась ему чем-то метафизическим и романтическим. В политическом отношении он склонялся скорее к доброжелательному деспотизму, чем к демократии. Это бросает свет на одно из затруднений его утилитаризма; очевидно, что не существует механизма, который обеспечил бы положение, при котором законодатель на деле придерживался бы доброжелательного курса. В соответствии с психологической теорией Бентама это потребовало бы от законодателей крайней предусмотрительности на основе всестороннего знания. Но, как мы и предполагали, это допущение не вполне верно. Как вопрос практической политики такое затруднение нельзя убрать раз и навсегда. В лучшем случае можно попытаться удостовериться, что законодателям никогда не будет позволена слишком большая свобода действий.
В своей социальной критике Бентам выступает в согласии с материализмом XVIII в. и предвосхищает многое из того, чего придерживался позднее Маркс. Он считает, что существующая мораль, требующая от работников жертв, - это умышленный обман, совершаемый правящим классом в защиту своих закрепленных законом имущественных прав. Они ожидают жертв от других, но не собираются приносить их сами. Против всего этого Бентам и выдвигает свой утилитаристский принцип.
В то время как Бентам при жизни оставался признанным интеллектуальным руководителем радикалов, их движущей силой, остававшейся в тени движения, был Джеймс Милль (1773-1836). Он разделял утилитаристские взгляды Бентама на этику и презирал романтиков. В политических вопросах он придерживался того мнения, что людей можно убедить посредством аргументов и следует вырабатывать разумные оценки, прежде чем предпринимать действия. Вместе с тем Милль придерживается чрезмерной веры в эффективность образования. Подопытным кроликом для этих предвзятых мнений служил сын Джеймса Милля - Джон Стюарт Милль (1806-1873), на котором были безжалостно испытаны образовательные теории его отца. "Я никогда не был мальчиком, - жаловался он впоследствии, - никогда не играл в крикет". Вместо этого он изучал греческий язык с трех лет, все остальное - в столь же раннем возрасте. Это жестокое обращение, естественно, привело к нервному срыву в двадцать один год. Милль принял активное участие в движении за парламентскую реформу в тридцатые годы, но не потрудился принять на себя руководство им, которое принадлежало его отцу, а перед этим Бентаму. С 1865 по 1868 г. он занимал кресло в Вестминстере в палате общин, продолжая добиваться всеобщего избирательного права и придерживаясь общего либерального антиимпериалистического курса в духе Бентама.
Философия Дж. С. Милля почти целиком заимствованная. Книга, которая утвердила его репутацию более прочно, чем что-либо другое, это "Логика" (1843). Новым для того времени было его рассуждение об индукции. Он предложил набор правил, которые напоминают некоторые правила Юма о причинных связях. Одной из вечных проблем индуктивной логики являлось нахождение подтверждения индуктивному доказательству. Милль придерживается взгляда, что основания для рассуждений в таком роде дают наблюдения над постоянством природы, которая сама по себе является, так сказать, высшей индукцией. Это, конечно, круг в доказательстве, однако это обстоятельство, кажется, не волнует Милля. Но здесь заключена значительно более общая проблема, которая продолжает терзать логиков до настоящего времени. Трудность в общем состоит в том, что люди в конце концов воспринимают индукцию не с таким уважением, как следовало бы. Следовательно, такое положение нужно исправить, но это могло бы привести к скрытой дилемме, которую не всегда осознают, поскольку подтверждение - это вопрос дедуктивной логики. Подтверждение выводов на основе индукции не может быть индуктивным, если индукция - это то, что должно быть подтверждено. Это очевидно. Что касается самой дедукции, ее никто не считает нужным подтверждать, к ней относились уважительно с незапамятных времен. Возможно, единственный выход - позволить индукции быть самой собой, не пытаясь привязать ее к дедуктивным оправданиям.
Обоснование Миллем этики утилитаризма содержится в очерке, озаглавленном "Утилитарианизм" (1863). Он добавляет немногое ко взглядам Бентама. Как и Эпикур, которого можно было бы считать первым утилитаристом, Милль в конечном итоге рассматривает некоторые удовольствия как более высокие по сравнению с другими, но он не слишком успешно объясняет, что бы могло означать качественно лучшее удовольствие в противоположность многочисленным простым. Это неудивительно, поскольку принцип наибольшего счастья и вычисления удовольствий, которые сопровождают его, безотчетно устраняет качество в пользу количества.
Пытаясь привести доказательства в пользу утилитаристского принципа удовольствия, к чему стремятся люди, Милль совершает грубую ошибку. "Единственное доказательство, которое может быть дано в подтверждение того, что предмет виден, - это то, что люди действительно видят его. Единственное доказательство того, что звук слышим, - что люди слышат его, и так можно сказать обо всех остальных источниках наших ощущений. Подобным образом, как я понимаю, единственное свидетельство того, что что-либо желательно, - это то, что люди действительно желают этого". Но это - игра слов, основанная на их схожести, которая скрывает логическое различие. Человек говорит о чем-либо, что оно видимо, если его можно увидеть. В случае с желательным существует двойной смысл. Если я говорю о чем-либо, что оно желательно, я просто могу иметь в виду, что я фактически желаю этого. Говоря так о ком-либо еще, я предполагаю, конечно, что ему нравится или не нравится примерно то же, что и мне. Сказать в этом смысле, что желательное желаемо - тривиальность. Но существует другой смысл, в котором мы говорим о чем-либо как о желательном, например когда мы говорим, что честность желательна. Реально это означает, что мы должны быть честными, это - этическое утверждение. Таким образом, доказательство Милля, конечно, неверно, поскольку аналогия между "видимый" и "желательный" поверхностна. Уже Юм указывал, что нельзя выводить "следует" из "существует".
Но в любом случае легко представить противоположные примеры, которые показывают, что принцип недействителен. За исключением обыденного смысла, где удовольствие определяют как то, что желательно, в целом неверно, что все желаемое мною - удовольствие, хотя удовлетворение желания действительно доставит мне удовольствие. Кроме того, бывают случаи, когда я могу желать чего-либо, что не имеет прямого отношения к моей жизни, не считая того факта, что у меня есть это желание. Человек может, например, желать, чтобы определенная лошадь победила на скачках, не делая в действительности никаких ставок. Таким образом, утилитаристский принцип может быть подвергнут серьезной критике. Тем не менее утилитаристская этика может служить источником эффективных социальных действий, поскольку это этическое учение утверждает, что добро - это наибольшее счастье наибольшего числа людей. Этого мнения можно придерживаться независимо от того, действительно ли люди всегда действуют таким образом, чтобы обеспечить это всеобщее счастье. Функция закона будет заключаться в этом случае в том, чтобы обеспечить достижение этого наибольшего счастья. Объектом реформы на такой основе является не столько установление идеальных институтов, сколько работающих, то есть наделе доставляющих определенную степень счастья гражданам. Это - демократическая теория.
