Мареев С.Н. Мареева Е.В. Арсланов В.Г. Философия ХХ века

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 6

МАРКСИЗМ И НЕОМАРКСИЗМ В XX ВЕКЕ

Онтогносеология: "не мы мыслим и чувствуем объективную реальность - она мыслит и чувствует себя нами".

Мысль, выраженная Лифшицем в приведенной выше фразе, была известна и раньше (например, Гете). Но последовательное проведение ее встречало серьезные трудности. Например, как объективная реальность может мыслить и чувствовать себя? Если она может это делать вне человека и без него, то, следовательно, она является мыслящей субстанцией, как полагал Спиноза, то есть мир - это бог. В таком случае человек всего лишь орудие, средство в руках некоей мыслящей субстанции, он, в конечном счете, не свободен.

Нет, человек - активное начало мира, он познает его лишь постольку, поскольку преобразовывает его. Но положение об активности субъекта стало, начиная с Канта, основой идеализма и агностицизма, сомнения в познаваемости мира. Даже концепция деятельности Лукача, как она изложена в его книге "История и классовое сознание", не вполне порвала с идеализмом. Правда, уже в этой ранней работе Лукача содержалась верная и глубокая мысль, согласно которой в пролетарском сознании не выражается эгоистический классовый интерес, а весь мир приходит к осознанию самого себя, достигает ступени объективной истины.

Эта мысль - главное, что отличало материализм Маркса и Ленина от неомарксизма, с одной стороны, и официального "советского марксизма", с другой. Представители последнего не уставали повторять, что они твердо стоят на позициях ленинской "теории отражения". Но отражение сознанием мира они понимали, как простую зависимость сознания от бытия. Бытие - первично, значит, сознание есть просто бледная копия бытия и ничего больше. Классовое сознание может отражать, в соответствии с этой точной зрения, только ограниченный классовый интерес. Значит, за спиной человека мыслит его ограниченное классовое бытие, место, на котором он сидит, и только.

К этой идее современная западная философия и социология сводит открытие Маркса. Его ставят в один ряд с З.Фрейдом, ибо и тот, и другой указали на силы, лежащие вне индивидуальной человеческой психики и сознания и управляющие ими. Только для Фрейда этими силами являются биологические инстинкты, а Для Маркса - классовое бытие и классовый интерес. В такой интерпретации философия Маркса становится разновидностью современного иррационализма, то есть учения о том, что разум имеет иррациональный источник и сводится к нему. Нет ничего, более далекого от действительной теории познания (гносеологии) Маркса, доказывает Мих.Лифшиц. Напротив, сознание, согласно Марксу, есть именно "осознанное бытие", бытие, достигшее ступени самосознания. Но для того, чтобы бытие могло достигнуть этой ступени, оно должно быть не чуждым идеальному началу, а содержать его в себе.

Не приходим ли мы в таком случае к идеализму, если утверждаем, что идеальное есть в самом бытии, а не содержится только в человеческой голове и социальной практике человека? В действительности, доказывает Мих.Лифшиц в диалоге с Э.Ильенковым, "дело обстоит как раз наоборот - идеализм есть отрицание идеальных возможностей материи, превращение ее в бытие, не достигающее порога истинной реальности, поскольку оно смешано с небытием, понимание материи как сферы по преимуществу конечного, состоящего из очень большого числа разрозненных пространственных частиц, лишенных целого". В теории Маркса, по мнению Лифшица, бытие но лишено смысла, с одной стороны, а с другой "идеи суть реальности sui generis, кристаллические образования, имеющие свою логику, свою жизнь, свой язык".

Конечно, бытие - это мир фактического, и в этом смысле он шире, чем разум, логика, идеи. Но соотношение двух сфер - фактического и логического - следует понимать в духе "теории тождеств". Эти две сферы могут приходить в соприкосновение, пересекаться, превращаться друг в друга. Но при этом тождества логического и фактического могут быть разными - "дурным" (по принципу "крайности сходятся") и симфоническим, когда бытие становится разумным, а разум - силой реальной и действительной. Самодвижение бытия к своей истине, своему понятию есть процесс естественной истории (включающей в себя и историю человечества), а движение разума к действительности - процесс познания.

Эти два перекрещивающихся процесса образуют предмет онтогносеологии, "в которой, - как пишет Лифшиц в своей работе "Диалог с Э.Ильенковым", - мир вещей и мир духовный переходят друг в друга, отождествляясь и в то же время сохраняя свое неизбежное гносеологическое различие".

