Деррида Ж. Шпоры: стили Ницше

Опубликовано: Философские науки № 2, 3, 1991
Предисловие и перевод с французского

кандидата философских наук А. В. ГАРАДЖИ

Жак Деррида (род. в 1930, Эль-Биар, Алжир) — французский философ, автор книг «Письмо и различие», «О грамматологии», «Рассеяние», «Грани — философии», «Глас», «Почтовая открытка» и многих других работ. Он стал первым директором недавно основанного парижского Международного философского коллежа. Свою научную деятельность Деррида называет «деконструкцией» западноевропейской «метафизики присутствия» [«лого (фоно) центризма» «фаллогоцентризма»]. «Шпоры: Стили Ницше» — одна из самых известных его работ.

Перефразируя «надпись», предпосланную этой книге (письмо Ницше Мальвиде фон Мейзенбуг), мы можем сообщить нашим читателям: «На четвертой неделе февраля, продолжительностью в восемь дней, состоялся некий царственный визит — здесь, в Москве! «Визит в себе», Деррида с супругой». Все действительно так: продолжительность визита, его царственность (Деррида — крупнейший ныне здравствующий философ), очаровательная г-жа Маргарита (наполовину француженка, наполовину чешка), прекрасно владеющая русским и неизменно сопровождающая в походах по мрачным улицам столицы седовласого мэтра с румяным детским лицом, который тщетно пытается скрыть свой шок от открывающегося ему зрелища и от того чувства беспомощности, которое он должен был испытывать, восседая под кумачовым изречением «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно» и излагая довольно внушительной аудитории, встречавшей его холодным непониманием и горячими аплодисментами, принципы новомодного учения —
деконструкции. Деррида прочел в Москве три лекции, после чего ответил на многочисленные вопросы, большей частью свидетельствовавшие либо об эрудиции, либо о невежестве спрашивающих: его посещение Москвы действительно оказалось «визитом в себе».

Что ж, Деррида пришлось столкнуться с одной из наиболее важных проблем, поставленных деконструкцией: проблемой восприятия инаковости, абсолютно иного, другого, Друга. Сама деконструкция есть такое отношение к инаковости, в рамках которого последняя не поглощается, не «снимается» (в гегелевском смысле), но остается сама собой, абсолютно иной по отношению к субъекту деконструкции (если таковой обнаруживается), приобретающей порой черты таинства—Евхаристии (это один из наиболее настойчивых мотивов творчества Деррида в последние годы). Семинары Деррида последних лет, проблематика которых была вкратце изложена в одной из его московских лекций, посвящены как раз одной из форм такого отношения —дружбе (рhiliа), до сих пор совершенно незаслуженно остающейся, как правило, за пределами философского дискурса. «Асимметрия» дружбы позволяет сохранить дистанцию по отношению к другому, сберегает его инаковость. В этом смысле отношения, сложившиеся между Деррида

116

и российской публикой, оказались верхом дружелюбия: их «асимметрия» давала о себе знать постоянно, и встречи, состоявшиеся во время визита, чаще всего напоминали игру в жмурки. Возможно, ситуация несколько изменится к его следующему визиту в нашу страну: у отечественного читателя уже будет возможность познакомиться с переводами целого ряда важнейших его текстов. Один из таких текстов перед вами. Здесь, в «Стилях Ницше», Деррида предлагает новое прочтение как самого Ницше (раскрывая за общеизвестной мисогинией немецкого мыслителя совершенно иную установку), так и хайдеггеровского «Ницше»; «женщина» Ницше в интерпретации Деррида помогает заново переосмыслить всю проблематику «события» (Еreignis), столь важную для позднего Хайдеггера.

Что же такое «шпора», или «стиль»? В «Гранях» стиль, наряду с «тембром (тимпаном)» и «сигнатурой», назван «структурой отсвоения» (Р. XIII), т. е. Enteignis'a, изначальную «инфекцию» которым Еreignis'а Деррида неустанно подчеркивает: здесь заключен существенный момент его «разъяснения» с Хайдеггером. Стиль одновременно наносит и отражает удар, отводя угрозу (от) присутствия: проводит борозду онтологического различия между бытием и сущим, присутствием и присутствующим, в то же время откладывая на потом «представление» (presentation) присутствия (presence) —одновременно желанного и страшащего. Таким образом, «стиль» — другое имя для ключевого (псевдо) понятия Деррида — «разлишия» (или «различая») (difference). Последнее одновременно различает, отсылает к иному и откладывает, запасает (согласно двум значениям глагола differer) присутствия; двумя аспектами разлишия, соответственно, являются спатиализация и темпорализация, точнее — «опростание» (espacement) и «пробавление» (temporisation).

«Разлишие» — это реальность, «материя» (если только извлечь понятие материи из оппозиционной, пусть даже диалектической, логики метафизики и помыслить его как «неразрешимое» — в том смысле, который вкладывал в этот термин К. Гедель). К длинному ряду метонимических замен «разлишия» относятся: «женщина», «письмо», «след» (trасе: а именно—присутствия), «метка» (marque, замещающая у Деррида традиционный «знак», определяемый как двуединство означаемого и означающего), «прививка» (greffе: «блуждающая» метка, «отсвоенная» от мест своего производства и назначения), «подобие» (simulacre: изначальная неподлинность, несвойственность, нетождество), «гимен» (препятствие к совокуплению — например, двух сторон знака или двух полов—и его осуществление), «фармакон» (лекарство и отрава: этим словом письмо названо в тексте Платона), «придаток» (supplement: ни начальное, ни производное; то, в чем всегда ощущается избыток и/или нехватка), «деконструкция» (разрушение-созидание), «без(-)дна» [Деррида пользуется словами abyme и abime, первое из них, непривычное для современного языка, заимствовано из геральдического выражения mise en abyme, обозначающего метонимическое воспроизведение какой-либо фигуры внутри себя самой, и, таким образом, подразумевает «пробавление», стиль парирующий, без-дну как отсутствие глубины, след (trace/Spur), тогда как abime имеет в виду «опростание», стиль разящий (шпору-spur), вносящий различие, отклонение (ecart: анаграмма trace), бездну—без черточки на сей раз]. Этот ряд можно продолжить и дальше, но здесь уместно завер-
117

шить этот supplement предисловия и перейти к тексту Деррида — точнее, к «надписи», открывающей его (подобные надписи Деррида часто предпосылает своим работам), в ней изданы лейтмотивы «Шпор» («сверток», «гробница», «дантист», «долг» и т. д.) но, в сущности, это — «ненужная» надпись, еще один «придаток», некая чужеродная, «приблудная» вставка. Следует быть готовым к тому, что текст «Шпор» изобилует подобными вставками-ловушками, следует быть готовым к «шероховатости стиля» и даже «косноязычию» Деррида: ведь он сам поставил себе задачей атаковать метафизики при помощи косых и косвенных движений и действий logos (loxos) и непременно из засады (lochos).

Во Франции полный текст «Шпор» впервые опубликован издательством Flammarion (Paris, 1978). Пояснение переводчика в тексте Деррида выделены угловыми скобками (), круглые и квадратные скобки используются самим автором.
А. В. ГАРАДЖА

ШПОРЫ: СТИЛИ НИЦШЕ
ЖАК ДЕРРИДА

Из Базеля, в семьдесят втором (Рождение трагедии). Ницше пишет Мальвиде фон Мейзенбуг*.
В его письме я вычленяю очертания надписи — ускользающей, блуждающей. «...Наконец-то предназначенный вам сверток или конверт mein Bundelchen fur sie. [Станет ли когда-нибудь известно, что они подразумевали под этим?] Готов, и наконец-то вы слышите меня вновь после того как, должно быть, считали меня почившим в настоящем гробовом молчании (Grabesschweigen). Однако мы могли бы... вновь отпраздновать подобное свидание в духе нашего Базельского собора (Basler Kozil)**, воспоминание, о котором я храню в своем сердце... На третьей неделе — ноября, .продолжительностью в

-----------------------------------
* Замечательная женщина своего времени (1816—1904 гг.), воспитательница детей А. И. Герцена, автор мемуаров («Воспоминания идеалистки». М.— Л., Асаdemiа, 1933). (Все постраничные сноски—прим. научн. ред.).
** Вселенский собор католической церкви, собравшийся в 1931 г. в Базеле и закончившийся в 1945 г. во Флоренции (прим. ред.).
118

восемь дней, состоится, как мне сообщили, некий царственный визит — здесь, в Базеле! «Визит в себе» , Вагнер с супругой. Они совершают большое турне, в ходе которого запланировано посещение всех значительных театров Германии, но также, при случае, и знаменитого Базельского «ДАНТИСТА», которому я, стало быть, весьма обязан и признателен [«дантист»... — одно из всего лишь трех выделенных в этом длинном письме слов]. Со своим «Рождением трагедии» я сделался самым непотребным филологом сегодняшнего дня [самым скабрезным] и вынудил тех, кто захотел бы вступиться за меня, проявлять подлинные чудеса храбрости — настолько все единодушны в желании вынести мне смертный приговор (7 ноября 1872).

Вопрос стиля

Темой этого заседания должен был стать вопрос стиля 1. Однако — женщина будет моим предметом* (моим Я).
Остается спросить себя: сводится ли это к тому же самому — или к иному.
Как вы, несомненно, догадались, «вопрос стиля» — это цитата.
Хотелось бы отметить: я не предлагаю здесь ничего такого, что не принадлежало бы к пространству, уже раскрытому в течение этих двух последних лет чтениями, открывающими новую стадию в развитии деконструктивистской, то есть утвердительной, интерпретации.
Если я не цитирую здесь эти работы 2, даже Versions du soleil, откуда взято мое заглавие, работы, которым я столь обязан и которые открывают проблемное поле, до той грани, на которой я удерживаюсь, опуская некоторые отклонения, то происходит это не по забывчивости и не из-за претензии на независимость. Скорее, это делается для того, чтобы не дробить мой долг перед ними, в любой момент предполагая его во всей его целостности.

Расстояния

Вопрос стиля—это всегда ехаmеп**, весомость заостренного Предмета. Иногда—всего лишь пера <или: почерка>.
Но с таким же успехом — стилета, и даже кинжала, при помощи которых, конечно же, можно жестоко атаковать то, что фило-

----------------------------
* Sujet - субъект «я». Это значение тоже надо иметь в виду.
** франц.— «исследование, испытание», лат.— смножество, рой
119

софия величает материей или матрицей*: вонзаться туда и оставлять там метку, оттиск или форму, но также и отражать угрожающую форму, удерживать ее на расстоянии, оттеснять и остерегаться ее — склоняясь или уклоняясь, пригибаясь или отступая в бегстве, за завесами-парусами (voiles: м. р. «завеса», ж. р. «парус»).
Оставим этот элитрон (греч. «оболочка, футляр (верхние крылья насекомых): водоем») парить между мужским и женским началами.
Наш язык дарит нам такое удовольствие—лишь бы избегали артикуляции.
А что до завес-парусов, среди которых мы оказались, Ницше знался, очевидно, со всеми их родами.
Итак, стиль должен выдаваться вперед как шпора — парусника, например: rostrum (лат. «клюв», в т. ч. клюв корабля (таран)), эта его выступающая вперед часть, которая, сокрушая натиск, рассекает враждебную поверхность (моря).
Кроме того, все еще оставаясь в кругу морских терминов, как тот выступ скалы, который также зовется «шпорой» (волнорез) и который «разбивает волны у входа в гавань».
Следовательно, стиль также способен своей шпорой защитить от ужасающей слепящей и смертельной угрозы, что предстает, упрямо являет свой вид: присутствие, стало быть, содержание, саму вещь, смысл, истину, если только это не уже дефлорированная в подобном раскрытии различия без-дна.
Уже (Deja) имя того, что стирается или заранее вычитается, оставляя, тем не менее, метку, вычтенную подпись как раз на том, из чего она ускользает,— на присутствующем здесь — что необходимо учитывать.
Я сделаю это, но подобную операцию — не упростить, не произвести так, как из ткани выдергивают, одним махом, кончик нитки.
Шпора — sporo во франкском или верхненемецком, spor в гаэльском — в английском представлена словом spur. Малларме в «английских словах» связал его с глаголом spurn («презирать, отталкивать, отвергать с презрением»). И это не просто чарующая омонимия, но, от одного языка к другому,— операция, обусловленная исторической и семантической необходимостью: английское spur, «шпора», есть «то же слово», что и немецкое Spur: «след, кильватер, признак, метка».
Пришпоривающий стиль, предмет длинный продолговатый, оружие, парирующее укол в той мере, в какой оно его наносит, продолговато-лиственное острие, обладающее апотропей-

-----------------------------
* Matrice — еще и «метка».
120

ной* силой за счет тканей, полотен, завес и парусов, которые стягиваются, свертываются и развертываются вокруг него,— это также, не забыть бы, и зонтик.
К примеру — но не забыть бы.
И чтобы выделить то, что запечатлевает метку стилизованной <stile> шпоры в вопросе о женщине (или: женщины) — я не говорю о фигуре женщины, пользуясь столь распространенным выражением,— здесь речь пойдет о том, как она вос-хищается»3,— поскольку вопрос о фигуре одновременно открывается и закрывается тем, что зовется женщиной; чтобы, далее, сразу же указать то, что правит игрой завес и парусов (корабля, например), над апотропейной тревогой; чтобы, наконец, вскрыть некий взаимообмен стиля и женщины Ницше, вот несколько строк из «Веселой науки» в блестящем переводе Пьера Клоссовского 4:
«Женщины и их действие на расстоянии ».
Имею ли я еще уши? Не только ли я ухо, и ничего больше?
[Все вопрошения Ницше, особенно касающиеся женщины, свернуты в лабиринте уха, и чуть дальше в «Веселой науке» («Повелительницы повелителей», 70) завеса, драпировка или занавес поднимается (открывая «возможности, в которые мы обычно не верим»}, когда возносится тот глубокий и мощный альтовый голос , который в качестве лучшего идущего от мужчины к женщине , очевидно, выходит за пределы полового различия и воплощает в себе идеал.