В противоположность Бентаму, Милль был страстным защитником свободы. Наилучшее изложение его взглядов по этому вопросу мы находим в знаменитом "Очерке о свободе" (1859). Он был написан вместе с Гарриет Тейлор, на которой он женился в 1851 г., после смерти ее первого мужа. В этом очерке Милль выстраивает цепь убедительных аргументов в защиту свободы слова и свободы совести и предлагает ограничить вмешательство государства в жизнь граждан. Особенно он был противником претензий христианства на то, чтобы быть источником всякого добра.
Одной из проблем, которая стала ощущаться к концу XVIII в., был быстрый рост населения, который произошел благодаря тому, что вакцинация стала уменьшать смертность. Изучение этой проблемы было предпринято Мальтусом (1766-1834), который был экономистом, другом радикалов и вдобавок англиканским священником. В своем знаменитом "Очерке о народонаселении" (1797) он изложил теорию, согласно которой скорость увеличения населения намного опережает развитие производства продуктов. В то время как население растет в геометрической прогрессии, производство продуктов увеличивается только в арифметической прогрессии. Должен наступить момент, когда число людей придется ограничивать, в противном случае последует широкомасштабное голодание. По вопросу о том, как можно достичь такого ограничения, Мальтус выражает общепринятую христианскую точку зрения. Люди должны быть образованны настолько, чтобы проявлять "сдержанность" и таким образом уменьшить свою численность. Мальтус, будучи сам женатым человеком, достиг выдающихся успехов в применении своей теории на деле: за четыре года у него в семье родилось только трое детей.
Несмотря на такой триумф, оказывается, что эта теория не такая уж эффективная, как хотелось бы. Представляется, что Кондорсе придерживался более здравых взглядов на эти вопросы. Там, где Мальтус проповедовал "сдержанность", Кондорсе предложил контроль над рождаемостью в современном смысле. Этого Мальтус никогда ему не простил, поскольку, на его строгий взгляд, такие методы значатся под заголовком "порок". Он рассматривал искусственное ограничение рождаемости как нечто, стоящее на одном уровне с проституцией.
По этому вопросу радикалы разошлись во мнениях. Бентам сначала был на стороне Мальтуса, тогда как Милли были склонны согласиться со взглядами Кондорсе. Дж. С. Милль в возрасте восемнадцати лет был однажды арестован во время раздачи листовок с памфлетом об ограничении рождаемости в трущобах, где жили рабочие, и отправлен в тюрьму за эту провинность. Неудивительно поэтому, что общая тема свободы оставалась для него одной из приоритетных.
"Очерк о народонаселении" был тем не менее очень важным вкладом в политическую экономию и предоставил некоторые основные понятия, которые нашли применение в других областях. В частности, Дарвин (1809-1882) извлек из него принцип естественного отбора и понятие борьбы за существование. Обсуждая рост в геометрической прогрессии числа органических существ и борьбу, которую это вызывает, Дарвин в "Происхождении видов" (1859) говорит, что "это учение Мальтуса применимо в равной степени ко всему животному и растительному царству; поскольку в этом случае не может быть никакого искусственного увеличения количества пищи и никакого благоразумного воздержания от брака". В этой свободной для всех борьбе за ограниченные средства существования победа достается организму, наиболее хорошо приспособленному к окружающей обстановке. В этом заключается дарвиновское учение о выживании сильнейших. Иными словами, это просто распространение теории свободного соревнования, которой придерживались сторонники Бентама. Однако в социальной области такое соревнование должно соответствовать определенным правилам, в то время как дарвиновское соревнование в природе не знает ограничений. Переведенное на язык политических понятий, учение о выживании сильнейших должно было вдохновить некоторых политических деятелей XX в. на диктатуру. Не похоже, чтобы сам Дарвин относился сочувственно к такому распространению своей теории, поскольку он был либералом и поддерживал радикалов с их программой реформ.
Другая и значительно менее оригинальная часть работы Дарвина - теория эволюции. Она, как мы видели, берет свое начало еще у Анаксимандра. Дарвину оставалось только предоставить огромное количество фактического материала, основанного на его собственных усердных наблюдениях над природой. Его аргументы в пользу эволюции не равноценны, но определенно лучше обоснованы, чем доказательства великого милетца. И все же дарвиновская теория впервые вынесла гипотезу эволюции на широкое обсуждение общественности. Поскольку она объясняла происхождение видов естественным отбором, этим законом жизни всего живого, она противоречила рассказу о сотворении, насаждаемому религией. Это привело к ожесточенным столкновениям между дарвинистами и ортодоксальными христианами всех направлений.
Одним из главных сторонников Дарвина был Т. Г. Хаксли, великий биолог. С той поры разногласия, о которых сказано выше, отчасти притупились. Но тогда полемика достигала невиданного ожесточения, страсти кипели при обсуждении вопроса об общих предках человека и человекообразных обезьян. Я подозреваю, что это предположение должно быть обидным для обезьян, а не для человека, но в любом случае в наши дни мало кто огорчен этим.
Другое направление развития мысли, начало которому положили радикалы, привело непосредственно к социализму и Марксу. Рикардо(1772-1823), который был другом Бентама и Джеймса Милля, в 1817 г. опубликовал свои "Принципы политической экономии и налогообложения". В этом трактате Рикардо выдвинул обоснованную теорию ренты, которая была отвергнута почти всеми, и теорию стоимости, согласно которой цена товара зависит от количества труда, затраченного на него. Это побудило Томаса Ходжскина предположить в 1825 г., что труд имел право получать прибыль от стоимости, которую он производил. Если ренту платили только капиталисту или владельцу земли, это был прямой разбои.
В то же время работники нашли защитника своих интересов в лице Роберта Оуэна, который ввел на своих текстильных фабриках в Нью-Лэнарке совершенно новый принцип отношения к труду. Это был человек, знакомый с высокими этическими принципами; он заявил, что преобладавшая тогда бесчеловечная эксплуатация рабочих неправильна. Его практика показала, что дела можно вести с выгодой, в то время как люди будут получать приличное жалованье, не работая лишние часы. Оуэн добился принятия первых фабричных законов, хотя их положения далеко не достигли той цели, которой он надеялся достичь. В 1827 г. мы впервые встречаем ссылки на последователей Оуэна как на социалистов.
Радикалы отнюдь не были довольны учением Оуэна, поскольку оно, казалось, ниспровергало общепринятые понятия о собственности. На этот счет либералы были более склонны присоединиться к свободному соревнованию и выгоде, которую оно могло принести. Движение, которое возникло во главе с Оуэном, дало начало кооперативной системе и способствовало становлению первых тред-юнионов. Но из-за неразвитости социальной теории эти первые достижения не имели немедленного успеха. Оуэн прежде всего был практиком с пылкой верой в одну, главную для себя, идею. Марксу оставалось только снабдить социализм философским основанием. Здесь он опирался на теорию Рикардо о стоимости в своей экономической части и на гегелевскую диалектику как инструмент философского рассуждения. Таким образом, утилитаризм был камнем преткновения для теорий, которые оказались в конечном итоге более влиятельными.