Разумеется, философия Лифшица не содержит ответы на все вопросы. Больше того, в строгом смысле слова он не изложил свои идеи систематически, в законченном виде. "Возможно, -писал он Лукачу, -что мне придется оставить это в афористической форме. Мне чем-то неприятен этот путь, ибо на роль марксистского Ницше или Хайдеггера я претендовать не хочу. Боюсь только, что на строгую систематику уже не осталось времени". К оформлению системы своих взглядов Лифшиц приступил тогда, когда для этого у него действительно не осталось времени - в 80-е годы. И все же причина не только в простом недостатке физического времени. Философия - не что иное как, повторяем это снова, сознанное бытие. А бытие современного мира еще не развилось до своей истины. Поэтому и философия, его выражающая, не приняла и не могла принять законченной формы, являясь только предтечей будущих открытий.

Философия Лифшица, как и многие другие явления российской культуры, в этом смысле - символ неразгаданной России XX века, оказавшей колоссальное влияние, до сих пор еще не сознанное, на развитие мировой цивилизации. Усвоение российского опыта, как положительного, так и отрицательного - актуальная задача для историков и философов, решение которой имеет отнюдь не только историческое значение.

Мы приводили цитату из философской "дискуссии" 1947-го года, автор которой требовал точно и однозначно определить "классовые корни" тех или других великих философов. Но стремление к такой классовой точности и однозначности порождает у "вульгарных социологов", как писал Лифшиц еще в 1936-м году, "до крайности сложные, бессмысленно точные определения-монстры: прогрессивное обуржуазивающееся дворянство, переходящее на рельсы капитализма, капитализирующиеся помещики, смыкающиеся с торговой буржуазией, правое крыло левой части среднепоместного дворянства и тому подобное. Где же здесь точность, любезные друзья? Всякий человек, не потерявший рассудка, ясно видит, что стремление к точности переходит в свою собственную противоположность. На словах простота и ясность, на деле путаница и туман". Исток вульгарности подобной социологии - не в недостатке образования, а в исключении из философии объективной истины, что является определяющим для всей неклассической идеологии XX века. В этом смысле вульгарная социология не имеет никакого отношения к марксизму, она представляет собой, несмотря на крайне жесткую "классовую" фразеологию, вариант буржуазной философии.

Не исключением является и неомарксизм, который, согласно Мих.Лифшицу, стоит даже ниже в научном и общественном смысле буржуазно-демократических идей. Адорно и Маркузе - чрезвычайно образованные люди, знатоки и ценители мировой философии и культуры. Но вульгарная социология пронизывает и их работы. Так, например, "поздний" Адорно, склоняющийся от материализма к религии, выводит главные идеи Канта из прагматической узости буржуа, его практицизма. Так изощренная "тонкость" рассуждений Адорно смыкается с другим полюсом - вульгарно-социологическим анализом. Вульгарность заключается не в том, что ищутся классовые истоки философских идей, а в том, что идеи выводятся не из отражения объективной истины, идеального начала бытия, существующего независимо от нашего сознания, а из шкурного интереса. В таком повороте борьба идей в мировой философии предстает как борьба хищников за лучший кусок пирога. При этом предается забвению чрезвычайно важное различие между лживыми идеологами, защитниками узко-корыстного интереса, и великими мыслителями, которые, по словам Маркса, воплощали в себе свободное духовное производство, возможности для которого открывались (правда, не всегда) и в классовом обществе. Вульгарно-социологические выводы неизбежны, доказывал Мих.Лифшиц, вели исключить из марксизма ленинскую теорию отражения, являющуюся в сущности онтогносеологией.

Подводя некоторый итог сказанному, подчеркнем, ЧТО в истории России последнего столетия есть какой-то остаток, который нельзя разложить на расхожие Вредставления. Настолько очевидно, что власть "новых русских" активнейшим образом ныне пытается освоить этот "остаток" в своих интересах, поскольку других идеологических ресурсов, похоже, у нее уже нет. Разумеется, новая державная идеология идет по стонам старого советского официоза, пользуясь его главным приемом - смешиванием того, что смешивать нельзя, что необходимо различать. Так, например, единым понятием советской культуры объединялись М.Шолохов и А.Твардовский, с одной стороны, Сергей Михалков - с другой, фильмы Александрова с фильмами Данелия и Хуциева, прекрасная живопись Неетерова и Пластова - с псевдореалистическими полотнами Ефанова и Налбандяна.

Постмодернизм, вслед за либеральными "перестроечниками" и западными дельцами от искусства, Наводит в подобном смешении особый шик - "полноту неопределенности", если говорить языком Жака Дерриды. Эта позиция просто паразитирует на том реальном обстоятельстве, что "до поры до времени €Вести концы с концами нельзя". Но при всем смешении несоединимого и разъединении, вплоть до враждебности, внутренне родственного - "остаток", о кодером идет речь, не только реален, он в потенции Вредставляет собой альтернативу постмодернизму, Имеющую, не побоимся громких слов, всемирное значение.

