Марков Б. Храм и рынок. Человек в пространстве культуры

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение

Есть серьезные основания считать, что традиционная культура в гораздо меньшей степени была нагружена душевными переживаниями, чем наша. Парадоксально, что роль слова при этом, его воздействие на человеческое поведение также были гораздо более значительными. Пожалуй, весьма вероятным будет допущение, что речь и письмо не ограничивались сферами сознания и мышления, а находились в более непосредственной зависимости от того пространственного и телесного порядка, который задавал способ жизни. Мысль, желание, переживание первоначально не были автономными; ментальные акты составляли очень тонкий и незначительный слой; нарративы подчинялись речевым действиям, приказам, клятвам, угрозам; поведение регулировалось телесно-принудительными способами или системой ритуалов, инициации, табу, традиций, четко проводящих грань между плохим и хорошим, истинным и ложным, своим и чужим, живым и мертвым, возможным и невозможным, дозволенным и недозволенным. Современный человек предается разнообразным мечтаниям, испытывает различные желания и рефлексивным путем разграничивает иллюзорное и реальное. Это кажется значительным прогрессом, так как каждый человек может самостоятельно решить, что является истинным или ложным, красивым или некрасивым, моральным или аморальным. И вместе с тем эмансипационный процесс порождает серьезные трудности, угрожающие единству. Как автономные индивиды смогут обеспечить совместное сосуществование?

Ответ на этот вопрос дала философия разума, расширившая маленький островок ментальности до размеров огромного архипелага и нашедшая оправдание автономности сознания. Разум — вот что обеспечивает единство свободных индивидов и делает это более надежно, чем родовые, сословные или религиозные связи. Опираясь на него, свободные индивиды могут отыскать истинные принципы и, используя их как своеобразную архимедовскую точку опоры, построить здание науки, избавиться от заблуждений и предрассудков, заключить общественный договор, обеспечивающий рациональные право и экономику. Считается, что философы эпохи Просвещения

6 Б. В. Марков. Человек в пространстве культуры

заблуждались относительно способности сознания рефлексивным путем удержать людей от эксцессов. Но не является ли такое заключение слишком поспешным. Во-первых, эпоха разума занимает значительный отрезок реального исторического времени. Во-вторых, ссылки на волю к власти и бессознательное как на новые “абсолютные начала” также имеют исторический характер и являются значимыми для нашего времени. Невротические комплексы, психические аномалии и перверсии являются той ценой, которую современное человечество заплатило за эмансипацию партикулярного. Мобильный индивидуум, оторвавшийся от почвы, ощутил в пустом пространстве больших городов острую тягу к эмоциональному единству. Так, уже в романах Флобера, которые Р. Барт считал революцией классического письма, разумные индивиды в течение всей своей жизни жаждут и не находят любви. Любовь, все более интенсивная и перверсивная, становится навязчивым кошмаром XIX в. И наряду с этим в реальности происходит распад семьи и увеличение количества страдающих и обманутых людей.

Другим навязчивым состоянием становится смерть, также переселившаяся исключительно в сферу переживания и порождающая чувство страха. Она воспринимается как нечто скандальное и неприличное, а отношение к мертвым становится при этом все более формальным и беспечным. На фоне распада прежнего цивилизованного порядка общения между мужчинами и женщинами, живыми и мертвыми, ритуально определявшего их пределы, границы и территорию существования, особенно неприглядно выглядит доходящая до извращения экзальтация переживания любви и смерти, которые занимают мысли и желания человека.

Таким образом, то, чем мы так гордимся: наша способность переживать, делать внешние события психическими состояниями и оценивать их с эстетической или этической позиции, — имеет свои недостатки. Человек совершает некрасивые поступки, однако при этом ярко переживает несправедливость по отношению к себе и даже способен к самооценке и самопокаянию. Герои Достоевского решаются на преступления, но глубоко в них раскаиваются и за это считаются в высшей степени тонкими и порядочными людьми. Взаимная игра греха и покаяния, с тех пор как она была открыта христианством, становится все более изощренной, и если христианские святые допускали крайне невинные по современным меркам желания и при этом сильно раскаивались, то сегодня рефлексивные акты нередко лишь интенсифицируют запретные желания.