Город Трир на реке Мозель в ходе истории был особенно продуктивным по части святых, так как это - место рождения не только Амвросия, но также Карла Маркса (1818-1883). Сравнивая святых, можно сказать, что Маркс, без сомнения, из этих двоих имел больший успех, и это так и должно было быть, поскольку он - основатель движения, которое освятило его, тогда как его земляк и коллега - святой Амвросий - был до последнего дня единственным приверженцем своего собственного вероучения.
Маркс происходил из еврейской семьи, которая приняла протестантство. Во время учебы в университете на него оказало сильное влияние гегельянство, бывшее тогда в моде. Его работа как журналиста внезапно закончилась в 1843 г., когда прусские власти запретили "Rheinische Zeitung". Тогда Маркс поехал во Францию, где познакомился с ведущими французскими социалистами. В Париже он встретил Фридриха Энгельса, чей отец владел фабриками в Германии и Англии (в Манчестере). Энгельс управлял последней и поэтому мог ввести Маркса в курс проблем труда и промышленности в Англии. Накануне революции 1848 г. Маркс и Энгельс опубликовали "Манифест Коммунистической партии". Маркс был активно вовлечен в революционное движение как во Франции, так и в Германии. В 1849 г. прусское правительство арестовало его, но он сумел бежать в Англию. Здесь он оставался, за исключением нескольких коротких поездок на родину, до конца своей жизни. В основном Маркс и его семья существовали благодаря помощи Энгельса. Но, несмотря на бедность, Маркс занимался и писал со рвением, прокладывая путь социалистической революции, которая, как он чувствовал, надвигалась.
Мышление Маркса было сформировано под влиянием трех основных фактов. Прежде всего, это его связь с философскими радикалами. Как и они, он был противником романтизма и развивал социальную теорию, которая должна была быть научной. От Рикардо он перенял теорию стоимости, хотя и дал ей другое направление. Рикардо и Мальтус исходили в своих доказательствах из молчаливого допущения неизменяемости существующего социального порядка; свободное соревнование, следовательно, гарантирует заработную плату за труд ради поддержания существования работника и таким образом контролирует численность населения. Маркс принимает точку зрения рабочего, чей труд используется капиталистом. Человек производит стоимость большую, по сравнению с его вознаграждением, и эта прибавочная стоимость отбирается капиталистом в виде прибыли. Таким образом труд эксплуатируется. Но в действительности это - не личный вопрос, поскольку производство товаров в промышленных масштабах требует большого числа людей и оборудования. Следовательно, эксплуатацию нужно понимать в рамках системы производства и отношений к нему рабочего класса и класса капиталистов в целом.
Это подводит нас к другому аспекту мышления Маркса, а именно, к его гегельянству, поскольку, как представляется, для Маркса имеет значение, так же как и для Гегеля, скорее система, чем личность. Следует бороться с экономической системой, а не с ее отдельными явлениями и обидами. Здесь Маркс совершенно расходится с либерализмом радикалов и их пониманием реформ. Марксистское учение очень тесно связано с философскими теориями, в основном левогегельянскими. Это вполне может быть причиной того, почему марксизм в действительности никогда не был популярен в Англии, так как на англичан в целом не слишком производит впечатление философия.
От Гегеля же берет начало и исторический взгляд Маркса на общественное развитие. Этот эволюционный подход связан с диалектикой, которую Маркс заимствует у Гегеля без изменений. Исторический процесс происходит диалектически. Здесь интерпретация Маркса целиком гегелевская по методу, хотя движущая сила исторического развития понимается по-разному в обоих случаях. У Гегеля ход истории - это постепенная самореализация духа, который стремится к Абсолюту. Маркс заменил дух на способы производства, а Абсолют на бесклассовое общество. В конкретной системе производства с течением времени разовьется внутреннее противоречие между различными общественными классами, которые связаны с ней. Эти противоречия, как их называет Маркс, разрешаются переходом на более высокую ступень. Форма, которую принимает диалектическое противоречие, - это классовая борьба. Борьба продолжается до тех пор, пока при социализме не наступит бесклассовое общество. Раз оно достигнуто, то уже не за что бороться, и диалектический процесс отправляется на покой. Для Гегеля идеальным царством на земле было Прусское государство, для Маркса - это бесклассовое общество.
Развитие истории, по Марксу, так же неизбежно, как и по Гегелю, и оба делают такой вывод из своей метафизической теории. Критика, выдвигавшаяся против Гегеля, может быть применена и к Марксу. Поскольку наблюдения Маркса обнаруживают резкую оценку определенных исторических событий, которые происходили на самом деле, им не требуется логика, из которой, как заявляют марксисты, это выведено.
Марксистские объяснения - гегелевские по методу, Маркс отвергает положение Гегеля о духовной природе мира. Он утверждал, что диалектику Гегеля нужно перевернуть с головы на ноги, и именно это он стал делать, приняв материалистические учения XVIII в. Материализм - это третья основная составляющая часть марксистской философии. Но здесь также Маркс придает старым теориям новый оборот. Оставляя в стороне материалистический элемент в экономической интерпретации истории, мы видим, что философский материализм Маркса - не механического типа. Маркс придерживается скорее учения о человеческой деятельности, которое восходит к Вико. В "Тезисах о Фейербахе" (1845) он излагает этот вопрос в знаменитом изречении, что "философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его". В этом контексте он выдвинул концепцию истины, которая очень напоминает формулу Вико, и предвосхитил некоторые формы прагматизма. Истина для него - это не вопрос созерцания, а нечто, что достигается на практике. Созерцательный подход связан с буржуазным индивидуализмом, который Маркс, конечно, презирает. Его собственный практический идеализм относится к бесклассовому миру коммунизма.
Что Маркс пытается сделать, так это обогатить материализм учением о деятельности, которое было развито идеалистической школой вообще и Гегелем в частности. Механистические учения упустили это по оплошности и, таким образом, позволили идеализму разработать этот аспект теории, хотя, конечно, он должен быть перевернут с головы на ноги прежде, чем он будет как-либо использован. Что касается влияния Вико, оно было, возможно, не осознано до конца, хотя Маркс определенно знал "Scienza Nuova". Он называл свою новую теорию диалектическим материализмом, таким образом подчеркивая в нем как эволюционный, так и гегелевский элементы.
Из всего этого можно увидеть, что марксистское учение было привязано к жизненной практике. Теория диалектического материализма - это философская система, сторонники которой претендовали на ее всеобщий характер. Как и можно было ожидать, это привело к пространным философским рассуждениям в гегелевском духе по вопросам, которые на самом деле лучше было бы оставить для эмпирических научных исследований. Самые яркие примеры этого можно найти в книге Энгельса "Анти-Дюринг", в которой он критикует теории немецкого философа Дюринга. Но подробные диалектические объяснения того, почему вода кипит, в терминах количественных изменений, переходящих в качественные, противоречия, отрицания и встречные отрицания нисколько не убедительнее, чем философия Гегеля. Действительно, не годится говорить плохо о традиционной науке, будто бы следующей буржуазным идеалам.
Маркс, похоже, прав, считая, что научные интересы общества в какой-то степени отражают социальные интересы доминирующей в нем группы.