Мы начали эту главу с рассказа о книге Жака Дерриды о Марксе, в которой лидер постмодернизма Обращается к шекспировскому "Гамлету" и задаче Связать разорванные нити, задаче, первостепенной для современной Цивилизации. Но чтобы связать эти нити, возродить, вернуть все самое ценное, что было в прошлом, надо понять не только его правоту, но и вину. Причем, вина нередко вытекает из правоты: как давно Известно, нет такого зла, в котором не было бы и добра.

Однако суть дела в том, чтобы эту общую истину понимать конкретно.

В одной из своих последних работ (пока не опубликованных) "Эстетика Гегеля и современность" Мих. Лифшиц обращается, как и Деррида, к "Гамлету" Шекспира. В этой работе мы находим не совсем традиционную трактовку вины Гамлета: датский принц виновен не в том, что слишком долго медлил с возмездием, а, напротив, в том, что воздал злом за зло, смертью за смерть. Не сделал ли Мих. Лифшиц перед смертью уступку столь презираемому им либерализму?

Рискнем предположить, что полнота истины в понимании Мих. Лифшица не исключает, а предполагает долю правды даже в ложной, неприемлемой позиции, какой для него всегда являлся либерализм - эта лицемерная противоположность демократии. Однако уже греческая трагедия понимала, что избавиться от вины даже за необходимое, справедливое возмездие нельзя. Это признание в классической трагедии было частью высокой истины, поскольку оно уравновешивалось другой, не менее важной максимой, согласно которой уклонение от выполнения тяжкого, связанного иногда даже с преступлением, долга - еще хуже. Либерализм - типичное интеллектуальное дезертирство, которое в наших условиях повлекло за собой развращение народа и продажу по сходной цене страны.

Но все свои "подвиги" либерализм смог совершить потому, что часть истины выдал за целое. Почему же это ему удалось? Причин много, но одна из них та же самая, что питает идеологию постмодернизма, при всей ее очевидной ущербности и внутренней противоречивости. Да, и классики философии, в первую очередь, конечно, Гегель, знали, что Разум, как выразитель духа Целого, нередко вынужден был идти в истории дорогой зла. Однако отклонение от этой дороги, учили они, грозит гораздо худшими последствиями.

Постмодернизм под впечатлением побед Разума в XX веке пришел к выводу: не слишком ли дорого стоят эти победы? И не лучше ли, по крайней мере, воздержаться от безусловного одобрения этих побед, как и самого Разума?

Вопросы, от которых трудно отмахнуться. Во всяком случае, "обыкновенный марксизм" Лифшица от них не отмахивался. Напротив, они были для Лифшица центральными уже с конца двадцатых годов. В отличие от Гегеля и иных вариантов идеализма Лифшиц признал, что нет в мире "совершенно правых". Следовательно, и сам великий Разум тоже не всегда безусловно прав. А именно, доказывал Лифшиц в своей "Онтогносеологии", разум не прав тогда, когда претендует на замещение всего материального бесконечного мира, который шире в известном смысле любого разума, и если разум об этом забывает, то он впадает в трагическое и нередко преступное самоослепление.

Правда, самоослепление в иных обстоятельствах не только необходимо, но даже разумнее слишком большой трезвости. Весь вопрос в том, каковы эти обстоятельства и что из себя представляет это самоослепление. Иначе говоря, Лифшиц предлагает более тонкую систему различения и дифференциации, чем те, что были известны классической идеалистической, да и материалистической философии тоже. Эта система получила у Лифшица, как мы уже отмечали, разработку в его теории тождеств.

А постмодернизм? Его сомнение в абсолютной правоте и правах Разума приняло /потальный и даже тоталитарный характер. Поставьте точку после утверждения, что Разум может быть неразумнее и преступнее заблуждения и преступления - и что получите, если не уточните условий и обстоятельств, при которых этот парадокс представляет собой истину? Получите банальнейший иррационализм, проповедь тотального неразумия. А чем оно лучше?

Последний вывод безусловно верен, но он не освобождает от испытания самого разума, который убеждал Гамлета в необходимости возмездия. И хотя иного выхода, чем следование справедливому возмездию, Гамлет не нашел - и не мог в его обстоятельствах найти, потому что его просто не было - "гамлетовские вопросы" выводят далеко за пределы ограниченной ситуации Времени. Они ведут к поиску того, что Лифшиц называл "щелью" между двумя крайностями, влекущими по закону тождеств одну за другой. Так где же эта щель?

Ее не было в Датском королевстве, как не было, пожалуй, и в России начала XX века. Отсюда порочный круг, в который попала страна. Однако, цитирует Лифшиц в одной Из своих заметок слова Ленина, "все основано на порочном круге". Ибо, если мы действуем так, как надо и необходимо, то даже попадая в результате своих действий в порочный круг, все же по-своему способствуем прорыву его. Дания после Гамлета была уже другая страна - далекая от идеала под владычеством Фортинбраса, но спасенная от гниения и нравственной "медленной порчи", если воспользоваться словами А.Блока.

