Бодрийяр Ж. Прозрачность зла

ОГЛАВЛЕНИЕ

РАДИКАЛЬНОЕ ИЗВРАЩЕНИЕ

Медуза представляет собой извращение столь радикальное, что
на нее нельзя смотреть, не погибнув при этом.

[167]

АД ТОГО ЖЕ САМОГО

Из всех протезов, которые веками отличают историю тела,
двойник, без сомнения, самый древний. Строго говоря, двойник не
есть протез в собственном смысле слова: это воображаемая фигура,
которая, будучи душой, тенью, отображением в зеркале, преследует,
словно нечто себе подобное, подвластный ей субъект, так что он,
оставаясь самим собой, навсегда теряет свою суть, преследует в
образе ощутимой и всегда предотвращаемой смерти. Впрочем, эту
смерть не всегда можно предотвратить: когда двойник обретает
материальную оболочку и становится видимым, он несет неминуемую
гибель.
Иначе говоря, воображаемое могущество и богатство двойника,
которое заставляет подчиненного субъекта ощущать одновременно и
отчуждение от самого себя и близость к самому себе, основывается
на его нематериальности, на том, что двойник был и остается
фантазмом. Каждый из нас волен мечтать и, вероятно, мечтал всю
жизнь о дуб-
[168]
лировании или совершенном размножении своего существа, но это
остается всего лишь мечтой и разрушается, как только мечта
пытается воплотиться в реальность. То же самое можно наблюдать и в
сцене обычного обольщения: оно возможно лишь тогда, когда
воплощается в образы, в воспоминания, не обретая при этом формы
реальности. Предназначением нашего времени было изгнание этого
фантазма, как и всех других. Это означало придать ему материальную
сущность из плоти и крови и, что является уже полной бессмыслицей,
изменить игру двойника посредством изощренной подмены смерти с
присущим ей стремлением к Другому вечностью Того же самого.

Клонирование - это бесконечное размножение людей черенками,
при том, что каждая клетка индивидуального организма может стать
матрицей для идентичного индивида. В Соединенных Штатах, вероятно,
дети будут появляться на свет подобно герани. Ребенок будет
произведен из одной клеточки одного-единственного организма -
своего отца-производителя и будет его точным слепком и абсолютным
близнецом.
Мечта о бесконечном воспроизведении своих точных копий-
близнецов, призванном заменить половое размножение, которое несет
в себе идею смерти. Клеточная мечта о размножении делением,
наиболее чистой форме рождения, позволяющей обходиться без
партнера и идти от
[169]
подобного к подобному, - многоклеточная утопия, сводящая благодаря
генетике сложные организмы к простейшим одноклеточным.
Не импульс ли смерти подталкивает существа, наделенные
половыми признаками, к формам размножения, предшествовавшим
половому? (Разве эта форма размножения делением, это
воспроизводство и быстрый рост путем непосредственного
соприкосновения не равносильны в глубине нашего воображения смерти
и импульсу смерти?) Не этот ли импульс метафизически противиться
любому изменению, любому искажению Того же самого и стремится лишь
к увековечению идентичности, к прозрачности генетического кода,
пусть даже более подверженной перипетиям зарождения?

Но отвлечемся от импульса смерти. Может быть, речь идет о
фантазме порождения самого себя? Нет, ибо порождение всегда
проходит через образы матери и отца, образы родителей, наделенных
половыми клетками. Субъект может мечтать о том, чтобы стереть эти
образы, подменяя их самими собой, но он не в силах опровергнуть
символическую структуру воспроизводства: стать своим собственным
ребенком, а это значит - оставаться ребенком кого-то другого.
Клонирование же радикально устраняет мать и отца, переплетение их
генов, смешение их различий, но, главным образом, двойственность
акта, являющего собой зарождение. Тот, кто вступает на путь
[170]
клонирования, не порождает самого себя; он пускает почки от
каждого своего сегмента. Можно рассчитывать на богатство этих
вегетативных ответвлений, которые действительно решают проблему
эдиповой сексуальности в пользу "нечеловеческого" секса, секса,
состоящего в простом соприкосновении и в незамедлительном делении.
Таким образом, о фантазме порождения самого себя речи идти не
может. Отец и мать исчезли, но не в пользу проблематичной свободы
субъекта, а в пользу матрицы, именуемой кодом. Нет более ни
матери, ни отца: есть только матрица. И именно она, матрица
генетического кода, отныне и навек занимается "деторождением"
операционным способом, очищенным от какой бы то ни было случайной
сексуальности.

Нет более и самого субъекта, так как идентичное удвоение
кладет конец его раздвоенности. Стадия зеркала исчезла в
клонировании или, скорее, осталась там в качестве чудовищной
пародии. Точно также клонирование не оставляет ничего и от древней
нарциссической мечты субъекта осуществить проекцию в свое
идеальное alter ego ["второе я"], так как эта проекция проходит
через еще одно изображение: изображение в зеркале, глядя на
которое субъект испытывает отчуждение от самого себя, вновь
обретая затем свой образ, или же изображение обольстительное и
qleprek|mne, в котором субъект видит себя и затем умирает. Ничего
этого не существует в клонировании. Нет
[171]
ни медиума, ни изображения его - не более, чем отражения одним
промышленным товаром серийного производства другого, который
произведен вслед за первым. Одно никогда не становится идеальным
или смертельным миражом другого, одно и другое могут лишь
дополнять друг друга, а если они не способны ни на что, кроме
взаимного дополнения, то это потому, что были рождены неполовым
путем, и смерть им неведома.
Речь идет даже не о близнецах, ибо у тех имеются свои особые
свойства, особое священное очарование того, что существует Вдвоем,
что изначально было двойней и никогда - единицей. Тогда как
клонирование освящает повторение Того же самого: 1+1+1+1+...
Не будучи ни ребенком, ни близнецом, ни самовлюбленным
отражением, клон есть материализация двойника генетическим путем,
иначе говоря - отмена, уничтожение всех возможных изменений и
всего нереального.
Сегмент нуждается в нереальном посредничестве для
самовоспроизводства не больше, чем земляной червь: каждый сегмент
червя воспроизводится самостоятельно, так же, как и целый червь,
как любая ячейка американского PDG может воспроизводить новый PDG,
как каждый фрагмент голограммы может стать матрицей всей
голограммы: в каждом отдельном фрагменте голограммы информация
остается полной, может быть, лишь с поправкой на минимальную
разрешающую способность.
[172]
Именно так кладется конец целостности. Если вся информация
содержится в каждой из частей, то их соединение теряет свой смысл.
Это также и конец тела, всего того многообразия, которое именуется
телом, чей секрет как раз в том, что оно не может быть разделено
на взаимно дополняющие клетки, в том, что оно представляет собой
неделимую конфигурацию, о чем свидетельствуют его половые
признаки. Но вот парадокс: клонирование всегда будет производить
существа, имеющие половые признаки, потому что они подобны своим
моделям, в то время как секс становится, благодаря клонированию,
бесполезной функцией. Но, строго говоря, секс - не функция, это
именно то, что делает тело телом, то, что превалирует над всеми
другими функциями тела. Секс (или смерть) - это то, что
превосходит любую информацию, которую можно получить о теле. Вся
эта информация объединена в генетической формуле. И эта
генетическая формула должна проложить себе путь автономного
воспроизводства независимо от сексуальности и смерти.
Наука, в лице биологии, анатомии и физиологии, уже приступила
путем тщательного анализа органов и функций к процессу
аналитического расчленения тела, и молекулярная генетика, вокруг
которой и разворачивается вся фантасмагория, есть лишь логическое
следствие этого, но на более высоком, отвлеченном и модельном
уровне, на уровне управления ядром клетки, на уровне самого
генетического кода.
[173]
С механистической и функциональной точки зрения каждый орган
есть не что иное, как отдельный протез, отличный от других: это
уже имитация, но пока еще "традиционная". С кибернетической и
информационной точки зрения - это самый маленький
недифференцируемый элемент, и каждая клетка тела становится
эмбриональным протезом данного тела. Генетическая формула,
записанная в каждой клетке, становится настоящим современным
протезом всех тел. Если в общепринятом понимании протез
представляет собой артефакт, замещающий неполноценный орган, то
lnkejsk` ДНК, заключающая в себе всю информацию относительно тела,
- превосходный протез, который позволит продлить тело до
бесконечности за счет его самого, поскольку само тело представляет
собой лишь бесконечную серию протезов.

Кибернетический протез бесконечно тоньше и искуснее, чем
любой механический, так как генетический код не является
"естественным": коль скоро всякая абстрактная часть целого, став
зависимой, превращается в искусственный протез, который
фальсифицирует это целое, подменяя его собой (про-тезис - такова
этимология этого слова), то можно сказать, что генетический код,
вбирающий в себя всю квинтэссенцию существа, ибо именно в нем, как
полагают, содержится вся "информация" об этом существе (здесь
перед нами невероятная сила генетического моделиро-
[174]
вания), представляет собой артефакт, абстрактную матрицу, от
которой могут вести свое начало идентичные существа,
предназначенные для исполнения одних и тех же приказаний,
существа, появляющиеся даже не посредством воспроизводства, а
путем самой простой пересылки.

"Мое генетическое достояние было раз и навсегда
зафиксировано, когда некий сперматозоид встретил некую яйцеклетку.
Это достояние предполагает поступления от всех биохимических
процессов, которые меня реализовали и теперь обеспечивают мое
функционирование. Копия этих поступлений записана в каждой из
десятков миллиардов клеток, составляющих на сегодняшний день мой
организм. Каждая клетка знает, как меня произвести: прежде чем
стать клеткой моей печени или моей крови, она является клеткой
меня. Таким образом, теоретически возможно создать идентичного мне
индивидуума, исходя из одной из моих клеток".(А. Жакар)

Клонирование - это последняя стадия истории моделирования
тела, стадия, на которой индивидуум, сведенный к своей абстрактной
генетической формуле, обречен на серийное размножение. И здесь
следует вспомнить, что говорил Уолтер Бенджамен о произведении
искусства в эпоху его технической воспроизводимости. Из
произведения серийного выпуска исчезает его аура, то особое
качество, которое проявляется
[175]
при непосредственном созерцании подлинника, его эстетическая
форма. И тогда произведение, которое постигает неизбежная судьба
репродукции, принимает, по словам Бенджамена, политическую форму.
Оригинал утерян, и одна лишь история, ностальгически
ретроспективная, в состоянии восстановить его "подлинность".
Наиболее экспрессивные, наиболее модернистские формы этого
течения, которые отражают современные средства массовой информации
- фотография и кино, ибо эти формы таковы, что оригинал не
появится более никогда, так как с самого начала предметы
замышляются в контексте неограниченной репродукции.

Когда начинается клонирование, нечто подобное происходит с
нами уже не только на уровне сообщений, но и на уровне
индивидуумов. В сущности, именно это и происходит с телом, когда
из него хотят создать лишь некое сообщение, некую информационную
субстанцию. И тогда не остается ничего такого, что могло бы
противиться серийному воспроизводству, о котором можно говорить в
терминологии, идентичной той, что использует Бенджамен, рассуждая
n промышленных товарах серийного производства и об изображениях,
предлагаемых нам средствами массовой информации. Существует
прецессия воспроизводства относительно производства, прецессия
генетической модели над всеми возможными телами. Это
ниспровержение порядка вещей обусловле-
[176]
но вторжением технологии, той самой, которой Бенджамен в своих
последних умозаключениях приписывает роль всеобщего медиума и
гигантского протеза индустриальной эпохи, управляющего
производством идентичных предметов и изображений, различить
которые уже невозможно никаким способом. И это при том, что мы не
представляем себе уровень современного развития этой технологии,
которая, производя идентичные существа, делает невозможным возврат
к существу изначальному. Протезы индустриальной эпохи остаются
пока еще наружными, экзотехническими, те же, которые нам известны,
превратились во внутренние разветвленные протезы - в протезы
эзотехнические. Мы живем в век податливой технологии, в век
генетического и ментального software [программного обеспечения].

