Марков Б. Храм и рынок. Человек в пространстве культуры

ОГЛАВЛЕНИЕ

Раздел второй. Культура и город

6. Маргинальные пространства

Маргинальный писатель и теоретик постмодернизма — разные, но взаимозависимые фигуры. Правда, и современные ученые стали вести маргинальный образ жизни, однако он не является тотальным. Например, Ф. Капра сочетал рок-фестивали, психоделики и политическую борьбу с академической карьерой. Точно так же Авитал Ронелл вела достаточно бурную жизнь, ее даже чуть не зарезали в подростковом возрасте члены одной юношеской банды, в которую она входила, что не помешало ей стать автором двух нашумевших книг. Как и Капра, она серьезно относилась к своей прошлой жизни и строила свои теории на почве этого неакадемического и неклассического жизненного мира.

Иное дело в России, где интеллигенты почти сплошь маргиналы, и даже академик Лихачев провел несколько лет в лагерях. Но и более молодое поколение маргинально либо по происхождению (провинциалы), либо по образу жизни (как правило, это алкоголизм). К тому же большинство студентов и аспирантов провели жизнь в общежитиях и подрабатывали на жизнь дворниками, кочегарами, сторожами. Однако, сделав академическую карьеру, бывшие маргиналы старательно обходили темы повседневности. Даже в случае Лихачева, который работал над словарем блатных выражений, получилось вполне дистанцированное академическое, а не постмодернистское исследование. Наконец, наиболее «крутые» интеллектуалы, не бросившие привычки молодости и в профессорском статусе, как-то умудрялись разделять маргинальное поведение (например, пьянство до потери памяти вечером) и преподавательский труд (по утрам). Видно, что у нас срабатывает старая религиозная формула греха и покаяния: чем сильнее согрешил вечером, тем усерднее Работает с утра.

210 Б.В.Марков. Человек в пространстве культуры

Уникальным явлением стал андеграунд, в рамках которого маргинальность стала целостной: и жизненной, и литературной. Люди, под. вешенные между двумя мирами — жестокой повседневностью где властвует порядок общественного тела, и духовностью с ее романтическими идеалами, — поневоле оказываются существами иного рода чем классические писатели и читатели. О, они тоже телесны, но это особым образом выдрессированное тело, способное часами сидеть за письменным столом, читать, думать, вникать, писать, интерпретировать. Это аскетическое терпеливое, послушное тело создано для обслуживания интеллектуальных актов, оно не является источником спонтанных влечений и желаний, мешающих работе. Это как бы тело ангела, скрытое от посторонних белыми одеждами. Оттого интеллигент так стеснителен с женщиной и неловко чувствует себя в общественной бане. Как ни странно, именно такое тело эротично. Музиль пишет в «Человеке без свойств» о том, как сын находит в ящике умершего отца — известного теоретика права — порнографические снимки. Замечательно сказал Ницше: «Глаза ученого становятся из сонных рысьими, как только дело касается женщины». Да, именно запретный плод и сладок.

Иное дело маргиналы: скученные в общежитиях и коммуналках, сведенные вместе работой и пьянкой, совместно обладающие женщиной, не скрывающие (потому что этого просто нельзя сделать) никаких поступков, актов и даже отправлений организма, ведущие поистине средневеково-демонстративный образ жизни, начисто лишенный сферы интимного и приватного, — они обладают не индивидуальным, а общественным телом. Такое тело не может быть субъектом классического дискурса, а порождает нечто иное. Маргинал — это явление ландшафтное, геологическое в том смысле, что образовано особыми складками, рубцами, следами, надрезами, разрывами, наносимыми жизнью на человеческое тело и прежде всего на его кожу. Следы этих зарубок проникают и в маргинальный дискурс: его нельзя понять, объяснить, интерпретировать в обычном смысле этих слов, его надо прожить. Может быть, поэтому и в данном сообщении будет так много экспрессии. «Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех слышу про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как попало — и ни разу не видал Кремля» — так начинается известная повесть Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки». Эти слова раскрывают суть бытия современного маргинала, жителя столичного города. Как правило, это бывший провинциал или уроженец столицы, не нашедший применения своим душевным склонностям. Такой человек образован и закончил не только среднюю школу, но и, как правило, институт. Еще в процессе учебы он постоянно подрабатывал и хорошо знает жизнь. Может быть, поэтому ему душно в разного рода институтах, театрах, музеях, где царят официоз и давление тупого начальства, где работа принудительна и совершенно бесполезна, а зарплата столь