Ныне в России, как и на дальней окраине Римской империи, нет недостатка в пророках, ясновидцах или кажущихся их противоположностью "реальных Политиках" - таких, например, которые предлагают стране спрятаться, как таракан, в щель, найти удобную форму автаркии, и из этой щели Не без удовольствия и выгоды наблюдать за грядущей смертельной схваткой "золотого миллиарда" с остальным ограбленным и униженным человечеством, Но эта "щель" прагматиков - не искомые Лифшицем ворота в бесконечность мира, а тесная и гнилая нора, где мечтают найти спасение те, кто утратил историческую инициативу, кто не видит в самой катастрофе, в безвыходной ситуации - возможность достойного выхода.

Литература

1. Лифшиц Мих. Собрание сочинений в Этт. М. 1984-1988.

5. Диалектическая логика Э.В.Ильенкова

Эвальд Васильевич Ильенков (1924-1979) был, скорее всего, единственным Из советских философов, который Встретился и Подружился с Мих.Лифшицем, когда тот пребывал уже в Полной изоляции. "После войны многое изменилось и время было Нелегкое, - писал Лифшиц об этой встрече. - По возвращении с военной службы я чувствовал себя вполне забытым, где-то на дне, а надо мной была океанская толща довольно мутной воды. Это, разумеется, вовсе не жалоба - никто не знает заранее, что человеку хорошо или плохо. При всех своих понятных читателю жизненных неудобствах столь незавидное положение было для меня отчасти благоприятно, если не сказать больше. Во всяком случае, когда в моем убежище появился Ильенков с его гегелевскими проблемами "отчуждения" и "опредмечивания", обстоятельства дела были таковы, что философские тонкости вызывали улыбку. Тем не менее с этого первого посещения завязалась наша дружба".

Собственно к Лифшицу Ильенкова привел его интерес к творчеству Г.Лукача, и прежде всего к его книге о молодом Гегеле. "Группа студентов философского факультета, - пишет об этом Лифшиц, - не преследуя никакой цели, кроме бескорыстного научного интереса, переводила книгу Георга Лукача "Молодой Гегель" (имевшую в зарубежной литературе большой успех). Не помню сейчас, какое специальное философское выражение из гегелевской терминологии вызвало у переводчиков затруднение, и они решили обратиться за помощью к самому автору книги, жившему тогда в Будапеште. Лукач ответил на их вопрос, но вместе с тем выразил удивление, что они пишут так далеко, тогда как в Москве живет человек, способный помочь им в таких делах. Для Ильенкова и его друзей это было, видимо, полной неожиданностью...".

Перевод книги Лукача был в целом сделан, но издать его не удалось, так как произошли известные события 1957 года. Лукач оказался в правительстве Имре Надя и снова, как и тридцать лет назад, был объявлен в СССР "ревизионистом". Таким образом в истории марксизма в XX веке имя Ильенкова можно поставить в один ряд с такими именами, как Г.Лукач и Мих.Лифшиц. Здесь по большому счету не хватает только имени В.И.Ленина, а также выдающегося психолога Л.С.Выготского, в фундаменте психологической теории которого лежит именно марксизм. Что касается Деборина, с которым пытается сблизить Ильенкова И.Яхот в своей книге "Подавление философии в СССР (20 - 30-е годы)" (Нью-Йорк, 1981), то это совершенно не то: А.М.Деборин был главным обвинителем Лукача в 20-е годы, и именно за то, что тот выдвинул в качестве критерия марксистской ортодоксии верность диалектическому методу.

Здесь уже прозвучало имя Гегеля. Его роль в становлении философии Маркса в советской философии никем не отрицалась. Однако при этом, и это стало штампом, добавлялось многозначительное "но...", после чего революционное значение диалектики Гегеля сводилось практически на нет. Вся диалектика в так называемом "диамате", который, наряду с "истматом", изучался в курсе философии всеми советскими студентами, сводилась к трем основным законам, перехода количественных изменений в качественные, единства и борьбы противоположностей и отрицания отрицания, которые иллюстрировались примерами из области природы и истории. А после того, как в годы войны гегелевская философия была объявлена "аристократической реакцией на Французскую революцию", всякий серьезный разговор о диалектике Гегеля в нашей философии стал практически невозможен. И только в период так называемой "оттепели", т. е. в 60-е годы, интерес к диалектике ненадолго возник вновь. Ильенков был едва ли не единственный, кто смог пробудить к ней интерес у довольно многих молодых людей.