До тех пор, пока протезы старого индустриального "золотого
века" оставались механическими, они еще старались обращать
внимание на тело и, изменяя его образ, сами были при этом обратимо
задействованы в метаболизме воображаемого мира, так что этот
технологический метаболизм был составной частью образа тела. Но
когда имитация достигает черты, за которой нет возврата, т. е.
когда протез углубляется, проникает, просачивается внутрь
неведомой микромолекулярной сердцевины тела, когда он вынуждает
тело признать себя, протез, "изначальной" моделью, уничтожая при
этом все возможные символические
[177]
окольные пути, могущие возникнуть впоследствии, так что любое тело
становится не чем иным, как незыблемым повторением протеза, тогда
приходит конец телу, его истории, его перипетиям. Индивидуум
теперь являет собой некий раковый метастаз формулы, лежащей в его
основе. И разве все индивидуумы, полученные в результате
клонирования индивидуума X, представляют собой что-либо иное,
нежели раковый метастаз - деление одной и той же клетки,
наблюдаемое при раке?
Существует тесная связь между направляющей идеей
генетического кода и патологией рака. Рак означает неограниченное
деление базовой клетки, игнорирующее органические законы организма
в целом. Точно также в клонировании ничто не противостоит
возобновлению Того же самого, безудержному размножению из одной-
единственной матрицы. Прежде размножение половым путем еще
создавало препятствие клонированию, сегодня можно наконец
изолировать генетическую матку от идентичной матрицы, так что
можно будет избежать отличительных нюансов, составлявших
проблематичное обаяние индивидуумов.
Если все клетки задуманы прежде всего как вместилище одной и
той же генетической формулы (и это относится как к идентичным
индивидуумам, так и ко всем клеткам одного и того же индивидуума),
то что же они представляют собой, как не раковое распространение
этой 6а-
[178]
зовой формулы? Метастаз, начавшийся с серийного производства
товаров, заканчивается на уровне клеточной организации. Бесполезно
спрашивать себя, является ли рак болезнью капиталистической эпохи.
Эта болезнь действительно стоит во главе всей современной
патологии, потому что она - сама форма вирулентности кода:
wpeglepm{i избыток одних и тех же знаков, одних и тех же клеток.
Картина тела изменяется в ходе необратимой технологической
"прогрессии". Метаморфозе подверглась сама схема единого
организма. Традиционный протез, служащий для восстановления
функций поврежденного органа, ничего не меняет в общей модели
тела. Ничего не изменяет и трансплантация органов. Но что можно
сказать о моделировании на ментальном уровне посредством
психотропных препаратов и наркотиков? Здесь уже меняется картина
тела. Тело, испытывающее воздействие психотропных средств, - это
тело, "смоделированное" изнутри, оно уже не проходит более через
перспективное пространство изображения, зеркала и речи. Это тело
молчащее, оно обладает ментальностью, но имеет молекулярную (а не
зеркальную) структуру, тело, в котором обмен веществ совершается
сам собой, без участия действия или взгляда; тело имманентное, без
фальсификации, сценариев и трансцендентности, тело, обреченное на
имплозивный метаболизм продуктов деятельности мозга и эндокринной
системы, тело, обладающее чувствительностью, но не способное к
воспри-
[179]
ятию, ибо оно связано лишь с нервными окончаниями собственных
внутренних органов, но не с предметами окружающего мира (поэтому
оно может быть низведено до самого ничтожного, самого
незначительного, "чистого уровня" чувствительности; для этого
достаточно "отключить" его от его собственных сенсорных
окончаний). Это тело уже однородно и находится на стадии
осязательной пластичности, ментальной гибкости и насыщенности
психотропными средствами (и каждое из этих свойств подобно некоему
азимуту), эта стадия уже близка к манипуляциям на уровне
генетического ядра, т. е. к полной утрате изображения. Подобные
тела не в состоянии иметь какое-либо представление ни о самих
себе, ни о других; преобразование генетической формулы или
возникновение биохимической зависимости вытравило из них их
сущность и смысл; они бесконечно далеки от своего воскрешения.
Мы более не практикуем инцест, но мы придали ему широкое
толкование во всех его производных. Разница состоит в том, что наш
инцест имеет место уже не на уровне секса или семьи; в своем
инцесте мы уподобляемся скорее простым одноклеточным,
размножающимся делением. Именно так мы повернули этот запрет - в
сторону дробления Того же самого, совокупления Того же самого с
тем, что ему подобно, минуя при этом Другого. Это все тот же
инцест, в котором, однако, не усматривают никакой трагедии. В то
же время, материализуя этот фантазм в его
[180]
самой вульгарной форме, мы материализуем также и его проклятие,
первородную мерзость, отвратность, которые разрастаются в нашем
обществе по мере развития этой кровосмесительной ситуации. Может
быть, ад, порожденный другими грехами, был бы для нас куда лучше,
чем возврат к этой первородной форме столь отвратительного
совокупления.
Если индивидуум не сталкивается с Другим, он вступает в
конфликт с самим собой. Он становится своим собственным антителом,
в результате наступательного низвержения иммунного процесса,
нарушения его собственного кода, разрушения собственных защитных
механизмов. Между тем, все наше общество с присущими ему
антисептическими излияниями средств коммуникации, интерактивными
излияниями, иллюзиями обмена и контакта нацелено на то, чтобы
нейтрализовать отличия, разрушить Другого как естественное
явление. При существовании в обществе средств массовой
коммуникации оно начинает страдать аллергией на самое себя. Когда
тело становится прозрачным для своей генетической, биологической и
jhaepmerhweqjni сущности, оно испытывает аллергическую реакцию
даже на собственную тень. Весь спектр отрицаемых отличий
воскресает в виде саморазрушительного процесса. И в этом тоже
кроется прозрачность Зла.
Отчужденности больше не существует. Нет Другого, который
ощущался бы нами как взгляд, как зеркало, как помутнение. С этим
покончено.
[181]
Отныне абсолютную угрозу несет в себе прозрачность того, что
воспринимается нами как Другой. Коль скоро Другой, как зеркало,
как отражающая поверхность, исчез, самосознанию угрожает
иррадиация в пустоте.
Что же касается утопии о преодолении отчужденности, то и ей
пришел конец. Субъект не дошел до того, чтобы отрицать себя как
такового в перспективе подведения итогов существования этого мира.
Таким образом, нет и определенного отрицания субъекта, есть лишь
неопределенность положения субъекта и неопределенность ситуации
Другого. И в этой неопределенности субъект не в состоянии ни быть
самим собой, ни обнаружить себя в Другом; отныне он являет собой
лишь Того же самого. Разделение уступает место распаду на простые
компоненты. И если Другой всегда таит в себе нечто, отличное от
себя самого, то Тот же самый никогда не содержит ничего, кроме
собственной сути. Это и есть наш идеальный современный клон:
субъект, из которого вымарано все Другое, который лишен
возможности разделения и обречен на метастазирование самого себя,
на чистое повторение.
Это уже не ад, созданный отличием, это ад Того же самого.

"Два брата жили в замке. У каждого была дочь. Девочки были
ровесницами. Их поместили в пансион и оставили там до
восемнадцатилетия. Девочки были очень красивыми. И вот настала
пора возвращаться в замок. По дороге в карете
[182]
одной из кузин вдруг стало плохо, и она умерла И в ту же минуту в
замке умер ее отец, ждавший дочь. Лишь одна из двух девушек
вернулась домой, и ее отец раздел ее и овладел ею вопреки законам
природы В тот же час оба поднялись в воздух и, полетав по комнате,
вылетели в окно и начали кружить над деревней, так и застыв в
кровосмесительном объятьи, которому не было конца И полет этой
противоестественной пары, без крыльев парящей в воздухе, остро
чувствуют все жители этой мирной деревни, ибо от пары этой исходят
какие-то продолжительные дурные колебания. Повсюду
распространяется беспокойство, паническая растерянность,
непостижимый ужас, люди начинают совершать противные разуму
действия, животные заболевают, дичают, растения проявляют тревогу,
и все приходит в полный хаос".(Гвидо Саронетти)

[183]

МЕЛОДРАМА РАЗЛИЧИЯ

Но куда же проникли отличия?
Мы пребываем сейчас в оргии открытий, исследований,
"изобретения" Другого. В оргии поиска различий. Двустороннего
интерфейсного, интерактивного сводничества. Однажды пройдя по ту
сторону зеркала отчужденности (стадия зеркала составляет
наслаждение нашего детства), структурные различия быстро и
нескончаемо распространяются в моде, обычаях, культуре. Пришел
jnmev отличиям грубым, резким, связанным с расами, безумием,
нищетой, смертью.
Отличие, как и все остальное, попало под закон рынка, спроса
и предложения. Оно уподобилось продуктам питания. Отсюда его
необычная котировка на Бирже психологических ценностей, на Бирже
структурных ценностей. Отсюда и интенсивная имитация Другого,
особенно ярко проявляющаяся в научной фантастике, где ключевая
проблема всегда состоит в том, каков Другой и где Другой. Но
научная фантастика создана по об-
[184]
разу и подобию пространства нашей повседневности, где царит
необузданная спекуляция и почти что черный рынок отличий и
различий. Настоящая навязчивая экологическая идея, охватывающая
диапазон от индейских резерваций до домашних животных (нулевая
степень отличий!) не считается той, что относится к области
бессознательного (это последний символический капитал, берегите
его, надолго его не хватит, залежи его не бесконечны). Накопления
отличий исчерпываются, мы исчерпали Другого как сырьевые ресурсы
(вплоть до того, что, по словам Клода Жильбера, загнали его под
обломки от подземных толчков и катастроф).
Оказалось, что Другой создан не для того, чтобы быть
уничтоженным, отброшенным, совращенным, но для того, чтобы быть
понятым, освобожденным, взлелеянным, признанным. После прав
Человека следовало бы учредить права Другого. Впрочем, это уже
сделано: существует Всеобщее Право на Различие. Оргия
политического и психологического понимания Другого, его
возрождение там, где его уже нет. Там, где был Другой, появился
Тот же самый.
Но там, где больше ничего нет, и должен появиться Другой. Мы
уже присутствуем не при драме, но при психодраме отличий, как и
при психодраме общности, сексуальности, тела и при мелодраме всего
этого, разыгрываемой посредством аналитических метадискуссий.
Отличие приобрело характер психодрамы, социодрамы, семиодрамы,
мелодрамы.
[185]
В той психодраме, что связана с контактами, тестами,
интерфейсом, мы лишь акробатически симулируем и драматизируем
отсутствие Другого. В этой искусственной драматургии отличие
исчезло отовсюду, но сам субъект стал мало-помалу индифферентен к
собственной субъективности, к собственному отчуждению, совсем как
современное политическое существо становится безразличным к
собственному мнению. Он становится прозрачным, "спектральным"
(Марк Гийом) и в силу этого интерактивным. Потому что в процессе
интерактивности субъект не несет в себе чьего либо отражения. И
это происходит по мере того, как он становится индифферентным к
самому себе, как если бы его живого превратили в ипостась,
лишенную своего двойника, тени, отражения. Такой ценой он
становится доступным для всевозможных комбинаций и связей.
Интерактивное существо, таким образом, рождается не от новой
формы обмена, но от исчезновения социальных связей и отличий. Это
тот другой, что появляется после гибели Другого и уже не есть то,
что было прежде. Это - результат отрицания Другого.
В действительности интерактивность присуща только медиуму или
машине, ставшей невидимой. Механические автоматы еще играют на
различии между человеком и машиной и на привлекательности этого
различия. Но наши интерактивные автоматы, автоматы имитации оста-
[186]
ются равнодушны к этим различиям. Человек и машина здесь
становятся изоморфными и индифферентными, ни он ни она не находит
своего отражения в другом.
Компьютер не имеет двойника. Вот почему он не способен
мыслить. Ибо способность к мышлению всегда приходит к нам от
Другого. Поэтому он, компьютер, так результативен. Компьютеры -
эти чемпионы по устному счету, эти нелепые калькуляторы - являются
аутистами, той разновидностью разума, для которой не существует
Другого, и в силу этого они наделены столь странным могуществом.
Это сама мощь интегральных схем (способных даже передавать мысли
на расстояние). Это - мощь абстракции. Машины действуют так
быстро, потому что они отключены от какого-либо Другого. Они
соединены системами, подобными огромным пуповинам между разумом и
его близнецом. Но в этом гомеостазе Того же самого отличия были
ликвидированы машиной.

Существуют ли еще отличия, при том, что их вымарывают изо
всей этой психодраматической сверхструктуры?
Существует ли физика Другого, или же только метафизика? Есть
ли двойственная форма Другого, или только диалектическая?
Проявляется ли он в виде судьбы, или же только в виде
психологического и социального партнера, несущего с собой
наслаждение?
[187]
Сегодня все говорит между собой в терминах различий. Но
отличие не есть различие. Можно даже предположить, что именно
различия убивают отличие. Когда язык оценивают в системе различий,
когда смысл [языкового явления] сводится лишь к тому, чтобы
демонстрировать дифференциальный эффект, - в этом случае убивается
радикальное отличие языка, кладется конец той двойственности,
которая лежит в самой его сердцевине, двойственности знака и
понятия, им обозначаемого, двойственности языка и его носителя; из
языка устраняется все, что не подлежит устранению: в артикуляции,
в смысле, в посредничестве. Устраняется все то, благодаря чему
язык по своей сути есть Другой для субъекта, то, благодаря чему в
языке существует игра слов, обольстительность материального
воплощения и случайностей, символический смысл жизни и смерти, а
не только ничтожная игра различий, являющаяся предметом изучения
структурного анализа.
Но тогда какой смысл говорить, что женщина - это иное, нежели
мужчина, что сумасшедший - иное, нежели нормальный человек, что
дикарь не есть человек цивилизованный? Можно было бы до
бесконечности задаваться вопросом, кто чей антипод. Является ли
хозяин иным, нежели раб? Да, если говорить в терминах классов и
производственных отношений. Но это противопоставление носит
ограниченный характер. В действительности все происходит совсем не
так. Причастность людей и вещей не есть причастность,
[188]
связанная со структурными различиями. Символический порядок
содержит в себе сложные двойственные формы, которые не
обнаруживают различий между мной и кем-то другим. Пария не есть
нечто иное, чем брамин - судьба одного есть нечто иное, чем судьба
другого. Они неотличимы внутри одной и той же шкалы ценностей. Они
взаимно связаны в незыблемом порядке, в обратимом цикле, подобном
циклу дней и ночей. Представляет ли собой ночь нечто иное, чем
день? Но что тогда вынуждает нас говорить, что мужское начало есть
нечто иное, чем женское? Без сомнения, в отличие от дня и ночи
мужское и женское начала не являются обратимыми моментами, которые
следуют друг за другом и сменяют друг друга в нескончаемом
очаровании. Следовательно, один пол никогда не является иным в
отношении другого; такое возможно разве что в теории
дифференциальной сексуальности, которая в основе своей утопична.
Onqjnk|js различие есть не что иное, как утопия с присущей ей
мечтой разорвать границы [существующего порядка вещей] с тем,
чтобы в дальнейшем восстановить эти границы (то же можно сказать и
о различении Добра и Зла: разделение этих понятий является мечтой,
а стремление их соединить - совершенно фантастической утопией). В
этой единственно присущей нашей культуре перспективе различия
можно говорить о Другом в области секса. Настоящая сексуальность
"экзотична" (в том смысле, который придавал этому слову Сегален):
она заключа-
[189]
ется в полной несопоставимости обоих полов; в противном случае
обольщение просто не могло бы существовать, и в отношениях между
полами царило бы одно лишь отчуждение.
Различия - это регулируемый обмен. Но что же разлаживает,
нарушает этот обмен? Что не подлежит обсуждению? Что не
вписывается в контракт, в структурную игру различий? Что делает
обмен невозможным? Везде, где обмен невозможен, наступает террор.
Любое радикальное отличие является эпицентром террора. Террора,
который оно самим фактом своего существования порождает в обычном
мире. Террора, который мир обрушивает на него в своем стремлении
его уничтожить.