Так, можно считать, что расцвет астрономии в период Возрождения способствовал расширению торговли и усилил власть поднимающегося среднего класса, хотя вряд ли легко можно объяснить одно в терминах другого.
В двух существенных отношениях этот взгляд не соответствует действительности. Во-первых, очевидно, что решение какой-то конкретной проблемы в научной области не нуждается в каком бы то ни было социальном давлении. Это, конечно, не означает отрицания случаев, когда за проблему берутся в связи с требованиями ситуации. Но в целом научные проблемы не решаются таким образом. Это подводит нас ко второму слабому пункту в диалектическом материализме - его неспособности признать науку в качестве независимой силы. И опять, никто не стал бы отрицать, что существуют важные связи между научными исследованиями и процессами, происходящими в обществе. Тем не менее наука с течением времени накопила собственную инерцию движения, которая обеспечивает ей определенную автономию. Это верно для всех форм бескорыстного исследования. Следовательно, в то время как диалектический материализм ценен тем, что указал на значение экономического фактора в жизни общества, его ошибка заключается в том, что он слишком упрощенно трактовал это значение.
В понимании социума это порождает некоторые довольно странные последствия; если вы не согласны с учением марксизма, вас не считают сторонником прогресса. Термином, который приберегли для тех, кого не посетило новое откровение, является слово "реакционный". Понимая это выражение буквально, нужно сделать заключение, что вы работаете против прогресса - в противоположном от него направлении. Диалектический процесс, однако, в должное время устранит вас, поскольку прогресс в конечном итоге должен победить. Это становится разумной причиной для насильственного устранения неконформистских элементов. В политической философии марксизма заметна ярко выраженная мессианская черта. Как излагал основатель вероучения, кто не с нами, тот против нас. Ясно, что это не принцип демократического учения.
Все это указывает на то, что Маркс был не только теоретиком в политике, но также и агитатором и революционным памфлетистом. Тон его произведений часто бывает высокомерным или пренебрежительным. Это было бы совершенно нелогичным, если бы диалектика была всесильна в любом случае. Если, как позднее говорил Ленин, государство должно отмереть, то нет смысла устраивать шумиху вокруг вопроса об отмирании до того, как это произойдет. Но эта отдаленная историческая цель (возможно, в самом деле восхитительная) не облегчит жизнь тем, кто страдает здесь и сейчас. И также не облегчит положение тех, кому следует доставить облегчение. В конечном итоге эта цель более приемлема, даже если это не совсем согласуется с теорией диалектической эволюции истории. Теория проповедует социальный переворот насильственными средствами. Конечно, эта сторона теории фактически отражает отчаянно бедственное положение рабочего класса в XIX в. Это - хороший пример экономической интерпретации истории Марксом. Он объясняет взгляды и теории, которых придерживались во все времена, как отражения господствующего экономического порядка. Это учение очень близко по своему духу к прагматизму по меньшей мере в одном отношении. Получается, что мы разделываемся с истиной в пользу экономически обусловленных предубеждений. Если бы мы применили Марксово учение для оценки его же теории, мы должны были бы сказать, что она тоже отражает определенные социальные условия в конкретное время. Марксизм в этом случае делает неясно выраженное исключение в свою пользу, поскольку он считает, что экономическая интерпретация истории, но с соблюдением диалектического воззрения на нее, - это верный взгляд.
Предсказания Маркса о диалектической эволюции истории не были успешны во всех отношениях. Он с определенной точностью предсказал, что система свободной конкуренции в конечном итоге приведет к образованию монополий. Это, действительно, во многом верно и согласуется с традиционной экономической теорией. Но где Маркс ошибался, так это в предположении, что богатые будут становиться все богаче, а бедные - все беднее до тех пор, пока диалектическая напряженность этого "противоречия" не достигнет такой силы, что вызовет революцию. В действительности случилось совсем не это. Напротив, промышленные страны разработали методы регулирования экономики, которые смягчили социальные противоречия, ограничив свободу действий в экономической сфере и введя схемы социального обеспечения. Когда пришла революция, она произошла не как предсказывал Маркс, в промышленной западной части Европы, а в аграрной России.
Марксистская философия - это последняя великая система XIX в. Ее большое влияние и широкое распространение обязаны в основном как религиозному характеру ее утопических пророчеств, так и революционному пылу ее программных установок. Что же касается ее философского обоснования, оно, как мы показали ранее, не такое уж простое и не такое уж новое, как нередко думают. Экономическая интерпретация истории - это одна из ряда общих теорий истории, которые в конечном счете почерпнуты у Гегеля. Другой пример, который относится к следующему философскому поколению, - это теория Кроче об истории как истории свободы. Марксистское учение о противоречии непосредственно заимствовано у Гегеля и содержит те же ошибки. В политическом плане это поднимает проблемы, важные и для нашего времени. Почти половина мира сегодня - это страны, которые безотчетно верят в марксистские теории. Возможность сосуществования подразумевает в таком случае определенное ослабление политических обязательств.
Во Франции философское движение энциклопедистов нашло продолжателя в лице Огюста Конта (1798-1857). Разделяя с радикалами уважение к науке и будучи противником всех общепринятых религий, он выдвинул исчерпывающую классификацию всех наук, начиная с математики и заканчивая общественной наукой. Как и его английские современники, он был против метафизики, хотя, как и они, мало знал о немецком идеализме. Конт назвал свое учение позитивной философией, полагая, что мы должны начинать непосредственно с ощущений, и он предостерегал против попыток следовать за явлением. Именно отсюда получил свое название позитивизм.
Конт родился в древнем университетском городке Монпелье в уважаемой и глубоко приверженной общепринятым обычаям семье государственного служащего. Его отец был монархистом и убежденным католиком, но Конт скоро перерос узкий кругозор родителей. Его изгнали из Политехнического училища в Париже за участие в студенческих выступлениях против одного из профессоров. Это позднее не позволило ему получить работу в университете. В 26 лет он опубликовал свой первый набросок о позитивизме, а начиная с 1830 г. выходил "Курс позитивной философии" в шести томах. В последние десять лет своей жизни он посвятил много времени разработке "позитивной религии", которая должна была занять место общепринятых вероучений. Вместо Бога это "новое евангелие" признавало в качестве высшей силы человечество. Всю жизнь Конт страдал от последствий слабого здоровья и постоянных депрессий, которые доводили его до мысли о самоубийстве. Он зарабатывал на жизнь частным преподаванием, перебиваясь кое-как благодаря подаркам друзей и поклонников, среди которых мы находим Дж. С. Милля. Конт был довольно строг с людьми, которые не напоминали ему постоянно о его гениальности, что в конечном итоге и вызвало охлаждение дружбы между ним и Миллем, который также подозревал о своей гениальности.
