Делез Ж. О смерти человека и о сверхчеловеке

Основной принцип Фуко заключается в следующем: всякая форма слагается из соотношения сил. Когда силы заданы, возникает вопрос первостепенной важности: с какими силами извне они взаимодействуют и, далее, какая форма из этого развивается. Положим, что в человеке есть такие силы, как сила воображения, сила воспоминания, сила понимания, сила желания... Может возникнуть возражение, что данные силы уже предполагают человека; но это не так в том, что касается формы. Силы в человеке предполагают только наличие места, точки приложения, некую область существующего. Таким же образом силы в животном (подвижность, способность к раздражению...) еще не предполагают какую-либо определенную форму. Вопрос в том, чтобы узнать, с какими другими силами взаимодействуют силы в человеке в той или иной исторической формации и какая форма проистекает из этого соединения сил. Можно заранее предвидеть, что силы в человеке не обязательно входят в состав формы-Человек, но могут располагаться по-иному, входить в другое соединение, в другую форму: даже относительно краткого периода, Человек не всегда существовал и не будет существовать вечно. Для того, чтобы появилась или проявилась форма-Человек, необходимо, чтобы силы в человеке вошли во взаимодействие с особыми силами извне.

«Классическая» историческая формация

Классическое мышление распознается по своему способу мыслить бесконечное. Так как всякая реальность, в некоей силе, «приравнивается» к совершенству и, следовательно, стремится к бесконечности (бесконечно совершенному), то остальное является ограничением, не чем иным, как ограничением. Например, сила понимания стремится к бесконечному, в то время как человеческий разум является лишь ограничением бесконечного разума И, без сомнения, имеются весьма разные порядки бесконечности, но только в силу природы того ограничения, которое обременяет ту или иную силу. Сила понимания может достичь бесконечного непосредственно, в то время как сила воображения способна лишь на бесконечное низшего или производного порядка. XVII век не игнорирует различие между бесконечным и неопределенным, но делает из неопределенного низшую ступень бесконечного. Вопрос о том, является ли пространство (протяженность) атрибутом Бога или нет, зависит от разграничения того, что в нем является реальностью и что ограничением, т. е. от распознания того порядка бесконечного, до которого его можно возвысить. Наиболее характерные тексты XVII века заключают в себе, таким образом, различие порядков бесконечного: бесконечно большое и бесконечно малое, по Паскалю; бесконечное само по себе, бесконечное, являющееся причиной себя, ограниченное бесконечное, по Спинозе; все виды бесконечного у Лейбница. Классическое мышление не есть мышление ясности и доминирования, оно продолжает теряться в бесконечном; как говорит Мишель Сэрр, оно теряет какой-либо центр и территорию, оно на­полняется страхом от попытки установить место конечного среди всего бесконечного, оно хочет установить порядок в бесконечном[2].

Короче говоря, силы в человеке взаимодействуют с силами, стремящимися к бесконечному. Последние являются силами извне, ибо человек конечен и не может сам отдавать себе отчет в существовании этой могущественной силы, пронизывающей его. Поэтому соединение сил в человеке, с одной стороны, и сил, с которыми он сталкивается, с другой, — это не есть форма-Человек, но форма-Бог. Можно возразить, что Бог не есть нечто сложное и, будучи абсолютным единством, он непостижим Это так, но для всех авторов XVII века форма-Бог — сложная. Она состоит как раз из всех сил, направленных непосредственно на постижение бесконечного (будь то понимание и воля, будь то мышление и протяженность и т. д.). Что касается других сил, которые постижимы только в своих причинах или ограничениях, то они тяготеют еще к форме-Бог, не через свою сущность, а как результат, так что из каждой из них можно извлечь доказательства бытия божия (доказательства космологическое, физико-телеологическое...). Таким образом, в период классической исторической формации силы в человеке входят во взаимодействие с силами извне таким способом, что их соединение есть форма-Бог, а вовсе не форма-Человек. Таков мир представления бесконечного.