Первая серьезная работа Ильенкова была посвящена методу "Капитала". И это напрямую связано с его интересом к логике Гегеля, которая как раз нашла свое конкретное применение в "Капитале" Маркса. Книга Ильенкова под названием "Диалектика абстрактного и конкретного в "Капитале" Маркса" вышла только в 1960 году, задержанная на четыре года тогдашним директором Института философии АН СССР академиком П.Н.Федосеевым. Книга была сильно сокращена, было изменено ее название. Авторское название книги - "Диалектика абстрактного и конкретного в научно-теоретическом мышлении". В авторской редакции указанная работа была опубликована только в 1997 году в серии "Философы России XX века". Академик Федосеев так и не согласился с тем, что восхождение от абстрактного к конкретному есть метод научно-теоретического мышления. Из академиков Ильенкова поддерживали только рано умерший П.В.Копнин и Б.М.Кедров.

Диалектика как логика

Здесь, к сожалению, нет возможности излагать суть указанного метода. Коротко можно сказать, что этот метод основан на движении по логике самого предмета, по логике его собственного развития. Проследить это развитие в его конкретности, начиная с самой простой и элементарной формы и кончая самой зрелой и развитой, и составляет суть метода восхождения от абстрактного к конкретному. Соответственно, важной особенностью этого метода является то, что здесь логика совпадает с реальной историей предмета, взятой в ее внутренней необходимости и всеобщности. Заметим, что книга Ильенкова о методе восхождения от абстрактного к конкретному была переведена на итальянский, японский и некоторые другие языки.

Что касается диалектики, то Ильенков мог бы здесь сказать про себя то же самое, что и А.Ф.Лосев: "В философии я - логик и диалектик". Но в те далекие брежневские времена "диалектика" стала словом почти ругательным. Ведь, с одной стороны, она превратилась в сумму банальностей типа того, что "все развивается", о чем неустанно повторяли многим поколениям студентов, а с другой - она выродилась в жуткую схоластику по поводу так называемой "системы категорий". И сколько тут было выдумано всяческих "систем"!

Позиция Ильенкова в этом вопросе резко выделялась среди остальных, и она четче всего выражена в его ироническом замечании насчет кипящего чайника и Французской революции. Ведь если диалектика не видит разницы между этими двумя процессами, а констатирует, что в обоих случаях происходит "скачок", когда процесс достигает "точки кипения", то это очень бедная и абстрактная диалектика. Диалектика же в своей конкретной форме, как это и было исторически, проявляет себя прежде всего в диалектике мышления, т. е. в диалектической логике. "Диалектика есть логика" - вот формула, выражающая суть позиции Ильенкова, которая и была охарактеризована его противниками как "гносеологизм".

Здесь стоит вновь вспомнить о Деборине, к которому по сути восходит традиция понимать диалектику в духе "кипящего чайника". В отношении к диалектике Деборин в целом остался учеником Плеханова, и его диалектика разделяет все слабости понимания диалектики последним. Ведь диалектика у Плеханова - это не логика и теория познания, а нечто вроде онтологии, т. е. учения о бытии, а вернее о его наиболее общих законах. Слабость указанной позиции прекрасно проявилась в дискуссиях 20-х годов, которую вели между собой верные ученики Плеханова. С одной стороны это был ученик Плеханова A.M. Деборин, а с другой -ученица Плеханова Л.И.Аксельрод.

Если воспроизводить спор между ними, то он выглядит примерно так. Диалектика является слишком общей и абстрактной рамкой для выражения причинных связей в природе, заявляет Любовь Исааковна. Для того, чтобы понять конкретные причины изменений, считает она, надо от этой абстрактной диалектики перейти на почву конкретной науки. Абрам Моисеевич ей возражает и заявляет, что все изменения в природе происходят по законам диалектики, в частности по закону "перехода количества в качество". Любовь Исааковна, в свою очередь, возражает и, в общем-то резонно заявляет, что такой переход является "мистическим", потому что совершенно непонятно, как простой количественный рост дает новое качество. Деборин приводит ей примеры... Аксельрод же замечает, что ничто не происходит без причины и берет себе в союзники Спинозу. Начинается спор о Спинозе...

И так можно продолжать до изнеможения. А причина только в одном: сама диалектика, главный предмет спора, той и другой стороной понимается абстрактно, а именно как наука о законах, действующих одинаково как в природе, так и в обществе, и в человеческом мышлении. Это как раз и есть "диаматовское" понимание диалектики, против которого выступал Ильенков. Диалектика, доказывал он, "действует" везде по-разному. А в своем конкретном и одновременно всеобщем виде она может быть представлена только как диалектика мышления, как диалектика развития человеческого сознания, т. е. как логика и теория познания.

Что касается истории и природы, то применение диалектики здесь предполагает историческую науку и естествознание. И не к предмету этих наук должна применяться диалектика, а к самим этим наукам - истории и естествознанию. Причем диалектика не дает науке готовый метод, который можно прямо и непосредственно применять. Она только может помочь ученому, историку и естествоиспытателю, выработать адекватный его науке метод.