Но что касается этих контральтовых голосов, «представляющих идеального мужественного любовника, Ромео, к примеру», Ницше оговаривается: «В таких любовников не верят: чем больше любви слышится в их голосах, тем сильнее в них интонации матери и домохозяйки»].
«Не только ли я ухо, и ничего больше? Вот стою я посреди пожара бурунов [непереводимая игра слов: Hier stehe ich inmitten des Brandes der Brandung. Brandung, отсылающее к зареву I Brand'a**, которое также обозначает метку-клеймо, оставляемую раскаленным железом, это — морские буруны, как справедливо переводит Клоссовски, стремительное отступление вздыбленных волн, встретивших цепи скал или разбивающихся о рифы, утесы, шпоры волнорезов], чей пенный прибой из белых языков пламени бросается к. моим ногам [я, стало быть, тоже шпора] ; отовсюду раздаются завывания, угрозы, крик и визг, а в глу-

-----------------------
* От греч. ???????????— (пред) отвращающий беду (эпитет Аполлона и других
богов и мифических существ, а также и фаллоса), от-вращающий.
** Пожара (нем.).
121

бочайшей глубине древний сотрясатель земли напевает свою арию [seine Arie singt: — Ариадна не так далеко] глухо, как ревущий бык, и выбивает при этом своей ногой сотрясателя такой такт, от которого содрогаются сердца демонов этих разбитых непогодой скал. И вот внезапно, словно поднявшись из небытия, у врат этого адского лабиринта; всего в нескольких саженях, возникает громадный парусник (Segelschiff) и скользит бесшумно, как призрак. О, призрачная красота! Какие же чары она бросает на меня! Как? уж не вобрал ли в себя этот челн [в одном слове esquif («челн») — Клоссовски сосредоточивает все тонкости выражения «sich hier eingeschifft» весь покой, всю молчаливость нашего мира? Не там ли, в этом покойном месте, находится мое счастье, мое более счастливое я, мое второе, увековеченное я? Еще не мертвое, но уже и не живое? В виде какого-то промежуточного существа ( Mittelwesen), призрачного, тихого, созерцающего, скользящего, уподобляясь судну, которое на своих белых парусах парит над морем словно гигантская бабочка? Да! парить над бытием {Uber das Dasein hinlaufen!}. Вот что это такое! Вот то, что должно быть Не превратил ли меня в мечтателя {Phantasten} этот шум? {Larm}? Всякое великое волнение (Larm} заставляет нас полагать счастье в покое и дали {Ferne}. Когда человек оказывается посреди собственного волнения {Larm), посреди бурунов (вновь Brandung) своих метаний и мет (Wurfen und Entwurfen}, он видит, как тихие и чарующие существа скользят мимо него к счастью и замкнутости в себе {Zuruckgezogenheit: le repli en soi), которых он так страстно домогается,— это женщины {es sind die Frauen). «Ему хочется верить, что там, среди женщин, обитает его лучшее я {sein besseres Selbst): самые яростные буруны (Brandung) унимаются в этих покояных местах в мертвой тишине (Totenstille), и жизнь становится грезой о жизни {uber das Leben}». [Предыдущий фрагмент, «Wir Kunstler!, «Мы художники!», начинающийся словами «Когда мы любим женщину», описывает движение, в которое одновременно вовлекаются сомнамбулический смертельный риск, смертная греза, возвышение и притворство-утаивание природы. Притворство неотделимо от отношения художества к женщине: «...нисходят из нас дух и сила грезы, и вот мы поднимаемся опаснейшими тропами, с открытыми глазами, бесчувственные ко всякой опасности, на крыши и вершины замков фантазии {Phantasterei}, без малейшего головокружения, словно рожденные карабкаться вверх — мы, сомнамбулы дня (wir Nachtwandler des Tages}. Мы, художники! Мы укрыватели природы {wir Verhehler der Naturlichkeit}. Мы, лунатики и богоискатели {mir Mond — und Gottsuchtigen). Мы, мертвенно-безмолвные, неутомимые странники {wir totenstillen, unermudlichen Wanderer) по высотам, которые даже не кажутся
122

нам высотами, которые мы принимаем за наши равнины, за наш оплот!»].
«И все же! Все же! Мой благородный мечтатель, даже на самых прекрасных парусниках столько шума и суеты (Larm), увы, столько жалкой, ничтожной суеты (Kleinen erbarmlichen Lanm)! Наиболее сильные чары женщин {der Zauber und die machtigste Wirkung der Frauen} заключаются в действии на расстоянии, actio in distans, говоря языком философов: но для этого с самого начала и прежде всего необходимо расстояние (dasu gehort aber, zuerst und vor allem — Distanz!)».

Завесы-паруса

Каким па открывается этот Dis-tanz?* Его (танца) ритм имитируется самим письмом Ницше— стилистическим жестом тире [поставленного между латинской цитатой {actio in distans), пародирующей язык философов, и восклицательным знаком],— подвешивающего слово Distanz: его пируэт и игра силуэтов предостерегает нас, призывая держаться на расстоянии от многослойных завес, заставляющих грезить о смерти. »
Женщина соблазняет на расстоянии, расстояние — стихия ее силы.
Необходимо держаться на расстоянии от этой колдовской песни, этих чар, необходимо держаться на расстоянии от расстояния — не только для того, как можно предположить, чтобы избежать очарования, но и для того, чтобы испытать его. Необходимо держаться на расстоянии, которого недостает Distanz: Необходимо держаться на расстоянии (Distanz!), чего у нас нет, чего мы не в силах исполнить, и это также напоминает совет мужчины мужчине: чтобы соблазнить и не быть соблазненным.
Необходимо держаться на расстоянии от женского действия (от actio in distans), что не означает простого сближения (если только не идти на риск встречи с самой смертью): дело в том, что «женщина», очевидно, не является какой-то вещью, определимым тождеством фигуры, возвещающей о себе с расстояния от другой вещи, с которой можно сближаться, от которой можно отдаляться. Вероятно, она, в качестве не-тождества, не-фигуры, подобия (simulacre), является бездной расстояние, расставлением расстояния, срезом опростания**, самим расстоянием, если еще можно было бы сказать подобное, что невозможно: самим расстоянием.

----------------------------------------------
* Дис-танц-ирующий танец; игра слов передана нами.
** La coupe de l'espacement — предел самой пространственности как таковой, цель самого «зияния».
123

Расстояние расставляется, далекое отдаляется. Здесь следова- ло бы прибегнуть к хайдегтеровскому употреблению слова Entfernung: это отстранение, отдаление и, одновременно, отдаление отдаления, отдаление дали, от-даление, где истребительное {Ent} есть составляющая далекого как такового, сокрытая завесой-парусом загадка сближения.

Отстраненное раскрытие этого Entfernung пропускает истину, дает ей место, и здесь женщина отстраняется от самой себя. Нет никакой сущности женщины, потому что женщина отстраняет и отстраняется от себя самой. Бесконечным, безосновным основанием <fond> поглощает и искажает <envoile> она всякую сущностность, всякое тождество, всякую свойственность. Здесь тонет ослепленный философский дискурс, устремляясь на свою погибель в бездну (тонет на мелководье). Нет никакой истины женщины, и это потому, что это бездонное отстранение истины, эта не-истина есть «истина». Женщина — имя этой не-истины, истины.
Я подкрепляю это утверждение несколькими :— среди множества других — текстами.
С одной стороны, Ницше способом, который нам еще предстоит должным образом оценить, принимает эту едва ли не аллегорическую фигуру как свою собственную: истина как женщина или как движение завесы, направляемой женской стыдливостью. Редко цитируемый фрагмент развивает скорее, чем тему единства, тему взаимосвязи женщины, жизни, соблазна, стыдливости и всех эффектов вуалирования и завешивания {Schleier, Enthullung, Verhullung}. Грозная проблема того, что раскрывается лишь однажды, das enthullt sich uns einmal. Вот лишь его заключительные строки: «...ибо небожественная реальность вообще не дарует нам красоты или уделяет ее нам лишь однажды! Я хочу сказать, что мир изобилует красивыми вещами, но, тем не менее, он беден сверх меры прекрасными мгновениями и прекрасными откровениями {Enthullungen} подобных вещей. Но, возможно, в этом и коренятся сильнейшие чары {Zauber} жизни: она покрыта златотканым покрывалом {golddurchchwirkter Schleier}, завесой прекрасных возможностей, придающей ей вид обещающий, сдержанный, стыдливый, насмешливый, сострадательный, соблазнительный. Да, жизнь — это женщина!»
С другой стороны, философ догматический и легковерный, который верит в истину, которая есть женщина, в истину как в женщину, ничего не понял. Ни в истине, ни в женщине. Ведь хотя женщина и есть истина, она знает, что истина не имеет места и что истину не имеют. Она — женщина в той мере, в какой она не верит в истину, следовательно, в то, что она есть, в то, что как верят, она есть, что, следовательно, она не есть.
124

Так действует расстояние, скрадывая собственное тождество женщины, выбивая из седла философа-всадника, если только тот не получил уже от самой женщины пару шпор, ударов стиля или кинжала, обмен которыми смешивает всякое половое тождество. «В наших глазах,— говорит Ницше,— еще не заслуживает позора тот, кто не сможет себя защитить, и, следовательно, не захочет этого сделать. Но мы отказываем в уважении тому, кто не обладает ни способностью, ни волей отомстить за себя — неважно, мужчина это или женщина. Может ли удержать (или, как говорят, «опутать») нас женщина, о которой мы не в силах вообразить то, что при случае она сумеет распорядиться кинжалом (неважно, каким кинжалом, (irgendeine Act von Dolch), направив его против нас? — или же против самой себя: что в иных случаях оказывается наиболее чувствительной местью (китайская месть)»(69). Женщина, любовница, женщина-любовница Ницше часто напоминает Пентесилею. (В «Воле к власти» цитируется как Шекспир, так и Клейст — относительно насилия над читателем и «наслаждения притворством». Клейст тоже написал «Молитву Заратустры»). Пол, облаченный в прозрачность, острие, обращенное против себя,— это также и кранаховская Лукреция, колющая себя кинжалом. Как женщина может, будучи истиной, в истину не верить? Но как возможно быть истиной, продолжая верить в нее?
«По ту сторону»* открывается словами: «Предположив, что истина — женщина... — как? так не с полным ли основанием подозревали всех философов, мысливших догматически, в том, что они плохо разбирались в женщинах (sich schlecht auf Weiber verstanden, плохо понимали женщин)? И что устрашающая серьезность и угловатая навязчивость, с которыми они имели обыкновение приступать к истине, были неловкими и неприличными попытками (ungeschickte und unschickliche Mittel} подцепить бабенку (Frauenzimmer, презрительное обозначение: доступную женщину)?»

Истины

В этот момент Ницше разворачивает истину женщины, истину истины: «Разумеется, она не дается в руки, не дает себя подцепить — и сегодня всякий род догматизма держится жалко и подавленно. Если только он вообще еще держится на ногах!» Женщина (истина) не дает себя подцепить, схватить. По( )истине, женщина, истина не дает себя подцепить. То,, что (по) истине не дает себя подцепить, есть женское начало, которое не следует торопиться переводить как жен-

---------------------------------------
* <По ту сторону добра и зла» — соч. Ницше.
125

ственносгь, женщины, женскую сексуальность. Эти и другие имитирующие сущность фетиши — как раз то, что надеется подцепить не рассчитывающая на большее глупость догматического философа, художника-импотента или неопытного соблазнителя. Это отстранение истины, которая восхищается сама собой, от себя самой, которая возносится, подцепляясь между кавычек (уловки, визг, полет и когти журавля (grue— это также «подъемный кран» и «шлюха»), все то, что принуждает письмо Ницше закавычить «истину» — и, как необходимое следствие, все остальное,— что, таким образом, вписывает истину,— и, как необходимое следствие, вписывает вообще,— есть, не скажем — само женское,— но женское «действие» оperation».
Женщина пишет (ся). Это ей причитается, к ней возвращается стиль. Точнее, если стиль (подобно тому, как пенис, по Фрейду,— «естественный прообраз фетиша») — это мужчина, то письмо — женщина. Все эти орудия переходят из руки в руку, от одной противоположности к другой, а вопрос о том, чем же я в данный момент здесь занят, остается (открытым).
Как увязать эти по видимости феминистские положения с огромным корпусом антифеминизма Ницше? Их конгруэнтность — слово, условно противопоставляемое здесь когерентности,— достаточно загадочна, но строго необходима. Таким, по крайней мере, будет тезис настоящего сообщения.
Истина, женщина есть скептицизм и окутывающее завесой притворство-утаивание — вот что можно было бы подумать. ?????? «истины» — ровесник женщины. «Боюсь, что состарившиеся женщины {altgewordene Frauen} более скептичны в глубине души, нежели любой мужчина: поверхность бытия они считают его сущностью, и всякая добродетель, всякая глубина для них — не более, чем прикрытие (Verhullung) этой «истины», чрезвычайно желанное прикрытие, pudendum — то есть, дело условностей и стыдливости и ничего больше!» {«Веселая наука» (64), «Скептики». Ср. также «Предисловие» к «Веселой науке», в особенности ее конец].
«Истина» — всего лишь поверхность, она становится глубокой, бесстыдной, желанной истиной, только под действием завесы, падающей на нее: истиной, не подвешенной между кавычек и скрывающей поверхность стыдливым движением. Достаточно приподнять завесу, чтобы истина исчезла или обратилась в «истину» — написанную в кавычках. voile/tombe 5. Откуда же тогда ужас, страх, «стыд»?
Женское расстояние отвлекает истину от нее самой, подвешивая отношение к кастрации или оскоплению: Подвешивая так, как можно натянуть или растянуть парус (или холст), какое-то отношение и т. д.— которое остается в то же время подвешенным в неопределенности.
126

Подвешенное отношение к оскоплению: не к истине оскопления, и в которую женщина не верит, и не. к истине как оскоплению, и не к истине-оскоплению. Истина-оскопление — забота мужчин, мужская озабоченность, так как мужчина никогда не бывает достаточно стар, скептичен и скрытен, чтобы по своему легковерию, по своей глупости (всегда сексуальной и при случае выдающей себя за выражение искушенности) не оскоплять себя и не секретировать иллюзию — приманку (leurre) истины-оскопления. (Здесь, наверное, не мешало бы исследовать — расстегнуть (decapitonner) 6— метафорическое развертывание вуалирующей завесы; истины говорящей, оскопления и фаллогоцентризма в лакановском, к примеру, дискурсе.)
«Женщина» — слово, сделавшее эпоху,— не больше верит и в простое обращение кастрации, в анти-оскопление. Она слишком искушена для этого и она знает — у нее, хотя бы из ее действия, мы (но кто — мы?) должны этому научиться,— что подобное превращение лишило бы ее всякой возможности притворяться, по-истине свелось бы к тому же самому и надежнее, чем когда-либо, закрепило ее в старом механизме, фаллогоцентризме, который сопровождал бы его преображенный пособник (анти-оскопление), крикливый воспитанник, ученик, наученный учителем. А «женщина» нуждается в оскоплении: без него она не умела бы ни соблазнить, ни раскрыть желание, но она, конечно же, в него не верит. «Женщина» — кто в это не верит, но играет этим для собственного удовольствия. Играет:— новым понятием или новой структурой веры, собираясь посмеяться. Над мужчиной — она знает знанием, с которым не сравняться никакой догматической или легковерной философии, что оскопление не имеет места.
С этой формулой следует бережно обращаться, перемещая ее очень осторожно. Она, прежде всего, отмечает, что место оскопления неопределимо, (отмечает) неразрешимую метку или даже не метку, а грань укромную по отношению к не поддающимся учету последствиям, одно из которых как я попытался доказать в другом месте 7, приводит к строгому равенству утверждения и отрицания, оскопления и анти-оскопления, допущения и отвержения.