Раздел II. Маргинальные пространства 211

мала, что ее не хватает на жизнь. Поэтому он не особо страдает от того, что не устроился по специальности, и постоянно меняет место работы, выбирая ее исключительно по критерию наличия свободы. Как именовать такого человека — это проблема. Он явно отличается от прежних типов культурных героев и вместе с тем парадоксальным образом собирает в себе их особенности. Вызвало бы смех его сопоставление с героями-рыцарями, богатырями и борцами за народное счастье и вместе с тем эти люди по-своему честны, горды и непримиримы с властью. Точно так же их нельзя отождествлять с аскетами-подвижниками или рыцарями веры (в смысле Кьеркегора), и, однако, их жизнь — это своеобразный подвиг и служение чему-то неведомому и явно трансцендентному; они явно не удовлетворены жизнью, но то, что ищут, они не зовут Богом или Истиной. Их алкоголизм имеет очень странный характер, и пьют они не ради вина, т. е. не для забвения, а, скорее, для обострения своих чувств. Их аскетизм состоит в том, что много пьют, но мало закусывают. В чем-то они схожи с учеными-экспериментаторами, ибо, смешивая различные спиртосодержащие жидкости, тщательно изучают их воздействие на человеческий организм. Итак, это «номады» — философы-туристы, которые пользуются различными «фармаконами» и умеют читать «водяные знаки» бытия, невидимые обывателю. Они обладают разнообразными знаниями, которые включены в разнородные системы общественной коммуникации, что исключает абсолютизацию каких-либо правил или кодов. Внешне такой человек может выглядеть и как бывший «битл» — седеющий потасканный мужчина, способный обсуждать историю виноделия в тонкостях и деталях, и как краснорожий мужик в кепке, тем не менее способный ввернуть в разговор строчку из Данте.

Тело маргинала — это тело прежде всего алкоголика, а в последнее время и наркомана. Ерофеев начинает повесть с описания похмелья: «О эта утренняя ноша в сердце!.. Чего в ней больше, в этой ноше, которую еще никто не назвал по имени? Чего в ней больше: паралича или тошноты? Истощения нервов или смертной тоски где-то неподалеку от сердца?». Вообще, это необычно. Ведь культура пития — это борьба с похмельем, и изобретение американцами абсолютного средства против похмелья — венец этой борьбы. Ерофеев, как Ницше, пересматривает оппозицию веселье и похмелье, а точнее, выявляет функциональную взаимосвязь этих противоположностей: без похмелья нет и веселья. Итак, «самое позорное в жизни моего народа время — время от рассвета до открытия магазинов», время безнадежности, абсолютного падения, некоей «нулевой ступени» бытия — это одновременно и время подъема. Ниже падать некуда, поэтому движение осуществляется вверх; в сознании алкоголика зреют планы: с чего начать? «Стакан красненького, — шепчет внутренний (ангельский) голос, — холодненького». И сразу возникает определенность, начинает работать память, вырисовывается ландшафт: вчера

212 Б.В.Марков. Человек в пространстве культуры

в ресторане Курского вокзала был херес. Итак, найдена точка опоры и, вспомнив о стакане хереса, наш герой вспомнил все: что он вчера пил, с кем и где.