Именно об этом писал выдающийся психолог Л.С.Выготский в своей работе о методологическом кризисе в психологии. И Ильенков здесь продолжил линию Выготского, а вовсе не Деборина. А Деборин, который победил "механистов", и "большевики", которые затем победили Деборина, понимали диалектику одинаково абстрактно. Что касается Ильенкова, то диалектика у него есть движение от абстрактного к конкретному.

Проблема идеального

Другой важный след в истории советской и мировой философии оставлен Ильенковым в области того, что называется проблемой идеального. Кто ходил в Ленинскую библиотеку в Москве, имел возможность держать в руках экземпляр второго тома пятитомной "Философской энциклопедии" с замусоленной или просто выдранной статьей "Идеальное", написанной Ильенковым. Вышедшая в 1962 году, эта статья стала событием в нашей культурной жизни. В начале 60-х годов такое еще было возможно. Но в 70-х годах, когда расширенный текст той же самой статьи обсуждался на Ученом совете Института философии, он был "зарезан" на корню. А в "Философском энциклопедическом словаре" 1983 года статья "Идеальное" была уже Написана А. Спиркиным в совершенно диаматовском духе.

Революционное значение этой статьи заключалось в том, что Ильенков сумел показать: понятие идеальное имеет в философии свое собственное содержание, и Яе все в объективном идеализме Платона и Гегеля было выдумкой или ерундой. Специфика материализма Маркса, согласно Ильенкову, состоит именно в том, что этот материализм не есть абстрактное отрицание философского идеализма, а есть его снятие. Все это резко контрастировало с обычным "диаматовским" представлением, согласно которому идеального собственно нет, а есть только материя в ее вечности и бесконечности.

Ильенков считал что идеальное - это и есть способ человеческого бытия, а не продукт человеческой головы, потому что есть головы, как писал Ильенков, которых идеальное даже не коснулось, и в этом заключается крайняя степень вырождения, т. е. возвращение человека в животное царство. Уже элементарная нравственность, доказывал он, идеальна. Она идеальна потому, что в ней снята материальная, эгоистическая, животная природа. Человек начинается там, где начинается идеальное, а именно там, где материальное природное существо становится способным сдерживать свои природные позывы во имя целей, продиктованных культурой, а в конечном счете - во имя другого человека. И этим человек отличается ни только от животного, но и от самой "умной" машины. Отсюда понятно, что идеал машины, которая будет "умнее" человека, есть идол. Об этом как раз и шла речь в известной книге Ильенкова "Об идолах и идеалах", которая вышла в 1968 году. Ум, доказывал Ильенков, есть не только "гносеологическое" понятие. Это также понятие нравственное и эстетическое. А потому идеал машины, которая будет "умнее" человека, неизбежно оборачивается унижением человека, недооценкой его способностей и возможностей.

Проблема идеального для Ильенкова никогда не была чисто "гносеологической" проблемой о том, в голове это идеальное или нет. Для него эта проблема была прежде всего проблемой идеала. А идеал не может помещаться только в голове, потому что он прежде всего в "сердце". И последнее отнюдь не только поэтический образ. Ведь идеальное - это в первую очередь нравственное чувство, а чувствуем мы не головой, а всем своим существом. Ведь когда, например, Гегель говорит, что истина - это великое слово, которое заставляет сильнее биться наше сердце, то это не только поэтическое описание, но и точная фактическая констатация состояния нашего тела, через которое мы воспринимаем не только истину, но также Добро и Красоту.

Нас учили каждого какой-нибудь мертвой части, писал Андрей Платонов. В наше время, время "специалистов", философия тоже распалась на мертвые части. Но когда человек гордится тем, что он - "специалист" по Попперу, а больше ничего не знает, то он гордится своим уродством, потому что Поппер без Платона, Аристотеля, Спинозы, Гегеля и других - это "мертвая часть". А предмет философии есть целое. И природа идеального может быть раскрыта только по отношению к целостному человеку, а не по отношению только к одному физиологическому органу. Иначе идеальное неизбежно окажется чем-то вещественным, как это получилось, к примеру, у стоиков, когда они имели в виду Логос, а не лектон. Но они в данном случае провели свою "линию" честно, а потому их "решение" сохраняет свое значение до сегодняшнего дня, если его правильно учесть.

Ильенков никогда не отрицал того, что идеальное связано с деятельностью мозга. Но из-за этого идеальное не есть нечто субъективное. Содержание идеального имеет вполне объективное значение и в этом качестве предстает перед нами в искусстве, морали, науке, философии и других формах "объективного духа", как называл эти формы сознания Гегель.