В философии Конт был близок к Вико, чьи работы он изучал. У Вико он почерпнул представление о приоритете истории в делах человека. Этот же источник дал ему общее представление о различных стадиях в историческом развитии человеческого общества. Сам Вико почерпнул это представление, изучая греческую мифологию. Конт принимает взгляд, что общество развивается от первоначальной теологической фазы через метафизическую к тому состоянию, которое он называет позитивной фазой. На этой фазе исторический процесс приходит к должному счастливому концу. Вико в этом отношении был более реалистичным мыслителем и признавал, что общество может впадать и впадает от периодов культурных достижений и утонченности в новое варварство. Примером тому могут быть средние века, которые последовали за распадом римского мира. И таково, возможно, наше время. У Конта позитивная стадия развития человечества управляется рациональной наукой. Такова знаменитая теория Конта о трех стадиях развития. Было высказано предположение, что здесь мы имеем какой-то отзвук учения Гегеля, но это мнение вряд ли основательно, поскольку развитие от одной фазы к другой не выражено в понятиях диалектики. Три стадии Конта непричастны к этому. Конт разделяет с Гегелем оптимистическое представление о конечном состоянии совершенства, достигаемого в ходе исторического процесса. Маркс, как мы видели, придерживался сходных взглядов. Это - общий признак оптимизма, свойственного XIX в.
Позитивистская теория утверждает, что научное знание, несмотря на все препоны, эволюционировало в течение трех стадий. Единственная наука, которая до сих пор полностью преодолела все препятствия, - это математика. Физика все еще изобилует метафизическими понятиями, хотя есть надежда, что ее позитивная стадия недалека. Через пятьдесят лет после Конта позитивистское объяснение механики было выдвинуто Махом. Помимо всего прочего, Конт пытается выстроить всю область научных знаний в законченный логический порядок. В этом предприятии он проявил себя истинным наследником энциклопедистов. Конечно, идея такого порядка чрезвычайно стара, ибо восходит еще к Аристотелю. Каждая наука в этой иерархии способствует объяснению области знания, которая следует за ней, но не тех, которые предшествуют ей. Таким путем мы получили перечень наук Конта, возглавляемый математикой; далее следуют астрономия, физика, химия, биология и социология.
Особенно важна последняя. Конт сам придумал слово "социология" для того, что Юм назвал бы наукой о человеке. Согласно Конту, эта наука только еще должна быть основана, и он считает себя ее основателем. Логически социология - это последняя и самая сложная область исследования в иерархии наук, но фактически каждый из нас более знаком с социальным окружением, в котором мы живем, чем с аксиомами чистой математики. Это выявляет еще один аспект приоритета истории, который мы встречаем у Вико; общественное существование человека - это и есть процесс истории.
Позитивная стадия общественного существования, воспламенявшая воображение Конта, обладает общими недостатками всех утопических систем. Мышление Конта в этом пункте вполне идеалистично, хотя не совсем ясно, как он подошел к столь странным представлениям. Внутри каждой из трех фаз развития существует тенденция постепенного унифицирования. Так, теологическая стадия открывается анимизмом, который обожествляет все предметы, привлекающие внимание примитивных людей. Отсюда начинается движение к политеизму и монотеизму. Тенденция одна и та же - к наибольшей унификации. Для науки это означает, что мы стараемся относить разнообразие явлений к какой-то одной категории, а в обществе осуществляется движение от индивидуального к человечеству в целом. В этом есть что-то от гегелевского цикла. Позитивным человечеством будет править морально состоятельная научная элита, тогда как исполнительная власть будет доверена профессионалам. Нельзя сказать, чтобы это построение не напоминало идеальное государство Платона в "Государстве".

Логический порядок - обратный порядку познания

Логический порядок
Эпистемологический порядок
Математика
1
6
Астрономия
2
5
Физика
3
4
Химия
4
3
Биология
5
2
Социология
6
1

С этической точки зрения эта система требует, чтобы личности сдерживали свои желания ради прогресса человечества. Этот акцент на деле ведет к недооценке частных интересов, и он характерен не только для Конта, но и для политической теории марксизма. Как и можно было ожидать, позитивизм не признает за психологией возможность заниматься анализом психики человека. Такая психология отрицается. Конт считает, что наше познание неспособно познать себя. Это предположение означает, что тот, кто познает, не может знать собственного знания. Мы можем принять это за здравое суждение. Тем не менее, признавая гипотезы в целом как чисто метафизические, позитивизм неправильно истолковывает природу объяснения.
Совершенно отличный от позитивизма взгляд развит в философии Ч. С. Пирса (1839-1914). Конт отбросил гипотезы как нечто метафизическое, Пирс, напротив, показывает, что выдвижение гипотез - это жизненная необходимость науки, имеющая свою логику. Произведения Пирса объемисты, но фрагментарны. Кроме того, он слишком часто, не находя решения трудных проблем, отметал разумные предложения. Поэтому нелегко выявить его собственную позицию. Вне сомнений, однако, что это был один из самых оригинальных умов конца XIX в. и, конечно, величайший американский мыслитель.
Пирс родился в Кембридже, в штате Массачусетс. Его отец был профессором математики в Гарварде, где сам Пирс стал студентом. Если не считать двух коротких периодов чтения лекций, Пирс никогда не смог обеспечить себя постоянной академической работой. У него была государственная служба в департаменте геодезии, и кроме научных трудов он с удивительным постоянством производил поток бумаг и статей по широкому кругу философских проблем. Его неудача с получением профессорства была отчасти связана с пренебрежением к нормам, принятым в обществе, в котором он жил. Более того, кроме нескольких друзей и знакомых ученых, мало кто признавал его гений, и никто не понимал его в полной мере. Мерой его чувства целесообразности может служить то, что он не был сломлен таким отсутствием признания. Последние двадцать пять лет своей жизни он был беден, у него было плохое здоровье, но он работал до самого конца.
Пирса обычно рассматривают в качестве основателя прагматизма. Однако это не вполне точно. Современный прагматизм берет свое начало не от Пирса, а от той интерпретации философии Пирса, которую ей придал Уильям Джеймс. Неразбериха с родословной прагматизма возникла вследствие ряда причин. Во-первых, взгляды самого Пирса стали яснее в более поздних произведениях, в то время как Джеймс опирался на более ранние формулировки, которые могли быть к тому же неправильно поняты. Пирс пытался отмежеваться от прагматизма, который приписывал ему Джеймс. Поэтому он стал называть свою философию прагматицизмом, надеясь, что этот неэлегантный неологизм привлечет внимание к различиям между его взглядами и взглядами Джеймса.
Учение прагматизма, развитое в некоторых ранних работах Пирса, имеет форму, позволяющую сделать заключение, которое Джеймс и вывел из него. Пирс связывает определение истины с общим ходом исследований и мотивами, которые вдохновляют занятия ими. Исследование начинается от какого-то рода неудовлетворенности или беспокойства, и его цель, как сказано, - состояние удовлетворения, при котором все мешающие влияния рассеяны. Взгляд, который человек принимает на любой из промежуточных стадий исследования, является, в меру знания человека, истиной. Но человек может не знать, что новое доказательство не обязательно требует от него изменения его взглядов. Мы никогда не смогли бы испытывать удовлетворения, если бы не были уверены, что не совершили ошибку. Эту общую теорию исследования Пирс называет фаллибилизмом. Он говорит, что истина - это мнение, к которому в конечном итоге приходит общество. Если рассматривать такое заключение буквально, то это, конечно, абсурд. Если бы мы все поверили, что дважды два будет пять, и в это самое мгновение земля будет разрушена, наша прежняя арифметическая эксцентричность все равно была бы ошибочной. Возможен случай, что все мои соседи поверят в такие вещи, тогда для меня было бы благоразумнее по меньшей мере сделать вид, что я разделяю их взгляды, но это - совсем другой вопрос. Утверждение Пирса, таким образом, следует рассматривать в контексте фаллибилизма.