Алкоголик любит мир, но мир не любит алкоголика, и в этом одна из глубоких экзистенциальных драм русского маргинала, который унаследовал структуру душевности и сентиментальности. Однако в отличие от романтика алкоголик постоянно сталкивается с жестокой действительностью. «Отчего она так жестока?» — вот вопрос. Об этом размышляет человек в состоянии похмелья, которому отказывают в «стаканчике хереса»: «Отчего они все так грубы? А? И грубы-то ведь, подчеркнуто грубы в те самые мгновения, когда нельзя быть грубым, когда у человека с похмелья все нервы навыпуск, когда он так малодушен и тих! Почему так?! О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив и был бы также ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под солнцем — как хорошо бы». Тут, в этом отрывке, любопытное «скрещивание» дискурсов Достоевского и Чехова, и это не только свидетельство «культурности» маргинального писателя и его героя, но нечто большее. Что касается стиля и формы, то в маргинальной прозе исчезает расстояние между автором и героем, они сближаются и в фигурах речи, и в том, что автор и герой — одно и то же лицо. И, наконец, автор действительно ведет ту же самую жизнь, что и герой, и книга — это прожитая в действительности жизнь. В эту книгу жизни входят другие тексты, но, как правило, такие, которые являются общеизвестными, а если вовлекаются экзотические (античные, средневековые) образы, то их символическое значение дополняется, как у Джойса, непосредственными переживаниями — это как бы наклейки, приклеиваемые на явления повседневности. Цитаты и символы других эпох и культур — здесь не свидетельство учености, а некие духовные акты, облагораживающие действительность, придающие ей символическое значение.

Маргинал — это отдельный, пограничный, существующий на краях социального пространства или на полях классического текста. Он остро переживает тупой порядок этого общего пространства, но мирится с ним. Внешнее дано ему прежде всего телесно; опохмелившись, герой Ерофеева замечает круглые внимательные взгляды соседей, но это не осуждающие взгляды: «Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости. Можно представить себе, какие глаза там. Где все продается и покупается: ...глубоко спрятанные, притаившиеся, хищные перепуганные глаза... Зато у моего народа — какие глаза! Они постоянно навыкате, но никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла — но зато какая мощь! (какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят». Этот отрывок раскрывает оптику, трансцендентальные условия видимости: что и как видит наш глаз? Одновременно этот отрывок —

Раздел II. Маргинальные пространства 213

образчик «деконструкции», здесь выявляются предпосылки «идеологического» зрения: свои глаза — ликование, чужие — ненависть. Так пересекается граница своего и чужого, проведенная оптически, доведенная властью до анонимного, скрытого гештальта.

Маргинал — это новое разграничение «внешнего» и «внутреннего»: интеллектуала он поражает телесностью, а с точки зрения повседневности — он выглядит индивидуалистом. Такой барьер — особенность нашего культурного ландшафта, где сфера частного, приватного, отдельного, личного, интимного весьма мало развита на уровне народного, общего тела и, напротив, чрезмерно интенсифицирована у благородных сословий и интеллектуалов. Если люди духа стыдятся своего тела и не считают его почвой духа, то в сфере обыденного коллективного сознания, наоборот, духовность, интеллигентность — признаки вырождения. Маргинал пересекает эту границу, которая ранее достаточно четко разграничивала народ и интеллигенцию. «Мне очень вредит моя деликатность, — пишет Ерофеев, — она исковеркала мне мою юность. Мое детство и отрочество... Скорее так: скорее это не деликатность, а просто я безгранично расширил сферу интимного». Ерофеев описывает феномен «коллективного тела», формирующегося в результате совместного проживания людей в «общаге», где все акты осуществляются демонстративно и словесно оформляются: если человек пьет пиво, он ликует и говорит: «Я пью пиво»; если он испытывает нужду, он встает и говорит: «Я пошел опорожняться». Если человек не называет прямо то, чем занимается, то это расценивается как «сокрытие», как обособление и утаивание: такой человек ненадежен, он может и предать.