В течение последних столетий все формы сильного отличия волей-
неволей оказались внесены в список различий, который содержит
одновременно включение и исключение, признание и дискриминацию.
Детство, безумие, смерть, варварские общины - всеобщее согласие
интегрировало, взяло на себя, поглотило все это. Безумие, как
только его особый статус оказался подорванным, попадает в более
тонкие психологические сети. Умершие, признанные однажды таковыми,
оказываются за оградой кладбищ и покоятся поодаль вплоть до того,
что лицо смерти стирается вовсе. За индейцами было признано право
на существование лишь в пределах резерваций. Таковы перипетии
логики различия.
[190]
Расизма не существует, пока другой остается Другим, чуждым.
Расизм начинается, когда другой приобретает свойства различимого,
то есть, иначе говоря, становится опасно близким. Именно тогда и
начинаются поползновения удержать его на расстоянии.
"Можно подумать", - говорит Сегален, "что фундаментальные
различия никогда не позволят создать истинное полотно без швов и
заплат и что нарастающее сближение, падение барьеров, больший
пространственный ракурс должны сами каким-то образом
компенсироваться созданием новых перегородок и непредусмотренных
лакун".
Расизм и есть одна из этих "новых перегородок". Снятие
эмоционального напряжения в психодраме различий, фантазм и
навязчивая идея стать Другим. Психодрама вечного поглощения и
отторжения Другого. Изгнать Другого, материализуя различия любой
ценой, - настолько верным является то, что это поглощение различий
невыносимо... Расизм не имеет оснований для своих биологических
притязаний - но если подойти к этому явлению объективно, то можно
сказать, что расизм обнаруживает идеологический соблазн, который
живет в сердце каждой структурной системы: это соблазн фетишизации
различия. В дифференцированных системах не существует равновесия -
различие колеблется от абсолютного максимума до нуля. Умеренное
управление отличиями и различиями - утопия.
[191]
Коль скоро логика различий является в какой-то мере
универсальной имитацией, достигающей кульминации в абсурдном
"праве на различие", эта имитация постепенно принимает форму
безнадежной галлюцинации различия, коей и является расизм. В то
время, как различия и культ различий быстро распространяются, еще
быстрее растет другая необычная, аномальная сила, непостижимая для
критического разума: "непредусмотренные лакуны", о которых говорит
Сегален. О новых различиях речь больше не идет; для того, чтобы
предотвратить полную гомогенизацию мира, появляется чудовищная
метафора Другого, компиляция всех отличий, приговоренных нашей
системой к уничтожению, - смертоносная вирусная Отчужденность.
За неимением биологически соотносимого, расизм находит себе
пищу в мельчайших различиях в расстановке знаков, действие
которой, становясь вирусным и автоматическим, непрерывно
продолжается в торжестве общепризнанной семиотики; этот расизм
нельзя победить никаким гуманизмом различия, ибо он воплощает
самый вирус различия.
Проблема чудовищных форм, которые приобрело здесь отличие,
никогда не будет разрешена наставлениями по поводу внутреннего
приятия Другого и усвоения различий, поскольку формы эти явились
на свет именно по причине этой навязчивой дифференциации, этой
фанатичной диалектики "меня и того, что отлично от меня".
[192]
В этом и состоит слабость "диалектических" мыслей об отличии,
уповающих на разумное использование различия. Такого применения
различию найти невозможно, и расизм в своей вирусной, имманентной,
современной, окончательной форме с очевидностью доказывает это.
Вот почему можно сказать, что критика расизма по существу
завершена, подобно тому, как говорил Маркс о завершении по
существу критики религии. С тех пор, как метафизическая гипотеза
религии доказана, религия обречена на исчезновение в условиях
более прогрессивного способа производства. С тех пор, как доказана
несостоятельность биологической теории рас, расизм обречен на
исчезновение в условиях, более приближенных ко всеобщему смешению
различий. Разве что в отношении религии Маркс не предусмотрел
того, что, перестав существовать в качестве метафорической и
трансцендентальной формы, она приобретет имманентность и
предстанет в виде многочисленных идеологических и практических
вариаций, в виде религиозного Возрождения, черпающего силы в самом
прогрессе того порядка, который был призван превратить его в одно
лишь воспоминание. Это то, что мы сегодня наблюдаем повсюду. То же
происходит и с расизмом; он становится вирусным и повседневным.
"Научная" и рациональная критика всего этого есть критика
формальная, она разрушает биологическую аргументацию, но при этом
оказывается в ловушке, будучи нацеленной
[193]
лишь на биологическую иллюзию, а не на саму биологию как иллюзию.
Точно также формальный характер носит и политическая и
идеологическая критика расизма, поскольку она обрушивается только
на расистскую одержимость различия, но оставляет в стороне само
различие как иллюзию. Критика, таким образом, сама становится
критической иллюзией, которая ни на что не нацелена, и, в конечном
итоге, выясняется, что расизм переживает рациональную критику так
же легко, как религия - критику материалистическую. Вот почему все
виды критики по существу завершены.
Различию нет разумного применения. Это обнаруживает не только
расизм, но и все антирасистские и гуманистические усилия,
направленные на поддержание и защиту различия. Гуманитарный
универсум, универсум различия повсюду оказывается в полном тупике,
который является тупиком самого понятия универсума. В качестве
свежей иллюстрации можно привести эпизод во Франции с паранджами
молодых женщин из стран Магриба, в котором проявилось лицемерие
bqeu рациональных аргументации, отвергающих тот простой факт, что
решения не существует ни в какой этической или политической теории
различия. Потому что само различие есть иллюзия обратимая. Мы
разнесли его по всем уголкам земного шара, и вот оно вернулось к
нам в неузнаваемом обличьи - исламистском, интеграционистском,
расистском; оно вернулось к нам в качестве иррационального,
неумолимого отличия. И поделом.
[194]
Наше непонимание подобных ситуаций просто фантастично.
Свидетельство тому - эпизод с организацией "Врачи без границ",
когда было замечено, что афганцы предпочитают подпольно
перепродавать поставляемые им медикаменты, нежели пользоваться
ими. Ответственные за акцию учинили мучительный экзамен своей
совести. Надо ли прекратить поставку лекарств или во имя идеи
различий культур терпеть эту специфическую и безнравственную
реакцию? При зрелом размышлении выбрали принесение западной
системы ценностей на алтарь различия и решили продолжать снабжать
черный рынок медикаментами. Гуманизм обязывает.
Другая красочная иллюстрация гуманитарной конфузии: некто г-н
Х был направлен в Судан с целью изучения "потребностей народов
Судана в сфере коммуникаций". Умеют ли суданцы общаться? Факт, что
они голодают и что их надо обучить возделывать сорго. Направлять к
ним наставников-агрономов очень дорого, а потому их следует
обучить всему, что нужно, с помощью видеокассет. Надо же в конце
концов, чтобы они вступили в эру коммуникаций. Пусть сорго
приходит к ним на аудио- и видеокассетах. Ведь если их не
подключить к средствам коммуникаций, они просто-напросто умрут с
голода. Сказано - сделано: города и деревни были снабжены
видеомагнитофонами. Увы, местная мафия быстро овладела сетью
видеосалонов, и вместо учебных кассет открывается прибыльный рынок
кассет
[195]
порнографических. И это нравится населению куда больше, нежели
возделывание культуры сорго. Порно ли, сорго ли, видео ли -
результат один и тот же. Еще одна притча, достойная быть вписанной
в розово-черную книгу коммуникации.
Таков абсурд нашего альтруистического "понимания",
сопоставимый лишь с глубоким презрением, таящимся в нем: под
словами "Мы уважаем ваше различие" подразумевается "Вы
слаборазвиты, и это все, что вам остается, не вздумайте пытаться
избавиться от этого" (символы фольклора и атрибуты нищеты -
подходящие операторы различия). Нет ничего более презрительного и
более достойного презрения. Это наиболее радикальная форма
непонимания. Просто она, по словам Сигалена, относится не к
разряду "вечной непостижимости", но к разряду вечной глупости,
глупости, претенциозно упорствующей в своем существовании и
питающейся различием Другого.

Другие культуры никогда не стремились ни к универсальности,
ни к различию (по крайней мере до тех пор, пока им не начали
насаждать их в виде опиума культурной войны). Они живы своим
своеобразием, своей исключительностью, непреодолимостью своих
ритуалов и своих ценностей. Они не тешат себя убийственной
иллюзией - связать все воедино, иллюзией, которая вполне могла бы
их погубить.
[196]
Тот, кто является властелином универсальных символов отличия
и различия, тот и властелин мира. Замышляющий различие является
антропологически высшим существом (что естественно, ибо он сам и
ophdsl`k антропологию). У него все права, ибо он их сам
изобретает. А тот, кто не замышляет различие, кто не играет в игру
различия, должен быть уничтожен. Именно это и происходит с
американскими индейцами, когда на их землю высаживаются испанцы.
Индейцы ничего не понимали в различии, они существовали в
радикальном отличии (испанцы для них не различны, они боги, и этим
все сказано). Именно это абсолютное преступление - непонимание
различия - и было причиной того неистовства, с которым испанцы их
истребляли, и которое невозможно объяснить никак иначе - ни
экономическими, ни религиозными, ни какими-либо еще мотивациями.
Будучи принужденными приспосабливаться к другой, уже не
радикальной, форме отличия, когда отличие становится предметом
сделки под тенью универсального понятия, индейцы предпочли
коллективно принести себя в жертву. Вот почему они идут на
добровольную смерть с такой страстью, дополняющей безудержное
стремление испанцев к истреблению. Столь странное участие индейцев
в собственном уничтожении - единственный способ сохранить тайну
своего отличия.
И Кортес, и иезуиты, и миссионеры, а позднее и антропологи (и
даже сам Тодоров в "Завоевании Америки") становятся на сторону
отличия, явля-
[197]
ющегося предметом сделки. (Исключение составляет Лас Казес,
который к концу жизни предлагал просто прекратить завоевание и
предоставить их собственной судьбе.) Все авторитетные умы
продолжают верить в разумное использование различия. Другой в
своем радикальном проявлении невыносим, его нельзя уничтожить, но
нельзя и принять: таким образом, необходимо проводить в жизнь
Другого, способного стать предметом сделки, Другого, который
походил бы на различие. И здесь берет свое начало более тонкая
форма уничтожения, при которой вступают в игру все гуманистические
добродетели современности.
Другая версия истребления - индейцы должны быть уничтожены не
потому, что они не христиане, а потому, что они христиане в
большей степени, чем сами христиане. Если их жестокость и
человеческие жертвоприношения невыносимы, то не по причине жалости
или нравственных побуждений, а потому, что эта жестокость
свидетельствует о требованиях их богов и о силе их веры. Эта сила
заставляет испанцев устыдиться несостоятельности собственных
верований; эта сила выставляет в смешном свете западную культуру,
которая, прикрываясь религиозным ханжеством, исповедует лишь
религию золота и торговли. Своей беспощадной религиозностью
индейцы заставляют западный интеллект устыдиться осквернения своих
собственных ценностей. Их фанатизм ужасен, он подобен приговору,
развеянию мифа о культуре в ее же соб-
[198]
ственных глазах (то же самое происходит сегодня с исламом).
Подобное преступление необъяснимо и только само перед собой
способно оправдать уничтожение.
Не очевидно, что Другой существует для всех. Есть ли, скажем,
Другой у дикаря, у первобытного человека. Некоторые отношения
совершенно асимметричны: один может быть Другим для другого, но
при этом этот другой не будет Другим для первого. Я могу быть
Другим для него, а он - не быть Другим для меня.
Алакалуфы с Огненной земли были уничтожены, так и не
попытавшись ни понять белых людей, ни поговорить, ни поторговать с
ними. Они называли себя словом "люди" и знать не знали никаких
других. Белые в их глазах даже не несли в себе различия: они были
просто непонятны. Ни богатство белых, ни их ошеломляющая техника
не производят никакого впечатления на аборигенов: за три века
nayemh они не восприняли для себя ничего из этой техники. Они
продолжают грести в своих челноках. Белые казнят, убивают их, но
они принимают смерть так, как если бы не жили вовсе. Они вымирают,
ни на йоту не поступившись своим отличием. Им так и не суждено
было ассимилироваться, ни даже достичь стадии различия. Они
вымирают, не оказав белым даже чести признания за ними различия.
Они неизлечимы. Для белых же, напротив, они представляют собой
существа "другие", наделенные различием, но человеческие по
[199]
крайней мере настолько, чтобы насаждать среди них Евангелие,
эксплуатировать их, а затем и уничтожать.
Во времена своей независимости алакалуфы называли себя
"люди". Потом белые назвали их тем же именем, которым они стали
называть белых: "чужие". И они сами начинают называть себя на
своем языке словом "чужие". Наконец, в последнее время они
называют себя алакалуфами, тем единственным словом, которое они
еще произносят в присутствии белых и которое обозначает "дай-дай"
- теперь они именуют себя лишь словом, несущим в себе информацию
об их нищете. Сначала они были самими собой, потом стали чужими
самим себе, потом утратили самих себя: трилогия имен, которыми
этот народ последовательно называл себя, отражает историю его
истребления. Разумеется, убийство - деяние тех, кто обладает
универсальной способностью наблюдать различия и манипулировать ими
в своих собственных целях. Алакалуфы с их самобытностью, не
позволявшей даже представить себе Другого, неизбежно должны были
потерпеть крушение. Но нет уверенности, что уничтожение этой
самобытности по истечении длительного времени не станет фатальным
и для белых; это будет реванш, одержанный радикальной
необычностью, изгнанной прочь колониальным гуманизмом; став
вирусом в крови белых людей, эта необычность и их обречет на
исчезновение.
[200]
Все подчиняется системе, и в то же время все ускользает от
нее. Народы мира, которые делают вид, что ведут западный образ
жизни, никогда до конца не принимают и втайне презирают его. Они
остаются эксцентричными по отношению к этой системе ценностей. Их
манера приобщения, их стремление зачастую быть более фанатичными
поклонниками Запада, чем сами граждане западных стран, их
подделки, изготовляемые из останков века Просвещения и прогресса
обладают всеми чертами пародии, обезьянничанья. Когда они ведут
переговоры с Западом, когда вступают с ним в сделку, они
продолжают считать основополагающими свои собственные ритуалы.
Может быть, однажды они исчезнут, подобно алакалуфам, так и не
принявшим белых всерьез (в то время как мы-то относимся к ним
весьма серьезно, будь то в целях ассимиляции или уничтожения; они
даже становятся решающими негативными моментами в нашей системе
ценностей).
Может быть, однажды исчезнут и сами белые, так и не поняв,
что их белизна есть лишь результат шокирующего сближения и
смешения всех рас и всех культур, подобно тому, как белый цвет
представляет собой амальгаму всех цветов. Но цвета можно
сравнивать не иначе, как используя универсальную шкалу частот.
Сравнение различных культур также возможно, только если прибегнуть
к структурной шкале различий. Но эта игра асимметрична. Ведь
только для западной куль-
[201]
туры все прочие несут в себе различие. Что же до самих других
культур, то белые для них не являют никаких различий, они просто-
напросто не существуют, они - призраки из другого мира.
Представители других культур меняют вероисповедание, в душе смеясь
m`d гегемонией Запада, подобно тому, как догоны преподносят
психоаналитикам подарки в виде снов, которые они сочиняют
исключительно ради того, чтобы доставить удовольствие последним.
Другие народы не уважают нашу культуру и не испытывают к ней
ничего, кроме снисхождения. Если мы завоевали себе право
порабощать и эксплуатировать их, то они, в свою очередь, позволяют
себе роскошь нас мистифицировать.