Можно по-разному оценивать свершившееся, однако вне зависимости от тех или иных моральных оценок необходима значительная коррекция исторических реконструкций прошлого. Об опасности осовременивания истории уже неоднократно говорилось в герменевтической философии. Вместе с тем вне горизонта современности нет возможности ее понимания. Универсалистские притязания герменевтики, основывающиеся на допуске избранных историков в “круг

понимания”, нуждаются в критической рефлексии. Поле понимания может оказаться настолько деформированным, что согласие общающихся в нем людей будет напоминать казарму или психиатрическую больницу. Таким образом, критически относясь к безудержной экспансии мысли и переживания во все сферы человеческого бытия, т. е. к тому, чем так гордилась философия, с таким трудом отвоевавшая для себя в начале человеческой истории маленькие островки самосознания (даже Кант с его единством трансцендентальной апперцепции представляется каким-то диковинным цветком, выросшим на крестьянском поле), историк получает доступ к прошлому, заслоненному гештальтом настоящего. Древние люди переживали и думали гораздо менее интенсивно, чем современные. Речь идет не столько о яркости и иных качественных состояниях сознания, сколько о месте, возможностях и границах мысли и переживания. Мысль вовсе не беспредельна. В поиске своих оснований она упирается в скальный грунт, не поддающийся хрупким инструментам рефлексии. Достоверности сознания определяются не им самим, а задаются как бы извне. Значительная сфера жизнедеятельности и сегодня определяется тем, что Витгенштейн называл “следованием правилу”, т. е. не столько размышлением, сколько институциональными нормами, определяющими метрику социального жизненного мира.

Прочитав “Пир” Платона, современный читатель думает, что древние греки переживали Эрос наподобие героев Хемингуэя. Ощущая ужасное одиночество и страдания, они любили друг друга как несчастные разделенные богом существа, стремились найти и соединиться со своими половинками, чтобы достичь целостности и совершенства. Но, может быть, платоновская концепция любви была таким же экзотическим цветком своего времени, как и кантовское трансцендентальное единство апперцепции. В прошлом люди не переживали любви в том смысле, как она описывается в современных романах. Отношения между мужчинами и женщинами определялись “физическими” границами, а не духовными переживаниями. Жесткий порядок обмена женщинами закреплялся не страстью, а ритуалом. Мысль Платона открывает и пытается преодолеть его рефлексивным путем. Разделение мужчин и женщин расценивается как акт власти: боги, испугавшись автономных существ, разрезали их пополам и связали отношением взаимной зависимости. Концепция Платона выступает как дискурсивизация испытанной тактики: разделяй и властвуй. Из “физической” взаимная зависимость мужского и женского переводится в “духовную” плоскость. Так Платон реализует свое убеждение, что государством должны управлять философы, и его “жизненная драма”, как это подметил В. Соловьев, вызвана борьбой с традиционными формами власти.

Реконструкция истории философской мысли должна обязательно Учитывать взаимопереплетение дискурсивных и недискурсивных практик, которые не редуцируемы, а дополнительны друг к другу. Изолированная от истории “физических” различении, т. е. воплощенных

8 Б. В. Марков. Человек в пространстве культуры

в пространственной форме границ и барьеров, история мысли оказывается неполной и отрывочной. Если ее понимание связывается с восстановлением логической последовательности, то оно сталкивается с лакунами, где есть реальная историческая последовательность, но отсутствует логическая выводимость. Разум, стремящийся контролировать становление на основе абсолютных принципов, сам изменяется наподобие изменений в моде. И поэтому история моды может стать примером подражания для истории мысли. Речь идет об изменении понимания исторического понимания. Интернационалистский подход не выводит за рамки стратегии разума, который желает все определить сам и не желает быть определенным чем-то внешним. От всепожирающего разума, который подобно мельничному жернову перемалывает все, что на него попадает, не спасает ни эмпатическая, ни “онтологическая” герменевтика. Во всех этих методологиях остается неизменной стратегия замены пространственных различий временными. Понимание-присвоение другого осуществляется как колонизация внешнего внутренним, чужого своим. Перевод реальных пространственно-временных различий культуры в форму переживания — это не отказ, а продолжение стратегии разума, и именно этим объясняется тот факт, что Гуссерль называл феноменологию, центральным понятием которой, кстати, и является “ретенция” (схватывание), “строгой наукой”.

Критика рациональности и тем более “преодоление разума” не может быть самоцелью. Речь идет об уяснении границ сложившейся техники рациональной реконструкции истории философии и возможности их перехода. Сегодня эти новые возможности связывают с освоением истории телесности; еще Ницше заметил, что у европейского духа есть свое тело, и выявил его генеалогию. Сегодня ее можно дополнить многообразием ортопедических процедур, посредством которых культура протезирует органы, предназначенные для выполнения необходимых функций. Например, заслуживает внимания история усидчивости. Романтика субъекта-номада заслоняет тот факт, что условием возможности европейской духовной культуры является способность школьников целыми днями сидеть за письменным столом. Точно так же история руки, хватательное движение которой определяет установку “понимания”, или глаза и уха как органов восприятия выступает дополнением и конкретизацией истории мысли, раскрывающей тайну энергетики “бессильного духа”.