Замечательной деконструкции Ерофеев подверг структуру труда и его коллективной организации в бывшем СССР: «Наш производственный процесс выглядел следующим образом: с утра мы садились и играли в сику, на деньги (вы умеете играть в сику?). Так, потом вставали, разматывали барабан с кабелем и кабель укладывали на землю. А потом, известное дело: садились, и каждый по-своему убивал свой досуг... один пил вермут, другой, кто попроще, одеколон "Свежесть"». «Став бригадиром, я упростил этот процесс до мыслимого предела. Теперь мы делали вот как: один день играли в сику, другой — пили вермут, на третий — опять в сику, на четвертый — опять вермут».

Замечательно выявлен Ерофеевым феномен революционного сознания. Больше половины разговоров у подвыпивших людей на Руси занимает политика. Остальное — женщины. По мере того как алкоголик взвешенно и методично принимает дозы спиртного (тут целая наука: подобно психологу, экспериментирующему с наркотиками, вызывающими те или иные фантазмы (С. Грофф)), его образы становятся все более изощренными. Исходным является тоска: «И я смотрю и вижу, и поэтому скорбен. Я не верю, чтобы кто-нибудь еще из вас таскал в себе это горчайшее месиво». Пьяница болен душой, но чтобы не умереть от этой разрывающей грудь тоски, он вынужден протезировать свою больную душу алкоголем: «Как же мне не быть скучным

214 Б.В.Марков. Человек в пространстве культуры

и не пить кубанскую». Этот пассаж напоминает описание Несчастнейшего у Кьеркегора. «Неутешное горе» в изображении классических художников (Крамской) выглядит в сравнении с ношей, которую несет маргинал, как легкомыслие. Такую тоску не может забить обыкновенная водка, нужен чудодейственный эликсир, «абсолютный алкоголь», задача которого не валить с ног, а давать полное забвение: «если я доберусь до Петушков "невредимый", я создам коктейль, который можно было бы без стыда пить в присутствии Бога и людей». Автор далее предлагает несколько рецептов, включающих те чудовищные химические вещества, которые пьют опустившиеся пропойцы: денатурат, одеколон, жидкость для волос, политура, спиртовой лак, клей, тормозная жидкость и т. п. Как венец алхимических изысканий предлагается коктейль под названием «Сучий потрох» — напиток, затмевающий все, это уже не напиток — это музыка сфер. Его состав:

Пиво «Жигулевское» .................................................... 100 г

Шампунь «Садко — богатый гость» ................................ 30 г

Резоль для очистки волос от перхоти .............................. 70 г

Клей БФ ...................................................................... 12 г

Тормозная жидкость ..................................................... 35 г

Дезинсекталь для уничтожения мелких насекомых.......... 20 г

Все это неделю настаивается на табаке сигарных сортов и подается к столу. «Что самое прекрасное в мире? — вопрошает автор этой поэмы и отвечает: Борьба за освобождение человечества. А еще прекраснее вот что» — и предлагает осушить адский напиток.

Освобождение человечества — забота алкоголика. Разговоры о справедливости и о политической борьбе — синдром советского сознания, вызванный веками угнетения со стороны власти: монополии власти соответствует тактика борьбы с нею, основанная на раздувании очагов протеста. Как кажется, многие политики у нас не избавились от такой тактики и сегодня. Поэтому в высшей степени парадоксально, что эту неподвижную границу взаимной игры угнетения и бунта преодолевает алкоголик — существо, осуществившее трансгрессию. Ерофеев набрасывает модель мировой революции, которая осуществляет эффективную функцию эмансипации от революции. Все более сильно напивающийся герой постепенно теряет чувство реальности и видит себя политическим вождем, революционером. Он едет в вагоне электрички, однако в его сознании возникают образы подпольной организации, построенной по модели политбюро. Обсуждается вопрос: назрела или нет ситуация. «Когда же выступать? Завтра? — А кто его знает! Я, как выпью немножко, мне кажется, что хоть сегодня выступай, что и вчера было не рано выступать. А как начинает проходить — нет, думаю, и вчера было рано, и послезавтра не поздно»-Далее идет весьма сочная пародия на революцию, в которую включены среди различных лозунгов и образ Лютера, вывесившего свой