Самое странное впечатление, которое оставляют произведения
Брюса Четвина об аборигенах ("Тропы напевов", "Время грез"), - это
то, что они совершенно озадачивают нас во всем, что касается
реальности путей, поэтических и музыкальных маршрутов, песен,
грез. Все эти рассказы озарены каким-то светом мистификации,
оптической иллюзии мифа. Все происходит так, как если бы аборигены
навязывали нам и нечто самое сокровенное и подлинное (миф в его
наиболее загадочной, астральной форме), и нечто сверхсовременное и
лживое: мы испытываем какую-то нерешительность в отношении
рассказа в целом и глубокие сомнения по поводу его происхождения.
Создается впечатление, что аборигены дела-
[202]
ют вид, что верят во все эти небылицы для того, чтобы мы смогли
поверить в них. С каким-то злобным удовольствием они играют в
секреты и недомолвки; они приоткрывают некоторые знаки, но правила
игры - никогда; кажется, они импровизируют, угождая нашему
воображению и не делая при этом никаких усилий, чтобы убедить нас
в правдивости того, что они говорят. Такова их манера хранить
тайну и насмехаться над нами, ибо мы, по сути, единственные, кто
хочет верить в их сказки.
Их секрет не в том, о чем они умалчивают; он целиком скрыт в
нити рассказа, лежит на его поверхности, недоступной нашему
пониманию. Это ироническая форма мифологии без внутреннего
содержания. И в этом действе они оказываются высшими, а мы -
примитивными существами. Белых людей так и не прекращают
мистифицировать.
Эта имитация ценностей для белых универсальна и возникает,
как только мы пересекаем границы нашей культуры. Но по сути разве
мы сами, не будучи ни алакалуфами, ни аборигенами, ни догонами, ни
арабами, не смеемся над собственными ценностями? Разве мы не
пользуемся ими с таким же позерством, с той же скрытой
беззастенчивостью, когда сами в глубине души чувствуем, что нас
мало убеждают демонстрации силы, парады технологий и идеологий? Но
понадобится еще немало времени, прежде чем перед нами во всем
своем сиянии предстанет утопическая
[203]
абстракция универсального видения различий, в то время как другие
культуры уже ответили на это тотальным равнодушием.

Не стоит вопрос о том, чтобы восстановить туземцев в их
законных правах или предоставить им место в соглашении по правам
человека, - их реванш в другом: в возможности дестабилизировать
западную империю. Это их фантомное, призрачное, вирусное
присутствие в соединении двух нервных клеток нашего собственного
мозга, в орбитальных полетах наших собственных ракет порождает то,
имя чему - Отчужденность. Именно так белые подцепили вирус
первопричины, вирус "индейский", "аборигенский", "патагонский".
Уничтожение проникает в наши вены путем неумолимого переливания,
путем инфильтрации. Реванш за колонизацию состоит не в том, чтобы
индейцы или иные аборигены вновь завладели своими территориями,
qbnhlh привилегиями, своей автономией, - это была бы наша победа,
но в том воздействии, благодаря которому белые оказались
мистически охвачены идейным разбродом собственной культуры,
унаследованной от предков медлительностью, поддаваясь постепенно
засилью "времени грез". Мировой феномен перемещения в обратном
порядке. Можно заметить, что ничего из считавшегося завершенным в
неумолимом марше к универсальному прогрессу, абсолютно ничего из
этого не кануло в Лету, все появляется вновь, причем
[204]
отнюдь не в виде архаических или ностальгических следов прошлого
(вопреки нашим чрезмерным усилиям превратить все это в достояние
музеев). Это новое пришествие сопровождается вполне современным
пылом и вирулентностью, оно проникает в самую сердцевину наших
сверхизощренных и сверхуязвимых систем, которые убирают паруса без
всякого сопротивления.

[205]

НЕПРИМИРИМОСТЬ

Принципу связи и примирения противостоит принцип разрыва
связей и непримиримости. Из этих двух принципов торжествует всегда
принцип непримиримости, ибо по своей природе он постоянно обрекает
на провал принцип примирения.
Та же проблема встает и на путях Добра и Зла. Добро
заключается в диалектике Добра и Зла. Зло же состоит в отрицании
этой диалектики, в радикальном разобщении Добра и Зла, и
вследствие этого - в автономии принципа Зла. В то время, как Добро
предполагает диалектическую связь со Злом, Зло базируется на самом
себе, на полной несовместимости с Добром. Зло, таким образом,
оказывается хозяином положения, и принцип Зла, господство вечного
антагонизма, одерживает триумф.
Когда мы имеем дело с радикальным Отличием между существами,
полами, культурами, перед нами тот же антагонизм, что и антагонизм
[206]
Зла, та же логика абсолютного непонимания, то же предвзятое
мнение в отношении чуждого. А можно ли принять сторону того, что
чуждо? Это невозможно в силу самой теоремы о дистанцировании, о
все большем удалении тел и умов друг от друга, теоремы,
расчищающей место для гипотезы, подобной той, что существует в
отношении небесных тел. Это гипотеза вечной изоляции, которая
влечет за собой гипотезу неразрешимого проклятия, гипотеза
прозрачности Зла, призванная противостоять универсальной утопии об
общности. Публично эта гипотеза всегда оспаривается. Но
оспаривается только внешне, потому что чем больше вещи стремятся
ориентироваться на понимание и универсальную гомогенизацию, тем
более насущной становится тема вечной непримиримости, и чем меньше
мы осмеливаемся анализировать ее, тем сильнее ощущаем ее
непреодолимое присутствие.
Это присутствие становится у нас на пути как грубый,
непреодолимый, сверхощутимый, сверхъестественный факт, являющийся,
подобно фатальной конфигурации, результатом невозможности
диалектической мысли о различии. Нечто похожее на силу всемирного
отталкивания, противоположную канонической силе всемирного
тяготения.
И эта непримиримая сила присутствует во всех культурах, а
сегодня - еще и в отношениях между странами Третьего мира и
Западом - от Японии до Западной Европы, от Европы до Аме-
[207]
рики и даже внутри каждой культуры, в определенной специфике,
которая в конце концов одерживает верх. Ни Марокко, ни Япония, ни
ислам никогда не станут западными. Европа никогда не заполнит
пропасть современности, отделяющую ее от Америки.
Космополитический эволюционизм - иллюзия, и, как и подобает
иллюзии, она лопается повсюду.
Нет решения проблемы того, что Чуждо. Чуждое вечно и
радикально. Не стоит даже высказывать пожелания, чтобы оно было
таковым: таковым оно является.
В этом - всеобъемлющая Экзотика. В этом заключается правило
мира. Но в то же время это - не закон. Закон являет собой как раз
универсальный принцип понимания, отлаженную и упорядоченную игру
различий, рациональность нравственную, политическую и
экономическую. Здесь же мы имеем дело с правилом, и, как всякое
правило, оно таит в себе произвольное предназначение. Возьмем, к
примеру, языки, которые совершенно нетерпимы друг к другу. Языки -
явление предопределенное: каждый - своим правилом, своим
самоуправлением, своей беспощадной логикой. Каждый подчиняется
закону коммуникации и обмена, но одновременно - некоей внутренней
нерушимой связи и, как языки, они всегда были и навсегда останутся
непереводимыми с одного на другой. И звучат они так "красиво"
потому, что остаются чужими друг для друга.
[208]
Закон никогда не может быть неотвратимым: он являет собой
понятие, базирующееся на консенсусе. Правило же неотвратимо, оно -
не понятие, а форма, которой подчиняется порядок игры. Так,
например, происходит обольщение. Эрос - это любовь, сила
притяжения, слияния, связи. Обольщение же - гораздо более
радикальное понятие разобщенности, отвлечения, иллюзорности,
совращения, искажения сути и смысла, искажения идентичности
субъектов и их самих.
Вопреки общему мнению, рост энтропии идет не со стороны
всеобщей разобщенности, но со стороны связи и слияния, понимания и
любви, со стороны разумного использования различий. Обольщение и
экзотика - это избыток Другого, избыток отличия, это помутнение
разума тех, кто чужды друг другу по самой своей природе, это то,
что неумолимо, то, что являет собой подлинный источник энергии.
В этом мире предопределения Другого все идет извне:
счастливые или несчастливые события, болезни, сами мысли. Все
команды исходят от сущности нечеловеческой, от богов, животных,
духов, магии. Это и есть универсум фатального, которое
противостоит психологическому. Если, как полагает Кристева, мы
становимся чуждыми самим себе, заключая внутри себя Другого, между
тем, как этот процесс принимает форму бессознательного, то верно и
то, что в мире фатального бессознательное не существует. Нет уни-
[209]
версальной формы бессознательного, как на том настаивает
психоанализ, и в этом смысле единственной альтернативой
бессознательному подавлению остается фатальное; степень виновности
всего сущего должна рассматриваться нечеловеческой инстанцией,
существующей поодаль от человечества и избавляющей нас от этой
функции.
Проблема Другого в этом фатальном пространстве - это проблема
гостеприимства.
Здесь значимость двойственная, ритуальная, драматическая.
Кого принимать, как принимать, по каким правилам? Так, наша жизнь
состоит в том, чтобы принимать гостей и самим ходить в гости (а не
в том, чтобы знакомиться и узнавать друг друга). Этой
символической значимости недостает нам в общении - мы больше не
oeped`el и не принимаем сообщения, мы лишь расшифровываем их.
Сообщения просачиваются, но люди не обмениваются ими друг с
другом. Просачивается лишь абстрактная сторона смысла, производя
короткое замыкание в цепи двойственной значимости.
Другой - это гость. Не тот, который равноправен с нами и
несет в себе различия, но гость чуждый, пришедший извне. И он, с
присущей ему чужеродностью, должен быть изгнан. Но начиная с того
момента, как он переступает порог моего дома, согласно правилам,
его жизнь становится более драгоценной, чем моя. Во всей
символической вселенной нет такого отличия, которое могло бы
оказаться в ситуации, несхо-
[210]
жей с этой. Ни животные, ни боги, ни мертвые не есть Другой. Их
поглощает один и тот же цикл. Вне всего этого вы просто не
существуете.
Все другие культуры чрезвычайно гостеприимны, они обладают
фантастической возможностью абсорбции. В то время, как мы
колеблемся между жертвой и тенью Другого, между чистым
хищничеством и идеальной признательностью, другие культуры
сохраняют возможность заново вернуть в оборот то, что приходит к
ним извне, в том числе и из нашей западной культуры, пользуясь при
этом своими собственными правилами игры. Они совершают это
мгновенно или в течение достаточно длительного времени без всякой
угрозы для собственного свода правил или фундамента своей
культуры. Именно потому, что они не живут иллюзией универсального
закона, они не так неустойчивы, как мы, которые постоянно
озабочены внедрением закона и тем, чтобы распоряжаться собой и
своими действиями, вкусами и наслаждениями. Варварские культуры не
утруждают себя подобной претенциозностью. Быть самим собой лишено
всякого смысла, ибо все исходит от Другого. Ничто не является
самим собой и не имеет основания быть таковым.
В этом отношении Япония стоит Бразилии или испытавших на себе
западное влияние дикарей из "Безумных мастеров" Жана Руша: будучи
каннибалами, они оказывают губительное гостеприимство ценностям,
которые не были и никогда не будут их собственными.
[211]
Могущество Японии - это форма гостеприимства, оказываемая
технике и всем иным разновидностям современного стиля жизни (как
прежде - религии или письменности), но это гостеприимство не
сопровождается ни внутренним психологическим приятием, ни глубиной
и сохраняет дистанцию кода. Это гостеприимство в форме вызова, а
не примирения или признания. Непроницаемость по-прежнему остается
полной. Выражаясь буквально, это - операция совращения, состоящая
в том, чтобы отвратить какую-либо вещь (знак, техническое
средство, предмет) от ее сути и заставить ее функционировать в
другом ключе, или же в том, чтобы перевести ее из области закона
(т. е. от понятий капитала, стоимости, экономики, смысла) в
область правила (т. е. к понятиям игры, ритуала, церемониала,
цикла, повторения).
Японский динамизм не подчиняется ни системе ценностей, ни
конечным целям западного мира. Он осуществляется с соблюдением
подобающей дистанции и операционной чистоты, которая не считается
с идеологиями и верованиями, подчинившими своему ритму историю
капитала и техники на Западе Японцы - великие актеры в области
технологии, они, сами того не зная, подтверждают парадокс
участника технологического процесса, как Дидро подтверждал
парадокс комедианта: для достижения наибольшего эффекта необходимо
равнодушие и соблюдение правил игры; надо, чтобы ваше подлинное
уме-
[212]
ние пришло к вам извне, из технического каталога или устройства
(японские промышленники думают, что в каждом техническом
устройстве спрятан бог, придающий ему автономию и истинную
гениальность). Надо играть с техникой, как со знаками при полном
исчезновении самого предмета, полном эллипсисе смысла, то есть при
полной аффектации.
Символические ритуалы способны абсорбировать все, что угодно,
в том числе тело капитализма, лишенное органов. Нет
экстерриториализации, нет хайдеггеровских спекуляций по поводу
отношений с техникой в процессе ее зарождения и существования, нет
внутреннего психологического усвоения происходящего. Это игра,
которая ведется с Западом на его собственном поле, вызов
неизмеримо более эффективный, поскольку его стратегия - это
стратегия системы ценностей, позволяющей себе роскошь техники,
стратегия технической практики как чисто искусственного
изобретения, не имеющего никакого отношения ни к прогрессу, ни к
иным рациональным формам. Эта чистая стратегия, эти кропотливые и
лишенные эмоций действия, столь отличные от тривиального
современного западного стиля, загадочны и непонятны для нас. В
этом смысле это одна из форм радикальной экзотики, о которой
говорит Сегален, тем более загадочная, что "затрагивает"
сверхразвитое общество, хранящее в себе все ритуальное могущество
первобытных общин.
[213]
Эта форма являет собой каннибализм: она вовлекает в себя,
абсорбирует, подражает, пожирает. И афро-бразильская культура
также может служить прекрасным примером каннибализма, пожирания
современной культуры белых, очередной формы совращения.
Каннибализм всегда является высшей формой связи с Другим; к
разновидностям такой связи относится и любовь как форма
радикального гостеприимства.
Не то, чтобы расовый вопрос в Бразилии был разрешен в большей
степени, чем где-либо еще, но идеологический расизм пребывает
здесь в довольно затруднительном положении из-за смешения рас и
увеличения числа метисов. Расовая дискриминация тонет в
пересечениях расовых линий, скрещивающихся друг с другом подобно
линиям руки. Эта форма дисквалификации расизма ввиду рассеяния
самого его объекта гораздо тоньше и эффективнее, нежели
идеологическая борьба, двусмысленность которой всякий раз
способствует воскрешению этого объекта. Расизм не кончится
никогда, пока его будут пытаться одолеть фронтально, путем
рационального отрицания. Он не может быть побежден ничем, кроме
игры рас и их ироническим дифференциальным механизмом. Отнюдь не
легализацией различий под знаком права, но игрой совращения и
пожирания - игрой порой жестокой. Такова, например, история
епископа из Пернамбука или та, что рассказана в песенке "Ах как он
был хорош, мой славный француз!": героя песенки находят очень
[214]
красивым, приносят в жертву и съедают. Ему предоставляют нечто
большее, чем право на существование, - престижную смерть. Если
расизм - освобождение от напряжения, вызванного подавляемыми
эмоциями, путем совращения Другого (при этом затрагивается нечто
большее, чем его различительные свойства), то проблема расизма
может быть решена только путем удвоенной игры совращения.
Сколько других культур находится в ситуации куда более
своеобразной, чем наша! Мы заранее полагаем, что все можно
разгадать; мы владеем необычайными методами анализа, но они не
способны анализировать ситуацию. Мы живем теоретически, совершенно
отстраненные от наших собственных событий. Отсюда наша глубокая
меланхолия. Другим остается свет судьбы, свет чего-то, что они
oepefhb`~r, но что для них, живых или мертвых, навсегда остается
непостижимым. Мы же уничтожили все, что приходит извне. Другие
культуры, кажущиеся нам странными, живут в преклонении (перед
звездами, перед судьбой); а мы живем в подавленности и
растерянности ( из-за отсутствия судьбы). Ничто не может исходить
ниоткуда, кроме как от нас самих. И это в каком-то смысле
абсолютное несчастье.