К многообразию таких “дополнительных” по отношению к истории философской мысли структур относится и история организации культурного пространства, в котором живет человек. Оно не является гомогенным, а обладает своеобразными ландшафтом и метрикой. С одной стороны, они отображаются в сетях категориальных различий, а с другой — выступают формами их реализации. Раскрытие сложной зависимости дискурсивных и недискурсивных дифференциации способствует избавлению от возвышенно-романтических оценок роли гуманитарного знания в освобождении человека. Так, естественные

науки сегодня расцениваются как часть стратегии воли к власти и обвиняются в насилии над природой. Все боятся атомной бомбы и надеются на победу этико-эстетического гуманитарного дискурса. Однако гуманитарные науки и литература вовсе не так безопасны. Они тоже моделируют человека, предписывают ему то, что он должен думать и говорить, как вести себя и выглядеть в глазах окружающих.

Было бы наивностью считать, что такое ответственное дело, как формирование человека, является привилегией мысли, будь то научной или даже этической. Философия кажется “безместной”. Наука имеет свои лаборатории или клиники, религия — храмы как места производства человека. И как клиника не столько лечит, сколько производит болезни или безумие, необходимые для установления границ здорового и рационального, так и христианский храм — это такое место, где люди не только сострадают Христу, каются и прощают, но и производят самое важное — границу между виной и законом, грехом и добродетелью. Не имея специальных эффективных мест производства духовного человека (ибо “академии” и “ликеи” производят самих философов), философия не является все-таки утопичной. Она называется “местом мест”, “горизонтом всех горизонтов” или “миром миров”, потому что формирует общую топику всех культурных пространств. И если сегодня возникает протест против философии как некоего “супердискурса”, то он оказывается эффективным в той мере, в какой находит воплощение в изменении реальных дисциплинарных пространств современной культуры.

Организованной совокупностью таких дисциплинарных пространств выступает прежде всего город. В античном городе центральным местом была площадь, где и осуществлялось производство государственного тела. Средневековый город усложняется, и его центр включает в себя замок, храм и рынок. Эти места находятся в сложных и подчас противоречивых отношениях. В христианском храме производятся сердечность, душевность, сострадание, соучастие и единство людей. Благодаря пространству храма религия обретает способ воплощения веры. Поэтому следует учитывать своеобразный характер христианской культуры. В храме происходило преобразование человеческой телесности на основе подражания Христу и сострадания Его нечеловеческим мучениям. Напротив, на рынке человек формировался как автономный индивид, конкурирующий с другими. Там формировались иные чувства: зависть, агрессия, жадность и т. п. Рынок также привлекал чужестранцев, культура которых угрожала единству нации. Поэтому уже в Венеции был найден эффективный способ сосуществования различного в едином пространстве города. Вместо призывов к изгнанию чужого венецианцы построили гетто для евреев и кварталы для иностранных рабочих. Таким образом удалось обеспечить возможность самосохранения, сосуществования и общения представителей различных наций. Это был важный шаг на пути развития гетерогенности и мультикультурности. Вообще говоря, пространственно-сословная иерархия средневекового общества явно недооценивается

10 Б. В. Марков. Человек в пространстве культуры

современными мыслителями на том основании, что она противоречит духу равенства и демократии, а главное — идее единства. Между тем существование различного в изолированных местах социума остается фактом и сегодня. Можно сколько угодно говорить о единстве поколений, но реально молодежь и старики не могут все время находиться в одном и том же пространстве, ибо это привело бы к истерии. Поэтому люди стремятся к изоляции, но она порождает встречную проблему общения, которое тоже должно протекать в цивилизованной форме.

Вопрос о единстве обсуждался и в философско-идеологическом дискурсе. Рынок разрушал моральное единство, собираемое в храме. Поэтому, ссылаясь на угрозу падения нравов, на ослабление государства, христианские проповедники призывали к устранению чужих. Например, в Германии начались гонения на евреев. Философы и экономисты, напротив, успокаивали общественность. Автономные индивиды смогут договориться на основе разума и подписать общественный договор, благодаря которому сохранится единство общества. А. Смит, которого считают апологетом капитализма, на самом деле считал рынок демократическим институтом: он обеспечивает как свободу, так и взаимную зависимость людей, переплетает их интересы и заставляет развивать формы коммуникации.