Раздел II. Маргинальные пространства 215

тезисы на дверях церкви. Замечательно выписаны выборы президента, на роль которого выдвигают героя повести: «Я встаю с президентского кресла, — сказал я в своем выступлении, — я плюю в президентское кресло. Я считаю, что пост президента должен занять человек, у которого харю с похмелья в три дня не уделаешь. А разве такие есть среди нас? ...лучше сделаем так: все пойдем в луга готовить пунш, а Борю закроем на замок. Поскольку он человек высоких качеств, пусть он тут сидит и формирует кабинет». Тут Ерофеев обнаружил пророческий дар, ведь книга-то была написана еще в 80-х годах.

Алкоголик не чужд большой политики и больших мыслителей. Но и здесь Ерофеев выполняет роль «деконструктора» одной чисто русской мифологемы Запада. Европа для нас — это то же, что Греция для Европы и Рим для Америки. Но эти надежды иррациональны и напоминают веру в чудо: Запад нам поможет. Такое идолопоклонство в конце концов приводит к разочарованию. Более того, в то время как интеллектуалы обращают свои взоры к Европе, народ в анекдотах и грубых шутках исповедует самую махровую идеологию «чужого». Отчасти преодолению этой жесткой границы «своего» и «чужого» и служит весьма точно воспроизведенная концепция европейского культурного мира, которая существует в устной застольной (около пивных и рюмочных) традиции. Прежде всего волнует вопрос: кто сколько выпивал? «А Фридрих Шиллер — тот не только умереть, тот даже жить не мог без шампанского. Он знаете как писал? Опустит ноги в ледяную ванну, нальет шампанского — и пишет. Пропустит один бокал — готов целый акт трагедии. Пропустит пять бокалов — готова целая трагедия в пяти актах». Все великие в России и Европе пили. «И так до наших времен! Вплоть до наших времен! Этот круг, порочный круг бытия — он душит меня за горло! И стоит мне прочесть хорошую книжку — я никак не могу разобраться, кто отчего пьет: низы, глядя наверх, или верхи, глядя вниз».

Несколько страниц своей повести Ерофеев уделяет описанию Запада. Эти страницы могут показаться обидными и даже оскорбительными. Следует учесть, что разговоры о «своем» и «чужом» — наиболее опасны и, может быть, не стоит их вести, чтобы не разжигать заснувшие обиды. С другой стороны, национализм нельзя преодолеть молча, и поэтому выведение таких разговоров в открытый дискурс, тем более в дискурс иронии, имеет эмансипирующее значение. Идеологический образ врага, которым живет тоталитарный режим, Ерофеев переводит в телесный план, а затем доводит до гротеска и тем самым Разрушает: «У них (в Америке) — я много ходил и вглядывался, — У них ни в одной гримасе, ни в жесте, ни в реплике нет ни малейшей неловкости, к которой мы так привыкли. На каждой роже изображается в минуту столько достоинства, что хватило бы всем нам на всю нашу великую пятилетку». Откуда же это достоинство, — размышляет герой и перечисляет множество клише из политических статей:

216 Б. В. Марков. Человек в пространстве культуры

игрушки монополий и рекламы, марионетки пушечных королей Однако в конце концов решает, что оно — от обжорства. Один из слушателей поддакивает: они там кушают, а мы почти уже и не кушаем... весь рис увозим в Китай, весь сахар увозим на Кубу... (Тут ведь тоже ирония: сахар-то шел с Кубы, другое дело, что все эти страны получали сырьем оружие, производство которого и вело к обнищанию людей.)