[215]

РАДИКАЛЬНАЯ ЭКЗОТИКА

В свете всего, что делалось, чтобы уничтожить Другого, перед
нами воочию встает его неразрушимость и тем самым неистребимая
фатальность Отличия.
Сила идеи, могущество фактов.
Радикальное Отличие противостоит всему: завоеванию, разуму,
истреблению, вирусу различия, психодраме отчуждения. Другой всегда
мертв, но в то же время он не подвластен разрушению.
Такова Большая Игра.

Крайняя непостижимость живых существ, как и народов.
"Непостижимость рас есть не что иное, как распространение на
них непостижимости индивидуумов" (Сегален).
Экзотика выживает только за счет невозможности встречи,
слияния, обмена различиями. К счастью, все это только иллюзия -
иллюзия субъективности.
[216]
Остается лишь чужеродность чужого, ирредентизм предмета.
Никакой психологии - это всегда худшее.
Устранить все психологические, идеологические и моральные
формы Другого - значит устранить метафору Другого и Другого как
метафору.
Искать "жестокость", непостижимость другого, его неотступное
стремление - значит принуждать его к чужеродности, насиловать его
в этой чужеродности.
Истощение метафоры - это высшая форма насилия над ней.
Радикальная антиэкология, антиуниверсализм,
антидифференциализм.
Радикальная экзотика против сутенерства различия.

Сегален сказал по поводу открытия мира и других культур: "Как
только Земля оказалась ограниченной сферой, завершенным
пространством, всемогущество средств коммуникации привело к тому,
что не осталось ничего, кроме фатальности кругового туризма,
который истощается в абсорбции всех различий, в тривиальнейшей
экзотике". Однако по мере того, как становится очевидной
энтропийная фатальность нивелирования всех культур и, тем самым,
бессмысленность путешествий, Сегален, тем не менее, воскрешает
перспективу Главной Экзотики, Экзотики Радикальной.
[217]
"Экзотика есть острое и непосредственное восприятие вечного
непонимания".
Одерживает верх не режим различия или неразличимости культур,
а их вечная неумолимая чужеродность, чужеродность нравов, лиц,
языков.

"Если колорит возрастает в соответствии с различием, разве
можно найти что-либо более колоритное, нежели противопоставление
непримиримого, шок вечных контрастов?"

Ирредентизм объекта: "Главной экзотикой является экзотика
Объекта или Субъекта. Экзотика как фундаментальный закон
интенсивности восприятия, экзальтации чувства и тем самым самой
жизни..."
"Все люди подчинены закону экзотики..." Но закон ли это?
Является ли теория экзотики теорией этической, эстетической?
Философия ли она, искусство ли жизни, импрессионистское или
теоретическое видение мира? По мнению Сегалена, это - неотвратимая
гипотеза и источник наслаждения.
Радикальное отличие одновременно и неуловимо и неустранимо.
Неуловимо, как нечто, существующее в самом себе (в этом, вероятно,
сходство со сновидением), и неустранимо как правило символической
игры, как правило игры в мире. Общая скученность и смешение
различий никоим образом не изменяют это правило игры как таковое.
Это не есть ни рациональный закон, ни
[218]
нечто доказуемое: у нас никогда не будет ни метафизических, ни
научных доказательств этого принципа чужеродности и непонимания;
надо просто поверить в его существование. Самое худшее - это
понимание, которое является лишь бесполезным и сентиментальным
занятием. Истинное знание - это знание того, что мы никогда не
поймем в Другом того, что, существуя в этом Другом, вынуждает его
перестать быть самим собой. Более невозможно ни отделить Другого
от самого себя, ни отстранить взглядом, ни утвердить в его
идентичности или различии. (Никогда не следует задавать другим
вопрос об их идентичности: так, например, в Америке никогда не
стоит вопрос об американской идентичности - это затронуло бы
проблему чужеродности Америки.) Если мы не понимаем дикаря, то это
происходит по той же причине, по какой он не понимает самого себя
(само слово "дикарь" передает его чужеродность лучше, чем все
последующие эвфемизмы).
Правило экзотики, таким образом, состоит в том, чтобы не
поддаться на обман понимания или близости, страны или путешествия,
живописности или же самого себя. Значимость радикальной Экзотики,
впрочем, вовсе не обязательно выражается в путешествии: "Пытаясь
добиться потрясения от экзотики, совершенно необязательно
прибегать к пережитому эпизоду путешествия... Но эпизод и
инсценировка путешествия лучше, чем какая-либо иная уловка,
позволяет
[219]
пережить эту рукопашную схватку, грубую, быструю, безжалостную,
при том, что каждый удар оказывается гораздо более явным".
Путешествие - это обман, к которому все мы приноровились в
наибольшей степени.

Могущество антипода - критическое могущество путешествия. Это
самый прекрасный период Другого (Жан де Лери, Монтескье, Сегален).
Это момент вторжения отличия, которое великолепно. XVIII век.
Надо поддержать Другого в его чужеродности. Бартес и Япония.
Америка. Не пытаться обратить Другого в различие. Таковы принципы
"Экзотики" Сегалена. Никаких поползновений снискать истину.
Отвращение к тривиальной экзотике. Отвержение стремления к
самоуничтожению перед лицом Другого. Таков соблазн, испытанный
Изабеллой Эберхардт при поисках формы слияния мистического
qlexemh. Она отвечает на вопрос о том, как можно принять в себя
арабскую сущность, отвергая при этом свою собственную
чужеродность. Это не могло окончиться для нее ничем, кроме гибели.
Именно араб сбрасывает ее в пучину волн, дабы положить конец этому
отступничеству. Что же касается Рембо, он никогда не стремился к
какому-либо слиянию. Его чужеродность собственной культуре слишком
велика, и он не нуждается ни в каком разнообразии мистического
характера.
[220]
Патагония. Фантазм исчезновения. Исчезновение индейцев,
исчезновение целой культуры и целого ландшафта в неразличимости
мрака и льдов. Но в сущности исчезновение имеет место и здесь, в
Европе, и тем самым все мы являемся алакалуфами. К чему эти
географические отвлеченности? Разгадка в том, что лучше покончить
с той раболепной формой исчезновения, которая свойственна нашему
обществу, посредством живого перехода к исчезновению явному.
Всякий переход к действию представляет собой воображаемое решение.
Вот почему слово "Патагония" столь созвучно слову "патафизика",
что означает науку о воображаемых решениях. Патагонистика.

Путешествуя, мы стремимся не к открытиям или обмену, а к
постепенной экстерриториализации, к тому, чтобы возложить
ответственность на само путешествие, т. е. на нечто отсутствующее.
В металлических векторах, возвышающихся над меридианами, океанами
и полюсами, отсутствие облекается плотью. На смену секретам
частной жизни, которые стремятся сохранить, приходит поглощение
долготой и широтой. Но в конце концов тело устает от
неприкаянности, тогда как разум восторгается этим отсутствием,
словно присущим ему свойством.

Может быть, в конечном итоге, мы ищем среди других ту же
самую медленную экстерриториализацию, что и в путешествии. Соблазн
проник-
[221]
нуть вглубь, оказаться "изгнанным" в желания Другого, в его
путешествия подменяет наше собственное желание и наши собственные
открытия. Так, взгляды и жесты влюбленных часто находятся на
расстоянии такого изгнания, их язык "экспатриируется" в слова,
которые боятся обозначать что-либо, их тела становятся похожими на
голограмму, таящую нежность взгляда и прикосновения, но лишенную
устойчивости, сопротивляемости, и потому ее можно избороздить
наугад, во всех направлениях, подобно воздушному пространству. Мы
осмотрительно перемещаемся по планете ментальности, состоящей из
вращений по замкнутому кругу. И из наших эксцессов и страстей мы
выносим те же прозрачные воспоминания, что и из наших путешествий.

В путешествиях все происходит, как в человеческих отношениях.
Путешествие подобно метаморфозе и анаморфозу Земли. Женское начало
можно рассматривать, как метаморфозу и анаморфоз мужского начала.
Перемещение в пространстве - это избавление от вашего пола и от
вашей культуры. Именно эта форма, форма изгнания и избавления
одерживает сегодня верх над классическим путешествием, совершаемым
в поисках открытий. Путешествие космическое, орбитальное и
векторное благодаря скорости стало похоже на игру со временем.
Путешествие эры Водолея, где царит зыбкость и обратимость времен
года и культур. Избежать иллюзии близких отношений.
[222]
Путешествие, которое прежде являло собой распространение
активности центра на окружность, единым махом меняет свой смысл:
оно приобретает своеобразное значение - значение безвозвратности,
становясь новым исходным местом действия. Оно приобретает при этом
поистине экзотический характер и в будущем способно привести к
смещению центра в прошлое первобытных общин. В то же время, тогда
как прежде предназначение путешествия было в том, чтобы оправдать
(с характерной для туристических иллюзий разновидностью мазохизма)
нарастающее однообразие стран и культур, планетарную эрозию
умственного развития, сегодня, напротив, путешествие является
воплощением радикальной экзотики и несопоставимости всех культур.