Наверное, это следует развить позже, отправляясь от «аргумента оболочки», заимствованного из текста Фрейда 8 о фетишизме.

Украшения

Если да, если бы оно имело место (Si — eile avait lieu)*,, оскопление было бы тем синтаксисом неразрешимого, который обеспе-

--------------------------------------
* Тире здесь выявляет смысл «да» (si), сохраняя конструкцию условного пред(по)ложения с «если» (без тире).
127

чивает, аннулируя и выравнивая все их возможные дискурсы pro et contra 9 Это холостой выстрел, который, впрочем, никогда не делается без цели. Отсюда крайний «Skepsis des Weibes»*.
Как только она разрывает завесу стыда или истины, в которую ее желали укутать, удерживая «в величайшем возможном неведении in eroticis», ее скептицизм не знает больше границ. Достаточно перечитать «Von der weiblichen Keuschheit» («О женском целомудрии», «Веселая наука», 71): «противоречие между любовью и стыдом», «соседство Бога и зверя» — вот это место между «загадкой решения» и «решением загадки», куда «бросает якорь последняя (extreme) философия и крайний скептицизм женщины». В эту пустоту она и бросает свой якорь (die letzte Philosophie und Skepsis des Weibes an diesem Punkt ihre Anker wirft).
И вот, «женщина» проявляет столь мало интереса к истине, она верит в нее столь слабо, что истина, сама по себе, даже не касается ее больше.
Это «мужчина» верит в то, что его дискурс о женщине или об истине касается — таков топографический вопрос, который я только что очертил и который, как всегда, ускользнул, относительно неразрешимого контура оскопления — женщины. Это «мужчина» верит в истину женщины, в женщину-истину. И поистине, женщины-феминистки, на которых Ницше изливает свой сарказм, это — мужчины.
Феминизм есть действие, при помощи которого женщина желает уподобиться мужчине, догматическому философу, домогаясь истины, науки, объективности, то есть вместе с вирильной иллюзией в полном ее объеме, и эффекта оскопления, неизбежно сюда примыкающего. Феминизм желает оскопления — женщины также. Теряет стиль.
Ведь Ницше осуждает в феминизме утрату стиля: «Не обнаруживается ли крайне дурной вкус в том, что женщина таким путем старается стать ученой (научной: wissenschaftlich)? До сих пор, по счастью, объяснение {Aufklaren} было делом мужчины, даром мужчины (Manner-Sache, Manner-Gabe}, владея которым оставались «между своими» {'unter sich') (Jenseits, 232; ср. также 233).
Правда, в другом месте (206) — но это вовсе не противоречие,— посредственный ученый муж, который ничего не творит, ничего не порождает, возможности которого, в общем, ограничиваются льющейся из его уст заученной болтовней, чье «око однообразно и неподвижно, как гладкое озеро», но способно также превращаться и в «око рыси, когда дело касается слабостей

------------------------------
* Скепсис женщины.
128

таких существ, до высоты которых он не способен подняться», этот бесплодный ученый муж сравнивается со старой девой. Ницше, и это можно подтвердить любым его текстом,— мыслитель (по) беременности, которую в мужчине он ценит не меньше, чем в женщине. А поскольку он легко давал волю слезам, поскольку ему случалось говорить о своих мыслях так, как беременная жещина говорит о своем ребенке, постольку я часто представляю его проливающим слезы над своим раздутым животом 10.
«...Это оставалось между своими»; и что бы ни писали женщины о «женщине», у нас есть все основания усомниться, хочет ли [Ницше выделяет курсивом] женщина, собственно {eigentlich}, ясности (Aufklarung) относительно себя самой и может ли хотеть {will und wollen kann}... Если женщина этим путем стремится не к какому-то дополнительному украшению для себя {einen neuen Putz fur sich sucht) а, я думаю, у-крашение (se-parer; «украшать-ся» и «разделять» 11) {sich-Putzen} относится к вечно-женственному,— то она, очевидно, хочет внушить страх: она стремится, пожалуй, к господству {Herrschaft}. Но истины она не хочет (Aber es will nicht Wahrheit): на что женщине истина? Ничто так не чуждо женщине по существу, ничто так не претит, так не враждебно ей, как истина,— ее великое искусство — ложь, ее высшая забота —видимость {Shein) и красота» (232).

Притворство

Весь процесс женского действия* располагается (s'espace) в этой видимости противоречия.
Женщина здесь дважды оказывается моделью, противоречивым образом она при этом одновременно восхваляется и осуждается. Подобно выверенному и безошибочному действию письма, женщина отклоняет аргументы обвинителя при помощи «кастрюльной логики» 12. Будучи моделью истины, она пользуется силой соблазна, управляющей догматизмом, сбивающей с пути и обращающей в бегство мужчин, легковерных, философов. Но поскольку сама она в истину не верит, хотя и находит свой интерес в этой истине, которая ее не интересует, поскольку она опять-таки »есть модель: на сей раз, хорошая, а скорее — дурная, поскольку хорошая модель: она забавляется притворством, украшениями, обманом, играет искусством и артистической философией, она есть сила утверждения. Если ее все еще осуждают, то лишь в той мере, в какой она якобы отрицает, с точки зрения мужчины, эту утвердительную силу, на-

---------------------------
* Operation —- вышеупомянутое действие на расстоянии.
129

чинает лгать, продолжая все еще верить в истину, зеркально копировать наивный догматизм, который она провоцирует.
В своем восхвалении лицедейства, «наслаждения притворством» (die Lust an der Verstellung), гистрионизма, «опасного понятия артиста (Kunstler)», «Веселая наука» среди художников-артистов, этих извечных знатоков притворства, числит также евреев и женщин. Сближение еврея с женщиной, вероятно, не является случайным. Ницше часто проводит между ними параллель, и это, очевидно, еще раз должно обратить наше внимание на мотив оскопления и притворного подобия, и даже подобия оскопления, меткой которого, именем метки, было бы обрезание. Конец этого фрагмента о «гистрионском (schauspielerischen) инстинкте» (361): «...кто из хороших актеров сегодня не — еврей? В качестве прирожденного литератора, в качестве подлинного владыки европейской прессы, он исполняет эту свою власть на основе своей актерской способности: ибо каждый литератор в сущности оказывается актером, а именно, на ролях «человека компетентного» и «специалиста».— Наконец, женщины: задумаемся над всей историей женщин — [чуть позже мы перечитаем эту историю, которая есть перемежающаяся история гистрионизма и историзма, как страницу истории истины] не должны ли женщины прежде всего и главным образом быть актрисами? Послушайте врачей, которые гипнотизировали баб (Frauenzimmer); наконец, полюбите их — дайте им «загипнотизировать» вас. Что же всегда при этом оказывается? Да то, что они всегда «выдают себя за», даже тогда, когда они — отдаются [Da? sie "sich geben", selbst noch, wenn sie — sich geben... Еще раз обратить внимание на игру не только кавычек, но и тире Das Weib ist so artistisich, женщина так артистична...»13.
Чтобы заострить эту категорию (притворства), следует напомнить, в самый момент произнесения этой двусмысленной эвлогии, столь близкой к обвинительной речи, что понятие артиста всегда раздваивается. Есть артист-гистрион, утвердительное притворство, но есть и артист-истерик, притворство реактивное, противодействующее, являющееся характерной чертой «современного артиста». Этого последнего Ницше как раз и сравнивает с «нашими маленькими истериками» и с «маленькими истерическими женщинами». Пародируя Аристотеля, Ницше столь же определенно обрушивается на маленьких женщин («Веселая наука», 75, «Третий пол»): «А наши артисты в действительности лишь чересчур близко родственны маленьким истерическим женщинам!!! Но это говорит против «сегодняшнего дня», а не против «артиста» (фрагмент, цитируемый Клоссовским в книге «Ницше и порочный круг» P. Klossowski. Nietzsche et le cercle vicieux. Paris, 1969)).
На время я замораживаю свою игру с «давать», «отдаваться», «выдавать себя за», перенося срок платежа по ней, как увидим, на несколько страниц вперед.
130

Вопросы об искусстве, стиле, истине нельзя, таким образом, отделить от вопроса о женщине. Но уже простое формулирование этой общей проблематики суспендирует, подвешивает вопрос «что есть женщина?» Поиск женщины, женственности или женской сексуальности становится невозможным. По крайней мере, придерживаясь известных модусов понятия и знания, невозможно их отыскать, даже если удержаться от их поиска невозможно. «История одного заблуждения»
Я хотел бы теперь отметить, что в том месте, где вопрос стиля пронзает, на пути к женскому телу, завесу истины и притворство оскопления, он может и должен соразмеряться с главным вопросом истолкования текста Ницше, истолкования истолковнния, попросту истолкования — с тем, чтобы его разрешить или признать негодным само его выражение.
Если же снимать мерку с этого вопроса, то можно ли обойтись без хайдеггеровского прочтения Ницше, независимо от характера его окончательной оценки, независимо от тех усилий, которые, по определенным мотивам, были приложены во Франции с целью сокрыть, обойти или отсрочить настоятельную необходимость его проверки?
Я уже довольно часто произносил слово оскопление, не подкрепив его, по крайней мере, на первый взгляд и на данный момент, каким-либо текстом Ницше. Теперь я к этому возвращаюсь. Я приступаю к этому возвращению, рискуя вызвать удивление: исходя из определенного хайдеггеровского ландшафта, с его пустотами и полнотами, выступами и отступами. Тезис этого фундаментального труда Хайдеггера значительно менее прост, чем принято утверждать. Как известно, он открывается проблемой воли к власти как искусства и вопросом о «высоком стиле»*.
В качестве коннотации или сопровождения, напомню три предупреждения Хайдеггера. Они кажутся мне настоятельными, относящимися не только ко вчерашнему дню.
1. Предостережение против эстетизирующего путиничества, слепого как к искусству, так и к философии, которое могло бы побудить нас сделать, исходя из поспешно расшифрованных высказываний Ницше о начале эпохи философа-артиста, заключение, будто теперь понятийная строгость выкажет себя менее неуступчивой, так что возникает возможность говорить неважно что и ратовать за не-уместность — в результате чего лишь упрочился и укрепился бы, оставшись незатронутым, тот строй, которому по видимости противостояли: например, философия, но речь здесь идет также и о власти, о господ-

-----------------------------
* Grand style — стиль мышления творческих средств, демонстрирующий размах и силу.
131

ствующих силах, их законах, их полиции — говорить истину которым следует остерегаться.
2. Предостережение против смешения «высокого стиля» со стилем «героико-хвастливым»(heroisch-prahlerischen), являющимся, в своем псевдореволюционном возбуждении, чертой «образованного», как говорит Ницше, класса, под которым он всегда подразумевал необразованный класс вагнерианских филистеров, что отвечает, по Хайдеггеру, «потребностям одичавшего мелкого буржуа».
3. Необходимость читать Ницше, непрестанно вопрошая историю Запада. Если пренебрегать этим, в особенности воображая, будто с вековыми иллюзиями покончено, то остается лишь пережевывать воспринятые идеи, общие места, будучи «обреченным приговором истории», который «не подлежит обжалованию» («Ницше» Т. I) (Pfullingem, 1961. Bd. l. S. 146—234).
Из этой же главы я выделяю теперь три положения. Они не задерживают движения хайдеггеровского анализа, которому мы здесь должны следовать.