Далее герой повести переходит к образам европейской жизни в сознании русских: «Да мне в Италии, собственно, ничего и не надо было. Мне только три вещи хотелось там посмотреть: Везувий, Геркуланум и Помпею. Но мне сказали, что Везувия давно уже нет и послали в Геркуланум. А в Геркулануме мне сказали: "Ну зачем тебе, дураку, Геркуланум? Иди-ка ты лучше в Помпею". Прихожу в Помпею, а мне говорят: "Далась тебе эта Помпея! Ступай в Геркуланум!"». Герой подался во Францию и решил пожить у Луиджи Лонго. Однако попал в Сорбонну и решил учиться на бакалавра. Там спросили: «Если ты хочешь учиться в Сорбонне — тебе должно быть что-нибудь присуще как феномену». На это Ерофеев отвечает:

«Я из Сибири», — но, подумав, добавляет: «Мне как феномену присущ самовозрастающий Логос». За это он получает от ректора по шее и уходит обиженным. «Иду в сторону Нотр-Дама, иду и удивляюсь: кругом одни бардаки. Стоит только Эйфелева башня, а на ней генерал де Голль, ест каштаны и смотрит в бинокль во все четыре стороны. А какой смысл смотреть, если во всех четырех сторонах одни бардаки!..». Большое количество таких выдуманных встреч с Сартром, Триоле и др. — все это демистификация идеологических клише, засевших в народном сознании благодаря средствам массовой информации.

Особого внимания заслуживает образ женщины в прозе Ерофеева. Вообще, образ женщины в русской культуре включает довольно высокие требования: красоту, статную фигуру, выносливость и физическую силу, верность и жалость, ум и сноровку, а также способности к домашнему труду и рациональному ведению хозяйства. Можно сказать, что интеллигентская модель женщины в каком-то смысле маргинальна по отношению к этим традиционным представлениям. Лучше всего эта модель сделана у В. Соловьева, идеи которого шлифовал А. Блок и, более того, стремился воплотить их в жизнь. Может, наиболее здоровой реакцией на этот нежизнеспособный идеал (трагедия Блока и Менделеевой) была философия любви В. Розанова. Однако одним она казалась чересчур приземленной, а другим — вульгарной. Поэтому возобладали эротические фантазии Брюсова, Арцибашева и др., которые являются не чем иным, как следствием из романтических и символистских идей. Романтические представления о невинном белом теле — это идеал «чистой доски» ( tabula rasa ), на которой делает свои записи мужчина. У символистов происходит дальнейшая трансформация этого идеала: женщины-колдуньи,

Раздел II. Маргинальные пространства 217

женщины-ведьмы — это осознание того, что женщина есть маска и фикция, прячущая за красивой внешностью свою непостижимую мужским разумом сущность.

В западной литературе также давно делаются попытки пересмотра романтического идеала, и, к сожалению, этот процесс также движетдя в направлении эротизации дискурса о женщине. Прекрасная обнаженная женщина в нем тоже отодвинута на значительное расстояние, не позволяющее разглядеть ее микрофизику и микропсихику. Женщина современности меняет ширмы, занавесы, покрывала, сотканные из означающего. Однако «взгляд», «расстояние», «дистанция» — эти прежние условия возможности ее восприятия остаются непересмотренными.