В прошлом путешествие было способом оказаться по ту сторону
чего-то, уйти в никуда. Ныне это единственная возможность испытать
ощущение пребывания где-то. У себя дома, в окружении всевозможной
информации, экранов, я не нахожусь нигде, я пребываю одновременно
во всем мире, во всеобщей банальности, которая во всех странах
одна и та же. Если же я приземлюсь в новом городе и услышу вокруг
незнакомый язык, я окажусь именно здесь и нигде больше. Тело
обретает свой взгляд. Освобожденное от изображений, оно становится
способным к воображению.
[223]
Существует ли что-либо более близкое к путешествию, к его
анаморфозу, нежели фотография? Разве есть что-либо более сходное с
ним по происхождению? Отсюда родство фотографии со всем, что дико
и первобытно, с самой что ни на есть радикальной экзотикой
Объекта, экзотикой Другого.
Самые прекрасные фотографии - это фотографии дикарей в их
естественной среде обитания. Поскольку дикарь всегда смотрит в
лицо смерти, он стоит перед объективом с тем же бесстрашием, что и
перед смертью. В нем нет ни притворства, ни безразличия. Он всегда
позирует, он всегда противостоит. Его победа состоит в том, чтобы
преобразовать техническую операцию в противоборство со смертью.
Именно это и делает фотографии столь сильными и напряженными.
Когда объектив оказывается не в состоянии уловить эту позу, эту
дерзкую непристойность объекта, стоящего перед лицом смерти, когда
субъект становится сообщником объектива и фотограф сам становится
субъективным, тогда приходит конец великой фотографической игры.
Экзотика умирает. В наши дни очень трудно найти субъект или сам
объект, который не был бы сообщником объектива.
Для большинства людей единственный секрет состоит в том, что
они не знают, как живут. Этот секрет окружает их страхом некоей
таинственности, дикости, и фотография схватывает этот страх (если,
конечно, это удачная фотография). Уловить в лицах отсвет наивности
и рока,
[224]
подтверждающий, что эти люди не ведают, ни кто они есть, ни как
они живут. Этого отсвета беспомощности и изумления так недостает
светской, интроспективной расе, обладающей многочисленными
ответвлениями, которая в курсе того, что имеет к ней отношение и
потому лишена тайны. К представителям этой расы фотография
беспощадна.

По-настоящему фотографировать следует лишь то, что претерпело
насилие, что было застигнуто врасплох, лишено покровов,
разоблачено вопреки собственной воле, то, что никогда не должно
было быть изображено, ибо лишено своего изображения и осознания
самого себя. Дикарь или же то дикое, что есть в нас, не обладает
nrp`femhel. Он дико чужд самому себе. Наиболее соблазнительные из
женщин те, которые в наибольшей степени чужды самим себе
(Мерилин). Хорошая фотография ничего не изображает. Она лишь
схватывает эту нетипичность, это отличие того, что чуждо самому
себе (того, что не испытывает ни влечения к себе, ни стремления к
осознанию собственной сути), - радикальную экзотику объекта.
Предметы, как и примитивные существа, обладают значительным
преимуществом перед нами в том, что касается фотогеничности: они
полностью избавлены от психологии и самоанализа и таким образом
сохраняют перед объективом всю свою обольстительность.
[225]
Фотография дает отчет о том, каким является мир в наше
отсутствие. Объектив исследует это отсутствие. И даже в лицах и
телах, отягощенных эмоциями и патетикой, фотография стремится
обнаружить это отсутствие. Таким образом, лучше всего
фотографировать существа, для которых Другого не существует или
уже не существует (это примитивные или отверженные люди,
неодушевленные предметы). Лишь нечеловеческое существо обладает
фотогеничностью. Такова цена взаимного изумления - цена
причастности нас к миру и мира к нам.

Фотография - это наш способ изгонять злых духов. В
первобытном обществе были маски, в буржуазном - зеркала, у нас же
существуют изображения.
Мы полагаем, что ускоряем развитие мира с помощью техники,
тогда как техника - это то, посредством чего мир заставляет нас
признать себя, и эффект неожиданности такого поворота огромен.
Вы считаете, что фотографируете ту или иную сцену ради
собственного удовольствия. На самом же деле это она хочет быть
сфотографированной, а вы лишь статист в ее постановке. Субъект -
это всего лишь фактор иронического явления вещей. Изображение
прекрасно играет роль медиума в этой гигантской рекламе, которую
создает себе мир, которую создают для себя предметы, принуждая
наше воображение к ис-
[226]
чезновению, а наши чувства - к экстравертности и разбивая тем
самым зеркало, которое мы им протягиваем (впрочем, лицемерно),
чтобы уловить их.
Сегодня можно назвать чудом то, что загадочные явления,
низводившиеся в течение столь длительного времени до добровольного
рабского положения, в своей суверенности оборачиваются к нам и
против нас посредством тех самых технических средств, к которым мы
некогда прибегли для их изгнания. Сегодня они являются к нам из
самой среды своего обитания, из самой сердцевины своей банальности
и объектальности; они вторгаются со всех сторон, радостно
размножаясь сами по себе (радость, которую мы испытываем при
фотографировании, - это объективное ликование; тот, кто никогда не
испытывал объективного восторга перед изображением утром, в городе
или в пустыне, тот никогда не поймет патафизической изысканности
мира.
Если какая-то вещь хочет быть сфотографированной, это
означает, что она не желает раскрывать свой смысл, не желает
отражаться. Это означает, что она хочет быть схваченной и
плененной непосредственно тут же, на месте, будучи освещенной во
всех деталях, во всех своих изломах. Мы чувствуем, что вещь хочет
быть сфотографированной, хочет стать изображением, но вовсе не для
того, чтобы продлиться, а, наоборот, чтобы с большей вероятностью
обрести исчезновение. И
[227]
субъект способен стать хорошим фотографическим медиумом, лишь
вступив в эту игру, лишь изгнав свой собственный взгляд и свое
собственное эстетическое суждение, лишь воспользовавшись своим
отсутствием.
Нужно, чтобы изображение обрело это свойство, свойство
пространства, из которого удалился субъект. Сам заговор деталей,
предмета, его линий и света, означающий приостановку существования
субъекта, а заодно и всего мира, и составляет момент напряженного
ожидания перед фотографированием. Посредством изображения мир
навязывает свою прерывистость и раздробленность, разбухание и
искусственно созданную сиюминутность. В этом смысле
фотографическое изображение наиболее безукоризненно, поскольку не
имитирует ни время, ни движение, а довольствуется строжайшим
ирреализмом. Все другие формы изображения (кино и т. д.), далекие
от таких достижений, возможно, являются лишь смягченными формами
этого разрыва чистого изображения с реальностью. Интенсивность
изображения зависит от его прерывистости и максимального уровня
абстрагированности, то есть от намерения отрицать реальность.
Создание изображения состоит в том, чтобы последовательно лишить
объект всех его измерений, лишить веса, рельефных очертаний,
запаха, глубины, протяженности во времени, непрерывности и,
разумеется, смысла. Именно ценой дезинкарнации, ценой экзотики
получает изображение максимум
[228]
очарования и интенсивности, становясь медиумом чистой
объектальности, обретая прозрачность более изощренных и
обольстительных форм. Добавлять один за другим все эти параметры -
рельеф, движение, эмоции, мысли, напыщенность, смысл, желания - с
тем, чтобы улучшить изображение, чтобы оно выглядело более
реальным, т. е. более имитированным, - с точки зрения самого
изображения полная бессмыслица. И техника попадает здесь в свою же
собственную ловушку.
В процессе фотографирования вещи связываются друг с другом
посредством технической операции, соответствующей сцеплению и
банальности. Кружение неизменных деталей объекта. Магическая
эксцентричность детали. Это то, чем является изображение для
другого изображения, фотография - для другой фотографии: частичная
смежность при отсутствии диалектических отношений. Ни "видения
мира", ни взгляда - преломление мира в его деталях одним и тем же
способом.
Фотографическое изображение драматично. Драматично своим
молчанием, своей неподвижностью. То, о чем мечтают и вещи, и мы
сами, - это отнюдь не движение, но напряженная неподвижность. Сила
неподвижного изображения, сила мифической оперы. Само кино
культивирует миф замедленной проекции и приостановки изображения
как кульминационный момент драматичности. И парадокс теле-
[229]
видения, несомненно, в том, что оно смогло возвратить тишине
изображения всю ее прелесть.
Фотографическое изображение драматично еще и борьбой между
волей субъекта, который желает навязать свой порядок и свое
видение, и волей объекта, стремящегося одержать верх в своей
прерывности и мимолетности. Лучше, если победа остается за
объектом, так как изображение-фотография есть изображение
фрактального мира, для которого не существует ни уравнивания, ни
суммирования. Изображение-фотография есть нечто совершенно иное,
нежели искусство живописи или кино, которое всегда стремится (будь
то посредством идеи, видения или движения) сделать набросок мира
во всей его полноте.
Фотографирование предполагает не равнодушие субъекта по
nrmnxemh~ к миру, но разъединение объектов друг с другом,
случайную последовательность отдельных предметов и деталей,
музыкальных синкоп и движения частиц. Фотография - это то, что
более всего делает нас похожими на мух с их фасетными глазами и
полетами по ломаной линии.
Может быть, желание фотографировать возникло у нас из-за
того, что мир, созерцаемый в перспективе своей целостности, со
стороны смысла, который в нем заключен, являет собой весьма
обманчивое зрелище. Когда же, застав этот мир врасплох, мы
наблюдаем его в деталях, он предстает перед нами с очевидной
ясностью.
[230]
Воссоздать тайную форму Другого, исходя из его фрагментов
(подобно тому, как это происходит при анаморфозе) и следуя его
изломанным линиям и трещинам.

[231]

"ПРЕСЛЕДОВАНИЕ В ВЕНЕЦИИ"

Странная гордость толкает нас не только на то, чтобы овладеть
другим, но и на то, чтобы раскрыть его тайну и сделаться для него
не просто чем-то дорогим, а фатальным. Сыграть в его жизни роль
тайного советчика.
Итак, вы следуете по улице наугад за людьми, за всеми по
очереди, быстро и ни на ком не останавливая своего выбора. При
этом вы исходите из того, что жизнь людей - это случайный маршрут,
обаяние которого в том, что он не имеет смысла и никуда не ведет.
Вы существуете, лишь идя по их следам без их ведома. На самом же
деле вы, сами того не зная, следуете своей собственной дорогой. Вы
совершаете этот путь вовсе не для того, чтобы проникнуть в жизнь
Другого или узнать, куда он идет или выследить какого-нибудь
незнакомца. Вас прельщает мысль о том, что вы являетесь зеркалом
этого Другого при том, что он не знает об этом. Вы получаете
удовольствие, ощущая себя судьбой Другого, его двойником на
[232]
этом пути, имеющем для него какой-то смысл, и этот смысл исчезает,
как только этот Другой оказывается не один. Это происходит так,
как если бы кто-то, идущий за ним, знал, что он идет в никуда. В
каком-то смысле это означает лишить его цели: злой гений ловко
проскальзывает между ним и его сутью. Это ощущение столь сильно,
что люди часто чувствуют, что за ними идут следом; какая-то
интуиция говорит им, что в их пространство проникло нечто,
меняющее кривизну этого пространства.
Однажды госпожа С. решает придать этому эксперименту особую
значимость. Она решает в течение всего своего пребывания в Венеции
следовать за одним человеком, с которым едва знакома. В конце
концов она находит отель, где он остановился. Она снимает комнату
прямо напротив отеля с тем, чтобы наблюдать за передвижениями
этого человека. Она повсюду фотографирует. Она ничего от него не
ждет, она не хочет сблизиться с ним. Поскольку он может узнать ее,
она меняет туалеты и превращается в блондинку. Но радости
маскарада не волнуют ее. В течение двух недель ценой неимоверных
усилий она старается не терять его из виду. Она опрашивает людей в
лавках, куда он захаживает, ей известны все зрелища, которые он
посещает. Она знает даже время его возвращения в Париж и
собирается ждать его там, чтобы по прибытии в последний раз его
сфотографировать.
[233]
Хотела ли она, чтобы он убил ее, чтобы, сочтя эту слежку
невыносимой (в особенности потому, что она не рассчитывает ни на
что и меньше всего - на сексуальную интрижку), совершил над ней
насилие или же, чтобы, придя за ней, как Орфей за Эвридикой,
заставил бы ее исчезнуть? Желала ли она, чтобы, благодаря повороту
судьбы, он стал ее судьбой? В этой игре, как и во всякой другой,
было свое основное правило: не должно было произойти ничего
такого, что привело бы к какому-либо контакту или связи между
ними. Тайна не должна быть раскрыта, в противном случае она
рискует просто превратиться в банальную историю.
Разумеется, для самого объекта преследования в этой слежке
есть нечто убийственное, шаг за шагом стирающее его следы. Ведь
никто не может жить без собственных следов, равно как и без
собственной тени. Тайный советчик крадет у преследуемого его
следы, и последний не может не чувствовать окружающего его
колдовства. Советчик беспрестанно фотографирует его. Фотография
здесь не имеет никакого значения ни для наблюдения, ни для архива.
Она просто означает, что в таком-то часу в таком-то месте, при
таком-то освещении был некто. И одновременно: не было никакого
смысла в его пребывании в данном месте в данный момент; на самом
деле не было никого, я следовала за ним и могу вас заверить, что
там никого не было.
[234]
Интересно знать, что некто ведет двойную жизнь. Поскольку
слежка сама по себе составляет двойную жизнь преследуемого, любое
сколь угодно банальное существование может оказаться
преображенным, а любая сколь угодно исключительная жизнь -
опошленной. Но суть в том, что жизнь не может устоять перед
влечением к странному аттрактору.