1. Старая эстетика, по Ницше, всегда была эстетикой потребителей: пассивных и восприимчивых. Следовательно, ей на смену должна прийти эстетика производителей (erzeugenden, zeugenden, schaffenden). Таким образом, женской эстетике должна наследовать эстетика мужская. Как свидетельствует, наряду со столькими другими текстами, фрагмент 72 «Веселой науки», в глазах Ницше (как и всей традиции), производство—мужественно, а производящая мать — мужеская* мать. Хайдеггер цитирует другой фрагмент: «Наша эстетика была женской (die Weibs-Asthetik)в том смысле, что лишь натуры, восприимчивые (die Empfanglichen) к искусству, формулировали свой опыт того, «что есть прекрасное». Во всей прежней философии не хватало художника» (fehlt der Kunstler) (фр. 811).
Иначе говоря или, скорее, переводя (так как Хайдеггер не говорит этого) до сих пор, перед искусством философ искусства, который всегда — именно перед искусством, который не дотрагивается до него, хотя порой и воображает, что он художник и производит творения, тогда как на деле ограничивается лишь болтовней об искусстве, этот философ — женщина: разумеется, бесплодная женщина, а не «mannliche Mutter». Перед лицом искусства догматический философ, неуклюжий поклонник, остается, как второразрядный ученый, импотентом, чем-то вроде старой девы.
Но Ницше использует здесь очень старую философему «производства», вместе с ее в большей или меньшей степени ускользающими от внимания и простодушно предполагаемыми конно-

--------------------------------
* Masculine.
132

тациями творческой активности, деятельности/оформления, вывода в свет — одним словом, представления presentation, вывода в явленное присутствие presence manifeste. И он вписывает это покрытое патиной понятие метафизики в традиционно, от Аристотеля до Канта и Гегеля (в его известном анализе пассивности клиторидального оргазма), полагаемое тождество между активной или оформляющей производительностью, с одной стороны, и мужественностью — с другой, между непроизводительной и материальной пассивностью, с одной стороны, и женственностью — с другой. Это как будто противоречит другим его высказываниям о женщине: мы еще вернемся в этому.
2. «Метафизикой по своему сокровенному замыслу (Willen)», следуя Хайдеггеру, можно было бы назвать мышление Ницше об искусстве, так как искусство для него — «существенный способ, которым сущее творит себя как сущее» <S. 154>.
3. В том, что касается метафизики и платонизма, платоновского предания, Ницше, по Хайдеггеру, зачастую производит простую «инверсию» (Umdrehung)», которая лишь переворачивает платоновские положения с ног на голову» <S. 232>. Хайдеггер не ограничивается, как это ему порой приписывают, данной схемой. Но и не отвергает ее просто и вчистую. Ни у него, ни у Ницше работа чтения и письма не является однородной и не скачет от рrо к соntra без определенной стратегии. Хотя Ницше часто по видимости или по необходимости и осуществляет Umdrehung, очевидно также, замечает Хайдеггер, что он «ищет нечто иное» (etwas anderes sucht) <S. 232>.
Чтобы вскрыть это иное, которое больше не образует половинку пары перевертышей, Хайдеггер обращается к уникальному сюжету <fabulation> знаменитого с тех пор рассказа об «Истории одного заблуждения» в «Сумерках кумиров» (1888): «Как истинный мир стал в конце концов басней».
Я не обращаюсь здесь ни к хайдеггеровскому комментарию, ни ко всем разъяснениям этого текста, осуществленным на сегодняшний день во Франции. Я лишь выделяю одну-две черты, не получившие, насколько мне известно, разъяснения, в первую очередь, у самого Хайдеггера, и касающиеся как раз женщины.
Хайдеггер подчеркивает сильнейшее из искажений, присутствующее в проблематике Umdrehung: сама оппозиция, подверженная перевертыванию, оказывается ликвидированной: «вместе с истинным миром мы отделались и от кажущегося!»,— говорится в рассказе (mit der wahren Welt haben wir auch die scheinbare abgeschafft!).
Иерархия двух миров, чувственного и умопостигаемого, не просто перевертывается. Утверждается новая иерархия, новая ценностная позиция. Новшество состоит не в обновлении содержания иерархии или субстанции ценностей, но в преобразовании самой ценности иерархии. «Утвердить новую иерархию (Rangordnung)
133

и новую ценностную позицию (Wertsetzung) означает: преобразить иерархическую схему (das Ordnung-Schema verwandeln)». Не просто отменить всякую иерархию, ведь ан-архия всегда лишь упрочивает существующий строй, метафизическую иерархию; не изменить или поменять местами термины определенной иерархии, но преобразовать саму структуру иерархики*. Хайдеггер, таким образом, прослеживает действие Ницше до той точки, где оно выходит за пределы метафизики и платонизма. Но не для того ли только (здесь, по крайней мере), чтобы задать вопрос, оформленный все еще герменевтикой и, следовательно, тем философским строем, которое подобное действие призвано рас-строить**: удалось ли Ницше то, что он действительно задумал, и «до какой степени» он действительно преодолел платонизм? Хайдеггер называет это «критическим вопросом» (Fragen der Kritik), который должен направляться «пере-продумыванием самой сокровенной мыслительной воли Ницше», ее самого глубинного смысла <(vouloir-dire: «желания-сказать») (ween wir Nietzsches denkerischen Willen nach-gedacht haben) <S. 242).

Femina vita

И как раз горизонт хайдеггеровского вопроса — в тот момент, когда он ориентирует наиболее взыскательное прочтение — несколько погодя, может быть, после некоторых околичностей, в которые мы впали, нужно расколоть, что, несомненно, неосуществимо без вмешательства некоего испытанного стилета (pratique stylet). Стилизованное испытание (pratique stylee), но какого рода?
Оно пишется только благодаря совместному сюжету (affabulation), сплетающему женщину и истину. Между женщиной ***<или: вступает женщина>. Несмотря на глубину, которая есть стыдливость. Вот несколько афоризмов, предвосхищающих историю истины, которой они предшествуют в «сумерках»: «Изречение и стрелы» ("Spruche und Pfeile")
16. "Unter Frau en. "Die Wahrheit? O Sie kennen die Warheit nicht! Ist sie nicht ein Attentat auf alle unsere pudeurs?"

«Истина? О, вы не знаете истины! Разве она не есть покушение на все наши pudeuts?»
27. «Man halt das Weib fur tief — warum? weil man nie bei ihm auf den Grund kommt. Das Weib ist noch nicht einmal flasch.»
«Женщину считают глубокой — почему? потому что никому еще не

--------------------------------
* Du hierarchigue — т. е. иерархического, вообще саму структуру иерархизации.
** Deranger — беспокоить, а букв.— «расстроить», вывести из ряда.
*** Entre la femme— игра слов, переданная переводчиком.
134

случилось коснуться ее дна. Женщина еще даже не мелка».
29. «Wie viel hatte ehemals das Gewissen zu bei?en: welche guten Zahne hatte es! — Und heute? woran fehlt es?»—Frage eines Zahnartzes.

«Как прежде кусалась совесть! Какие добрые были у нее зубы! — А теперь? чего ей недостает?» — Вопрос зубного врача».
«История одного заблуждения». В каждом из шести предложений, в каждой из шести эпох, ими описываемых, за исключением третьей, выделено несколько слов. Во второй эпохе Ницше выделяет лишь «sie wird Weib», «она [идея] становится женщиной».
Хайдеггер цитирует это предложение, сохраняя подчеркнутое, но его комментарий, как, кажется, всегда, обходит стороной женщину. Все, без исключения, элементы текста анализируются — кроме становления идеи женщиной «sie wird Weib», которое, таким образом, оказывается опущенным, как если бы в книге по философии пропустили какую-нибудь чувственную картинку, подобно тому, как из серьезной книги могли быть вырваны иллюстрированная страница или аллегорическое изображение. Что позволяет видеть, не читая, или читать, не видя.
Внимательнее приглядываясь к этому «sie wird Weib», мы не идем против Хайдеггера, то есть все еще следуя направленности его собственного текста. Мы не собираемся делать противное тому, что делает он, что еще раз оказалось бы тем же самым. Мы не собираемся срывать никакого мифологического цветка,—
чтобы исследовать его отдельно, на сей раз подобрать его, вместо того чтобы бросить.
Попытаемся лучше расшифровать это вписывание <inscription> женщины: его необходимость, несомненно, не есть ни необходимость какой-то метафорической или аллегорической, вне всякого понятия, иллюстрации, ни необходимость некоего чистого понятия, вне всякого воображения схемы. Контекст ясно указывает на то, что становится женщиной: идея. Становление — женщиной есть прогресс, «продвижение идеи» (Fortschrifft der Idee). Идея есть форма самопредставления истины. Значит, истина не всегда была женщиной. Женщина — не всегда истина. Та и другая имеют историю, образуют историю,— может быть, саму историю, если история в строгом смысле всегда, как таковая, представлена в движении истины, которую философия сама по себе не в силах расшифровать, будучи заключенной внутри нее.
Перед этим продвижением в историю мира-истины*, идея была платонической. И Umschreibung, транскрипция, перифраза или парафраза платонического высказывания истины в этот инагу-

--------------------------
* Monde-vrai.
135

ральный момент идеи — «Ich, Plato, bin die Wahraeit», «Я, Платон, есмь истина».
Вторая эпоха, эпоха становления женщиной* идеи как присутствия или как выхода на сцену истины, это,— стало быть, момент, когда Платон не может уже сказать «я есмь истина», когда философ не есть уже истина, отделяясь от нее и от самого себя, он ищет ее лишь по оставленным ею следам, отправляется в изгнание или же сам отправляет в изгнание идею. Тогда начинается история, начинаются истории. Тогда расстояние — женщина — отстраняет истину — философа — и дарует идею, которая отдаляется, становится запредельной, трасцендентной, недоступной, обольстительной, которая действует и манит на расстоянии, in die Ferne. Ее покровы колышатся вдали, начинается греза смерти, это — женщина.
«Истинный мир, недоступный сейчас, но обещанный для мудрого, благочестивого, добродетельного («для кающегося грешника»)».
«Прогресс идеи: она становится тоньше, двусмысленней, неуловимей — она становится женщиной...»
Все атрибуты, все черты и прелести, обнаруженные Ницше в женщине,— соблазнительное расстояние, чарующая недоступность, плотно укутанное обетование, вызывающая желание запредельность, Entfernung— так же принадлежит к истории истины, как и к истории заблуждения. И в качестве аппозиции** словно для пояснения слов «она становится женщиной», Ницше добавляет «sie wird christlich...»*** и закрывает скобку. В этих скобках и можно попытаться направить это измышление к мотиву оскопления внутри текста Ницше — то есть, к загадке неприсутствия истины. Я попробую доказать, что в предложении «она становится женщиной, она становится христианкой...» черным по белому запечатлено: «она (себя) кастрирует, оскопляет». Оскопляет, поскольку оскоплена сама, разыгрывает свое оскопление в эпоху скобок, притворяется оскопленной — обиженной и оскорбленной,— чтобы повелевать повелителем издалека, чтобы производить желание и, одновременно, одним махом (здесь это «та же самая вещь»), убивать его.
Фаза и перифраза, необходимые в истории женщины-истины, женщины как истины, верификации и феминизации.
Перевернем страницу. Перейдем, в «Сумерках кумиров», к следующей за «Историей одного заблуждения» странице. Начинается «Moral als Widernatur», «Противоестественная мораль». Христианство толкуется здесь как «кастратизм» (Kastratismus). Вырывание зубов и глаз, по Ницше,— христианское действие. Это

--------------------
* Devenir-fenime — букв. становление—женщина.
*** Apposition— наложение, пояснение.
*** «Она становится христианкой...».
136

свирепость христианской идеи — идеи, ставшей женщиной. «Все старые чудища морали единодушны в следующем: il faul tuer les passions*[эти последние слова в тексте по-французски]. Наиболее знаменитая формула, выражающая это в Новом Завете, находится в той самой «Нагорной проповеди», в которой, заметим мимоходом, вещи вовсе не рассматриваются свысока. Здесь говорится, например, применительно к сексуальности, «если глаз твой соблазняет тебя, вырви его»: к счастью, ни один христианин не поступает согласно этому предписанию. Уничтожить страсти и желания единственно по причине их глупости (Dummheit) и для предотвращения неприятных последствий их глупости — вот то, что сегодня кажется нам лишь некой утонченной формой глупости. Мы больше не восхищаемся врачами, которые вырывают (выделено: ausrei?en) зубы, чтобы они больше не болели».
Христианским искоренению и оскоплению — по крайней мере, «первоначальной Церкви» (но разве кому-то случилось покинуть Церковь?) — Ницше противопоставляет одухотворение страсти (Vergeistigung der Passion). Как кажется, он предполагает, чтоникакое оскопление в подобном одухотворении не задействовано — что вовсе не само собой разумеется. Я оставляю открытой эту проблему.
Таким образом, первоначальная Церковь, истина женщины-идеи, продвигаются по пути ампутации, удаления, вырезания. «Церковь воюет со страстью при помощи отсечения (Ausschneidung: вырезания и кастрации): деятельность, ее «попечение» — кастратизм. Она никогда не спрашивает «как одухотворить, украсить, обожествить желание?» Во все времена вся тяжесть ее дисциплины служила искоренению (Ausrottung) чувственности, гордыни, страстного желания властвовать (Herrschsucht), обладать (Habsucht), мстить (Rachsucht). Но искоренение страстей есть искоренение жизни: практика Церкви враждебна жизни (lebensfeindlich}».
Следовательно, враждебна женщине, которая есть жизнь (femina vita): оскопление есть действие женщины, направленное против женщины же не в меньшей степени, чем действие каждого из полов — против себя и другого пола 14.
«То же средство — оскопление и искоренение — инстинктивно используется в войне против желания теми, чья воля слишком слаба, кто слишком вырожден для того, чтобы сохранить способность определять меру своему желанию... Стоит окинуть взглядом всю историю священников и философов, включая художников: самое язвительное против чувств высказывалось не импотентами, но невозможными аскетами, теми, кто действительно должен был сделаться аскетом...» «...Одухотворение чувствности зовется любовью; она есть величайший триумф над христианством.

---------------------------
* Необходимо убить страсти.
137

Другой триумф — наше одухотворение вражды. Оно состоит в глубоком постижении ценности обладать врагами: говоря коротко, это означает действовать и мыслить способом, обратным тому, каким действовали и мыслили до сих пор. Церковь всегда желала уничтожения своих врагов: мы же, аморалисты и антихристиане, мы видим для себя выгоду в том, что Церковь существует... Святой, возлюбленный Богом, есть идеальный кастрат...»