Женщина в различных формах ее освоения, в различных функциях и ипостасях (мать, сестра, жена, любовница и др.), в различных типах ментальности и телесности (подруга, коллега, товарищ, баба и др.) — это гетерогенное существо, которое не в силах представить и изобразить универсальное сознание или монологичный дискурс. Маргинальный дискурс описывает женщину как бабу, которая созерцается, осязается, осваивается без всякого расстояния и связанных с дистанцией «точек зрения», «полей», «перспектив», «горизонтов». Глаз маргинала как микроскоп, его оптика — это оптика «близи», а не «дали». Речь идет при этом о трансцендентальных условиях: романтические герои, как Блок и Менделеева, жили в одном жилище, сидели за одним столом и спали в одной кровати, однако между ними была такая дистанция, такое множество «завес-облаков», что даже тесно прижавшись друг к другу, они не видели и не постигали друг друга. Это был символический обмен, а не физическое освоение. Как только последнее осуществляется романтиками, это ведет к кризису любви: влюбленные замечают недостатки друг друга, они страдают и в конце концов расстаются. Романтический брак — это брак идей, а не людей.

Дискурс о женщине — это дискурс об идее, и от этого страдают как женщины, так и мужчины. Альтернативой этому является дискурс о женщине-бабе, который отторгается культурой по причине его грубости. Женщина-баба перечеркивает все тонкие различения, установленные культурой с целью дисциплинарных воздействий на поведение благородных рыцарей и дам. Женщина в маргинальном дискурсе — это машина удовлетворения похоти, которая обслуживает большое количество мужчин, каждый из которых терпеливо смотрит на работу другого и терпеливо ждет своей очереди. Переклассифицируются, создаются новые схемы и коды описания ее органов. Если в романтическом дискурсе в центре описания — лицо и глаза как «зеркало души», то в маргинальном — зад, ляжки, грудь, половые органы, а главное — не достоинства, а недостатки.

Разумеется, маргинальный дискурс тоже неоднороден: одно — устные рассказы в небольших коллективах, другое — поэзия в стиле Баркова, третье — проза в стиле Г. Миллера или В. Ерофеева. Однако

218 Б.В.Марков. Человек в пространстве культуры

мне кажется, есть нечто общее между этими типами описаний — они не романтичны и не эротичны. Для примера достаточно сравнить сочинения Миллера и Лоуренса. В России даже сегодня проза де Сада, Селина, Миллера кажется слишком грубой. Может быть в европейской культуре она имела некое эмансипирующее значение тем, что указывала романтикам на реалии, которые нельзя не учитывать. Однако в России мужчина и женщина в основном осваивают друг друга, так сказать, «физически», а не «символически». Конечно, это освоение на уровне повседневности тоже пронизано символами и мифами, но гораздо более жесткими, нежели мифы романтиков. В сегодняшней России возврат к прежним возвышенным представлениям, возможно, был бы прогрессом. Но это невозможно, и единственно эффективным является путь, связанный с расчисткой «конюшен», т. е. тех дисциплинарных пространств, в которых мужчины и женщины осваивают друг друга дома и на работе, на улице и в театре.

Дискурс В. Ерофеева о женщине соединяет несколько различных потоков. Прежде всего — это любимая женщина героя, к которой он, собственно, и едет в Петушки. Это женщина обетованной страны, и для ее описания автор использует образы «Песни песней» царя Соломона. Но это не та русская девушка, так мастерски описанная Тургеневым и восхищающая западного читателя, которая верно ждет своего возлюбленного. Верность женщине Ерофеева не присуща вовсе, зато у нее в избытке других качеств, освоить которые и пытается наш автор-герой. «Я был противоречив. С одной стороны, мне нравилось, что у них есть талия, а у нас нет никакой талии, это будило во мне — как бы это назвать? "Негу", что ли? — Ну да, это будило во мне негу. Но, с другой стороны, ведь они же зарезали Марата перочинным ножиком, а Марат был Неподкупен, и резать его не следовало. Это уже убивало всякую негу. С одной стороны, мне, как Карлу Марксу, нравилась в них слабость, т. е. вот они вынуждены мочиться, приседая на корточки, это мне нравилось, это наполняло меня — ну чем это меня наполняло? Негой, что ли? — Ну да, это наполняло меня негой». Женщину Ерофеев постигает душой и телом, разумом и сердцем, но главное — он стремится прорваться сквозь сеть различий и различении, которая работает на всех уровнях человеческого сознания, и телесного, и духовного, и которая разделяет и определяет, что в женщине хорошо, а что — плохо, что — красиво, а что — нет, что — допустимо, а что — недопустимо и невозможно.