Сила работ Ильенкова об идеальном в том и состоит, что здесь оказались завязанными в один узел проблемы, которые многим до сих пор кажутся разнородными, а именно проблема идеала, проблема так называемых "идеальных объектов", проблема идеальных значений и смыслов и проблема идеальных форм в самой действительности. Что касается последнего, то Ильенков считал, что мир культуры основан именно на идеальных формах, которые являются опредмеченной деятельностью общественного человека. Идеальное, писал Ильенков, это "представленная в вещи форма общественно-человеческой деятельности", или, наоборот, это "форма деятельности человека, представленная как вещь, как предмет". Отсюда понятно, что идеальный предмет - это, по Ильенкову, совершенный Предмет, а по сути это означает то, что данный предмет Соответствует своему собственному универсальному принципу. Иначе говоря, это особенный предмет, в котором представлена его всеобщая, бесконечная сущность, и представила ее в "чистом виде" именно деятельность человека.

Такой предмет, как говорил Гегель, соответствует своему понятию. А когда человек представляет предметы без понятия, он не чувствует совершенства и превосходства, он не имеет идеального ни в голове, ни в душе, он не чувствует красоты окружающего мира. И, кстати, наоборот: когда человек говорит, что его душа полна прекрасных идей и чувств, но он не знает, как их воплотить в действительность, то в данном случае в душе у него одни мечтания и одно томление, но нет ничего идеального.

Ильенков считал, что Спиноза - это единственный из материалистов прошлого, который дал нам ключ к пониманию идеального. И прежде всего потому, что идеальное у него не "функция" отдельного органа нашего тела, а способность всего тела через свои движения по контуру предметов отражать и фиксировать чистые (идеальные) формы внешней действительности.

Спиноза впервые, в противоположность Декарту и всей традиции, которая за ним стояла, понимал мышление не как деятельность некоторой бестелесной, чисто духовной субстанции под названием "душа", а как особую форму телесной деятельности, как способность некоторых тел совершать движение в соответствии с формой и расположением других тел в пространстве и времени. Впоследствии эта "линия" была развита и конкретизирована в немецкой классической философии, в особенности у Фихте и Гегеля, а также в марксизме.

Ильенкову потому был так дорог Спиноза, что он впервые развил идею субстанциального единства мышления и протяжения, проще - духа и материи. Эту же идею неотъемлемости духа от природы воспроизвел Ф.Энгельс в своем "Анти-Дюринге". "...У нас есть уверенность в том, - писал он, - что материя во всех своих превращениях остается вечно одной и той же, что ни один из ее атрибутов никогда не может быть утрачен и что поэтому с той же самой железной необходимостью, с какой она когда-нибудь истребит не Земле свой высший цвет - мыслящий дух, она должна будет его снова породить где-нибудь в другом месте и в другое время".

В чем, собственно, заключается эта необходимость,- на этот вопрос не только не смог ответить ни один "диаматчик", этот вопрос никем из них даже не ставился. Ильенков же уже в аспирантские годы задумывался над таким вопросом. И результатом этих размышлений явилась статья под названием "Космология духа. Попытка установить в общих чертах объективную роль мыслящей материи в системе мирового взаимодействия. (Философско-поэтическая фантасмагория, опирающаяся на принципы диалектического материализма)". Она опубликована в сборнике работ Ильенкова "Философия и культура", который вышел в серии "Мыслители XX века" (М., 1991).

В отличие от "диаматчиков", которые считали, что философия должна "обобщать" результаты естествознания, и здесь "диамат" оказывался всего лишь разновидностью позитивизма, Ильенков считал, что действительным предметом философии является МЫШЛЕНИЕ. За это "диаматчики" обвиняли его в "гносеологизме". Но странным образом они обвиняли его также и в том, что он не признает "специфики" законов мышления. Однако Специфика мышления, как показал Ильенков, состоит только в том, что мышление движется по форме самого бытия. И в этом смысле, одно и то же есть Бытие и мысль об этом Бытии. В ряде исторических очерков Ильенков показал, что тождество мышления и бытия есть принцип всей классической философии, начиная с древних и заканчивая Гегелем.

Мышление, в соответствии с этой версией, проявляет себя прежде всего не в слове, т. е. в говорении, а в действии. Мы обычно считаем, что мысль в ребенке "проснулась", когда он пролепетал первые слова. Но мы не замечаем при этом того, что до этого он долго и упорно овладевал окружающим его человеческим пространством, миром наших вещей и способами их употребления в практике. Однако именно там он уже состоялся как человек и, соответственно, как мыслящее существо. Человек проявляет себя как мыслящее существо, когда он совершает осмысленные действия. Вместе с тем, бывает болтовня безо всякого смысла.