Что касается отношения к любой конкретной истине, то Пирс настаивает, что любое утверждение, которое претендует на истинность, должно иметь практические последствия, то есть оно должно допускать возможность каких-то будущих действий, а также влиять на склонности действовать соответственным образом в сходных ситуациях. Значение утверждения, как сказано у Пирса, "состоит в практических последствиях". Джеймс принял прагматизм именно в этой форме. Следует помнить, что взгляд Пирса значительно больше согласуется с формулой "verum factum" Вико. Истина - это то, что вы можете сделать с вашим утверждением. Приведем пример. Если я произношу утверждение о химическом веществе, тогда его значение подкрепляется всеми свойствами вещества, которое может быть подвергнуто эксперименту или испытаниям. Представляется, что примерно к этому клонит Пирс. Прагматизм, который Джеймс выбрал из всего этого, напоминает одну из формул Протагора о человеке как о мере всех вещей; в противоположность этому намерения Пирса лучше выражены формулой Вико.
Пирс внес фундаментальный вклад в обсуждение логической природы гипотез. Философы по-разному рассматривали гипотезы: как результат или дедукции, к чему склонялись рационалисты, или индукции, как считали эмпирики. Пирс увидел, что ни один из этих взглядов не соответствует действительности. Гипотезы - результат третьего и радикально отличного от указанных логического процесса, который Пирс в привычном ему красочном стиле называет "абдукция". Это равнозначно гипотезе, возникающей из опыта, потому что она соответствует некоторым требованиям к теории. То, что требования соблюдены, это, конечно, вопрос дедукции, а не принятия гипотезы.
Как и его отец, Пирс был прирожденным математиком. Он сделал ряд важных открытий в области логической семиотики и семантики. Среди прочего он изобрел метод таблиц для определения значения истинности составных формул - средство, часто применявшееся последующими логиками. Ему также обязана кое-чем и новая логика отношений.
Пирс придавал большое значение доказательству в виде диаграмм, но правила доказательств такого рода довольно запутанны, и поэтому эта идея не стала популярной. Прагматические наклонности Пирса привели к тому, что он выявил интересный аспект математического доказательства, которому не часто уделяют должное внимание. Он настаивал на значении последовательности при выстраивании математического доказательства. Эти взгляды мы находим вновь у Гобло и Мейерсона.
Пирс прекрасно разбирался не только в математике и научных достижениях своего времени, но также в истории науки и в истории философии. Обладая широким кругозором, он утверждал, что наука предполагает реалистическую метафизическую основу. Поэтому он разработал свою метафизику, основываясь на схоластическом реализме Дунса Скота. Пирс полагал, что прагматицизм и схоластический реализм идут рука об руку. Так ли это или нет, но это показывает, что его прагматицизм имеет мало общего с прагматизмом Джеймса.
Взгляды Пирса в свое время не имели большого влияния; прагматизм превратился во влиятельную философию благодаря Уильяму Джеймсу (1842- 1910). Это не понравилось Пирсу, поскольку его учение - это нечто значительно более тонкое, чем прагматизм Джеймса, который только в наше время получил должную оценку.

Джеймс был типичным жителем Нового Света и верным протестантом. Эти обстоятельства сильно повлияли на его мышление, хотя он был, в общем, свободным мыслителем, скептически относящимся ко всем формам ортодоксии. В отличие от Пирса он совершил академическую карьеру в Гарварде, где многие годы был влиятельным профессором психологии. Его "Основы психологии" вышли в 1890 г. и остаются до сего дня одним из лучших общих объяснений этого предмета. Философия была побочным занятием для него, но его по праву стали считать ведущей американской фигурой в этой области. Человек он был добрый и великодушный и твердо стоял за демократию, в отличие от своего брата, писателя Генри Джеймса. В сравнении с философией Пирса философия Джеймса значительно менее глубока, но благодаря его личности и положению он оказал гораздо большее влияние на философскую мысль, особенно в Америке.
Философское значение Джеймса имеет два аспекта. Его роль в распространении прагматизма мы только что отметили. Другой аспект его влияния связан с учением, которое он называл радикальным эмпиризмом. Впервые о нем было заявлено в 1904 г. в статье, озаглавленной "Существует ли сознание?". В ней Джеймс начал показывать, что традиционный дуализм субъекта и объекта был помехой для здравого понимания эпистемологии. Согласно Джеймсу, мы должны отвергнуть понятие самосознания как сущности, противопоставляемой объектам материального мира. Субъектно-объектное объяснение познания представляется ему противоречивым рационалистским извращением, которое в любом случае не является истинно эмпирическим, поскольку у нас действительно нет ничего сверх того, что Джеймс называет "чистым опытом". Он представляет этот "чистый опыт" как реальную полноту жизни в противоположность последовательному абстрактному размышлению о жизни. Таким образом, процесс познания становится отношением между различными частями чистого опыта. Джеймс не разработал все выводы из этой теории, но те, кто последовал его предположению, пришли к замене старой дуалистической теории "нейтральным монизмом". Согласно этому "монизму", в мире существует только один вид основного вещества. Тогда для Джеймса чистый опыт - это вещество, из которого сделаны все вещи. Радикальный эмпиризм Джеймса искажен в этом пункте его прагматизмом, который не признает ничего, что не имеет практического отношения к человеческой жизни. Уместно только то, что формирует часть опыта, под которым он подразумевает человеческий опыт. Английский современник Джеймса Ф. К. С. Шиллер, придерживавшийся очень схожих взглядов, назвал свою теорию "гуманизм". Проблема с этим учением заключается в том, что оно слишком узко для науки, а также и для тех вопросов, которые здравый смысл всегда рассматривал своей основной задачей. Исследователь должен видеть себя частью мира, всегда простирающегося дальше его кругозора. В противном случае не было бы смысла заниматься чем-либо. Если я сопряжен со всем, что составляет мир, я мог бы с таким же успехом сидеть сложа руки и предоставить все судьбе. Джеймс прав, критикуя старые дуалистические теории разума и материи, но и его собственная теория чистого опыта не может быть признана истинной.