Для разрушения этой плотной сети означающих Ерофеев конструирует множество историй любви. Конечно, по уровню охвата и систематичности эти рассказы уступают «Фигурам любовной речи» Р. Барта, однако открывают неведомые французскому литературоведу и семиологу стороны женской натуры и дискурсы ее описания.

Первая большая история о женщине в повести Ерофеева — это романтическая история и ее «деконструкция». Был у меня приятель, говорит рассказчик, и он влюбился (помешался) в про-

Раздел II. Маргинальные пространства 219

славленную артистку Ольгу Эрдели. Он ее при этом ни разу не видел, а только слышал по радио. «Помешался и лежит. Не работает, не учится, не курит, не пьет, с постели не встает, девушек не любит и в окошко не высовывается. Подай ему Ольгу Эрдели, и весь тут сказ. Наслажусь, мол, Ольгой Эрдели, арфисткой, и только тогда — воскресюсь: встану с постели, буду работать и учиться, буду пить и курить и высунусь в окошко». Приятели влюбленного, желая его спасти, предлагали разные замены, но безумец не шел ни на какие уступки. Наконец, они находят пьяную проститутку, суют ей в руки балалайку и впускают в комнату влюбленного под видом Эрдели. «В итоге, — сообщает рассказчик, — и наутро смотрю: открылось окошко, он из него высунулся и потихоньку закурил. Потом потихоньку заработал, заучился, запил... И стал человек как человек». Душераздирающая история, и если мы романтики, то это про нас.

Слушатели протестуют против приведенного рассказа, ибо желают услышать что-то тургеневское. Вызывается один дед и начинает: «Председатель (видимо, колхоза. — Б.М.) у нас был... Лоэнгрин его звали, строгий такой... и весь в чирьях... и каждый вечер на моторной лодке катался. Сядет в лодку и по речке плывет... плывет и чирья из себя выдавливает... А покатается на лодке... придет к себе в правление, ляжет на пол... тут уже к нему не подступись — молчит и молчит». Рассказчик этим закончил и заплакал, а слушатели расхохотались. В структуре историй о любви этот пассаж призван выявить основное, означающее романтического любовника, который сидит в каждом из нас и который должен быть изгнан. Это возможно не путем критики сознания. Ерофеев приводит одну историю, которая вполне банальна по нашим масштабам, но именно героиня этой повседневной истории и раскрывает тот изменившийся ландшафт события любви, в котором мы пребываем сегодня. Да, романтическая любовь существует, но она существует в особом идеализированном пространстве, которое, собственно, и выстраивается в любом романе. Ерофеев, мне кажется, преследует иную задачу: показать условия зарождения, свершения любви как события в неком «реальном» пространстве или ландшафте российской повседневности. Именно производительную роль места события любви и выявляет Ерофеев.

Начало истории несколько ошеломляет. К собутыльникам подсаживается женщина и просит выпить. В конце концов компания, видя в ней нечто неординарное, наливает стакан «тети Клавы» — одного из адских коктейлей, описанных ранее Ерофеевым. Женщина открывает рот и, показывая на отсутствующие зубы, говорит, что их ей выбили за Пушкина. Публика заинтригована. «Все с Пушкина началось. К нам прислали комсорга Евтюшкина, он все щипался и читал стихи, а раз как-то ухватил меня за икры и спрашивает:"'Мой чудный взгляд тебя томил?" Я говорю: "Ну, допустим, томил..." А он опять за икры: "В душе мой голос раздавался?" — "Конечно, — говорю, — раздавался". Тут он схватил меня в охапку и куда-то

220 Б. В. Марков. Человек в пространстве культуры