Следует говорить не "Другой существует, я встречался с ним",
а "Другой существует, я шел за ним". Встреча, столкновение - это
всегда что-то слишком реальное, слишком прямое, слишком
бестактное. Встреча лишена тайны. Посмотрите, как люди, которые
встречаются, не перестают узнавать друг друга, отвергая свою
идентичность (подобно тому, как любящие друг друга люди постоянно
говорят о своей любви). Так ли они уверены в себе? Является ли
встреча доказательством существования Другого? Нет ничего, что
было бы столь сомнительно. Напротив, Другой существует потому, что
я следую за ним тайно, потому что не знаю его, не хочу знать,
равно как не желаю, чтобы он знал меня. Он существует потому, что,
не останавливая на нем выбор, я осуществляю над ним свое право
фатального преследования. Не приближаясь к нему, я знаю его лучше,
чем кто-либо. Я могу даже оставить его, как госпожа С. (в
"Преследовании в Венеции"), будучи уверенным, что завтра в
лабиринте города вновь по астральному стечению об-
[235]
стоятельств встречу его (поскольку город, как и время, - кривые
линии, и правило игры непременно выведет партнеров на одну и ту же
орбиту).
Единственный способ не встретить кого-то - это следовать за
ним. (Этот принцип противоположен принципу лабиринта, где надо
следовать за кем-то, чтобы не потерять его из виду; здесь надо
следовать за кем-то, чтобы не повстречаться с ним.) В этом
присутствует драматический момент, когда преследуемый, охваченный
внезапным пониманием и осознанием того, что за ним кто-то идет,
резко оборачивается. Тогда игра идет в обратном направлении, и
преследователь оказывается загнанным в угол, так как бокового
b{und` нет. Этот неожиданный полуоборот, который совершает Другой,
желая понять, что происходит и посылая все к черту, является,
таким образом, единственной драматической ситуацией.
Такой поворот игры и произошел в Венеции. Человек, которого
преследовала госпожа С., пришел к ней и спросил, чего она хочет.
Но она не хочет ничего - ни авантюры в детективном жанре, ни
сексуальных похождений. Это невыносимо и таит в себе риск убийства
и смерти. Радикальное отличие всегда таит в себе смертельный риск.
И вся тревога госпожи С. вращается вокруг этого неистового
озарения: она хочет, чтобы ее разоблачили, и в то же время
стремится этого избежать. "Я больше не могу следовать за ним
повсюду. Он, должно быть, обеспокоен и
[236]
постоянно спрашивает себя, не иду ли я сзади. Теперь он думает обо
мне, но я буду следить за ним по-другому".
Госпожа С. могла бы встретиться с этим человеком, увидеть
его, поговорить с ним. Но она тогда никогда бы не создала этой
тайной формы существования Другого. Другой - это тот, чьей судьбой
мы становимся, не сближаясь с ним в качестве собеседника, но
окружая его подобно тени, подобно двойнику и изображению, примыкая
к нему, чтобы стереть его следы и лишить его собственной тени.
Другой - это совсем не тот, с кем вы общаетесь, это тот, за кем вы
идете, и тот, кто идет за вами. Другой никогда не становится
Другим естественно и непринужденно: его надо сделать таковым,
соблазняя его и делая чуждым самому себе, даже уничтожая его при
этом, если нет иного выхода. Но существуют более тонкие приемы,
позволяющие добиться успеха.
Каждый жив благодаря той ловушке, которую расставляет
Другому. И тот, и другой живут в нескончаемом родстве, которое
должно продлиться, покуда хватит сил. Каждый хочет, чтобы у него
был Другой. Испытывая насущную потребность сделать существование
Другого зависимым от своей милости и помутнение разума от желания,
чтобы это существование продлилось как можно дольше и чтобы можно
было вкусить его плоды. Противоположные логики лжи и правды
сливаются в смертельном танце, который есть не что иное, как
чистое наслаждение концом Другого,
[237]
ибо, когда мы желаем Другого, мы всегда одновременно желаем
положить ему конец... как можно позже. Единственный вопрос в том,
чтобы знать, кто лучше выдержит удар, заняв пространство, речь,
молчание, само нутро Другого, который, будучи востребованным в
своем различии, перестает принадлежать себе. Противника не
убивают: его толкают к тому, чтобы он желал своей символической
смерти и стремился к ней... Мир - это ловушка с прекрасно
функционирующим механизмом.
Отличие, чужеродность, которую невозможно понять, - таков
секрет формы и своеобразия существования Другого.

"Здесь, разумеется, можно наблюдать, как индивидуумы зависят
от окружающей среды, но, что особенно потрясает меня в плане
психологическом и беспокоит в плане философском, это тот известный
мне факт, что человека иногда создает другой человек, являющийся
его вторым "я". Это происходит по воле случая каждое мгновение.
Речь идет не о том, что данная среда навязывает мне те или иные
условности или что человек является продуктом своего класса, как
то полагает Маркс. Я хочу показать контакт человека с себе
подобным, непосредственный, случайный и дикий характер этого
контакта, показать, каким образом из этих случайных отношений
рождается форма зачастую совершенно неожиданная и абсурдная...
Разве вы не видите, что подобная форма есть нечто более
lncsyeqrbemmne, чем обычная социальная условность, что речь идет о
некоем неподвластном элементе?" (Гомбрович. "Фердидурка")

[238]

ВИРУСНОЕ ГОСТЕПРИИМСТВО

Каждый является судьбой Другого, и, без сомнения, тайное
предназначение каждого состоит в том, чтобы уничтожить Другого
(или совратить его), прибегая при этом не к проклятию или какому-
нибудь другому импульсу смерти, а к его собственному жизненному
предназначению.

Шницлер в книге "Связи и одиночество": "Может быть,
позволительно представлять развитие инфекционного заболевания в
теле человека как историю некоей разновидности микробов, имеющую
свои истоки, свой апогей и закат. Историю, подобную истории
человеческого рода, имеющую, безусловно, совсем другой масштаб, но
по идее аналогичную ей.
Эти микробы живут в крови, лимфе, тканях человеческого
организма. Человек, которого настигла болезнь, является их
ландшафтом, их миром, условием жизни, необходимым условием и
смыслом существования этих мельчайших индивидуумов. У них
возникает бессознательное, невольное
[239]
стремление разрушить этот мир, и часто они действительно его
разрушают. (Кто знает, может быть, различные индивидуумы в
популяции микробов обладают различными талантами и волей, может,
среди них существуют свои посредственности и гении?)
Нельзя ли в таком случае представить себе, что человечество -
это тоже некая болезнь, развивающаяся в каком-то огромном
организме, который мы не можем охватить как единое целое и в
котором оно обретает необходимые условия и смысл своего
существования? Нельзя ли представить себе, что человечество
стремится к разрушению этого организма и вынуждено совершать это
разрушение по мере своего развития, в точности, как микроб жаждет
уничтожения человеческого индивидуума, 'страдающего заболеванием'?
Да будет нам позволено продолжить наши размышления и спросить
себя, не является ли миссией всякого живого сообщества, будь то
микробов или людей, постепенное разрушение мира, выходящего за их
пределы независимо от того, представлен ли этот мир одним
человеком или целой Вселенной.
Даже если бы это предположение было близко к истине, наше
воображение не позволило бы нам найти ему применение, поскольку
наш разум способен постичь лишь движение вниз, но не вверх по
склону Мы обладаем относительными знаниями, распространяющимися
лишь на то, что ниже нас, и остаемся на уровне предчувствия, когда
речь заходит о чем-то высшем. В этом смысле, быть может, нам будет
позволено интерпретировать историю человечества как вечный бой
[240]
с Божественным, которое, вопреки своему сопротивлению, мало-помалу
и по необходимости разрушается человеческой природой. И, по той же
схеме рассуждений, да будет нам позволено предположить, что
превосходящий нас элемент, который мы представляем или ощущаем как
Божественное, в свою очередь оказывается превзойденным другим,
высшим по отношению к нему элементом, и так далее, до
бесконечности".

Между породой микробов и породой людей существует полный
симбиоз и радикальное несходство. Нельзя сказать, что Другой,
который есть у человека, - микроб: человек и микроб по самой своей
сути не могут быть противопоставлены друг другу, они никогда не
сталкиваются, но лишь связываются друг с другом, и эта связь
является предназначением. Ни человек, ни микроб не могут
воспринимать это иначе. Здесь нет демаркационной линии, поскольку
эта связь отражается в бесконечности. Или же нужно определенно
сказать, что здесь присутствует отличие: это Другой во всей своей
неоспоримости, это микроб в своей радикальной нечеловечности, тот,
о котором мы не знаем ничего и который не имеет с нами даже
никаких различий. Скрытая, все искажающая форма, с которой
невозможно ни договориться, ни примириться. И в то же время мы
живем с ней одной жизнью, и как субстанция она умрет одновременно
с нами; ее судьба та же, что и наша. Это похоже на историю о черве
и водоросли. Червь подкармливается водорослью,
[241]
без которой он не может переваривать пищу. Все идет хорошо до того
дня, когда червь задумывает сожрать водоросль: он ее съедает и
умирает (не будучи в состоянии даже усвоить ее, поскольку она уже
не может поспособствовать его пищеварению).

[242]

ОТКЛОНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ

Секрет Другого состоит в том, что мне никогда не
представляется возможность быть самим собой, и я существую лишь
благодаря фатальному отклонению того, что приходит извне. В притче
Шницлера человек живет жизнью, которую создает некая разновидность
микробов, преследующая его и стремящаяся его изничтожить: они
чужды друг другу, но судьба у них одна и та же. В главе
"Преследование в Венеции" госпожа С. не знает ни кто она есть, ни
куда идет: она следует за идущим и, сама того не ведая, разделяет
его тайну. Итак, существование всегда обретает форму не иначе, как
путем отклонения смысла или бессмысленности, отклонения чего-либо
иного. Мы не обладаем собственной волей, и Другой не есть то, с
чем мы сталкиваемся по собственной воле. Он являет собой вторжение
чего-то приходящего извне; это совращение чуждого и его выбор.
[243]
Итак, тайна философии, возможно, состоит не в познании самого
себя, не в осознании направления собственного движения, не в
размышлениях о самом себе или вере в себя, но в поисках пути
Другого, в помыслах того, о чем помышляет Другой, в вере в тех,
кто верит. Прецессия всех неясных и недоступных пониманию решений,
пришедших извне, является маловажной; главное - принять чуждую
форму любого события, любого объекта, любого случайного существа,
поскольку так или иначе вы никогда не узнаете, кто вы есть.
Сегодня, когда люди потеряли свою собственную тень, необходимо,
чтобы за ними кто-то следовал. Сегодня, когда каждый теряет свои
следы, возникает насущная необходимость, чтобы кто-то шел по этим
следам, даже если местами он стирает их и вы исчезаете. Это игра
формы исчезновения, предполагающей соучастие и символическое
обязательство, загадочной формы связи и разрыва.
Мы живем в культурной среде, стремящейся взвалить на каждого
из нас ответственность за собственную жизнь. Моральная
ответственность, унаследованная от христианской традиции,
оказалась более четко обозначенной за счет современного механизма
hmtnpl`vhh и коммуникации, при этом она стремится заставить
каждого из нас обеспечить всю совокупность условий своего
существования. Это равносильно экстрадиции Другого, который
посреди этого программного
[244]
управления существованием становится совершенно ненужным, ибо все
способствует автаркии индивидуальной клетки.
Но ведь это абсурдно. Никто не в состоянии вынести
ответственность за свою жизнь. Эта идея, одновременно и
христианская и современная, является тщетной и вызывающей. Более
того, это утопия, не имеющая оснований. Для ее осуществления надо,
чтобы индивидуум превратился в раба собственной идентичности, в
раба своей воли, ответственности, желаний. Индивидуум должен бы
был начать контролировать все свои круговые движения, как и те
движения, что вершатся в мире и пересекаются в его генах, нервах,
мыслях. Бремя неслыханное.
Человеку гораздо естественнее вручить свою участь, желания,
волю кому-то другому. Циркуляция ответственности, отклонение
желаний, вечное перемещение форм.
Моя жизнь, коль скоро она являет собой игру Другого,
становится непостижимой для самой себя. Моя воля, коль скоро она
передается Другому, становится тайной для самой себя.

Реальность нашего наслаждения, наше волеизъявление всегда
порождает некоторое сомнение. Парадокс в том, что мы никогда не
бываем во всем этом уверены. Представляется, что наслаждение
Другого не столь случайно. Находясь ближе к собственному
наслаждению, мы с большей вероятностью сомневаемся в нем. Тезис,
[245]
настаивающий на том, что каждый должен более охотно доверять своим
собственным воззрениям, недооценивает противоположную тенденцию,
согласно которой мы стремимся "подвесить" наше мнение рядом с
мнением других людей, имеющих на него гораздо больше прав, чем мы.
(Это напоминает китайскую эротику, когда один партнер откладывает
свое собственное наслаждение с тем, чтобы обеспечить наслаждение
другого и таким способом приобрести энергию и более глубокое
познание.)

Гипотеза существования Другого, возможно, всего лишь
последствие этого радикального сомнения в отношении наших желаний.
Если совращение основано на интуитивном представлении о чем-
то таком, что в Другом остается вечной тайной для него самого, на
том, чего я никогда о нем не узнаю и что в то же время тайно
притягивает меня, тогда для совращения не остается слишком
просторного поля деятельности, так как сегодня у Другого нет
ничего, что не было бы для него явным. Каждому чертовски хорошо
известно все, что касается его самого и его собственных желаний.
Все настолько просто, что даже тот, кто пытается предстать в
замаскированном виде, превращается в посмешище. Но в таком случае
в чем же "покер" совращения? Где же иллюзия желания, если не
считать теоретической иллюзии психоанализа и политической иллюзии
революций?
[246]
Мы уже не способны верить, но верим в того, кто верит. Мы уже
не способны любить и любим лишь того, кто любит. Мы не знаем, чего
хотим, и хотим лишь того, чего хочет кто-то. Происходит нечто
вроде всеобщего уклонения, в процессе которого желания,
способности, знания оказываются не то чтобы заброшенными, но
nrqr`bkemm{lh для второй инстанции. Во всяком случае на экранах,
на фотографиях, в видеофильмах и репортажах мы видим лишь то, что
до нас видели другие. Мы уже не способны видеть ничего, кроме
того, что уже было увидено. Машины, которым мы поручаем это, берут
на себя роль зрителя, подобно тому, как вскоре мы предоставим
возможность компьютерам принимать решения вместо нас. Все наши
функции, даже органические и сенсорные, заменены сателлитом. Это
имеет отношение и к физическому отрыву от наслаждения: как желание
не является более потребностью, так и наслаждение не приносит
удовлетворения. Коль скоро желание и наслаждение опираются на
потребность и удовлетворение, приходится говорить о стратегии
второй инстанции.