Становление философии разума нельзя понять без учета изменений способов жизни субъекта. Переход от средневекового иерархического, демонстративного общества к буржуазному сопровождался созданием новых “моральных мест”: театр, концерт, выставка, клуб, кофейня и т. п. В отличие от храмов здесь вырабатывалось новое коллективное чувство — здравый смысл и общий вкус, дискурсивизацией которых и были заняты литературные критики и философы.

Ставка на разум мобильного индивидуума, движущегося по городу в поисках выгодных сделок, нуждающегося в коллективном обсуждении новостей экономической, политической и литературной жизни, привела к изменению архитектуры городов. Улицы распрямлялись, площади расширялись, дома благоустраивались, открывались уютные и безопасные кафе и ресторанчики — все это обеспечивало торговлю, работу, коммуникацию, а также отдых людям, отдающим труду все свои силы. Можно только удивляться тому, что у философии разума был столь хорошо благоустроенный дом. Вместе с тем создание пространств для автономного индивида выявило границы философии разума. Во время революции 1799 года в Париже на длинные улицы и широкие площади, рассчитанные для променадов свободных индивидов, высыпала голодная, озлобленная толпа, которая, громя магазины, двигалась по направлению к королевскому дворцу с требованием хлеба. Так на арену истории, как когда-то в Древнем Риме, снова выступила масса, и снова возникла проблема создания соответствующих дисциплинарных пространств для управления ее коллективным телом. Победившие революционеры пытались

11

использовать для этого визуальные символы. Одним из них был образ Марианны — молодой женщины с открытой грудью, символизирующей братское единство. Другой, известный и нам, способ сборки единого дисциплинированного коллективного тела — массовые шествия, демонстрации и митинги.

философия разума, допустившая серьезный просчет относительно мотивов движения свободных индивидов, сменилась “метафизикой силы”, представители которой опирались на “волю”, “бессознательное”, скрытые и подавляемые желания, которые определяют поведение масс. Между тем на уровне реорганизации городского пространства происходили изменения, которые привели к трансформации метафизики воли к власти в приватные практики психоанализа. В Лондоне практически не было революций, и это необъяснимо лишь национальными особенностями англичан. Этот город был устроен иначе, чем Париж, и не давал пространства для сборки революционной толпы. Благодаря быстрому развитию коммуникаций, бедные жители Лондона могли жить в отдельных домах на окраине города. Отдельные индивиды имели отдельное жилье, и была сделана ставка на комфорт, благодаря которому быстро восстанавливались силы, затраченные на напряженный труд.

Цена, которую пришлось заплатить человеку за автономность, была весьма значительной. Пространство дома и храма в традиционном обществе объединяло; напротив, пространство современного города разъединяет людей. Оно не вербально, а визуально, ибо из-за шума и скорости люди не могут разговаривать, зато реклама и витрины дают простор воображению и перечеркивают привычную границу между вымыслом и реальностью. Оно организовано в расчете на замкнутого в свои мысли человека. В транспорте, на работе, в кафе человек замыкается (полулежа-полусидя) в удобном кресле, не располагающем к разговору.

Современный город, построенный на принципе дистанции, дал свободу людям, покинувшим провинциальные поселения, но при этом обострил жажду контакта. Это желание уже не удовлетворяется моральными и семейными пространствами, ибо храм и дом оказались в XX в. разрушенными. Поэтому в современной литературе описываются все более интенсивные и даже перверсивные формы контактов. Постмодернистская философия — это не фантазия, а диагноз реальности, которая стала иной, чем раньше. Гетерогенные пространства современного города порождают проблему коммунитарности, которая вряд ли может быть решена на прежних идеях “крови и почвы”, так как отсутствуют места, воплощающие старые идеи и ценности в сердца и души людей. Современная молодежь не ждет отеческой опеки от государства и церкви и равнодушна к ним, ибо ее проблемы не могут быть решены каким-либо единообразным способом. Она группируется по увлечениям и интересам в микросообщества, имеющие флексибельный характер, склонна к терпимости, ирному сосуществованию с Другим. Наиболее тяжелое положение

12

старшего поколения, которое постепенно оказывается в положении иностранцев в той стране, где они родились и которой отдали свои силы. Особенно в России пора задуматься о том, что нельзя бесконечно очернять прошлое, и рекультивировать хотя бы часть тех культурных пространств, в которых старшее поколение чувствовало бы себя как дома. В горизонте этой тенденции философия должна отказаться от претензий на роль универсального супердискурса и организовать локальные пространства и дискурсы, способствующие в конкретных пространствах города как эмансипации, так и коммуникации людей.