Положения (Positions)

Разнородность текста свидетельствует: Ницше не питал иллюзии, напротив, ее анализировал, постигая все эти эффекты, зовущиеся женщиной, истиной, оскоплением, или же онтологические эффекты присутствия и отсутствия. Он остерегался поспешного отвержения, которое бы состояло в воздвижении-эрекции* незамысловатого дискурса против оскопления и всей его системы.
Без сдержанной пародии, без стратегии письма, без различения или отклонения перьев, без стиля, стало быть, соответствующего, высокого, подобное переворачивание, под шумное провозглашение антитезиса, вернулось бы к тому же самому. Отсюда.и разнородность текста.
Отказавшись от рассмотрения огромного количества высказываний (propositions: предложений) о женщине, я попытаюсь сформулировать их правило, свести их к ограниченному числу типичных или матричных предложений. Затем я отмечу существенный предел подобной кодификации и ту проблему чтения, которую он определяет. Три типа изложения, три основных предложения, которые также суть три ценностные позиции, выводимые из трех различных мест. Эти позиции или ценоположения могли бы также, после некоторой обработки, на которую я здесь могу лишь указать, принять смысл, которым психоанализ (например) снабжает слово «позиция» или «положение» 15.
1. Женщина осуждена, принижена, презираема в качестве фигуры или силы лжи. Обвинение против нее от имени истины, догматической метафизики, ведется легковерным мужчиной, предъявляющим, в качестве доказательств, истину и фаллос как собственные свои атрибуты. Фаллогоцентристские тексты, написанные, отправляясь от этой опровергательной, реактивной точки зрения, достаточно многочисленны.
2. Женщина осуждена, презираема в качестве фигуры или силы истины, в качестве существа философского и христианско-

--------------------------
* А elever — в подъятии, здесь прочитывается «фаллогоцентризм», критикуемый Деррида.
138

го, независимо от того, отождествляет ли она себя с истиной или же, на расстоянии от нее, разыгрывает ее как фетиш, в нее не веря, к собственной выгоде. Она, тем не менее, остается, по хитрости и наивности (к хитрости неизменно примешана наивность), внутри системы и внутри экономии истины, внутри пространства фаллогоцентризма.
Процесс в этом случае ведется с позиции артиста в маске, который все еще верит в оскопление женщины и потому представляет простую инверсию реактивной и негативной точки зрения. Итак, вплоть до этого момента, женщина — дважды оскопление: истина и неистина.
3. Женщина признана, по ту сторону этого двойного отрицания, утверждена в качестве утвердительной силы, притворщицы, лицедейки, вакханки. Она не утверждается мужчиной, но утверждается сама — в себе и в мужчине. В вышеупомянутом смысле оскопление не имеет места. Антифеминизм также постольку повержен, поскольку он осуждал женщину в той мере, в какой она (со) ответствовала мужчине двух реактивных позиций.
Необходимым условием для того, чтобы из этих трех типов высказывания образовать некий исчерпывающий код, воссоздать их систематическое единство, была бы укротимость пародийной разнородности стиля, стилей, ее сводимость к содержанию какого-то тезиса. Необходимым, далее, было бы — эти два условия, впрочем. неразрывно связаны,— чтобы присутствующее в каждой из трех схем значение оказалось разрешимым в оппозиционной паре, как если бы каждый из терминов, например, женщина, истина, оскопление, имел свою противоположность.
Но графика гимена или фармакона 16, вписывающая в себя эффект оскопления, не сводясь, однако, к нему полностью, и действующая повсюду — в текстах Ницше особенно,— ставит границу уместности подобных герменевтических или систематических вопросов. Она всегда высвобождает из-под контроля смысла или кода некую грань
Отсюда не следует, что необходимо попросту пассивно принять сторону разнородного и пародийного (что означало бы все еще их редукцию). Это не означает также, что из отсутствия главного смысла, единичного и непрививаемого, следует делать вывод о безграничной власти Ницше, его неодолимой силе, безукоризненном владении ловушкой, сетью-силком (текста), о своего рода бесконечном исчислении, схожем с исчислением Лейбницева Бога, только на сей раз — бесконечном исчислении неопределимого, неразрешимого, призванного разомкнуть герменевтическую хватку. В этом случае, стремясь ускользнуть из западни наверняка , мы с не меньшей верностью вновь очутились бы в ней. Это все равно, что пытаться превратить пародию в инструмент господства на службе истине или оскоплению, воссоздать религию — религию Ницше,— например, и в этом обрести свою выгоду, священный сан толкователя пародий

139

Нет, пародия всегда предполагает нечто от наивности, опирающейся на бессознательное, и головокружительное невладение собой, потерю сознания. До конца рассчитанная пародия была бы исповедью или скрижалью закона. Следует — безрассудно — признать: неспособность ассимилировать — прежде всего между собой — афоризмы о женщине и все остальное вызвана тем, что Ницше и сам не видел здесь пути достаточно ясно — ни хотя бы на мгновение ока, и что: в тексте имеет место размеренное, ритмичное ослепление, покончить с которым не представляется возможным. Сам Ницше здесь несколько затерян. Какая-то потеря или утрата имеется, это можно утверждать, раз имеется гимен.
В ткани текста Ницше немного затерян словно паук (во французском это слово—женского рода), несоизмеримый с произведенной им из себя паутиной; я бы сказал, словно паук или множество пауков — пауков Ницше, Лотреамона, Малларме, Фрейда и Абрахама.
Он был ею), он страшился этой оскопленной женщины.
Он был ею), он страшился этой оскопляющей женщины.
Он был ею), он любил эту утверждающую женщину.
Все это — вместе, одновременно или последовательно, сообразно с местами своего тела и положениями своей истории. Он имел дело в себе, вне себя со столькими женщинами! Словно в Базеле — собрав собор.

Примечания

1. Это заглавие отсылает к первой версии данного текста, представленной на посвященном Ницше коллоквиуме в Серизи-ля-Салль (июль, 1972) (здесь и далее — прим. пер.).
2 Их «авторы» (Сара Кофман, Филипп Лаку-Лабарт, Бернар Потра, Жан-Мишель Рей) присутствовали на сеансе этого чтения.
3 Словом «вос-хищаться» условно переводится одно из излюбленных Деррида слов, передающих движение «отсвоения» (Enteignis), противонаправленное отождествляющему движению «освоения» (Ereignis): s'enlever). В «Восстановлениях» («Истина в картине») Деррида указывает на необходимость учитывать все значения этого слова:: «подниматься», но также и «отделяться», сниматься, спадать; выводиться (о пятнах). Это же движение передается еще двумя глаголами: s'ecarter («отстраняться; расходиться, раздвигаться»), подчеркивающим женское «расстояние», и s'emporter («вспылить, выйти из себя; закусить удила, понести (о лошади)»), отсылающим к мотивам «философа-всадника» и «узды» (mors: по-латыни «смерть»; этот мотив—один из ведущих в «Гласе»).
4 При переводе цитат Ницше и Хайдеггера, вплетенных в текст «Шпор», принималась во внимание, в первую очередь, их французская версия. Во вторую очередь, переводчик обращался к немецким первоисточникам и только в третью — к имеющимся в его распоряжении русским переводам Ницше: 2, 3 и 7-му томам печально известного Собрания сочинений изд-ва М. В. Клюкина (соответственно «По ту сторону добра и зла» (пер. А. Николаева и Е. Воронцовой); «Сумерки кумиров» (пер. под ред. Л. П. Никифорова); «Веселая
140

наука» (пер. А. Николаева)], 3-му тому Полного собрания сочинений [«Человеческое, слишком человеческое» (пер. под ред. С. Франка)], а также к "Ессе Ноmо" в пер. Я. Данилина (изд-во «Заря». М., 1911); наконец, учитывался и последний перевод начальных фрагментов «По ту сторону» (А. М. Михайлов—«Вопросы философии». 1989. № 5).
5 Деррида обыгрывает двойственность французского слова: это и существительное со значением «гробница», и третье лицо единственного числа глагола «падать» (который играет важную роль в таких работах, как «Глас», «Почтовая открытка» и особенно "Mes chances"), причем речь здесь идет не о полисемии, но о «рассеянии» смысла. Ниже в тексте, tombe таким же образом комбинируется со словами erection(«эрекция; возведение») и signature («подпись; сигнатура»): все эти вещи (о) падают и/или образуют надгробия (гробницы).
6 Термин «расстегнуть» (decapitonner) отсылает к лакановской теории "points de capiton" мифических моментов прорыва непреодолимого барьера между означающим и означаемым (в лакановском, а не соссюровском понимании); см., например, Ecrits. Р. 805, а также деконструкцию лакаиизма в «Почтовой открытке» Деррида, где показана связь фаллоцентризма с фоноцентризмом.
7 "La dissemination", р. 47
8 "Argument de la gaine" — аргумент в пользу неразрешимости, половой оппозиции; входит в концепцию «обобщенного фетишизма», развитую в «Гласе». Словом gaine Деррида переводит Schamguertel фрейдовского текста («Фетишизм»).
9 Но оскопление не имеет места, контур этого «изъяна», по Деррида, «неразрешим», его син-таксис не приводит к совпадению «дыры с дырой»; здесь необходимо иметь в виду концепцию Лакана, у которого, как замечает Деррида, «manque a sa place», убирая акцент над «а»; чего-то может нехватать, но самой нехватки (оскопления) всегда хватает, она всегда налицо, «имеет место».
10 «Матери.— Животные думают о женском поле иначе, чем люди; самка для них имеет значение как производящая сущность У них не существует отцовской любви, но — что-то вроде любви к детям своей любовницы и привычки к ним. Самки же в детях находят удовлетворение своего властолюбия, некую собственность; дети дают им возможность занять их время, представляют нечто для них совершенно понятное, с чем можно пустословить: все это вместе и есть материнская любовь — ее можно сравнить с любовью художника к своему творению. Беременность сделала женщин более кроткими, более терпеливыми, более боязливыми и заставила их охотнее искать подчинения; подобным же образом и духовная беременность порождает созерцательные характеры, столь родственные женскому характеру — то мужеские матери.— У животных мужской пол считается прекрасным» («Веселая наука», 72).
Итак, образ матери определяет характерные черты женщины. Они определяются, предопределяются от самого материнского лона. «.Материнский завет . Каждый мужчина носит в себе образ женщины, воспринятый от матери; этим определяется, будет ли он уважать женщин вообще или презирать их или не испытывать к ним ничего, кроме равнодушия» («Человеческое, слишком человеческое», 380).
11 Se-parer: эта игра слов перекликается с лакановской: separer/sw parere/se parer см.: Ecrits. Р. 839—844.
12 Фрейдовская метафора противоречивой логики бессознательного: «А занял у В медный котелок (Кеssel), а когда вернул долг, был обвинен В, так как котелок теперь украшала огромная дыра, делавшая его непригодным». Оправдания А звучали так: «Во-первых, я вообще не занимал у В никакого котелка; во-вторых, котелок уже был дырявым, когда я взял его у В; в-третьих, я возвратил котелок целым» В «Фармации Платона» («Рассеяние») Деррида показывает, что такой логикой определяется отношение логофоноцентризма к письму.
141

13 Относительно маски женщины как (объекта) мужского желания см. фрагмент 405.
14 Когда половое различие определяется как оппозиция, каждый из терминов последней преображается в другой renverse son image dans l'autre. Предложение, два Х которого — одновременно подлежащее и сказуемое, связка — зеркало. Таков механизм противоречия. Если Ницше и следует традиции, вписывая мужчину в систему активности (со всеми сопутствующими ценностями), женщину — в систему пассивности, ему все же удается также и перевернуть смысл этой оппозиционной пары или, скорее, объяснить присущий ей механизм инверсии. «Человеческое, слишком человеческое» (411) приписывает рассудность и господство женщине, чувственность и страсть — мужчине, чей разум есть «сам по себе нечто пассивное». Страстное желание нарциссично, пассивность любит себя как пассивность в другом, проецируется туда как «идеал», фиксируя там партнершу, которая, в свою очередь, любит свою собственную активность, активно отказывается производить ее модель или включать в нее другого. Оппозиция активный/пассивный до бесконечности отражает свое гомосексуальное перечеркивание, снимается в структурах идеализации или механизма желания. «Женщины втайне часто изумляются тому великому поклонению, которое мужчины высказывают к их чувственности Gemute. И если, при выборе спутника, мужчины ищут, прежде всего, глубокое, душевно-богатое gemutvollen существо, женщина же — существо умное, находчивое и блестящее, то становится, в сущности, ясно, что мужчина ищет идеального мужчину, женщина—идеальную женщину: каждый ищет не дополнение (Erganzung), но—завершение (Vollendung) собственных своих качеств».
Психоанализ говорит о «положении желания», а также о процессе положения (Setzen и его вариации, на которые обращает внимание Деррида: Besetzen, Ersetzen, b'ebersetzen «первичных процессов» бессознательного, который в «Почтовой открытке» рассматривается в связи с «почтовой теорией» Деррида. Необходимо обратить внимание на обыгрывание Деррида position и proposition, которые в другом контексте «переводятся» как тезис и протезис), см. «Глас» и «Почтовую открытку».— Пер.
16 «Графика гимена или фармакона» (текста, письма, прививки — greffe) противопоставляется «семантике» разрешимых понятий (Begriff) метафизики (например, знака, разрешаемого в оппозиции означающее/означаемое); в качестве «рассеяния» она связана с утратой смысла; «эффектом оскопления» названа здесь именно эта утрата.

Взгляд Эдипа

Нет никакой "женщины", никакой истины в себе относительно женщины в себе — вот что, по меньшей мере, он сказал, и столь разнообразная типология женщин в его сочинениях — толпа матерей, дочерей, сестер, старых дев, жен, гувернанток, проституток, девственниц, бабушек, девиц маленьких и больших —.подтверждает это.
Именно поэтому нет никакой истины Ницше или текста Ницше. Фразу «это — мои истины», выделяя «meine Wahrheiten sind», мы читаем в «Jenseits» как раз в параграфе, посвященном женщинам. Мои истины: нет сомнений, что речь здесь не идет об истинах, ибо они так множественны, пестры, противоречивы. Нет, следовательно, никакой истины в себе, но сверх того: даже для меня, обо мне истина множественна.
Этот отрывок расположен между известным параграфом о «der schreckliche Grundtext homo natura» («страшном подлиннике homo natura»), в котором содержится призыв к неустрашимому взгляду Эдипа (unerschrocknen Oedipus-Augen) против приманок старых метафизиков-птицеловов (die Lockweisen alter metaphysischer Vogelfanger), Эдипа, расставшегося с наивностью и отвергающего не больше, чем признающего их слепящее бремя,— и обвинительной речью против феминизма, «вечно-женственного», «женщины в себе», г-жи Ролан, г-жи де Сталь,, г-на Жорж Санд, их «дурного вкуса». К «taceat mulier in ecciesia» Церкви, к «taceat mulier in politicis» Наполеона, Ницше, этот «истинный друг женщин», добавляет «taceat mulier de muliere» 1.
Итак, нет никакой истины в себе относительно полового различия в себе, мужчины или женщины в себе. .Тем не менее, всякая онтология предполагает и скрывает эту неразрешимость; она есть эффект каталогизации (arraisonnement: «досмотр (судна)»), присвоения, отождествления и верификации тождества этой неразрешимости.