Говоря о рационализме и эмпиризме, мы должны упомянуть об известном различии, проведенном между ними Джеймсом. Согласно его взгляду, рационалисты стремятся выделить умственное за счет материального. Они оптимистичны по характеру, стремятся к единству и предпочитают размышление, отрицая опыт. Тех, кто склонен принимать такие теории, Джеймс называет людьми, имеющими подвижный ум. С другой стороны, существуют эмпирические теории, носителей которых более интересует материальный мир. Они пессимистичны, признают разделенность в мире и предпочитают опыт фантазиям. Взгляды эмпириков поддерживаются теми, кто имеет твердый ум. Конечно, это различие условно. Прагматизм определенно находится на стороне тех, кто имеет твердый ум. В труде, озаглавленном "Прагматизм" (1907), Джеймс объясняет свою теорию и указывает, что она имеет две стороны. С одной стороны, прагматизм - это метод, который Джеймс отождествляет с эмпирическим подходом. Он настаивает, что как метод прагматизм не ставит перед собой никаких конкретных целей, это просто способ общения с миром. Грубо говоря, этот метод утверждает, что различия, не имеющие никакой практической ценности, бессмысленны. Вместе с тем Джеймс отказывается рассматривать какую бы то ни было тему как окончательно решенную. Это во многом - след влияния Пирса и, действительно, приемлемо для любого эмпирического исследования. Если бы сюда не было добавлено ничего более, Джеймс был бы совершенно прав, говоря, что прагматизм - это просто новое название старых способов мышления.
От этих замечательных принципов Джеймс, однако, постепенно переходит к чему-то значительно более спорному. Прагматистский метод приводит его к точке зрения, что научные теории - это скорее инструменты для будущих действий, нежели приемлемые ответы на вопросы о природе. Теорию не следует рассматривать как магическое заклинание, которое позволяет волшебнику иметь представление о природе. Прагматист настаивает на тщательном изучении каждого слова и на требовании, которое Джеймс называет "денежной стоимостью". Отсюда остается один шаг до прагматистского определения истины как того, что имеет полезные последствия. Инструментальная концепция истины Дьюи приходит практически к тому же.
В этом вопросе прагматизм сам становится метафизическим учением самого сомнительного толка. Понятно поэтому, что Пирс приложил большие усилия, чтобы размежеваться с метафизикой. Оставляя в стороне установление здесь и сейчас следствия из данного взгляда и вопрос о том, окажутся ли эти следствия плодотворными, несомненно одно: определенный набор последствий или будет полезным, или нет. Это в любом случае должно быть решено обычным, не прагматистским путем. Не стоит уклоняться от этого вопроса, говоря, что последствия будут полезными в какой-то неопределенной степени; это просто не позволило бы нам принять одно из основных положений Пирса. Кстати, Джеймс, кажется, понимает эту проблему так: он признает свободу личности принимать любое верование, если оно способствует счастью этой личности. Хороший пример предоставляет случай религиозной веры. Но это совсем не тот путь, которому следует религиозный человек, придерживаясь своей веры. Он верит в Бога не ради удовольствия, какое он может доставить, а скорее наоборот: именно из-за своей веры он счастлив.
Начиная с возникновения философии в Греции математика всегда была предметом особого интереса философов. Достижения последних двухсот лет подтвердили это предпочтение самым поразительным образом. Исчисление бесконечно малых величин, сформулированное Лейбницем и Ньютоном, привело в XVIII в. к потоку математических открытий. Однако логические основы математики не были поняты как следует. Были распространены некоторые плохо обоснованные понятия.
В математическом анализе в то время придавали большое значение понятию "бесконечно малые величины", которое, как думали, играет существенную роль в функционировании вновь открытого исчисления. Бесконечно малая величина, как считали, - это количество малое настолько, что стремится к нулю. Предполагали, что именно такие количества применяются при образовании дифференциальных коэффициентов и интегралов. Понятие бесконечно малой величины - это, конечно, один из самых старых скелетов в математическом шкафу. (Перефразированная применительно к математике английская пословица о том, что у каждой семьи есть свой скелет в шкафу). Оно восходит к единице Пифагора, которая является схожим вариантом этого рода. Мы видели, как Зенон разоблачал пифагорейское учение. В наше время критические замечания относительно теории бесконечно малых величин также исходили от философов. Беркли был, возможно, первым, кто указал на заключенные в этой теории сложности, и известно, что Гегель также обсуждал эти вопросы. Но математики сначала не обратили внимания на эти предостережения. Они шли вперед и развивали свою науку, и хорошо, что они это делали. Особенностью возникновения и развития новых дисциплин является то, что слишком рано предъявленные строгие требования подавляют воображение ученых и часто сводят на нет открытия. Освобождение же от критических суждений способствует развитию предмета на его ранних стадиях, даже если это чревато появлением известного количества ошибок.

Один из Парадоксов Кантора: существует столько четных чисел, сколько чисел всего.

Тем не менее в развитии любой области наступает время, когда стандарты строгости должны быть ужесточены. В математике период особенной строгости наступил с начала XIX в. Первая атака была предпринята французским математиком Кочи, который разработал систематическую теорию пределов. Она вместе с более поздней работой Вейерштрасса в Германии дала возможность обходиться без бесконечно малых величин. Общие проблемы последовательности и бесконечности чисел, которые таились за этими достижениями, впервые были исследованы Георгом Кантором.
Бесконечность чисел причиняла беспокойство ученому миру еще во времена Зенона с его парадоксами. Если мы вспомним соревнование между Ахиллом и черепахой, мы могли бы изложить один из запутанных вопросов этого предмета следующим образом:
для каждого места, на котором был Ахилл, есть место, которое занимала черепаха. Таким образом, два бегуна располагали равным количеством положений. И все же очевидно, что Ахилл занимает больше места. Казалось бы, это противоречит здравому смыслу, в соответствии с которым целое больше, чем часть. Но когда мы имеем дело с бесконечностью, это уже не так. Возьмем простой пример. Ряд положительных целых чисел, число которых бесконечно, включает четные и нечетные числа. Уберите все нечетные числа, и вы могли бы предполагать, будто то, что осталось, составляет половину того, с чего вы начали. Но там остается столько четных чисел, сколько всего было чисел вначале. Это несколько озадачивающее заключение очень легко продемонстрировать. Первое, мы выписываем ряд натуральных чисел, а затем рядом с ним числа, получающиеся в результате удвоения каждого числа из первого ряда. Каждому числу в первом ряду соответствует запись во втором. Как говорят математики, между ними существует соотношение один к одному. Следовательно, два ряда имеют одинаковое количество чисел. Таким образом, в случае бесконечного ряда часть содержит столько же терминов, сколько целое. Таково свойство, которое Кантор использует для определения бесконечных рядов.
На этой основе Кантор развил целую теорию бесконечных чисел. В частности, он показал, что существуют бесконечные числа разной величины, хотя, конечно, не нужно думать о них совершенно таким же образом, как мы говорим об обычных числах. Примером более высокой бесконечности, чем бесконечность ряда натуральных чисел, является ряд действительных чисел, или, как его иногда называют, числовой континуум. Предположим, все десятичные дроби перечислены по величине. Теперь мы составляем новую десятичную дробь, взяв первую цифру из первой записи, вторую цифру из второй записи и так далее и увеличив каждую цифру на один. Получившаяся в результате десятичная дробь отличается от всех десятичных дробей в списке, который мы считали полным. Это показывает, что бесчисленный список не может быть окончательным. Число десятичных дробей бесконечно в более высокой степени, чем число натуральных чисел. Этот так называемый диагональный процесс позднее имел также некоторое значение в символической логике.