Так или иначе, лучше, чтобы вас контролировал кто-то другой,
нежели вы сами. Лучше, чтобы вас угнетал, эксплуатировал,
преследовал, манипулировал вами кто-то другой, нежели вы сами.
В этом смысле всякое освободительное или эмансипационное
движение, нацеленное на увеличение автономии, то есть на
углубленное вне-
[247]
дрение всех форм контроля и принуждения под лозунгом свободы,
является формой регрессивной. Что бы ни представляло собой
приходящее к нам извне, будь это даже худшая эксплуатация, сам
факт, что оно приходит извне, является позитивным фактором. Такова
привилегия вторжения чужого, с такой горечью воспринимаемая
людьми, которые перестают принадлежать самим себе; Другой
становится при этом кровным врагом, ибо хранит в себе отчужденную
часть нас самих. Отсюда и появление этой противоположной наивной
теории отвержения чужого, основанной на том, что субъект вновь
овладевает своей волей и своими желаниями. В свете этой теории
хорошо все, что происходит с субъектом по его собственной воле и в
связи с его собственной сущностью, ибо все это подлинно, в то
время как все приходящее извне истолковывается, как нечто
фальшивое, поскольку оно ускользает из сферы свободы субъекта.
Но мы должны настаивать на точке зрения, противоположной
данной, показывая тем самым всю глубину парадокса. Точно также,
как человеку необходим контроль со стороны кого-то другого, лучше,
чтобы и его радости и горести были связаны с кем-то другим, нежели
с ним самим. В нашей жизни всегда лучше зависеть от чего-то, что
не зависит от нас. Эта гипотеза освобождает меня от какой бы то ни
было зависимости. Мне нет нужды подчиняться чему-то от меня не
зависящему, в том числе и моему собственному су-
[248]
ществованию. Я освобожден от своего собственного рождения, и в том
же смысле я могу быть свободен и от смерти. Никогда не
существовало никакой другой истинной свободы, кроме этой. Именно
из этого и рождается какая бы то ни было игра, цель, страсть,
обольщение - из того, что чуждо нам и в то же время обладает какой-
то властью над нами. Из того, что является Другим и что нам
чрезвычайно важно обольстить.
Эта этика права передачи заключает в себе философию
изворотливости. Изворотливость, эта всеобщая уловка, состоит в
том, что мы живем не за счет нашей собственной энергии или нашей
собственной воли, а благодаря энергии, которую мы ловко крадем у
мира, у тех, кого мы любим и ненавидим. Источник нашего
существования - это энергия незаконная, украденная, совращенная. И
Другой также существует лишь благодаря этому непосредственному и
ловкому присвоению, обольщению и праву передачи. Полагаться на
кого-то другого в смысле желаний, веры, любви, решений - это вовсе
me означает отречения от самого себя, это просто стратегия: делая
другого своей судьбой, вы извлекаете из этого самую утонченную
энергию. Предаваясь какому-то знаку или событию, связанному с
жизненными хлопотами, вы присваиваете себе его форму.

Эта стратегия отнюдь не безобидна. И именно она присуща
детям. Если взрослые заставляют детей считать себя взрослыми, то
дети, в свою
[249]
очередь, позволяют взрослым считать себя детьми. Из этих двух
стратегий последняя является наиболее тонкой, так как если
взрослые верят в то, что они взрослые, то дети отнюдь не склонны
считать себя детьми. Будучи детьми, они попросту не верят в это.
Они проплывают под флагом детства, словно под флагом
снисходительности. Их хитрость и обольстительность безграничны. И
в этом смысле они сродни разновидности микробов, описанной
Шницлером, являя собой некую иную породу, жизненные силы и
развитие которой подразумевают разрушение окружающего их высшего
мира - мира взрослых. Дети движутся внутри пространства взрослых
подобно какой-то изворотливой и убийственной субстанции. И в этом
смысле ребенок - это Другой, сопровождающий взрослого, являющийся
его судьбой и наиболее утонченной врожденной формой, которая
неумолимо ведет к ниспровержению взрослого, продвигаясь в его мире
с особым изяществом, присущим тому, что не имеет истинной воли.
То же самое можно сказать, когда речь заходит о массах. Они
тоже проплывают под своим названием, словно под стягом
снисходительности. Взращенные во мраке политики как некая
странная, враждебная, непонятная, почти биологическая
разновидность, массы несут в себе спонтанный яд, разрушительный
для любого порядка. Массы - это спутник власти, слепой исполнитель
главной роли, неотступно ступающий
[250]
по политическому лабиринту, некто, кого власти не в состоянии ни
распознать, ни назвать, ни указать. И если массы обладают этой
изворотливой способностью вершить изменения, то это потому, что
они пользуются бессознательной стратегией, позволяющей желать,
позволяющей верить. Они не отваживаются верить в свои собственные
качества: коль скоро им возбраняются субъективность и слово, они
никогда не проходили фазу политического зеркала. Этим они
отличаются от какого бы то ни было политического класса, члены
которого верят или похваляются своей верой в собственное
превосходство. Их цинизм всегда будет несопоставим с объективным
цинизмом масс в том, что касается их собственной сущности, которой
они, впрочем, не обладают.
Это заблаговременно обеспечивает массе продолжительное
существование, так как другие верят, что она лишена рассудка, и
она позволяет им верить в это. Сама женственность исходит из этой
похотливой иронии. Женщины дозволяют мужчинам верить, что они
мужчины, тогда как сами они втайне не считают себя женщинами
(подобно тому, как дети не считают себя детьми). Тот, кто
дозволяет верить, всегда выше тех, кто верит или принуждает
верить. Сексуальная и политическая ловушка, предназначенная для
женщины, в том и состояла, чтобы женщина поверила, что она
женщина: это влечет за собой победу идеологии женственности,
права, статуса, идеи, победу, сопровождающуюся верой в собственную
сущ-
[251]
ность. Ныне "освобожденные", женщины желают быть женщинами, и
высшая ирония, существовавшая в обществе, оказывается утраченной.
]rn злоключение не щадит никого: так, мужчины, полагая, что они
свободны, впали в добровольное рабство.

"... Человек, которого я хочу описать, создан извне; по своей
сути он не является подлинным, ибо не имеет возможности быть самим
собой и определяется той формой, которая возникает среди людей.
Он, безусловно, вечно играет роль, но делает это совершенно
естественно, так как его мастерство - врожденное, оно представляет
собой одно из характерных свойств его существования как человека.
Быть человеком - это значит быть актером, изображать человека,
поступать как человек, не будучи таковым по своей сути, это значит
рассуждать о человечестве. Речь не идет о том, чтобы посоветовать
этому человеку сбросить маску (когда под этой маской пет никакого
лица); все, что можно попросить у него, - это осознать
искусственность своего состояния и признать его.
Если я приговорен к искусственному состоянию... Если мне
никогда не будет дано быть самим собой..." (Гомбрович)

Имитация человека и его отказ от своей сущности предполагают
великую аффектацию. Вся наша культура, воспевающая правду и
искренность, осуждает аффектацию - этот изощренный способ
устраивать свою судьбу на основе внешних
[252]
знаков, которые нельзя считать "подлинными". Аффектация - это то
необычное состояние души, при котором, как говорит Гомбрович,
человек осознает искусственность своего положения и которое
проявляется в стремлении создать себе нечто вроде искусственного
двойника, проникнуть в его искусственную тень, создать
искусственный автомат своей сущности и с помощью знаков уйти,
подобно Другому, во внешний мир. Разве все наши автоматы,
искусственные машины, технические устройства не являются
проявлением великой аффектации?
Когда Энди Вархоль заявляет: "Я хочу быть машиной", он
выражает формулу максимального снобизма. Подключив свою особую
машину к системе машин и изощренных механизмов и проявляя при этом
лишь чуть больше мастерства имитации и искусственности, он
расстраивает хитросплетенные замыслы. Там, где обычная машина
производит объект, Вархоль производит конечную, тайную цель
объекта, состоящую в том, чтобы быть воспроизведенным. Он
воспроизводит этот объект в его сверхконечной цели, в его тайном
отсутствии смысла, исходящего из самого процесса объектальности.
Там, где другие ищут дополнительную духовную опору, он ищет
дополнительные машины, там, где другие ищут дополнительный смысл,
он занят поисками дополнительной искусственности. Постепенно он
оказывается все более и более вовлеченным в этот процесс и
приближается к инкарнации машины
[253]
посредством воспроизведения банальной точности мира. Все в меньшей
и меньшей степени подвластный желаниям, он все более и более
приближается к небытию, свойственному объекту.

[254]

ОБЪЕКТ КАК СТРАННЫЙ АТТРАКТОР

В конечном итоге образы всего того, что нам чуждо,
воплощаются в единственном образе - в образе Объекта. Неумолимость
и ирредентизм объекта - единственное, что остается.
Даже на горизонте науки Объект предстает как все более
неуловимый, неразделимый внутри и тем самым недоступный анализу,
извечно переменчивый, обратимый, ироничный, обманчивый,
забавляющийся всевозможными манипуляциями. Субъект безнадежно
пытается следовать за ним, принося в жертву постулаты науки, но
Объект нельзя постигнуть даже ценой жертвы научного разума. Он
являет собой неразрешимую загадку, поскольку не является самим
собой и не в состоянии постичь самого себя. Он создает препятствия
для какого-либо понимания. Его сила и самостоятельность, в отличие
от нашей, состоит в отчужденности от собственной сути. Первое
движение, совершенное цивилизацией, вероятно, заключалось в том,
чтобы протянуть ему зеркало, но в
[255]
этом зеркале он отражается только внешне, в действительности же он
- сам по себе зеркало, то самое зеркало, глядя в которое субъект
хватается за собственные иллюзии.
Но в таком случае где же Другой, где спутник науки? Где ее
объект? Она утратила своего собеседника. Подобно "дикарям", он
представляется отнюдь не склонным к диалогу. Кажется, это не очень-
то хороший объект, он не уважает "различия" и стремится тайно
ускользнуть от попыток научной евангелизации - рациональной
объективации. Он словно мстит за то, что его "поняли", мстит, в
свою очередь разрушая обманным путем основы научного здания. Эта
дьявольская гонка преследования Объекта и субъекта науки имеет
свое продолжение.
Только Объект можно рассматривать как странный аттрактор.
Субъект же более таковым не является. Его слишком хорошо знают,
как и сам он знает себя. Именно Объект предстает, как нечто
захватывающее, являя собой горизонт моего исчезновения. Он - то,
чем теория может стать для реальности: не отражением, но вызовом и
странным аттрактором. Таковы устремления, диктуемые присутствием
чуждого.
Есть два способа, позволяющих пройти мимо отчуждения: либо
отказ от самоотчуждения и обретение самого себя заново, что
довольно скучно и в наши дни не подает больших надежд, либо же
устремление к другому полюсу, к полюсу Другого в его абсолютном
проявлении, к полюсу ради-
[256]
кальной Экзотики. Альтернатива находится где-то в экспоненциальном
пространстве, определенном полной эксцентричностью. Не следует
ограничиваться отчуждением, нужно двигаться к тому, что еще более
другое, чем сам Другой, - к радикальному отчуждению.
Двойственная форма отчуждения предполагает необратимую
метаморфозу внешнего облика и полное преображение. Со мной не
произошло каких-либо изменений. Я стал другим окончательно и
бесповоротно. Я теперь покоряюсь не закону желания, но полной
искусственности правила. Я утерял всякий след желаний, которые
были мне свойственны. Я подчиняюсь лишь чему-то нечеловеческому,
что не зафиксировано внутри меня, но присутствует в объективных и
произвольных случайностях знаков мира. Подобно тому, как высшее
безразличие мира по отношению к нам порождает то, что при
катастрофах принято считать фатальностью, фатальность нашего
совращения является проявлением высшей отчужденности Другого. Той
самой отчужденности, которая вторгается в нашу жизнь в виде жеста,
лица, формы, слова, пророческого сна, меткого высказывания,
предмета, женщины, пустыни во всей ее несомненной очевидности.
Когда появляется Другой, он разом овладевает всем тем, что
нам никогда не дано узнать. Он - вместилище нашей тайны, всего
того, что живет в нас, но не может быть причислено к истине. Он не
является вместилищем ни нашего
[257]
подобия, ни нашего различия, как при отчуждении, ни идеальным
воплощением того, что мы есть, ни скрытым идеалом того, чего нам
недостает, - он вместилище того, что ускользает от нас, место,
через которое мы ускользаем сами от себя. Этот Другой - не
воплощение желания или отчуждения; он - воплощение помутнения
разума, затмения, появления и исчезновения, мерцания существа,
если можно так сказать, но так говорить не нужно, ибо правило
совращения есть тайна и тайна есть суть основного правила.
Совращению ведомо, что понятие Другого никогда невозможно
объяснить, прибегая к словам, выражающим желание; ведомо, что
субъект ошибается, стремясь к тому, что он любит; ведомо, что
каждое высказывание ошибочно в своей безнадежной попытке выразить
то, что оно стремится выразить. Тайна всегда принадлежит
искусственному. Это и вынуждает искать Другого не в ужасающей
иллюзии диалога, но устремляться в своих поисках в иные места,
следовать за ним подобно его тени, очерчивая вокруг него некую
линию. Навсегда отказавшись быть самим собой, но не став при этом
окончательно чуждым самому себе, оказаться вневписанным в образ
Другого, в эту странную форму, пришедшую извне, в это тайное
обличие, повелевающее событийными процессами и необычайными
экзистенциями.

Другой - это то, что позволяет мне не повторяться до
бесконечности.

Обратно в раздел философия