114

Здесь, по ту сторону мифологии подписи и теологии автора, в текст вписывается биографическое желание, оставляет там метку, настолько же ни к чему не сводимую, насколько и несводимо множественную. «Гранит духовного фатума» каждого одновременно дарует и восприемлет метки, образуя из них материю.
L'erection tombe*.
Биографический текст фиксируется, стабилизируется на неопределенное время и долго еще образует неподвижную стелу, со всеми опасностями этой «monumentale Historie», которые загодя были признаны Unzeitgema?e («несвоевременными (размышлениями)»).
Гранит этот есть система «предопределенного решения и ответа на предопределенные, избранные вопросы. При каждой кардинальной проблеме говорит неизменное «das bin ich» («это я»); относительно мужчины и женщины, например, мыслитель не может переучиться (umlernen), а может только выучиться, только раскрыть до конца то, что в нем на сей счет твердо «установлено»... Ввиду той изрядной учтивости, какую я только что проявил по отношению к самому себе [только что он определил духовный фатум как нашу глупость], мне, может быть, скорее будет дозволено высказать некоторые истины о «женщине в себе»: допустив, что теперь уже наперед известно, насколько это именно только — мои истины». (231).
И в «Ессе Ноmо» («Почему я пишу такие хорошие книги»), в двух следующих друг за другом параграфах (IV и V), Ницше последовательно объявляет о том, что обладает «большим числом всевозможных стилей» (букв.: «много возможностей стиля»), что не существует больше «стиля в себе», а затем — что он «хорошо знает женщин (точнее, бабенку, die Weiblein)» «Это принадлежит к моему дионисическому приданому. Кто знает? Может, я первый психолог вечно-женственного. Они все любят меня, это старая история, за исключением неудачных бабенок (verungluckten Weiblein), «эмансипированных», у которых кишка тонка делать детей.— К счастью, я не расположен отдавать себя на растерзание: совершенная женщина растерзывает, когда любит...».
Как только вопрос о женщине (или: женщины) подвешивает разрешимую оппозицию истинного и неистинного, устанавливает эпохальный режим кавычек для всех понятий, принадлежащих к системе этой философской разрешимости, доказывает непригодность герменевтического проекта, постулирующего некий истинный смысл текста, высвобождает чтение из горизонта смысла бытия или истины бытия, освобождает его от ценностей произ-

-----------------------------------------------
* Эрекция падает. [«Erection» во французском языке как имеет значение воздвижения, подъема, установления чего-то , так и носит физиологический смысл(прим. ред.}}.
115

водства производимого или присутствия присутствующего,— немедленно встает вопрос стиля как вопрос письма, вопрос пришпоривающего действия, более веского, нежели любые содержание, тезис, смысл.
Стилизованная шпора пронзает завесу: не только разрывает ее, чтобы увидеть или произвести саму вещь, но и распускает самооппозицию, свернутую на себя оппозицию закрытого / ра- скрытого (voile / devoile), истину как производство, раскрытие/утаивание произведенного в присутствие. Она настолько же поднимает, насколько и опускает завесу (парус), о-граничивая ее подвешенность — эпоху*. 0-граничивать, распускать, распускаться: когда речь идет о завесе (парусе), разве это не то же самое, что и раскрытие-разоблачение? И даже — разрушение фетиша?
Этот вопрос, как вопрос (между логосом и теорией, оказыванием и зрением), остается, до бесконечности (открытым).

У-дар (Coup de don)

Недосчитавшись женщины в конструкции** истины, хайдеггеровское прочтение Ницше встало на рейде — от загадок которого мы как раз и отправлялись. Оно не поставило сексуальный вопрос или, по крайней мере, подчинило его общему вопросу об истине бытия. Но разве не стало только что ясно, что вопрос о половом различии не является вопросом региональным, подчиненным общей онтологии, затем — онтологии фундаментальной и, наконец,— вопросу об истине бытия? И что это, возможно, уже даже не вопрос?
Наверное, все не так просто. Значения или понятийные ценности, на которые, по-видимому, делается ставка и которые используются как движущие пружины всех ницшевских рассуждений о половом различии, «вечной войне полов», о «смертельной ненависти между полами»2, о «любви», эротизме и т. д., неизменно направляются вектором того, что можно было бы назвать процессом освоения*** (присвоения, отсвоения, взятия, взятия во владение, дара и обмена, господства, рабства и т. п.). Из многочисленных суждений, которые я не могу здесь исследовать детально, явствует, что, согласно уже сформулированному закону, женщина или тогда есть женщина, когда она дает,

----------------------------
* Здесь аллюзия на гуссерлевское понятие «эпохэ» (прим. ред.).
** Affabulation—сюжет повествования, его несущая конструкция (прим. ред.).
*** «Освоение» (propriation) — единственно возможный, учитывая пучки связанных с ним слов (как у Дерриды, так и у Хайдеггера), перевод хайдеггеровского понятия Ereignis, глубоко пустившего корни на французской почве, где оно обрело добавочный смысл «близости» (лат. ргорrius — ср. рус. «подлинный» от «подле, рядом») (прим. пер.).
116

отдается, в то время как мужчина берет, владеет, овладевает, или, напротив, когда, отдаваясь, женщина выдает-себя-за, притворяется и таким образом обеспечивает себе владетельное господство 3. «За» в «выдавании-себя-за» — каким бы значением оно ни обладало: только обманывая, придавая видимость или же вводя элементы предназначения, цели или хитрого расчета, какого-то возврата, погашения или прибыли в утрату свойства (собственности*) — это за все равно удерживает за собой некий запасной дар (le don d'un reserve) (и в результате) переставляет местами все знаки половой оппозиции. Мужчина и женщина меняются местами, до бесконечности обмениваются своей маской. «Женщины сумели через подчинение (Unterordnung) обеспечивать себе гораздо большую выгоду и даже господство (Herrschaft)» («Человеческое, слишком человеческое», 412). И если оппозиция дарения {отдавания} н принятия, владения и владеемого есть лишь род трансцендентальной ловушки, порожденной графикой гимена, то процесс освоения** ускользает от всякой диалектики, как и от всякой онтологической разрешимости.
Следовательно, нельзя больше спрашивать себя «что есть свойство, присвоение, отсвоение, господство, рабство и т. д.?» В качестве сексуального действия (а перед ним сексуальность нам неведома), освоение, будучи неразрешимым, значительнее вопроса ti esti, вопроса о завесе истины или о смысле бытия. Тем более (но это не вторичный- или добавочный аргумент), что процесс освоения организует целостность языкового процесса или символического обмена вообще, включая сюда, таким образом, и все онтологические высказывания. История истины (истина) (есть) процесс освоения. Поэтому свойство не повинуется никакому онто-феноменологическому или семантико-герменевтическому вопрошению. Вопрос о смысле или истине бытия не способен на вопрос о свойстве, о неразрешимом взаимообмене «более» и «менее» (избытка и нехватки), дарения — принятия, дарения — хранения, дарения — вреда, на вопрос об у-даре (с привативным «у-»). Неспособен, поскольку сам сюда вписан. Всякий раз, когда возникает вопрос о свойстве — в сферах экономики (в узком смысле), лингвистики, риторики, психоанализа, политики и т. д., онто-герменевтическая форма вопрошения демонстрирует свою границу.
--------------------------
* Lе ргорге — неотъемлемое качество, идиоматическое свойство' (прим.
ред.).
** Ргорriation — неологизм от ргорге: выявление уникального «характера»
предмета, его неповторимой подлинной «личности» (прим. ред.).
117

Эта граница уникальна. Она определяет не какую-то оптическую область или онтологический регион, а границу самого бытия. Но вывод о том, что можно просто и вчистую обойтись без критических ресурсов онтологического вопроса (вообще или при чтении Ницше), был бы слишком поспешным. Столь же наивно было бы и заключать из этого, что, поскольку вопрос о свойстве больше не выводится из вопроса о бытии, то можно прямо им-то и заняться — словно известно, что есть свойство, освоение, обмен, дарение, принятие, долг, издержка и т. д.
В таком случае, придерживаясь дискурсов, удобно встроенных в то или иное определенное поле, в силу неразработанности подобной проблемы, мы неизбежно остаемся в рамках онто-герменевтической предпосылки, докритического отношения к означаемому, на обратном пути к присутствующему (звучащему) слову, к естественному языку, восприятию, зримости, одним словом, к сознанию и всей его феноменологической системе. Эта опасность датируется не вчерашним днем, но она вновь оказывается чрезвычайно актуальной.
Теперь я схематически укажу, почему в том пункте, где мы оказались, прочтение Хайдеггера (Хайдеггера как читателя Ницше, прочтение Хайдеггера: то, которым пользовался он, и то, которое мы испытаем здесь на его собственном тексте) не кажется мне просто недостаточным по отношению к этому о-граничению онтологической проблематики 4. Почти на всем своем пути оно действительно удерживается (что зачастую и полагают его тезисом) в герменевтическом пространстве вопроса об истине (бытия). И оно заключает, претендуя на проникновение в глубины мыслительной воли Ницше (см. выше), что последняя все еще принадлежит, чтобы ее завершить, к истории метафизики.
Это, несомненно, если предполагать, что значение (понятие) принадлежности все еще обладает неким единичным смыслом и само не выходит за свои пределы.
Данное прочтение подвергается определенному растрескиванию, (dehiscece: растрескивание, раскрытие плодов), которое, не разрушая, раскрывает его на какое-то иное, уже не позволяющее замкнуть себя (в первом). Оно не то чтобы оказывает какое-то критическое или разрушительное действие на то (прочтение), что подвергается насилию, но также и почти внутренне- обусловленной необходимости этого растрескивания. Но оно преобразует его фигуру и вновь, в свою очередь, вписывает (сюда) герменевтический жест. Вот почему, упомянув «почти весь путь», я не предложил никакой количественной оценки; я, скорее, вскрыл некую иную форму организации, кроющуюся под этим статистическим соображением.
Это растрескивание происходит всякий раз, когда Хайдеггер открывает вопрос о бытии, подчиняет его вопросу о свойстве, своении, освоении (eigen, eignen, ereignen и особенно Ereignis).
Это не прорыв или поворот в хайдеггеровском мышлении. Уже вся экзистенциальная аналитика «Sein und Zeit» органи-
118

зуется оппозицией Eigentlichkeit и Uneigentlichkeit (подлинной и неподлинной). Определенная валоризация свойства и Eigentlichkeit — сама валоризация —. никогда не нарушается. Именно это постоянство и следует учитывать, неустанно задаваясь вопросом о его необходимости.
Но некое косвенное движение регулярно приводит в беспорядок этот строй и вписывает истину бытия в процесс освоения. Процесс, который, хотя и намагнитизирован валоризацией свойства, неискоренимым его предпочтением, тем вернее приводитк без-донной структуре свойства. Эта без-донная структура есть структура безосновная, она одновременно поверхностна и не имеет дна , она всегда все еще слишком «мелка»*.
Свойство поглощается в ней дном (s'envoie par le fond), тонет в водах своего собственного желания, никогда не встречаясь (с собой), восхищается и отрывается — от самого себя. Переходит в иное.
Без сомнения, часто создается впечатление (множество высказываний и качество их коннотации подтверждают это) какой-то новой метафизики свойственности, вообще метафизики. Ведь как раз здесь (в без-днах свойства) оппозиция метафизики и не-метафизики, в свою очередь, встречается со своей границей, которая есть граница самой этой оппозиции, формы оппозиции. Если форма оппозиции, оппозиционная структура есть метафизика, то отношение метафизики к своему иному не может быть оппозицией.

Бездны истины

Всякий раз как метафизические вопросы и вопрос о метафизике вписываются в более веский вопрос об освоении, все это пространство (вопрошения) реорганизуется. Пусть не слишком бросаясь в глаза, это происходит, однако, достаточно регулярно и впервые, что не случайно, в последней главе «Ницше» («Die Erinnerung in die Metaphysik»). От утверждения типа «Das Sein selbst sich anfanglich ereignet»**, которое я, вслед за Клоссовским 5, переводить отказываюсь, Хайдеггер переходит здесь к утверждению, в котором редуцируется само «бытие» (das Ereignis er-eignet***). Между ними: «...und so noch
einmal in der eigenen Anfangnis die reine Unbedurftigkeit sich ereignen la?t, die selbst ein Abglanz ist des Anfanglichen, der als Er-eignung der Wahrheit sich ereignet»****. И наконец, после того

---------------------------------------
* Р1аtе—плоская, неглубокая, а также пошлая, банальная (прим. ред.).
** «Само бытие изначально себя осваивает» (прим. пер.).
*** Освоение о-сваивает (прим. пер.).
**** «...и вот так еще раз в собственном начале осваивается чистая неоскудимость, которая сама есть отблеск изначального, которое осваивается как о-сваивание истины» (прим. пер:).
119

как вопрос о производстве, делании (Machen) и подделывании (machination: Machenschaft), о событии (одно из значений Ereignis) отторгается от онтологии,— свойственность или освоение свойства недвусмысленно называются тем, что не свойственно ничему и, следовательно, никому, не решает больше присвоение истины бытия, отсылает в безосновность (sans-fond) без-дны: истину — как неистину, раскрытие — как сокрытие, озарение — как утаивание, историю бытия — как историю, в которой ничто, никакое сущее не происходит (advient), кроме безосновного (sans-fond) процесса Ereignis, свойственности без-дны (das Eigentum des Ab-grundes), которая по необходимости есть без-дна свойственности, а также насилие события, происходящего помимо бытия.
Может быть, без-дна истины как неистина, освоения как присвоение/про-своение (appropriation/a-propriation), объявления как пародийное притворство есть то, что Ницше зовет формой стиля и не-местом (non-lieu) женщины.
Дар — существенный предикат женщины, возникший в неразрешимом колебании (oscillation) отдавания-себя/выдавания себя-за, дарения/принятия, позволения-взять/присвоения, имеет издержку отравы. Издержку фармакона. Я отсылаю здесь к прекрасному анализу Родольфа Гаше неразрешимого тожде-ства gift-gift (дара-яда) в «Гелиоцентрическом обмене» ( в «L'Arc» о Моссе).
Этому-то загадочному действию без-донного дара (le don s'endette/le don sans dette: дар задолжный/дар за-должный) Хайдеггер подчиняет вопрос о бытии в «Zeit und Sein» (1962).
В ходе демарша, который я не могу здесь воссоздать, он демонстрирует, в связи с es gibt Sein, что дарение donner, Geben) и дарование (donation, Gabe) в той мере, в какой они составляют процесс освоения и ни к чему не относятся (ни к сущему-субъекту, ни к сущему-объекту), не могут больше мыслиться внутри бытия, внутри горизонта или исходя из смысла бытия, истины.
Точно так же, как нет никакого бытия или сущности женщины как таковой или полового различия как такового, нет и сущности es gibt внутри es gibt Sein (сущности), дара и дарования бытия. Это «точно так же» не случайно. Нет никакого дара бытия, исходя из которого может быть постигнут и противопоставлен какой-то определенный дар (субъекта, плоти, пола или других подобных вещей — женщина, стало быть, не будет моим предметом, моим субъектом).
Отсюда не следует, что необходимо произвести простое превращение: обратить бытие в частный случай или вид рода «осваивать», дарить/принимать жизнь/смерть, случай события вообще, именуемого Ereignis. Сам Хайдеггер предостерегает против тщетности и недействительности подобного концептуального превращения вида и рода 6.
120

Такой, наверное, будет тропа, по которой можно еще раз (подняв его как дикого зверя из его берлоги) преследовать хайдеггеровское прочтение «Ницше», загоняя его за пределы speculum'a и герменевтического круга, вместе со всем тем, что оно от-мечает (fleche), и это — непомерное пространство, мера которого, несомненно, дается лишь шагу голубя Здесь мог бы начаться другой дискурс о колумбарии Ницше.