Относительно производных порядков речь идет о том, чтобы найти элемент, сам по себе не бесконечный, но стремящийся к бесконечному, который благодаря этому входит в таблицу, в бесконечный ряд, в длящийся континуум. Вот характеристики классической научности, вплоть до XVIII века: «признак» для живых существ, «корень» для языков, деньги (или земля) для богатства [см.: Focault, 1966, ch. IV, V, VI]. Такие науки всеобщи, всеобщее указывает на порядок в бесконечности. Поэтому в XVII веке нет биологии, но есть естественная история, которая формирует систему, организуя ряды; нет политической экономии, но есть анализ богатств; нет ни филологии, ни лингвистики, но есть всеобщая грамматика. Анализ Фуко призван детализировать этот тройственный аспект и найти там раr ехсеllence области разграничения высказываний. В соответствии со своим методом Фуко выявляет «археологическую почву» классического мышления, которая не только проявляет родство там, где его не ожидали, но и разрушает слишком привычные представления о родственных зависимостях. Не следует, например, делать из Ламарка предшественника Дарвина: если и верно, что гений Ламарка заключается в соотнесении, несколькими способами, с живыми существами принципа историчности, то это делалось еще с точки зрения классификации животных и для того, чтобы спасти идею класса, находящуюся под угрозой в связи с новыми факторами. В отличие от Дарвина Ламарк находится на классической «почве» [см.: Ibid, р. 243][3]. То, что определяет эту почву, что организует — эту огромную семью так называемых классических высказываний, функционально и есть операция развертывания в бесконечное, формирования континуумов, развертывания схем: развертывать, все время развертывать — это значит «объяснять». Что есть Бог, если не универсальное объяснение, высшее развертывание? Развертывание (depli) выступает здесь в качестве фундаментального понятия, первостепенного аспекта оперативного мышления, воплощенного в классической формации. Отсюда частотность употребления слова «развертывание» у Фуко. Клиническая мысль принадлежит этой формации в том смысле, что она призвана размещать ткани в «пространстве двух измерений» и развертывать симптомы в ряды, состав которых бесконечен [см.: Focault, 1963, рр. 119, 138].

Историческая формация XIX века

Изменение состоит в следующем: силы в человеке взаимодействуют с силами извне, которые являются силами конечности. Эти силы — Жизнь, Язык и Труд, тройственный корень конечности, который породил биологию, политическую экономию и лингвистику. И, несомненно, мы приучены к этой археологической перемене: часто приписывают подобную революцию Канту, у которого «конститутивная конечность» приходит на смену первоначально бесконечному . Конечность в качестве конститутивного — что могло быть более непонятным для классической эпохи? Фуко, однако, привносит в эту схему совершенно новый элемент: в то время как раньше говорилось лишь о том, что человек под действием определенных исторических причин осознает собственную конечность, Фуко настаивает на необходимости введения двух четко различимых моментов. Необходимо, чтобы сила в человеке начинала с кон­фронтации и охвата конечного как внешней силы: именно за пределами себя она должна столкнуться с конечностью. Затем и только затем, во второй черед, она делает из этого конечного собственное конечное и с необходимостью отдает себе отчет в своей конечности. Иными словами, когда силы в человеке входят во взаимодействие с силами конечности, пришедшими извне, тогда и только тогда совокупность сил образует форму-Человек (уже не форму-Бог). Incipit Homo.

Именно здесь метод анализа высказываний проявляется как микроанализ, различающий два момента там, где видели только один Первый момент состоит в следующем: что-то разрушает серии, ломает континуумы, которые уже не развертываются на поверхности. Это как бы появление нового измерения, несократимой глубины, которая угрожает порядкам бесконечного воспроизведения. У Жюсье, Вика Д'Азира и Ламарка координация и субординация характерных признаков в животном и растении, т. е. сила организации, задает распределение организмов, которые не выстраиваются больше в ряд, но стремятся развиваться каждый за свой счет (и патологическая анатомия подчеркивает эту тенденцию, вскрывая органическую глубину или «патологический объем"). У Джонса сила флексии изменяет порядок корней. У Адама Смита сила труда (абстрактный труд, любой труд, которому не приписывается то или иное качество) изменяет порядок богатств. Дело не в том, что внутренняя организация, флексия или труд не были известны в классическую эпоху. Однако они выполняли роль таких ограничителей, которые не мешали соответствующим качествам вырасти до бесконечного, развиться до него, хотя бы в принципе. Теперь же они освобождаются от качественности, чтобы углубиться в сторону невыразимого, непредставимого, будь то смерть в жизни, страдание и усталость в труде, заикание или афазия в речи. Даже земля раскрывается в своем существе как скудость и отрешается от своей кажущейся беско­нечности [см.: Ibid, p. 268].