Другой вопрос, имеющий особый интерес для логиков, был поднят к концу XIX в. Математики с древнейших времен претендовали на то, что вся их наука как система может быть выведена из единственной отправной точки или, по меньшей мере, из возможно меньшего их числа. Это один из аспектов Сократовой интерпретации Добра. Элементы у Евклида представляют пример того, что требовалось в данном случае, даже если трактовка Евклида несовершенна.
В арифметике небольшой набор постулатов, из которых может быть выведено все остальное, был предложен итальянским математиком Пеано. Основных утверждений пять. Все вместе они определяют класс прогрессий, одним из примеров которых является ряд натуральных чисел. Вкратце эти постулаты утверждают, что преемник каждого числа - это также число и что каждое число имеет одного и только одного преемника. Ряд начинается с нуля, который является числом, но сам не является преемником числа. И наконец, есть принцип математической индукции, посредством которого установлены общие свойства, относящиеся ко всем членам ряда. Этот принцип звучит так: если данное свойство любого числа n имеет также его преемник и число нуль, тогда оно относится к каждому числу ряда.
Со времени Пеано возник новый интерес к вопросам об основах математики. В этой области существуют две противоположные школы мышления. С одной стороны, формалисты, их в основном заботит последовательность ряда; а с другой стороны, институционалисты, которые придерживаются отчасти позитивистской линии и требуют, чтобы мы могли показать то, о чем говорится.
Общей чертой этих математических направлений является их интерес к логике. Казалось, что здесь в ряде случаев логика и математика как бы сливаются. Со времен Канта, который считал логику завершенной наукой, в логической теории произошли большие перемены. В частности, были развиты новые формы трактовки логических доказательств посредством математических формул. Первое систематическое обоснование этого нового способа обращения с логикой было предпринято Фреге (1848-1925), чью работу, однако, совершенно игнорировали в течение двадцати лет, пока я в 1903 г. не привлек к ней внимание. В своей стране он. долго оставался неизвестным профессором математики. И только в последние годы стали признавать его значение как философа.
Математическая логика Фреге берет свое начало в 1879 г. В 1884 г. он опубликовал свои "Основные законы арифметики", в которых этот метод применен для более радикального рассуждения о проблемах, поднятых Пеано. Аксиомы Пеано, несмотря на их компактность, тем не менее неудовлетворительны с логической точки зрения. Несколько спорным выглядело то, что именно эти, а не другие утверждения должны быть основой математической науки. Сам Пеано никогда не заходил так далеко, чтобы рассматривать эти вопросы.
С чего начал Фреге, так это с того, чтобы показать аксиомы Пеано как логическое следствие из своей символической системы. Это должно было сразу удалить некоторый налет произвольности и показать, что чистая математика - это просто продолжение логики. В частности, было необходимо получить некоторое логическое определение самого числа. Представление, сводящее математику к логике, просится само из аксиом Пеано, поскольку основной словарь математики ограничивается двумя терминами - "число" и его "преемник". Второй из них - общий логический термин; чтобы свести наш словарь к логической терминологии, мы просто должны дать логическое объяснение первого. Это и сделал Фреге, определяя число посредством чисто логических понятий. Его определение выглядит почти так же, как то, которое дано Уайтхедом и мной в "Principia Mathematica". Там утверждается, что число - это класс всех классов, подобных данному классу. Так, каждый класс из трех объектов - это пример числа три, которое само является классом всех таких классов. Что касается числа в общем, это - класс всех конкретных чисел, и, таким образом, он оказывается классом третьего порядка.
Одной, возможно неожиданной, чертой, вытекающей из этого определения, является то, что числа нельзя складывать. В то время как вы можете сложить тройку яблок с парой груш и получить пять плодов, вы не можете сложить класс всех троек с классом всех двоек. Но, как мы видели, в действительности это не такое уж новое открытие. Уже Платон сказал, что числа не могут быть суммированы.
Анализ математики привел к тому, что Фреге сформулировал различие между смыслом суждения и его произнесением. Это требуется для объяснения того факта, что равенства - это не просто пустые повторения. Две части равенства имеют общее звучание, но различаются по смыслу.
В качестве системы символической логики обоснование Фреге не привлекло большого внимания, отчасти, без сомнения, из-за запутанности записи. Символы, использованные в "Principia Mathematica", кое-чем обязаны символам, применявшимся Пеано, и были найдены более приемлемыми. С тех пор большое количество записей стало использоваться в области математической логики. Одна из самых изящных из них была развита известной польской школой логиков, которая распалась во время последней войны. Подобно этому были сделаны значительные усовершенствования в способе компактности как записи, так и числа фундаментальных аксиом этой системы. Американский логик Шеффер ввел единственную логическую постоянную, в терминах которой, в свою очередь, могли бы быть определены предположительные исчисления. С помощью новой логической постоянной система символической логики могла опираться на единственную аксиому. Но все это - чисто технические вопросы, которые не могут быть объяснены в подробностях здесь.
Математическая логика с чисто формальной стороны не является более делом философов как таковых. Ее взяли в свои руки математики, хотя, конечно, это - математики совершенно особого сорта. Для философа представляют интерес проблемы, которые возникают из общих предположений о символизме, сделанных прежде, чем система приобретает вес. Ему также интересны парадоксальные заключения, к которым иногда приходят при построении символической системы.
Один из таких парадоксов возникает в связи с определением числа в "Principia Mathematica". Его причиной стало понятие "класс всех классов". Поскольку очевидно, что класс всех классов - сам по себе класс и, следовательно, относится к классу всех классов, то он содержит в себе себя как одного из своих членов. Существует, конечно, много других классов, которые не имеют этого качества. Класс всех избирателей сам не имеет привилегий всеобщего избирательного права. Здесь возникает парадокс, при котором мы рассматриваем класс всех классов, которые не являются членами себя.
Вопрос в том, является ли этот класс членом себя или нет. Если мы предположим, что он - член себя, тогда это не является примером класса, который включает себя. Но для того чтобы быть членом себя, он должен быть того типа, который рассматривался в первом случае, то есть быть не членом себя. Если, напротив, мы допустим, что обсуждаемый класс не является членом себя, тогда это не является примером класса, который не включает себя. Но для того чтобы не быть членом себя, он должен быть одним из классов в классе, о котором был задан первоначальный вопрос, и так он член себя. В ином случае мы приходим к противоречию.
Это затруднение можно убрать, заметив, что не следует рассматривать классы на совершенно тех же основаниях, что классы классов, так же как обычно человек не будет говорить о людях на тех же основаниях, что и о нациях. Тогда становится очевидным, что нам не следует говорить о классах, которые являются своими собственными членами, так многословно, как мы делали, обосновывая парадокс. Затруднения, касающиеся парадоксов, были рассмотрены с разных сторон, и все же не было достигнуто общего соглашения о том, как от них следует избавиться. Эта проблема еще раз напомнила философам о необходимости тщательного исследования путей построения предложений и использования слов.