«Я забыл свой зонтик»

«Я забыл свой зонтик».
Среди неизданных фрагментов Ницше обнаружены эти слова, стоящие в полном одиночестве, в кавычках 7.
Может быть, цитата.
Может быть, где-то вычитанная.
Может быть, где-то услышанная.
Может быть, наметка какой-то фразы, которую предполагалось вставить в том или ином месте.
У нас нет никакого безошибочного средства, чтобы определить, где это было подхвачено или куда это могло быть привито.
Мы никогда с уверенностью не сможем узнать, что хотел сделать или сказать Ницше, записав эти слова.
Ни даже — хотел ли он что бы то ни было. Если предположить к тому же, что нет никаких сомнений относительно его автографической подписи (signature) и того, что охватывает понятие автографа и форма подписи (seing)*. -
С этой точки зрения, примечания издателей, классифицировавших данные неизданные отрывки, представляют собой памятник герменевтическому сомнамбулизму, каждое слово которого скрывает с беззаботнейшим спокойствием целый рой критических вопросов; так что следовало бы просеять их через сито, чтобы составить перечень всех занимающих нас здесь проблем. Может быть, однажды мы узнаем, каков значащий контекст этого зонтика. Издатели это, наверно, знают, хотя ничего и не говорят об этом. Они уверяют, что сохранили в своем отборе и подготовке рукописного материала лишь то, что сообщается с «разработанными», как они выражаются, творениями Ницше 8.
Может быть, в один прекрасный день усердие или случай помогут восстановить внутренний или внешний контекст этого «я забыл свой зонтик». Однако такая фактическая возможность не исключит того, что структура этого фрагмента (но понятие фрагмента здесь больше не подходит, слишком уж оно взывает

--------------------------------
* «Seing» может означать и «соглашение, договор»; это слово отсылает нас также к франц. sein (грудь, лоно) и нем. Sein (бытие). Проблемы подписи и ее отношения к «материнству» Деррида подробно разбирает в книге «Глас» (прим. пер.).
121

от своей раздробленности к тотализирующему восполнению) может быть отмечена другой возможностью: он может остаться целиком и полностью, раз и навсегда отрезанным не только от среды своего производства, но и от всякого желания-сказать (имения-в-виду чего-либо) Ницше. И это желание-сказать и присваивающая подпись остаются недоступными нам в принципе.
Это недоступное — не какая-то глубина тайны, оно может быть несостоятельным и ничего не значащим. Возможно, Ницше вообще ничего не имел в виду или имел в виду пустяк, а то и неизвестно что или же притворялся, будто имел в виду нечто. Вполне может быть, что фраза вообще не принадлежит Ницше, даже если кажется, что в ней узнается его рука. Что значит писать своей рукой? Признают ли, подписывают ли все, что написано собственной рукой? Признают ли даже свою «собственную» подпись? Форма этих вопросов непригодна из-за самой структуры подписи (la signature/tombe) 9.
Далее, эта фраза стоит в кавычках. Далее, нет нужды и в кавычках, чтобы предположить, что она не является от начала до конца «его». Простой ее читаемости достаточно, .чтобы ее от-своить.
Кроме того, Ницше мог располагать каким-то более или менее тайным кодом, который для него или для какого-нибудь его неизвестного сообщника придавал бы этому высказыванию некий смысл.
Мы никогда этого не узнаем. По меньшей мере, мы можем никогда не узнать этого, и с этой возможностью, с этой немощью (impouvoir) следует считаться. Расчет этот отмечен в остаточности (или невостребованности — restance} данного не-фрагмента в качестве следа, он извлекает его из круга всякого герменевтического вопроса, обеспеченного своим горизонтом.
Читать, относить себя к письму, означает проницать этот горизонт, или эту герменевтическую завесу, спроваживать всевозможных Шлейермахеров, всех этих изготовителей завес, по выражению Ницше, цитируемому Хайдеггером. Ведь речь идет о том, чтобы читать это неизданное, то, за что оно, подобно письму или женщине, себя выдает, уклоняясь и ускользая. Ибо эта фраза читаема. Ее содержание кажется более чем плоской понятностью. Каждый понимает, что означает «я забыл (j'ai oublie) свой зонтик». У меня есть [обратим внимание на глагол «иметь» (avoir), пускай и в роли вспомогательного, хотя дальше мое обладание зонтиком отмечается еще и притяжательным местоимением] зонтик, он мой, я забыл его. Я могу его описать. Сейчас его у меня нет, вот именно сейчас, я, должно быть, забыл его где-то и т. д. Я помню о своем зонтике, я вспоминаю о нем. Эту штуку можно иметь или не иметь больше в момент, когда в ней возникает наибольшая необходимость, или же иметь, когда необходимости в ней больше нет. Вопрос времени (или погоды — temps).
122

Этот слой читаемости при случае дает место ничего не упускающим переводам на любые языки, располагающие определенным материалом. Данный материал, конечно же, не сводится к наличию знака «зонтик» (и некоторых других) в языке, ни даже — самой «вещи» в культуре: сфера его функционирования огромна. Этот слой читаемости может дать место и другим, более разработанным, истолковательным операциям. Можно, к примеру, предложить его «психоаналитическую» интерпретацию, привязав ее, после некоторых замечаний общего порядка, к ницшевской идиоме. Хорошо известно или кажется известным, какова символическая фигура зонтика: например, гермафродитическая шпора фалла, стыдливо укутанного в свои покровы — одновременно агрессивный и апотропейный орган, который угрожает и/или подвергается угрозе, необычайный предмет, который не всегда и не так просто можно обнаружить возле швейной машинки на холостильной доске.
Для Фрейда это не только символический объект, но и почти понятие, метафора метапсихологического понятия, вроде знаменитого Reizschutz системы «Восприятие-Сознание». Затем, то, что вспоминается,— это не только зонтик, но и забвение вещи и психоанализ, искушенный в забвении и фаллических символах, может надеяться обеспечить себе герменевтическое господство над этим остатком или хотя бы подозревать (ибо психоаналитики не так наивны, как кому-то хотелось бы их видеть), что однажды, после тщательного восполнения контекста, благодаря артикуляции и сужению всеобщностей, их истолковательный голод может быть насыщен. В этом отношении психоаналитик, он или она, в принципе оказывается, хотя и с меньшей долей наивности, в той же ситуации, что и непосредственный читатель или онтологический герменевт, оба верящие в то, что фраза имеет в виду нечто, происходит из самых глубин авторской мысли — при условии забвения о том, что речь идет о невостребованном тексте, даже забытом. Возможно — просто о зонтике, который выпускают из рук.
Эта невостребованность, или остаточность, не вовлекается ни в какую круговую траекторию, не следует ни по какому собственному маршруту, проложенному между своими началом и концом. Ее движение не знает никакого центра. Структурно освобожденная от всякого жизненного желания-сказать, она всегда может ничего не желать-сказать, не иметь никакого разрешимого смысла; пародийно разыгрывать смысл, до бесконечности прививаться то здесь, то там, смещаясь за пределы всякого контекстуального корпуса или законченного кода. Читаемый как текст (ecrit), этот фрагмент (inedit) всегда может оставаться тайной — не потому, что скрывает тайну, а потому, что всегда может не владеть ею, притворяясь, будто в его складках спрятана истина.
123

Эта граница предписана его текстуальной структурой, с которой она, впрочем, полностью сливается, и это именно она своей игрой привлекает и одновременно выбивает из седла всякого герменевта.
Не думайте, что из-за этого следует немедленно отвергнуть всякое знание о том, что это имеет в виду: такое отвержение все еще было бы эстетизирующей и обскурантистской реакцией hermeneuein.
Чтобы как можно строже учитывать эту структурную границу, учитывать письмо как оставляющую метку остаточность подобия (simulacre), следует, напротив, продвинуть расшифровку как можно дальше. Подобная граница не окаймляет какое-то знание и не извещает о запредельности, она пересекает и рассекает научную работу, условием которой она является и которую она раскрывает на cамое себя. Если Ницше желал сказать нечто, не было ли это подобной границей воли к оказыванию — как эффекта по необходимости различительной и, таким образом, всегда рассеченной, сложенной (pliee) и многосложенной (multipliee) воли к власти? Как бы далеко ни продвинулась сознательная интерпретация, нельзя отвергать гипотезу о том, что целостность текста Ницше, возможно, есть огромная разновидность этого «я забыл свой зонтик». Что равнозначно утверждению: нет никакой «целостности текста Ницше», даже фрагментарной и афористичной.
Есть от чего подставиться грому и молнии грандиозного раската смеха. Без громоотвода и крыши.
«Wir Unverstandlichen... denn wir wohnen den Blitzen immer naher»: «Мы, непонятные» [заголовок фрагмента 371 «Веселой науки»?, ибо мы обитаем все ближе к молниям!» Чуть выше, фрагмент 365 заключается словами: («...wir posthumen Menschen <мы посмертники)!»). Еще нет, еще один шаг (Un pas encore).
Предположите, что некая целостность того, что я, если можно так выразиться, только что сказал, есть некая блуждающая, может быть, пародийная, прививка типа (в конечном счете) этого «я забыл свой зонтик».
Если даже это и не так для текста (который вы уже начинаете забывать) в целом, то, по крайней мере, наиболее скользящие, буксующие его движения могут, наверное, придать ему такой характер, и его нерасшифровываемость тогда превосходит всякую меру.
Но мой дискурс при этом был так же ясен, как и «я забыл свой зонтик». Он даже был нагружен, не правда ли, определенными риторическими, педагогическими, убеждающими качествами. Предположите, однако, что он зашифрован, что я избрал эти тексты Ницше (например, «я забыл свой зонтик»), эти понятия
124

(например, «шпора») по причинам, историю и код которых знаю лишь я один. И даже — согласно причинам, история и код которых для меня совершенно неясны. Самое большее, что вы можете возразить: не существует кода для одного. Но ключ к этому коду может передаваться от меня ко мне же, согласно договору, по которому я становлюсь больше, чем один. Но поскольку я и я, мы умрем (вы в этом не сомневаетесь), выявляется структурно посмертная необходимость моего — и вашего — отношения к событию этого текста, которое никогда не свершается. Текст всегда может оставаться одновременно открытым, предъявленным и нерасшифровываемым, даже помимо всякого знания о его нерасшифровываемости.
Предположите тогда, что я не один претендую на знание идиоматического кода (понятие, само по себе противоречивое) этого события: в том или ином месте допущено разделение тайны этой не-тайны. Это ничего не меняет на нашей сцене. Сообщники умрут (вы в этом не сомневаетесь), и этот текст может остаться, если он криптичен и пародиен (а я вам говорю — он таков от начала до конца, и я могу это вам сказать, ибо это вас ни к чему не приведет, и я могу лгать, признаваясь в этом, ибо сокрыть что-то можно лишь говоря истину, говоря, что вы говорите истину), бесконечно открытым, криптичным и пародийным, т. е. закрытым: открытым и закрытым одновременно или по очереди. Свернутым/развернутым — зонтиком, короче говоря, который вы не могли бы использовать, который вы тотчас могли бы забыть, словно вы никогда ничего о нем не слышали, словно он попросту оставался у вас над головой, словно вы даже не услышали меня, так как я не сказал ничего такого, что вы могли бы услышать (или: понять). От этого зонтика всегда считают возможным избавиться, если не было дождя или он разонравился .
Смерть, о которой я говорил,— не трагедия или атрибут субъекта: чему следовало бы придать значение, извлекая соответствующие выводы для занимающей нас сцены. Здесь не идет речи о том, чтобы рассуждать «я смертен, следовательно и т. д.» Напротив, смерть — и посмертность — только и возвещается исходя из необходимости подобной сцены. И то же самое, касательно трагедии и пародии, относится и к рождению.
Вот, наверно, то, что Ницше звал стилем, подобием (simulacre),женщиной.
И вот (из веселой науки) становится совершенно ясно, что по этой причине никогда не бывает стиля, подобия или женщины как таковых. Ни полового различия как такового. Чтобы подобие свершилось (advienne), следует писать в отстранении-интервале (l'ecart) между множеством стилей. Если и имеется стиль — вот что внушает нам женщина (—) Ницше (la femme (de) Nietzsche),— его должно иметься более одного.
Две шпоры, по меньшей мере: таков платеж.
125

Между ними — без-дна, куда бросают якорь, где им рискуют, возможно, теряют.