В таком случае все готово для второго момента, для биологии, политической экономии, лингвистики. Достаточно, чтобы вещи, живые существа или слова соотносились с этой глубиной как новым измерением, чтобы они следовали этим силам конечного. Теперь в жизни нет больше единственной силы организации, но есть пространственно-временные схемы организации, несводимые друг к другу, по которым рассредотачивается живое (Кювье). Существует уже не только сила флексии в языке, но и схемы, по которым распределяются аффиксальные или флективные языки, где самодостаточность слов и букв уступает место звуковым соответствиям, язык сам по себе не определяется больше значениями и обозначениями, но апеллирует к «коллективной воле» (Бопп, Шлегель). Нет больше силы производительного труда, но есть условия производства, согласно которым труд непосредственно соединяется с капиталом (Рикардо), до тех пор, пока не появится противоположное — соединение капитала с отчужденным трудом (Маркс). Всюду сравнительное заменяет общее, столь дорогое XVII веку: сравнительная анатомия, сравнительная филология, сравнительная экономика. Всюду теперь доминирует Сгибание (Pli), согласно терминологии Фуко; второй аспект оперативного мышления, воплощающийся в формации XIX века. Силы в человеке сгибаются, складываются, следуя этому новому глубинному измерению конечного, которое становится теперь конечностью самого человека. Сгибание, постоянно повторяет Фуко, — это то, что образует не только «плотность», но и «углубление».

Чтобы лучше понять, как сгибание становится фундаментальной категорией, достаточно обратиться к зарождению биологии. Там можно найти все, что доказывает правоту Фуко и что значимо также для других областей. Когда Кювье различает четыре крупных ветви животных, он не устанавливает общности более обширные, чем виды и классы, напротив, он определяет изломы, препятствующие континууму видов группироваться во все более общие определения. Ответвления или схемы организации вводят в действие оси, направления, динамические ориентации, по которым живое сгибается тем или иным образом. Вот почему труд Кювье находит продолжение в сравнительной эмбриологии Баера, в исследовании складчатости прорастающих листков. И когда Жоффруа Сент-Илер противопоставляет схемам организации Кювье идею единственной и единой схемы композиции, это имплицирует еще один метод сгибания: можно перейти от позвоночного к головоногому, если сблизить обе части хребта позвоночного, если сопрячь его голову с ногами, его таз с затылком...[4]. Если Сент-Илер принадлежит той же «археологической почве», что и Кювье (в соответствии с методом анализа высказываний Фуко), то это потому, что оба привлекают сгибание. Один в качестве третьего измерения, которое делает невозможным переход на поверхности от одного типа к другому, второй — как третье измерение, осуществляющее переход в глубине. Кроме того, Кювье, Сент-Илер и Баер едины в своем неприятии эволюционизма. Однако Дарвин обосновывал естественный отбор преимуществом живого существа в данной среде, преимуществом, заставляющим признаки различаться (расходиться), а различия углубляться. Это происходит потому, что они сгибаются различными способами (тенденция к дивергенции), и это позволяет максимальному числу живых существ выжить в одном и том же месте. Так что Дарвин находится на той же почве, что и Кювье, в противоположность Ламарку, в той мере, в какой он обосновывает свой эволюционизм невозможностью конвергенции и разрушением непрерывности ряда[5].

Если сгибание и разгибание составляют суть не только концепции Фуко, но даже его стиля, то это потому, что они формируют археологию мышления. Возможно, нет ничего удивительного в том, что Фуко встречается с Хайдеггером именно на этой почве. Речь идет больше о встрече, чем о влиянии, так как сгибание и разгибание (развертывание) у Фуко по происхождению, использованию и предназначению весьма отличны от соответствующих понятий Хайдеггера. Согласно Фуко, речь идет о таком соотношении сил, когда локальные силы сталкиваются то с силами, стремящимися к бесконечному (разгибание), что является способом образования формы-Бог, то с силами конечного (сгибание), образуя форму-Человек. Это скорее ницшеанская история, чем хайдеггеровская, история, отнесенная к Ницше или обращенная к жизни. «Бытие существует лишь потому, что существует жизнь... именно опыт жизни выступает как самый общий закон живых существ... однако онтология эта обнаруживает вовсе не то, что лежит в основе всех этих существ, но скорее то, что облекает их на мгновение в хрупкую форму...»[6].