"Эксперимент"

Именно эта деятельностная методология легла в основу так называемого "загорского эксперимента", горячо поддержанного Э.В.Ильенковым. Осуществлял этот эксперимент А.И.Мещеряков - ученик и продолжатель дела И.А.Соколянского, который впервые в нашей стране организовал целенаправленное обучение слепоглухонемых детей. Соколянский жил и работал в Харькове. Но во время войны его воспитанников эвакуировать не удалось, и нацисты их уничтожили как "неполноценных". Спасти удалось только О.И.Скороходову, которая уже позже написала книгу "Как я вижу и понимаю окружающий мир". После американской писательницы Елены Келлер, тоже слепоглухонемой, до таких высот культурного развития ни один слепоглухонемой человек не поднимался. Все они, как правило, оставались инвалидами в физическом, интеллектуальном и социальном смысле.

Как раз по методу Соколянского организовал обучение слепоглухонемых детей в Загорском доме-интернате А.И.Мещеряков. И благодаря такому обучению четверых воспитанников интерната - Наташу Корнееву, Юру Лернера, Сашу Суворова и Сергея Сироткина - удалось подготовить для поступления на психологиеский факультет МГУ, который они затем успешно закончили. А Саша Суворов впоследствии стал доктором психологических наук. Мещеряков не увидел результатов своей работы. Он умер от сердечной недостаточности, и итоги эксперимента подводили в 1976 году уже без него. Эти итоги красноречиво описаны в статье Ильенкова "Становление личности: к итогам научного эксперимента" ("Коммунист", 1977. №2).

Ильенкова как ученого интересовало прежде всего то, что обучение детей с патологией помогает лучше понять формирование человеческого мышления в его обычном виде. Патология в данном случае проясняет нам суть нормы. Ведь обычный ребенок научается осмысленным человеческим действиям спонтанно. А если взрослые и учат его подобным действиям, то не придают этому того значения, которое они в действительности имеют. Во всяком случае здесь не требуется сознательно и целенаправленно организовывать этот процесс. Не то слепоглухонемые дети.

Спонтанно включиться в процесс человеческой жизнедеятельности и общения такие дети не могут. А если и включаются, то только случайно, как это случилось с Еленой Келлер. И распространенной ошибкой педагогов, как правило, является стремление обучить слепоглухонемых детей умению говорить, а не простейшим двигательным навыкам деятельности. Такое обучение словам обычно оказывалось безуспешным, потому что слово, когда соответствующий предмет не имеет для меня никакого смысла, есть пустой звук, "кимвал бряцающий". Ведь смыслом человеческие слова обладают, в конечном счете, только потому, что имеют смысл соответствующие предметы. А смысл последних заключается в той роли, которую они играют в человеческой жизнедеятельности и общении.

В истоках же своих такое общение есть общение на основе общего дела. Это иллюзия, что слова сами по себе обладают смыслом. Слова - это только "деньги" духа, которые имеют цену только до тех пор, пока они выражают и представляют соответствующую ценность вещей. Но в мире развитой культуры, в мире уродливого разделения труда огромная масса людей имеет дело только со словами, не имея дела ни с какими вещами. Отсюда словесный фетишизм, когда словам придается сверхъестественная сила. Это вера в то, что слова живут сами по себе и что при помощи одних только слов можно изменить положение вещей.

Засилье позитивизма в философии и научной методологии с его вербальным пониманием мышления проявилось у нас в глухом неприятии идей Ильенкова и даже во врождебности к нему самому. Поэтому и при жизни, и после смерти Ильенкова была организована целая кампания по дискредитации загорского "эксперимента", в которую втянули и бывших воспитанников интерната. Речь шла о том, что эксперимент несостоятельный, поскольку у детей были остатки зрения и слуха.

Тем не менее, эксперимент подтвердил главное положение материализма, идущего от Спинозы: сформировать человеческую психику - это значит сформировать поведение человека. А у слепоглухонемых детей это становится возможным в процессе совместно-разделенной деятельности с педагогом. Знаковая и речевая деятельность возникает только на основе хотя бы элементарных навыков человеческого поведения. Хотя, раз возникнув, она приобретает самостоятельный и даже определяющий характер. С помощью одних слов человека можно научить, как и что ему делать. Но это оборачивание фило- и онтогенетически происходит все-таки позже. А в начале было дело. Это по Библии в начале было Слово, которое было у Бога и которое было Бог. И если сознание "просыпается" только в слове, без Бога никак не обойтись.

То, что личность есть нечто благоприобретенное, доказывается и тем, что человек может потерять свое лицо. Ильенков оставался собой до самого конца. Но сегодня, когда марксизм у нас выставлен виновником всех прегрешений на свете, наследием Ильенкова интересуются больше на Западе, чем на его родине. И интересуются этим наследием прежде всего психологи - сторонники теории деятельности. Но если в учении есть реальное теоретическое содержание, оно всегда внушает надежду.

Литература

1. Ильенков Э.В. Диалектика абстрактного и конкретного в научно-теоретическом мышлении. М. 1997.

2. Ильенков Э.В. Диалектическая логика. М. 1984.

3. Ильенков Э.В. Философия и культура. М. 1991.