Р. S. I. Роже Лапорт напомнил мне об одной бурной встрече — прошло уже пять лет и я не могу поведать здесь об ее обстоятельствах,— в ходе которой мы вдвоем, по каким-то иным причинам, противостояли некоему герменевту, который намеревался походя высмеять публикацию всего неизданного Ницше: «Они закончат тем, что опубликуют его счета от прачки и предназначенные для мусорной корзины обрывки вроде «я забыл свой зонтик». Мы вновь переговорили об этом, свидетели могут это подтвердить. Я, следовательно, убежден, в истинности данного рассказа, в аутентичности этих «фактов», сомневаться в которых я, впрочем, не имею никаких причин. Однако я не храню никакого воспоминания об этом. Даже сегодня (1.4.1973).

Р. S. II. Нечего притворяться, будто мы знаем, что есть забвение. Так что же, задаться ли, тем не менее, вопросом о смысле забвения или вывести вопрос о забвении к вопросу о бытии? И как соразмерить забвение какого-то сущего (зонтика, например) с забвением бытия, всего лишь скверным отображением которого оно, самое большее, является? Даже так.
Я больше не помню тот хайдеггеровский текст, извлеченный. из работы «Zur Seinsfrage», который я, однако, прочитал и процитировал: «На стадии завершенного нигилизма кажется, будто того, что зовется «бытием сущего», больше не существует, будто от бытия не осталось ничего (в смысле ничтожного ничто). Бытие [ у Хайдеггера слово "Бытие" перечеркнуто крестом / над словом "Бытие" - косой ( X ) крест; Деррида здесь использует хайдеггеровский термин. - А.Б.] остается отсутствующим особенным образом. Оно укрывает себя. Оно пребывает в укрытости (Verborgenheit), которая сама себя укрывает. В такой укрытости, однако, покоится по-гречески испытанная сущность забвения. В конце концов, т. е. от самого начала своей сущности, оно не является ничем негативным, но, в качестве у-крытия, есть, вероятно, кров еще не раскрытого. В расхожем представлении, забвение легко принимает облик простого недочета, нехватки и чего-то упущенного (des Mi?lichen). Обычно мы рассматриваем забывание и забывчивость исключительно как упущение, которое достаточно часто встречается как состояние человека, в его представлении о себе. Мы все еще далеки от определения сущности забвения. И даже там, где сущность забвения раскрывается нам во всей своей шири, мы все еще слишком легко подвержены опасности понять забвение всего лишь как человеческую черту.
И вот, множеством способов, «забвение бытия» (Seinsverges-senheit) представляется так, будто, образно говоря, бытие — это зонтик, оставленный где-то по забывчивости профессора философии (da?, um es im Bilde zu sagen, das Sein der Schirm ist, den die Verge?lichkeit eines Philosophieprofessors irgendwo hat stehen
lassen).

126

Но забвение не просто нападает на сущность бытия (das Wesen des Seins), будучи по видимости отделенным от нее. Оно сопринадлежит к бытию (Sie gehort sur Sache des Seins), оно властвует в качестве Судьбы его сущности (als Geschick seines Wesens)». (Heidegger M. Zur Seinsfrage. Frankfurt a/M., 1956. S. 34—35). (17.5.1973)

Примечания

1 Jenseits... 232. Ср. также 230—239. Что не противоречит следующему высказыванию, напротив, подтверждает его: «Совершенная женщина. Совершенная женщина (das vollkommene Weib)есть более высокий тип человека, чем совершенный мужчина, но и нечто гораздо более редкое.— Естественнонаучное исследование животных дает средство подтвердить это положение». (Человеческое, слишком человеческое, 377).
2 «Есть ли уши для моего определения любви? оно является единственным достойным философа. Любовь — в своих средствах война, в своей основе смертельная ненависть полов.— Слышали вы мой ответ на вопрос, как излечивают (kuriert) женщину — «освобождают» ее? Ей делают ребенка. Женщине нужен ребенок, мужчина всегда лишь средство: так говорил Заратустра» [«Ecce homo», «Почему я пишу такие хорошие книги» (V)]. Следует изучить всю главу.
3 «Все, что называется любовью. Алчность (Habsucht) и любовь: сколь различны наши ощущения при каждом из этих слов! — и все же они могли бы быть одним и тем же влечением, дважды названным: первый раз поносимым с точки
зрения людей уже имущих (bereits Habenden), в которых влечение несколько поутихло и которые теперь боятся за свое «имущество»; второй раз с точки зрения неудовлетворенных, жаждущих, и посему прославляемым как нечто «хорошее». Наша любовь к ближним — разве она не есть стремление к новой собственности (ein Drang nach neuem Eigentum}? И равным образом наша любовь к знанию, к истине?» Показав, что стремление к обладанию (besitzen) и присвоению кроется за всеми проявлениями безучастности или отрешенности, Ницше определяет как его гиперболу, так и то, что направляет его самое первое движение: «Но яснее всего выдает себя, как стремление к собственности (Eigentum), любовь полов: любящий хочет безусловного и единоличного обладания (unbedingten Alleinbesitz) вожделенной особою...» Веселая наука (14). Дружба, которую Ницше в этом фрагменте противопоставляет любви, не «выходит за пределы» стремления к присвоению, она сводит воедино желания, алчность, корыстолюбие и направляет их к разделенному «благу», идеалу.
Возьмем другую цитату, чтобы показать систематическую организацию этих
движений освоения (propriation): «О том, как каждому полу присущ свой предрассудок о любви. При всей уступке, которую я готов сделать моногамическому предрассудку, я все же никогда не допущу, чтобы говорили о равных правах мужчины и женщины в любви: (...] Женское понимание любви достаточно ясно, совершенная преданность (don, vollkommene Hingabe) (а не только готовность отдаться) (nicht nur Hingebung,abandon) душою и телом [...] Мужчина, любящий женщину, хочет от нее именно этой любви [...] Мужчина, который любит, как женщина, становится от этого рабом; женщина же, которая любит, как женщина, становится от этого более совершенной женщиной (vollkommeres) [...] Страсть женщины, в своем безусловном отказе от собственных прав (eigne Rechte), предполагает как раз отсутствие подобного пафоса, подобной готовности к отказу на другой стороне, ибо откажись оба из любви от самих себя, из этого вышло бы — уж я и не знаю что: должно быть какой-то вакуум? — Женщина хочет быть взятой, принятой; как владение (will genommen, angenommen werden als Besitz), хочет раствориться в понятии «владение» (in den Begriff «Besitz»), быть «обладаемой» (besessen); стало быть, хочет кого-то, кто берет (nimmt), кто не дает самого себя и не отдает [...] Женщина отдает себя, мужчина приобретает — я думаю,
127

эту природную противоположность не устранят никакие общественные договоры, ни самые благие стремления к справедливости, сколь бы ни было желательно, чтобы черствость, ужасность, загадочность, безнравственность этого антагонизма не торчали вечно перед глазами. Ибо любовь, помысленная во всей цельности, величии и полноте, есть природа и, как природа, нечто на веки вечные «безнравственное». Ницше выводит из этого, что верность существенна для женской любви, но противоречит мужской (ibid., 363).
4 Что касается дотекстуального (pre-textuelle) прочтения Хайдеггером Ницше и того смещения, которое тут может вызвать проблематика письма, я возвращаюсь здесь к мотиву и вопросу, открытому в «De la grammatologie» (1.1, L'etre ecrit, p. 31 sq.).
5 «Ницше», <французский> перевод П. Клоссовского. Т. 2. Р. 391—392, note 2 du traducteur.
6 «Бытие как Ereignis» — прежде философия помышляла бытие, отправляясь от сущего, как idea, как energeia, как actualitas, как воля, а теперь, можно думать,— как Ereignis. Понятое подобным образом Ereignis обозначает новое склонение истолкования бытия (eine abgewandelte Auslegung des Seins), кото-рое, в случае если оно устанавливается, представляет собой продолжение метафизики. «Как» (аls) обозначает в этом случае: Ereignis как некий род бытия {als eine Art des Seins), подчиненный бытию, которое образует основополагающее, ведущее понятие (den festgehaltenen Leitbegriff). Если же мы, напротив, помышляем — такая попытка и была предпринята — бытие в смысле присутствия и пускания в присутствие (Sein im Sinne von Anwesen und Anwesenlassen),которое имеется в сборе судьбы (die es im Geschick gibt), который в свою очередь покоится в просветляюще-утаивающем про-тяжении подлинного времени (das seinerseits im
lichtend-verbergenden Reichen der eigentlichen Zeit beruht),тогда бытие принадлежит к осваиванию (dann gehort das Sein in das Ereignen). От него воспринимают и получают свое предназначение (Bestimmung) дарение и его дар (das Geben und dessen Gabe). Тогда бытие было бы неким рoдом Freignis, а не Ereignis — неким родом бытия. Однако бегство к подобному превращению (Umkehrung) было бы слишком легким выходом из положения. Оно пропустило бы действительное продумывание вопроса и его обстояния (Sie denkt am Sachverhalt vorbei). Ereignis не есть всеобъемлющее высшее понятие (der umgreifende Uberbegriff), которому можно было бы подчинить бытие и время. Логические отношения строя, чина ничего здесь не говорят. Ибо в той мере, в какой мы мыслим вслед (nachdenken) за самим бытием и преследуем то, что является его свойством (seinem Eigenen), оно оказывается даром, доставленным про-тяжением времени. Судьбой присутствия (Gabe des Geschicks von Anwesenheit). Дар присутствия есть свойственность осваивания (Die Gabe von Anwesen ist Eigentum des Ereignens). («Zeit und Sein») (Zur-Sache des Denkens. Tubingen, 1969. S. 22 >.
7 Фрагмент, классифицированный под номером 12, 175 во французском переводе «Веселой науки» (Р. 457).
8 См. «Note justificative (principe des editeurs)», французский перевод, р. 294; Р. 3. Интересно, подшили бы издатели этот фрагмент к другому («Человеческое, слишком человеческое», 430), на который обратила мое внимание Сара Кофман и который завершается следующим образом: «Нередко женщина находит в себе честолюбие отдать себя этому жертвоприношению (защитить сильного мужчину и отвести на себя агрессивность, которую он с необходимостью возбуждает), и тогда мужчина, конечно, может быть весьма доволен — именно, если он достаточно эгоистичен, чтобы терпеть около себя такой добровольный громо-, буре- и дождеотвод (um sich einen solchen freiwilligen Blitz-, Sturm- und Regenabieiter in seiner Nahe gefallen zu lassen)»? Маловероятно, по целому ряду причин, хотя сам Ницше порой и не досчитывался присутствия подобной женщины рядом с собой. Постскриптум письма к сестре (21 мая 1887): «К тому же, у тебя такой вид, словно ты полностью превратила себя в «добровольную жертву» и взвалила все неприятности на свои плечи. И господин мой шурин позволяет себе быть довольным подобным громоотводом? (см. «Человеческое, слишком человеческое»! —
128

Кстати говоря, почему мадам Вагнер так плохо приняла тогда именно этот афоризм? Из-за Вагнера? или из-за самой себя? Это всегда было для меня загадкой.)» (29.3.1973).
9 Подпись и текст выпадают друг из друга, секретируют, выделяют, экскретируют себя, формируют себя из того разреза-купюры, который их обезглавливает и подпирает <echafaude), с началом их повторяемости, в туловище без головы. Ведь повторяемость начинает, их начинает — через отсвоение и метит все, что она воздвигает (erige, структурой etron'a (здесь Деррида обыгрывает созвучие этого слова, значения которого приводятся ниже, со словом etre, «бытие» (прим. пер.)). <Etron - сущ., м. р. Весьма низкий термин.
Фекальное вещество, плотное и как литое. Швейцарский еtron: маленький конус, который дети лепят из увлажненного и замешанного пушечного пороха и которому затем поджигают верхушку).—Hist., XIIIe s. «Estrons sans ordure, Jubinal, Fatrasies», t. ii, 222 • XIV e s. «Adoncgues, dit le veneur, tous les estrons que nos chiens font vous feussent en la gorge!» Modus, fo-CIl. • XVI e s. Une tartre bourbo nnoise composee d'estroncs tout chaulx», Rabelais, «Pantagruel» , II, 16.— Wallon, stron: ital. stronzo, etron, et stromare, couper; bas-lat. strundius, struntus; flamand. stront, ordure, furnier; de l'allem. strunzen, morceau coupe; du h. allem, struman, detacher en coupant: proprement, ce gu est rejete». (Этимологический словарь) Littre.
Здесь уместно сделать несколько добавочных набросков. Но некий плодовитый специалист в области поэтики хотел бы запретить игры, особенно с Литтре, и выказывает себя весьма суровым во имя иллитрефакции, творения редкостной общественно-революционной целебности («Остается субстанциалистская иллюзия синтагматического развития всех «смыслов» слова. [От Дерриды до Понжа] прослеживается стойкое, по существу идеологическое, суеверие, заключающееся в том, чти довольно будет процитировать словарь, особенно Литтре, взятый в качестве лингвистической референции,— что свидетельствует (оставив в стороне проблему использования словаря зообще) о странном возвращении к фиксистской идеологии буржуазии, блокировавшей развитие языка в период классицизма (XVII—XVIII вв. Есть лишь одно историческое оправдание чтению Литтре: ради Малларме».) На этот столь суровый приговор (но разве недавно с некоего высокого кресла не донеслось, что все, сказанное о письме в течение этих последних лет, должно быть «сурово» отвергнуто?) я могу ответить лишь ссылкой на «La dissemination», которое («рассеяние»: книга и понятие) не есть полисемия, которое занимается меньшим, нежели «все "смыслы" слова», чем смысл и слово вообще, и где можно было прочитать, среди других вещей: «Литтре, у которого мы запрашиваем здесь только этимологию», р. 228; или еще: «Литтре, от которого, разумеется, никогда не ожидали получить знание» (р. 303).