К формации будущего?

То, что форма непрочна, — очевидно, потому что она зависит от соотношения сил и от их изменений. Ницше искажают, когда делают из него мыслителя смерти Бога. Фейербах — вот кто последний мыслитель смерти Бога: он показывает, что поскольку Бог всегда был разгибанием (разворотом) человека, человек должен вновь и вновь складывать (сгибать) Бога. Но для Ницше это уже старая история; а поскольку старым историям свойственно иметь большое число вариантов, Ницше множит версии смерти Бога, все комические или юмористические — как это всегда бывает с вариациями установленного факта. Но на самом деле его интересует смерть человека. Пока существует Бог, то есть пока функционирует форма-Бог, человек не существует. Но когда появляется форма-Человек, в ней уже содержится смерть человека, и это осуществляется по меньшей мере тремя способами. С одной стороны, где человек мог бы найти гаранта своей идентичности в отсутствие Бога?[7] С другой стороны, форма-Человек — не состоит ли она только из сгибаний конечного: она вкладывает смерть в человека (и, как можно увидеть, менее в манере Хайдеггера, чем в манере Биша, который мыслил смерть как «насильственную»)[8] ". Наконец, силы конечного сами способствуют тому, что человек существует не иначе как через рассредоточение схем организации жизни, раздробление языков, нескоординированность способов производства, из чего следует, что единственная «критика познания» есть «онтология уничтожения существ» (не только палеонтология, но и этнология) [см.: Foucault, 1966, р. 291]. Но что хочет сказать Фуко, говоря, что о смерти человека не стоит плакать?[9] В самом деле, хороша ли была эта форма? Смогла ли она обогатить или просто сохранить силы в человеке — силу жить, силу говорить, силу работать? Вновь и вновь возникающий вопрос состоит в следующем: если силы в человеке образуют форму, только вступая в соотношение с силами извне, то с какими новыми силами рискнут они вступить в отношение теперь и какая новая форма может из этого возникнуть, не будучи больше ни Богом, ни Человеком? Вот точная постановка проблемы, которую Ницше назвал «сверхчеловек».

Это проблема, в подходе к которой мы вынуждены довольствоваться весьма скромными замечаниями, в духе комиксов. Фуко, как и Ницше, может представить лишь наброски, он предлагает зародышевые, еще не функционирующие концепты [см.: Foucault, 1966, р. 397 — 398]. Ницше сказал: человек заключил жизнь в тюрьму, сверхчеловек — это тот, кто освобождает жизнь в самом человеке в пользу другой формы... Фуко делает весьма любопытное замечание: если верно то, что лингвистика XIX гуманистического века возникла из рассеивания языков, как условия «нивелирования языка» в качестве объекта, то наметился и ответный удар в том смысле, что литература начинает выполнять совершенно новую функцию, состоящую в противоположном — в том, чтобы «собрать» язык, заставить оценить «сущность языка» сверх того, что он обозначает и означивает, по ту сторону звуков[10]. Любопытно то, что Фуко в своем прекрасном анализе современной литературы наделяет язык таким свойством, в котором он отказывает жизни и труду. он полагает, что жизнь и труд, несмотря на рассеивание, аналогичное рассеиванию языка, не утратили целостности своего бытия [ср.: Foucault, 1966, pp. 306 — 307, 315 — 316]. Нам кажется, однако, что в присущем им рассеивании труд и жизнь не могли собираться иначе, чем в своего рода разъединении по отношению к экономике или биологии, точно так же как язык не мог бы прийти к собиранию иначе как в разъединении литературы по отношению к лингвистике. Нужно было, чтобы биология превратилась в молекулярную биологию или чтобы рассеявшаяся жизнь воссоединилась в генетическом коде. Нужно было, чтобы рассеявшийся труд вновь собрался, сгруппировавшись в машинах третьего поколения, кибернетических и информационных. Каковы же задействованные силы, с которыми силы в человеке в этих случаях вступают в отношения? Это не было бы больше ни устремление к бесконечному, ни конечность, но конечно-бесконечное, если называть так любую диспозицию силы, где конечное число составляющих дает практически безграничное разнообразие комбинаций. Это не будет ни сгибанием, ни разгибанием, образующим операционный механизм, но чем-то вроде Сверхсгибания (Sur-pli), о чем свидетельствуют складки, свойственные цепочкам генетического кода, потенциалы кремния в машинах третьего поколения, а также очертания фразы в современной литературе, когда языку «не остается ничего другого как сгибаться в своем постоянном возвращении к себе». Современная литература создает «иностранный язык в языке», посредством безграничного числа грамматических конструкций, наложенных друг на друга, стремится к выражению нетипичному, аграмматичному, как к концу языка (среди прочего в качестве примера можно было бы отметить книгу Малларме, повторы Пэги (Рeguy), вдохновения Арто, аграмматичности Каммингса (Cummings), изгибы Барроуза (Burroughs) cut-up и fold-m, а также разрастания Русселя, деривации Бриссе, коллажи Дада). И конечно-бесконечное или сверхсгибание — не есть ли это то, что Ницше уже описал под именем вечного возвращения?

Силы в человеке соотносятся с силами извне, с силами кремния, которые берут реванш под углеродом, с силами генетических составляющих, берущими реванш над организмом, с аграмматическими силами, одерживающими реванш над означающим. Учитывая все это, нужно изучать операции сверхсгибания, среди которых «двойная спираль» — наиболее известный случай. Что такое сверхчеловек? Это формальное соединение сил в человеке с этими новыми силами. Это форма, которая проистекает из нового соотношения сил. Согласно формуле Рембо (Rimbaud), сверхчеловек — это человек, наделенный даже свойствами животных (некий код, который может улавливать фрагменты других кодов, как в новых схемах бокового или обратного развития). Это человек, наделенный Даже свойствами камня, или неорганического вещества (где господствует силициум). Это человек, наделенный сущностью языка («той бесформенной областью без слов и смыслов, в которой язык может обрести свою свободу» — даже от того, что он должен нечто говорить) . Как сказал бы Фуко, сверхчеловек — это гораздо меньше, чем исчезновение существующих людей, и намного больше, чем просто изменение понятия: это явление новой формы — ни Бог, ни человек, — относительно которой можно надеяться, что она будет не хуже, чем две предшествующие.

[1] Перевод с французского но изданию [Deleuze, 1986, р 131 — 141] В В Зеленской Редколлегия благодарна В Г Беляеву за подготовку второго варианта перевода, который был использован при редактировании данного

[2] См Serres, Le systems de Leibniz, v II, pp 648 — 657

[3] Образцовые изыскания Додэна (Daudin), «Les classes zoologiques et l'idee de sene animale», показали, как классификация в классический период развивается сообразно рядам (сериям)

[4] См.: Geofroy Saint-Hilaire, Principes de philosophie zoologique (работа содержит полемику с Кювье по поводу сгибания).

[5] Если Ламарк принадлежал еще к классической естественной истории, то Кювье, действовавший на большом «срезе», делает возможной Историю живого, которая реализовалась у Дарвина (см.: Foucault, 1966, pp. 287 — 289, 307] («биологическая теория эволюционизма предполагает в качестве условия своей возможности чуждую всякой эволюции биологию Кювье»; русский перевод приводится по изданию [Фуко, 1977, с. 383]).

[6] [См.: Foucault, 1966, р 291] (русский перевод дается по изданию: [Фука, 1977, с. 364]). Этот текст, относящийся к биологии XIX века, имеет, как нам кажется, большую значимость и отражает постоянную черту мысли Фуко.

[7] Эта точка зрения, на которой настаивает Клоссовский (Klossowski) в «Nietzsche et le cercle vicieux».

[8] Именно Биша (Bichat) порывает с классической концепцией смерти как решающего неделимого момента (формула Мальро, повторенная Сартром, согласно которой смерть — это то, что «превращает жизнь в судьбу», принадлежит еще к классической концепции). Три значительных новшества Биша состоят в том, что он определил смерть как коэкстенсивную жизни, сделал из нее глобальный результат отдельных смертей и, главное, взял в качестве модели «насильственную смерть» вместо «естественной смерти» (по поводу последнего пункта см.: Recheiches physiologiques sur la vie et la mort, pp. 160 — 166). Книга Биша — первый акт современной концепции смерти.

[9] [См Foucault, 1969, р 101] «сдержим наши слезы »

[10] [См Foucault, 1966, рр 309, 313, 316 — 318, 395 — 397] (о чертах современной литературы как «опыте смерти , о немыслимой мысли , о повторе , о конечном »)

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия