Пюдаль Б. Коммунистические руководители. От «сына народа» к «учителю масс»

Бернар Пюдаль

Коммунистические руководители. От «сына народа» к «учителю масс»* (Опубликовано: Социологические исследования, №11, 1997, №1, 1998)

Французская коммунистическая партия (ФКП) отличается от всех других политических образований исключительно высокой долей рабочих в составе своих кадровых политиков. Вопреки тому, что вероятность осуществлять политическую власть увеличивается по мере подъема вверх по социальной иерархии, ФКП удалось противостоять тенденциозному выдавливанию из политического поля, жертвами которого как правило становятся представители народных классов[1]. Эта черта обязана политике отбора, продвижения и формирования рабочих кадров, которая восходит к периоду большевизации ФКП (1924)[2] и которая с тех пор не переставала быть предметом неусыпного бдительного внимания со стороны руководящих инстанций этой партии. Всякий раз, когда подобная бдительность не срабатывала под воздействием высокого прилива принимаемых в партию, который грозил привести к преобладанию другого тип пополнений (1936-1938; 1944-1947; 1970-1978), руководство ФКП без промедления пресекало этот приток, пытаясь использовать с выгодой его политические результаты (проникновение в новые сегменты политического пространства, использование во время избирательных компаний новых сторонников и т.п.) Эта дискриминирующая черта является отличительным знаком ФКП, ярлык «рабочий» кочует по всем формам коммунистической пропаганды, от общепринятых выражений («рабочая партия», «партия рабочего класса») до поучительных биографий («Сын народа Морис Торез, От завода до Национальной Ассамблеи», Гюстава Ансара), социалистических романов («Ты будешь рабочим» Жоржеты Гоген-Дрейфюс, 1934)[3] и, в целом, всех более или менее сдержанных форм прославления рабочих. Франсис Понж не без основания полагал, когда отмечал, что в словаре персоналий Сталин фигурировал бы «во френче и фуражке», которые его столь показательно отличали от других[4].

В отличие от этих разнообразных славословий противники ФКП и многочисленные аналитики также отмечают, явно или скрыто, но уже о знаком минус, данную характеристику коммунистических активистов и руководителей, подчеркивая их посредственность и их «некультурность», клеймя их «ошибки во французском языке», иронизируя над их «тяжеловесностью» и «примитивными мыслями». Их стараниями коммунистические деятели превращены в аппаратчиков, обреченных на «тотальное» подчинение Партии, «загипнотизированных» несбыточными картинами, воплощению которых они содействуют. Целая фабрика образов часто с неосознанными социальными коннотациями навязывает видение этих «рядовых людей» как людей «аппарата», «из мрамора», с «дубовым языком», способных только «механически» и послушно повторять речи институции. Таким образом, многие аналитики[5] еще сильнее обесценивают элиту рабочих, которая стал объектом брани с тех пор, как стал претендовать на участие в политической игре[6]. Как отмечает Мишель Офферле по поводу историографии ФКП «большинство аналитиков выстроили объект, являющийся плодом социологического воображения (несбывшаяся любовь, прославление, отвращение, подчеркнутое дистанцирование), подобное построение снимает основной вопрос, связанный с пониманием тех условий, которые позволяют социально (и политически) нелегитимным агентам длительно удерживать руководство важной политической организацией, а также пониманием того, каков результат этого продолжительного и неправдоподобного удерживания руководящих позиций»[7]. Может быть эта нарочитая слепота происходила от того, что отсутствовали исторические исследования, объектом которых стал бы анализ социальных детерминант, определяющих карьеры активистов, и сложные механизмы приспособления диспозиций, которые сложились по ходу социальной биографии этих активистов к требованиям и правилам функционирования коммунистического универсума. Если привлечь ряд элементов социографии коммунистических руководителей 30-х годов и критически проанализировать биографические и автобиографические материалы, можно показать, каким образом доступ к профессиональной политической деятельности ответственных работников часто разрешает противоречия их личной социальной биографии, предрасполагая их к служению институции, которая сумела воздать им должное. По завершении такого анализа, возможно, будет казаться не столь удивительной та структурная слаженность, которой подпитываются взаимные разоблачения, когда каждый в слепоте другого находят «право» на свою собственную слепоту и связанные с этим выгоды[8].

Группа основоположников

Речь пойдет о французских коммунистических руководителях, занимавших ответственные посты в 1934-1939 годах. Коммунистическими руководителями (в широком понимании, то есть членами Центрального Комитета, Политического Бюро, депутатами и сенаторами, генеральными секретарями, федеральными руководителями, постоянными представителями управленческих структур) становятся в этот период после жесткого и сложного отбора, который начался в 20-е годы на Конгрессе в Туре. В истории ФКП они представляют собой ключевую группу, стабильнее ее нет ни одной руководящей команды и, начиная с этой группы, основательно укореняется политическое долголетие, также контролируемое воспроизводство руководящей команды. В качестве примера отметим, что входят в эту группу Морис Торез, Жак Дюкло (бывшие еще в 1969 году кандидатами на президентских выборах), Вальдек-Роше, Гастон Плиссонье (ныне член Политбюро). Речь идет об основном ядре, члены которого добились того, чтобы «занять» посты, вложить в них всю свою биографию, также адаптироваться[9] к ним, чем отчасти объясняется тот факт, что они станут идентифицировать себя исключительно с коммунистической институцией.

Предварительно подчеркнем, что если социальные особенности коммунистических руководителей обязаны отчасти их объективным характеристикам, то также они являются плодом символической манипуляции, стремящейся навязать определение, складывающееся у представителей, в качестве верного отражения представляемых. Чтобы не стать жертвами этого представления, которое затушевывает настоящие особенности коммунистических руководителей, мы попытались очертить социальную специфику коммунистических руководителей с помощью показателей, позволяющих описывать их социальные и культурные траектории[10]. Изучаются члены Центрального комитета, избранные на конгрессах в Вилербане (1936) и Арле (1937) (n = 57); совокупность депутатов и сенаторов коммунистов, избранных на всеобщих выборах в Национальное собрание 1936 года и на частичных выборах, проходивших вплоть до 1939 года (n = 77), генеральные секретари округа Сены (включая муниципальных секретарей Парижа), избранных между 1935 и 1937 гг. (n = 43). Всего 138 активистов, занимавших 177 постов, включая совмещение. Из этого социографического материала мы будем заимствовать только основные элементы, относящиеся к обучению и социальной и профессиональной мобильности этих руководителей.

Статистический анализ показывает, что коммунистические руководители в основном успешно получали начальное школьное образование: почти 70% членов Центрального комитета 1936 года, как минимум 65% депутатов и сенаторов и 70% генеральных секретарей округа Сены имеют свидетельство о начальном или о более высоком уровне обучения в период, когда такой диплом подтверждал успешный школьный путь и позволял скромные надежды на социальное продвижение[11]. Около 60% членов Центрального комитета после начального образования продолжали обучение в тех или иных школьных направлениях, при этом 35% оказывались в направлениях, «резервированных» для детей из народной среды и самых низких слоев средних классов: направление дополнительного обучения, начальная высшая школа, практическая школа торговли и промышленности. Аналогично дело обстояло среди депутатов, 30% которых обучались в указанных школьных направлениях, и только 13% получали полное среднее или университетское образование, занимая там часто положение стипендиата, то есть свободного кандидата.

Составим два распределения имеющихся данных по социально-профессиональным категориям. Первое распределение фиксирует наиболее социально высокое занятие, которое выполнялось когда-либо за профессиональную карьеру (но непременно до политической карьеры). Второе распределение базируется на наименее социально продвинутом занятии. Они позволяют обнаружить значительные диспропорции (тем более существенные, что они оказываются сглаженными из-за плохого состояния источников). Рабочие (рабочие частного сектора и рабочие служб общественного назначения) представляют таким образом 63,7% депутатов и сенаторов коммунистов в случае первого тип распределений и только 42,9% во втором случае. Доля средних классов (мелкие торговцы, ремесленники, служащие, учителя или им подобные) составляют соответственно 20,8% и 38,9%, удельный вес высших классов (профессора, инженеры, свободные профессии, литераторы и артисты) равняются 9,1% и 14,3%. Хотя противоречие менее выражено для членов Центрального комитета, избранного в 1936, оно все же значимо: доля рабочих составляет 71,7% и 52,3%, доля средних классов 15,2% и 28,3%, доля высших классов 10,8% и 17,4%. Хотя эти перемещения в социальном пространстве необходимо связывать с школьным капиталом коммунистических руководителей, они не являют собой его простое переложение: некоторые активисты могут обладать высоким капиталом (свидетельство об элементарном образовании, степень бакалавра), и, однако, не использовать его профессионально. Например, депутат и член Центрального комитета Гастон Корнавэн является рабочим и имеет свидетельство об элементарном образовании. Хотя среди членов Центрального комитета относительно обоих типов распределений - больше рабочих, чем среди депутатов и сенаторов, активисты, его составляющие, обладают более значительным школьным капиталом. Учитывая, что в момент заключения германо-советского пакта Центральный комитет практически полностью останется верным ФКП, в то время как почти 30% депутатов и сенаторов воздержатся при голосовании, можно гипотетически заявить, что существенная часть членов Центрального комитета «отказывается» или считает «невозможным» использование своего школьного капитала в целях подъема вверх по социальной иерархии. Кроме того, прием в члены Центрального комитета зависит только от внутренней логики организации, тогда как выдвижение партией кандидатов коммунистов на получение мандатов депутатов подчиняется множеству факторов (помимо верности ФКП еще и известность в регионе, связанная с давностью накопленного кандидатом политического капитала, также социальная обстановка и т.д., иначе говоря, правила игры, внешние по отношению к непосредственно коммунистическому универсуму). Зная это, есть право полагать, что наиболее верные руководители той эпохи характеризуются не более низким, чем у депутатов, уровнем культуры, а более явно выраженным «увриеризмом».

Это наблюдение может быть соединено с кратким анализом спектра политических позиций внутри Центрального комитета в зависимости от имеющегося школьного капитала. Члены Центрального комитета располагаются вокруг исключительно рабочего ядра секретариата Политбюро (рабочие, обладающие продолжительным начальным школьным капиталом) и рабочих активистов Политического бюро. Политические посты, предполагающие по своей природе иной культурный капитал, нежели капитал политический (директор «Юманите» и ее главный редактор, директор «Тетрадей большевизма», руководитель по международным вопросам, что предполагает знание иностранных языков и т.д.), оказывались занятыми интеллектуалами: Марсель Кашэн, Флоримон Бонт, Габриэль Пэри, Поль Вайян-Кутюрье, Жор Жаконьо. Нужно заметить, что недоверие по отношению к ним выражается в том, что им более долго отводится «временное» положение кандидатов или их статус понижается до внештатной работы (Джони Берлиоз). Напротив, политические посты, за исключением Политбюро, которые основаны на политическом капитале, присущем организации или политическому полю, тенденциозно заняты активистами рабочими, наименее наделенными продолжительным начальным школьным капиталом. Этих данных вполне достаточно для заключения о том, что именно в отношении к школьной системе и в связанном с ней социально-профессиональном включении в трудовую жизнь нужно искать некие социальные механизмы, которые лежат в основе карьер активистов.

Относительно слабая социальная идентичность руководителей коммунистов, тип имеющегося школьного капитала, принадлежность к народным слоям (которой они обязаны в подавляющем большинстве своему социальному происхождению), совместно с семейной активистской идеологией, придают им совокупность общих черт, которые их роднят и объединяют. Те, кто называют себя рабочими, являются ими в меньшей мере, чем они заставляют в это верить, те, кто подчеркивают свою принадлежность к средним классам, то есть к фракциям наиболее низкого положения среди высших классов, получили к ним доступ только совсем недавно.

Социальная дистанция, отделяющая лицензиата по философии Марселя Кошэна (сенатора, директора «Юманите») от рабочего металлурга Адриэна Лангюмье (депутата), при пристальном анализе оказывается существенно меньшей, если учитывать тот факт, что последний является обладателем двух частей степени бакалавра, первый, выходец из народной среды, не закончил своего образования по философии. То же самое рассуждение подходит для Жюльо Серетти (члена Центрального комитета, итальянца) рабочего металлурга и учителя, затем писателя, для Рено-Жана (депутата, члена Центрального комитета), крестьянина и преподавателя Практической школы промышленности и торговли в Ажене, для Фернана Гренье (депутат в 1937 г.), ученик булочника, затем помощник бухгалтера, для Луи Мангюина (постоянного представителя Северной федерации), рабочего и студент заочного инженерного института, для Люсьена Мидола (член Центрального комитета), выпускника Национальной школы искусств и ремесел, но занимавшего места рабочих и т.д. Те же, чей школьный капитал наиболее внушителен (Джони Берлиоз: преподаватель; Гастон Оге: дипломированный инженер в области сельскохозяйственной индустрии; Этьен Фажон: учитель; Флоримон Бонт: учитель геометрии; Жор Жаконьо: степень агреже по филологии), совместно с некоторыми активистами рабочими прошли теми же самыми узкими каналами подготовки, предназначенными для школьной элиты из детей народных слоев и средних классов (Морис Торез, Франсуа Бийу, Раймон Гюйо, Виктор Мишо и т.д.). Некоторые из ответственных лиц ФКП отличаются профессиональными качествами, позволившими им избежать или пытаться избежать профессий рабочих и достичь либо степени магистра, либо непрочной независимости ремесленника или мелкого предпринимателя[12]. К тому же, стоит лишь учесть воздействие профессионального торможения, которое вызвано профсоюзной и политической ангажированностью (таков случай Бену Франшона, вынужденного отказаться от продвижения, или Пьера Семара, первого рабочего, ставшего секретарем ФКП), как обнаруживается более гомогенная, чем представлялось, когорта. Возглавляют эту когорту, из Центрального комитета, ряд интеллектуалов, прошедших полный университетский курс и происходящие из высших классов (Поль Вайян-Кутюрье, главный редактор «Юманите», депутат; Жоржа Коньо, преподаватель со степенью агреже; Марсель Кашэн со степенью лицензиата по философии; и напротив, Габриэль Пери, хотя и представляющий для партии безусловного интеллектуала, вынужден отставить планы на поступление в Высшую Эколь нормаль в результате семейных поворотов судьбы), и активисты рабочие, выходцы их народных слоев, которые окажутся вынужденными компенсировать свое отставание самообразованием, как самостоятельно, так и в рамках партии. Таким образом, Марта Дезрюмо, единственная женщин в Центральном комитете, вновь берется за чтение и письмо по случаю забастовки, которой она руководит, Огюст Лекер получает свое удостоверение о профессиональном обучении в армии, после того, как осознает необходимость владения культурным багажом для умелого ведения борьбы[13].

Назначение на различные уровни представителей разных категорий руководителей внутри КП, дифференцированно распределение их в социальном пространстве в той или другой момент их профессионального пути, вскрывает процесс несостоявшегося, еле наметившегося, более или менее удавшегося социального восхождения, которое сочетается с противоположным движением, стремящимся «возвратить их на свои места», вернуть в свой класс. Именно этому двойному процессу они обязаны своим формированием и диспозициями, которые, в нужный момент они обратят в установку и умение быть коммунистом руководителем. Похоже, что политическое «осознание», переживаемое порой как откровение, является у них одним из возможных завершений в поисках идентификации, зафиксированные показатели которых относительно сверхобразования и перемещения в социальном пространстве

образуют индексы. Из-за невозможности обратиться к биографическим интервью, автобиографические материалы, оставленные коммунистическими активистами и руководителями, образуют, без сомнения, для рассматриваемого периода, единственный источник, позволяющий анализировать эти поиски идентификации.

Автобиографические материалы

Социологическое использование автобиографических материалов (автобиографии, биографические беседы) предполагает, что предварительно выясняются причины, которыми руководствуются при написании автобиографий, свод правил, которые написанием управляют, и механизмы доступ на издательский рынок. Многие ответственные лица и руководители коммунисты пробуются в автобиографических экзерсисах, которые с середины 60-х годов поощряются созданием в «Социальном издательстве» серии «Воспоминания». Мари-Клэр Лавабр и Марк Лазаран считали между 1966 т 1977 гг. более двадцати названий в одной этой серии[14]. Конкуренция там сильная, если верить советам, которые Робер Франкотт (автор автобиографии, озаглавленной «Жизнь коммунистического активиста», изд. «Павийон», 1973) расточал Альберу Ригалю (депутат, 1936), намеревавшемуся публиковать свои мемуары: «Безусловно, в первую очередь, ты должен обратиться именно в «Социальное издательство». Не знаю, какой ты получишь прием. Туда очень многие обращаются. Налицо суровая конкуренция за то, чтобы быть опубликованным и затем прочитанным» (Письмо Альберу Ригалю, 19 апреля 1974). Те, кому их известность может дать право публиковать свои воспоминания в иных издательствах, нежели издательства ФКП (Жак Дюкло, Этьен Фажон, например), отличаются тем самым от тех, кто может добиться доступа только на издательский рынок, находящийся под покровительством издательства ФКП, также и от тех, кто публикуется за счет собственных средств или кто вынужден оставлять рукописи в письменном столе.

К последним часто относятся активисты рабочие, являющиеся местными руководителями или ответственными за направления работы: Адриен Мутон, депутат от Арля (1936), Люсьен Молинье, региональный руководитель из Лангедока, Ежен Фурвель, депутат коммунист от Рюи-де-Дом; они опубликовались кустарным способом или за счет средств автора. Жорж Богран оставил машинописную, неопубликованную автобиографию, также как Албер Вассар или Энри Барбе. Эта интенсивная автобиографическая деятельность, не будучи характерной только для коммунистов[15], видимо, заслуживает того, чтобы самой стать предметом анализа в тех случаях, когда речь заходит об автобиографии назидательной, полностью искусственно сконструированной как «Сын народа Морис Торез» (1937), о которой смогли сказать, что он «не содержит ни строчки о М.Торезе»[16], или о рукописной автобиографии, которую ни один издатель не берется распространять в таком виде, в котором он был представлен или об автобиографиях, «отобранных» издательствами ФКП благодаря их «вписанности» в политическую борьбу, таких, в частности, как серия автобиографий манифестов, которые пытаются противопоставить автобиографиям ренегатов пример верности и счастья коммунистов. На досадную ностальгию автобиографии Шарля Тиона, («Тогда воспевали красное» ) или критиканское свидетельство Жана Брю , утверждающего, что «Никогда не поздно» , дают ответ «Это счастье» Фернана Гренье, «Верный вам» Андрэ Вюрмсера, «Моя жизнь зовется свобода» Этьена Фажона. К производству автобиографий коммунистов активистов нужно, разумеется, добавить ряд автобиографий всех «экс»-борцов, среди которых интеллектуалы (Эмманюэль Леру, Ладюри, Эдгар Морен, Жан-Туссэн Дэсанти, Алэн Бэзансон) и руководители (Шарль Тийон, Огюст Лекер, Андрэ Мати) занимает господствующее положение. У иных автобиографий совершенно специфические пути: это относится к автобиографии Марселя Туреля «Путь кадрового коммуниста», которая была им написана совместно с молодым университетским аспирантом[17] и в связи с работой последнего над диссертацией по истории, это относится к автобиографии Жюля Фуррье, член Лиги революционеров коммунистов, рабочего активиста, которую издательство Лиги публикует под названием «Красное зерно», таким образом, перенося на себя авторитет рабочего, старого коммуниста, образцового активиста, какие бывают только в мечтах. Ряд автобиографий отвечает на специфические запросы. Издательство «Масперо» публикует воспоминания Роже Коду («Воспоминания коммуниста») под названием «Лицедей» , где второстепенный актер, являющийся якобы представителем «низов» , испытывает на себе превратности судьбы: события его изрядно потрепали, но его моральные устои в многочисленных скитаниях хранят его и приводят к тому, что его приобщение к коммунизму становится неизбежностью. Поскольку отсутствуют исследования, объектом которых было бы целостное поле производства автобиографий коммунистов и экс-коммунистов, также соответствующая ему логика, придется ограничиться некоторыми замечаниями, отталкиваясь прежде всего от ответа на вопрос «Почему такая тяга к писанию автобиографий?»

Эта автобиографическая активность разворачивается не сама по себе и причины, на которые ссылаются во введениях и предисловиях, представляют собой, главным образом, полнейшую банальность. Адриэн Мутон, например, называет свою автобиографию скромно: «Заметки ветеран о 60-летии ФКП» и предупреждает читателя, что «он вынужден изложить эти заметки в автобиографической форме, поскольку она дает представление о том, какова была жизнь в рабочей семье в первой половине нашего века» и «поскольку большинства товарищей, которые как и я участвовали в 1920 году в Национальном конгрессе социалистической молодежи (состоявшемся до Конгресса в Туре), увы, больше нет»[18]. Говоря о себе только как о ветер не, обнаруживая только свою классовую принадлежность, автор, поскольку он еще жив, прикладывает все силы, чтобы отойти на второй план в тот самый период, когда он появляется на сцене. Этот пример сполна показывает, что напрасно ждать от автобиографии какого бы то ни было жизненного правдоподобия, рассказ о его жизни как в самой жизни, с «ловушками смысла, образующимися помимо нас, без нас, в неконтролируемом сообщничестве, которое нас соединяет исторический факт с историей, превращающейся в факт»[19]. В действительности автобиография, безусловно, принуждает автора к своим исключительно «негативным» , с точки зрения литер турного творчеств , свойств м: интригу не подлежит придумывать, интерпретация исторических событий чаще всего является лишь повторением их официальной интерпретации. Иногда намеренно втор упоминает учебник истории ФКП, к которому он отсылает читателя, как это, например, делает Люсьен Миндал в книге «Путь, которым я прошел» (стр.7 и 17). Остается рассказать чаще всего в виде линейного, более или менее счастливого повествования о жизни, уже описанной, которую следует овеществить для того, чтобы этим подчеркнуть ее образцовость и значимость. Легкость (видимая и реальная одновременно) автобиографии иногда устно наговоренной на магнитофон, потом просто переписанной, как это имело место с незаконченной автобиографией Альбера Ригаля «Лицом к лицу с собой» сопровождается тем, что некоторые активисты обнаруживают ограничения и трудности повествования в первом лице, как об этом свидетельствует Жан Шэтрен, который принимался за изложение своих мемуаров. Таким образом, честь, воздаваема я автобиографическому тексту, невольно свидетельствует об отношении к тексту, которое складывается у этих активистов и руководителей на протяжении всей политической жизни, отношении, проникнутом чувством близости и удаленности, непринужденности и отчуждения, также некоторого гипнотического притяжения. Есть много активистов, политические тексты которых, хотя они сами в полной мере этого не осознавали, были написаны до них и одновременно переписаны после них. Автобиографии этих лиц воспроизводят это отношение к тексту, так как они могут показаться написанными заранее. Помимо прямолинейно самооправдательного характера, помимо намеренных или нет замалчиваний[20], эвфемизмов, чувства почтения к образу изображаемого коммунистического руководителя, автобиография является одним из последних неосознанных проявлений иллюзий и разочарований, которые составляют сердцевину политической карьеры руководителей-рабочих; он несет черты участия в политическом поле как в поле культурном, условия которого, как мы далее увидим, покоятся на бессознательном самоисключении.

Жаннин Вердес-Леру права, подчеркивая, что интервью, активизирующие непроизвольную память, часто оказываются предпочтительнее рассказов, основанных на «намеренных воспоминаниях и представлении самого себя»[21]. Тем не менее, на этом дихотомия не оканчивается. Автобиографические документы, даже наиболее подверженные цензуре, наиболее проконтролированные и наиболее эвфимизированные, никогда не бывают и не могут быть полностью подчинены воле автора. То, что они представляют, по обрывкам, в форме анекдотов, в виде нравоучительной лексики и почти всегда независимо от сознательного замысла автора, остается уникальным: это пристрастия и антипатии, это этика активиста, которую должны вскрывать усилия по дешифровке автобиографических документов, и по которой необходимо восстанавливать всю систему. Составляя одно целое с самими активистами, эта этика сквозит и даже царит в автобиографиях. Социологический анализ должен вписаться именно в тот зазор, что образуется между речами институции и сознательным замыслом втор . В этом смысле автобиографические рассказы представляют материал, эквивалентный материалу историй жизни учителей, которые анализирует Франсин Мюэль-Дрейфус[22].

Интеллектуальные и культурные устремления

Задолго до того, как они стали заниматься политикой главным делом их социальной жизни или их профессии будущие истинные интеллектуалы-коммунисты были вовлечены в процесс культурного развития, первым толчком которого для многих из них стало воздействие от пребывания (для иных совершенно чудесного) в начальной школе. В течение всей жизни это стремление к учебе будет их сопровождать и преследовать, некоторых неотступно одолевать[23]. Приобретенную за школьной партой предрасположенность к учебе очень многие положили на службу необходимости освоения доктрины партии. Шарль Тийон в своих мемуарах иронизирует над школьными тетрадями, которыми Морис Торез, по своему примеру, советов л ему пользоваться для того, чтобы старательно делать заметки во время чтения[24]. Подобное зачарованное отношение к начальной школе, безусловно, не разделяют все дети из народных классов, о чем позволяет судить свидетельство Н веля, этого изгоя начальной школы, который не может скрыть тягостный характер своего школьного опыт , в отличие от бывших отличников, отмеченных похвалами в их школьном прошлом и порой совсем забывших или полностью не ведавших о муках, которые испытывали одноклассники. Эмоциональному спонтанному возгласу Жоржа Лефебвра, вспоминающего свою «дорогую светскую школу»[25], вторит горестное восклицание Жоржа Анавеля: «Эта школа меня очень утомляла, заставляла страдать и мне хотелось со всей детской злобой и со всей остротой страдая об этом прокричать»[26]. Ни в какой другой автобиографии, никакое другое свидетельство коммунистических руководителей не выражает подобных чувств.

Только биография, написанная Люсьеном Монжови и посвященная Жан-Пьеру Тэмбо, упоминает о трудностях, с которыми последний столкнулся при обучении у исключительно авторитарной учительницы[27]. Марсель Турель, учащийся школы Детей Иисус в Тулузе, признается, что ничего не сохранил от той школьной жизни, в которой надо было уметь смиряться: «От моей непосредственной школьной жизни, пишет он, у меня не ост лось глубоких воспоминаний, кроме того, что я не ощущал ни какого особого пристрастия к учебе, воспринимаемой как обуза, от которой нельзя было избавиться. Мои оценки похоже были самые скромные. Я никогда не был Пико де ля Мир ндол школы Детей Иисус , не будучи, однако, и в хвосте класса, более того, я был средним учеником, у которого было лишь одно стремление покинуть школу и начать работать»[28]. Стремление, разделяемое, впрочем, многими будущими активистами, для которых «настоящая жизнь» начиналась вне школы, как об этом свидетельствуют Марсель Турель, Люсьен Монжови, также Жорж Вогран и молчание тех, кому по поводу школы нечего сказать.

Однако во многих случаях коммунистическим руководителям характерно острое сознание того, что они многим обязаны школьной институции или конкретному учителю, сознание, которое они прямо или косвенно выражают в своем желании стать учителями . Это последнее стремление, часто неудавшееся, остается незаживающей раной: Люсьен Молинье отмечает в концовке одной фразы: «Среди моих друзей всегда было много учителей... может быть потому, что я никогда не переставал выражать сожаление по поводу того, что не смог продолжить своего образования, чтобы им стать»[29]. Жак Дюкло утверждает что у него было «очень высокое представление об этой профессии»[30] и он «очень хотел бы иметь позже возможность обучать других детей» тому, чему его обучил его «любимый учитель» . Он вынужден был, как и Фернан Гренье, ост вить эту недостижимую мечту. Жулио Серетти ждет, когда станет взрослым и сможет удовлетворить отцовское пожелание по этой части: «Мой отец хотел, чтобы я стал преподавателем, у него не было для этого средств, но я все же смогу сделать ему удовольствие видеть меня образованным»[31]. Культурная атмосфера родительской семьи, включая атмосферу милитантизма, и, соответствующие побуждения, объектом которых они были, видимо, сыграли не последнюю роль в школьных успехах будущих руководителей.

Эти специфические факторы принимают различные формы: обстановка причастности к движению (чтение газеты, посещение собраний и т.п.), царившая в родительской семье, например, у Мориса Тореза, Альбера Круиза, Роже Коду, Фернана Гренье, Жулио Серетти, Шарля Тийона, Жоржа Бограна; привилегированная культурная среда у Жана Шэнтрона, отец которого был большим любителем чтения, или у Бену Франшона, отмечающего, что его семья была единственной в квартале, которая выписывала еженедельник[32]; принадлежность семейного клана скорее к средним классам, нежели непосредственно к рабочему классу у Альбера Ригаля (воспитывавшегося у дяди, земельного собственника и хозяина гостиницы), у Эдуарда Обера, Вениза Госна (у которого в семье помимо него и сестры учились в школе и стали конгреганистками), у Люсьена Монжови, Леона Фигюйера, Флоримона Бонта, Рене Аррашара. Многие из них подчеркивают, что пользовались заботой и вниманием учителя, стремившегося продлить их обучение[33], однако, эти планы не могли реализоваться, поскольку экономические или семейные препятствия нередко заставляли прерывать обучение[34]. Кроме того, некоторым из них «несчастье» помогло получить стипендию, которой бы иначе они не добились; так произошло с Анри Гурдо, которому после гибели его отца на производстве был присужден учебная стипендия[35]. Семейные воспоминания, которые мы смогли собрать, подтверждают тот факт, что эти активисты часто принадлежали к элите учеников начальной школы. Марк Дюпон в детском возрасте считался в семье "интеллектуалом»[36], Жан Шемтрон единственный из 8-ми братьев и сестер посещал профессиональное училище[37].

Для всех активистов успешное обучение грамоте составляет минимальный уровень образования, особым транслятором которого, безусловно, является начальная элементарная школа, причем доступ в нее добиваются все, порой собственными усилиями. Некоторые свидетельств об активистах, чья учеба в начальной школе не была завершена, акцентируют внимание на том, что этим людям пришлось впоследствии восполнять пробелы в учебе (Эжен Энафф, Шарль Мишель, Жан-Пьер Тэмбо, Марта Дерюмо, Эмиль Дютийель)[38]. Как только активист включается в иерархию, начинает сказываться то, что требования к уровню культуры, необходимой для профсоюзной и политической работы, составляют один из основных скрытых механизмов селекции к дров. Некоторые активисты, быстро продвинувшиеся благодаря только преданности и своей классовой принадлежности, не смогли исполнять тех обязанностей, которые им были доверены. В частности, так обстояло дело у Рене Ад м , депутат от округ Сены с 1924 по 1928 г., который обязан своим избранием тому факту, что в избирательных бюллетенях 1924 г. кандидаты располагались по алфавиту[39].

Самоучки

Уже говорилось, что многие активисты располагают довольно существенным школьным к пит лом продолжительного начального образования, который им открыл доступ в более широкое образовательное и культурное пространство. В рамках дополнительного обучения (т.е. продолжительного начального) преподавание истории ведется шире, помимо знаний по истории Франции, представляющих костяк этой дисциплины в начальной элементарной школе, оно намечает контуры так называемой «универсальной» истории; одновременно, в отличие от начальной школы, в этом цикле образования программ обучения включает более разнообразных авторов, кроме того, здесь начинают преподавать иностранный язык. Фернан Гренье именно в этом цикле учит немецкий язык. Преподаватели, занимающиеся развитием этого сектора начального образования, часто здесь развертывают «бесплатную, на общественных началах деятельность»[40], которая свидетельствуют о том, что свои профессиональные и идеологические усилия они вкладывают в те каналы школьного обучения, выходцами которых, также венцом которых и всего здания начального образования или, говоря проще, венцом их собственной карьеры они предстают .

Продолжительное начальное образование, будучи связанным с успешным начальным элементарным обучением, сообщает своим обладателям склонности и способности, которые управляют траекторией самообразования. Тягу к чтению, которую иллюстрирует вплоть до карикатуры роман Анри Пулайя «Ежедневный хлеб», разделяют, по их собственным заявлениям, многие активисты: Жак Дюкло, Жюлио Серетти, Лео Фигьер, Фернан Гренье, Шарль Тийон, Рене Аррашар, Эмиль Дютийель, Жан Шэнтрон, Люсьен Молинье и др. Интеллектуальная любознательность этих активистов, увлекающихся телелюбительством или малой авиацией (Бертолини, депутат 1935 г.), посещающих порой, не без некоторой робости, музей[41] или занимающихся на вечерних или заочных курсах профессиональной подготовки, предполагает чаще всего обретение того самого минимального школьного капитал . И хотя бесполезно искать точную информацию о том, что они прочли, несомненно то, что они были большими любителями чтения. Лео Фигьер (окончивший два курса высшего учебного заведения) с подросткового возраста имел библиотеку в несколько сотен томов. «Я буквально проглатывал все книги, что мне попадались под руку, пишет он, и шедевры, и книги, не представляющие никакого интереса»[42]. Эмиль Дютийель по воскресеньям устраивал семейные сеансы чтения вслух. Во время службы в морском флоте Шарль Тийон заказывал доставку почтой г зет, технической литер туры и энциклопедий[43]. Свидетельств о чтении очень много, но то чтение, которое себе приписывают, оказывается слишком образцовым, чтобы не быть объектом личной вольной или невольной цензуры.

Все же некоторые тенденции можно обнаружить: техническая литература или романы составляют основу их чтения в подростковом возрасте (упоминаются часто Гюго, Мюссе, Жюль Верн, Дюма, Золя, Анатоль Франс). Далее, эту фазу сменяет вторая, характеризующая переход к социальной литературе, чаще всего анархистской. Что касается прессы, часто упоминаемая «Волна Бризона", видимо, сыграла решающую роль для многих активистов. Нет ссылок ни на классических писателей, таких как Бальзак, Флобер, Стендаль, ни на французских энциклопедистов, таких как Дидро или Руссо, ни, тем более, на современных романистов, таких как Жид, Валери, Клодель или Пруст[44]. Это пестрое чтение Бену Фрашона говорит о «лавке старьевщика" вписывается в реестр общепринятой литературы, свойственной начальному образованию, к которой присоединяется социальная литература начала века и еще, видимо, чтение, связанное с так называемой «народной» литературой, которая оказывается объектом некоторой самоцензуры.

Особые встречи

Следует принять во внимание и другие формы культурного обучения. Связанная или нет с планами на продвижение и профессиональное совершенствование установка на самообразование подпитывается множеством источников, начиная от занятий вечернего и заочного обучения вплоть до особых форм общения с людьми умственного труда. В процессе взаимосвязей бывший школьный отличник включается в неформальные педагогические отношения с представителем умственного труда, в которых последний выполняет роль обучающего.

Албер Вассар изложил во всех подробностях свою «встречу» с инженером Раффэном: «Помимо моей работы и моих занятий жизнь в Конфлаке был однообразной. Я использовал воскресенья для посещения окрестных городов. Во время одной из таких поездок в Вердэне я познакомился с инженером-строителем дорог и мостов Раффэном. Это был анархист, который мне показался очень образованным и который обладал, во всяком случае, настоящим талантом в том, как он умел объяснять свои представления (...) Наша первая дискуссия заняла всю вторую половину дня. Я его достаточно заинтересовал, и поэтому он предложил мне переписку. Он мне посоветовал книги, которые могли дополнить то, что он обобщенно обрисовал. В то воскресенье я возвращался в Конфлан полный смятения... До сих пор я читал только книги об основах учения. Инженер, который дав л мне советы, смотрел шире, он не был сектантом. Он считал, что первый долг активиста состоит в обретении солидной культуры. Именно в Конфлае я начал читать такие произведения как «Происхождение видов» Дарвина, сокращенный Девийем вариант «Капитала" Маркса, "Предтеча" Ромен Роллана и др. Мне не всегда было просто полностью усвоить некоторые из этих произведений. Среди прочего я испытывал серьезные трудности в понимании первой части сокращенного варианта «Капитала»[45].

В ходе одного из своих интервью Жан Шэнтрон, характеризуя свою встречу с Лиандра, военным метеорологом, готовившимся к экзамену агрегации по естественным наукам, употребил красноречивую формулировку: «Это был первый интеллектуал, с которым я вскоре завязал контакты»[46]. Этот последний заставил Шэнтрона прочесть "Манифест коммунистической партии» , «Огонь» Анри Барбюса, «Десять дней, которые потрясли мир», «Бравый солдат Швейк». Артюр Раметт, обладатель Удостоверения о профессиональном обучении, в одиннадцать с половиной лет, когда оказался в оккупированной зоне, живет три год (с 1914 по 1918) в уединении: «Я заполнил эту изоляцию бесчисленным числом прочитанных книг. Один товарищ, имевший аттестат, доставал мне книги из библиотеки при бирже труда. Я прочел все романы Гюго и, разумеется, читал и перечитывал «Отверженных», Золя, Мопассана и других. Я прочел «Энциклопедию социализма2 Брата Мореля и, главным образом, я поглощал все речи, все тексты Жан Жореса»[47]. Шарль Тийон пользовался поддержкой Луизы Бодэн, учительницы, которая его стимулировала к написанию воспоминаний о каторге в Дар Бель Амри для своей еженедельной газеты "Коммунистическая Британия» , также давала ему советы, когда он взялся восстанавливать на письме историю своей семьи, мятежным плодом которой он был[48]. Множество других примеров свидетельствуют о формирующей роли этих неформальных отношений, к которым можно равным образом присоединить тот факт, что подругами или женами многих активистов были женщины с более высоким, чем у них самих, образовательным и социальным уровнем. Рене Юни, член Центрального Комитета, женится на учительнице; Гастон Монмуссо из Политбюро на директрисе ясель; Жорж Еслер, член Центрального Комитета, на бухгалтерше, обладательнице Свидетельства о начальном обучении; Жан Шэнтрон на обладательнице степени бакалавра; Рено Жан на имеющей степень агреже в естественных науках; Жорж Богран на учительнице.

Итак, заимствовали они импульс к интеллектуальному обучению в своей вовлеченности в профсоюзную или политическую деятельность и/или эта вовлеченность усиливала стремление к самообразованию, подкреплявшемуся успешным начальным образованием и часто последующим завершенным или незавершенным продолжительным начальным, так или иначе для большинства руководителей коммунистов характерен процесс сложного освоения культуры. Эти будущие воспитатели «рабочего класса" отличаются, однако, от учителей, на которых они многими чертами походят. Будучи очень часто рабочего происхождения, и часто выходцами из среды тех, кто занимался активной политической деятельностью, они не порвали со своим классом по происхождению, хотя и вовлечены в похожий и близкий процесс. В отличие от учителей, они силой обстоятельств вынуждены отринуть мелкобуржуазный мир, к которому стремятся. Вместо того, чтобы быть наверняка последними в высшем сословии, они «кичливо» выбирают позицию первых среди «рабочего класса». Они также станут носить галстуки, но скорее с насмешкой и юмором, которые пристали борцу пролетарию, чем со скромностью, с оттенком покорности, характерных для выдвиженца в среду мелкой буржуазии[49]. Как стигматизированные, которых анализировал Гофман, они будут пытаться переделать свои «костыли» в «клюшки для гольфа»[50]: «Один рабочий стоит десятерых интеллектуалов» не перестанет повторять в течение всей своей жизни этот архитипичный самоучка, каким был Эмиль Дютийель[51].

Опыт деклассирования

Если описанный нами процесс проявляется исключительно среди стипендиатов и самоучек, которые сумели закончить свое начальное элементарное образование, то он также касается, чуть в меньшей степени, всех тех, кого успешная начальная элементарная подготовка, сопровождаемая иногда в большей или меньшей степени завершенным продолжительным начальным обучением, подвела к границам рабочего класса, позволяя им увидеть, что они могли бы его покинуть. Но этот процесс социального продвижения, далекий от того, чтобы иметь вид беспрепятственного движения к верхним эшелонам общества, такого, каким его трактует республиканский миф о ребенке «из бедных, добившемся успеха»[52], являет собой путь, усеянный препятствиями, где каждая «победа» ассоциируется с «поражением» или сама победа, социальный успех, может оказаться поражением. Тем стигматизации, которая по Гофману, для самого стигматизированного характеризуется «расширением сознательности» и «бдительностью особой, большей, чем бдительность нормальных людей»[53], находится в центре очень автобиографичного роман «Антуана Блу", который Поль Низан публикует в 1933. Излагая подобное поражение школьного отличника, которому было назначено на протяжении всей жизни «погибать» ради химеры «успешного» социального восхождения, в «Антуане Блу «описывается карьера отца Низана и роман вводит нас в самую сердцевину противоречий, которые заключены в развитии этой иной карьеры, карьеры истовых коммунистов-интеллектуалов. Изданный в декабре 1933 год , в тот момент, когда вырабатывалось определение того, что есть долг писателя коммуниста, этот роман стал объектом критики Жана Фревиля, поскольку он не являлся тем «позитивным» романом, которого ждали от писателя коммуниста Низана, и который бы соответствовал роли, возложенной отныне на милитантистскую литературу, воодушевлять народ и его героев[54].

В статье в «Коммуне» (март-апрель 1934) под пером Арагона и впервые в отношении французского произведения роман становится произведением социалистического реализма[55]. Рассказывая историю сына рабочего, которому благодаря стойкости и ценой целой серии отречений от мира ручного труда, удается достичь должности инженера, роман начинается со сцены смерти и погребения героя в ледяной пустоте мелкобуржуазных условностей. К концу такой жизни все долги будут уплачены: «Ничто не исчезает, в конечном счете, со счет , предъявляемого этим миром»[56]. Именно как в мелкобуржуазной логике образцовой бухгалтерии, когда актив и пассив великолепно сходятся, каждая социальная ступенька, которую покоряет Лбу , сопровождается неизбежным «отступничеством» . Здесь тщательно исследуется оборотная сторон показухи республиканской мифологии и за кулисами этого театра вырисовывается индустриальная машинища с ее потребностью в подчиненных и надсмотрщиках, задающих ритм ре льной истории этого индивидуального приключения, этой драмы, исключительно ясное и документальное описание которой предлагает Низан. Этот роман дает нам понять, что выкачивание будущих экономических и интеллектуальных кадров нации из школьной элиты детей народного происхождение образует изъятие, значение которого состоит в соответствующем ослаблении класса по происхождению, из которого уходят те, кто в ином контексте могли бы им руководить. В несколько заходов Низан описывает этот способ социального восхождения и терзаний, которые с ним неизбежно связаны. К 16 годам Антуан Блу завершает цикл специального образования. Н этом перекрестке дорог, когда еще не все предопределено, именно голос начальника вокзала, этого символического представителя социального окружения, которое направляет каждого путешественника по своему назначению, был дан отцу Антуана Блу просвещенный совет «проталкивать» своего сына: «Ваш сын стоит того, чтобы его проталкивать... Досадно такому способному ребенку, как он, позволить поступить учеником подмастерья... Сделайся он рабочим, он был бы несчастным, он уже достаточно образован... это делает рабочих озлобленными... Вы можете попытаться поступить в Школу искусств и ремесел»[57]. Озлобленные рабочие, как известно, это будущие заводилы. Три год спустя студент Школы искусств и ремесел в Анжере Блу устраивается на каникулах работать рабочим на стройке в Луаре в Сан-Назере: «Однажды, на строительном дворе в момент окончания работы он поднимается на возвышение из балок и говорит своим собратьям о необходимости бастовать. Слова его переполнены глубоким гневом»[58]. Низан тем самым выступает не как простой забастовщик, а как потенциальный руководитель, легитимация которого состоит только в его сиюминутной классовой принадлежности и его способности обращаться с речами к «своим». Будучи временным рабочим, он провалится в своей попытке организовать забастовку и сиюминутный бунт, который мог бы превратиться в этап борьбы, будет иметь только те последствия, что ведут к продвижению по иерархии среди железнодорожников. Такую потерю потенциальных представителей класса, которая происходит взамен повышения по социальной лестнице «наиболее способных детей» , более или менее четко осознавали некоторые активисты рабочие. Свидетельствуя о поведении активистов департамента Севера в начале века, учитель социалист Жюль Брен вспоминает, что «с трудом допускалось, чтобы кто-то исключительный, какие-то привилегированные, в целом, могли персонально избежать общей для всех судьбы. Освобождение должно было прийти для всех одновременно: именно в этом присутствовало чувство, часто необъяснимое, плохо анализируемое, полуосознанное, но очевидное по своему воздействию и своим последствиям и которое отличалось исключительной силой. Ряд рабочих муниципалитетов в этом порыве идут вплоть до отказа от стипендий, обеспечивающих продолжение учебы сверх начального, или почти не предпринимают никаких усилий ради предоставления их тем, кого они касаются»[59]. Низан в» Антуане Блу «коротко описывает историю несостоявшегося руководителя коммуниста и он представляет собой уже другой роман, совершенно забытый сегодня, хотя он имел известный успех и был переведен на русский язык, это роман Жоржетты Геген-Дрейфус, многозначительно названный «Ты будешь рабочим». Он изображает портрет героя пролетария, описывая детство вождя, которое занимает достойное место в культе борца за рабочее дело.

В противоположность роману Низана, изучение этого пролетарского роман обнаруживает филигранную историю, посвященную краху социального выдвиженца, иначе говоря, самого писателя[60]. Низан, рассказывая о тех, кто по образу его отца переходит на «другое поле» , и отмечая моменты, где будущий инженер соприкасался с будущим руководителем, приводит обоснованные размышления о противоречиях, свойственных судьбе руководителя. Примечательно отметить, что в действительности биография Антуана Блу походит на биографию одного из основных руководителей коммунистов Люсьена Мидола, члена Политбюро ФКП и руководителя профсоюза железнодорожников. И тот и другой были прекрасными учениками в начальной школе, стипендиатами, студентами Школы искусств и ремесел, учениками-железнодорожниками, затем машинистами локомотивов. Как тот, так и другой, были изгнаны из профсоюзного движения рабочих железнодорожников, поскольку в них видели только временных рабочих, перебежчиков, будущих руководителей[61]. На этом сходство заканчивается. Если они оба скромного социального происхождения отец Люсьена Мидола был ремесленником-каретником, отец Блу рабочим на железной дороге, то все же, что касается Люсьена Мидола, ему благоприятствовал откровенно более политизированный идеологический семейный климат. Отец Люсьена Мидола, дрейфусар, антиклерикал, сторонник продолжительного образования способных детей-выходцев из народа (это любимая радикализмом тема), сочувствующий социалистам, он закончит жизнь членом ФКП. Выделяясь своими профессиональными качествами и именно будучи изобретательным ремесленником, он отправляет своего сын учиться в Высшую начальную школу в Мушар, в чем ему помогает учитель[62]. Затем наступает время Школы искусств и ремесел, где в течение первых двух лет все подчинено желанию добиться успеха: «Я хотел «достичь» , остальное мне было безразлично»[63]. Свое «осознание» Люсьен Мидол относит за счет контакта со своими однокашниками. В своих воспоминаниях он описывает «приобщенческий» инцидент, жертвой которого он стал, настоящую притчу о трудностях выбиться в люди, интерпретированную затем как добровольный отказ. «Студент, практически не имеющий карманных денег, я чувствовал себя изолированно в кругу сыновей из мелкой и даже крупной, в основном промышленной и торговой буржуазии. Однако один банальный случай заставил пережить вновь это чувство неравенства; он предопределил быструю эволюцию моего душевного состояния. Однажды вечером, ветреной зимой, ряд учеников, у которых было полным полно карманных денег, решили устроить кофе перед вечерними занятиями. Так как у них не было воды, один из них сказал мне: «Если ты пойдешь и принесешь нам воду из колонки во дворе, ты получишь чашку кофе» . Я, ворча, согласился но, я не получил кофе, так как я сломал ногу, поскользнувшись на льду...»[64]. Молодой стипендиат делает для себя открытие, что его качества хорошего старательного ученика недостаточны для того, чтобы широко открыть перед ним двери в будущность высшего чиновника или руководителя, о которой он мечтал. Он поднялся «из низов» и должен оплатить своим раболепием право встречаться с детьми добропорядочной буржуазии. Так же как он чувствовал себя обязанным допускать издевательства, которым старослужащие подвергают новобранцев, так же он чувствует себя обязанным терпеть унижения, которым студенты, не испытывающие материальных затруднений, подвергают студентов, обучающихся на стипендию. Сломав себе ногу, он неосознанно показывает, что он «не движется больше» . С третьего курса он проявляет близкую к социализму ориентацию. «На стыке двух культур»[65] стипендиат народного происхождения сталкивается со сложным процессом освоения узаконенной культуры, с серией действий по социальной адаптации, переживаемых субъективно как предательство, самоунижение и неудовлетворенность жизнью. Люсьен Мидол не единственный, кто упоминает об этом конфликте габитусов, ставкой и объектом которого он является.

Жорж Коньо, например, дает в своей автобиографии, возможно невольно, превосходную иллюстрацию того анализа, что Ричард Хоггард посвящает патологическому состоянию стипендиатов: «‘Деклассированные' в силу того, что удерживаются ‘наверху', не все являются невротиками, но все они познали опыт тревоги, который, возможно, кого-то из них приводит к патологической неуравновешенности и который, во всяком случае, остается скрытым даже у индивидов, ведущих самую нормальную с виду жизнь и происходит это на почве самых обыденных ситуаций»[66]. Жорж Коньо — образцовый стипендиат, отличный ученик в лицее, принятый в Высшую Эколь Нормаль, — познает одиночество, присущее судьбе того, кто очень рано отдаляется от ему подобных людей. Он пишет в «Предвзятом мнении»: «Я страдал от предельной эмоциональности, от которой я так до конца и не вылечился, и я испытывал в дни сочинений страх, тошноту и другие расстройства. Я звал как можно сильнее на помощь сверхъестественную силу»[67]. Предназначая себя в начале в духовный сан, затем привлеченный «обольстительной властью» самоубийства, «неотесанный увалень», пишущий «тяжелым деревенским стилем»[68], он заупрямится в Высшей Эколь Нормаль: «Что касается нас, мы отказывались делать карьеру. Мы желали опровергнуть знаменитое изречение Александра Рибо ‘формировать элиту руководителей — такова роль высшего образования'»[69]. Карьеризм определенной части выпускников Эколь Нормаль, их снобизм, их консервативный дух послужит выигрышным фоном для того, кто с этого времени изберет себе блестящую карьеру борца[70].

Многими чертами схожа с предыдущей, траектория Флоримона Бонта, который благодаря рекомендациям своего дяди, сельского священника, продолжил среднее образование в католическом коллеже в Туркуане. При непосредственном общении с детьми «влиятельных господ» он становится, на их глазах, более пролетарским, чем он был в действительности. «Мои однокашники были богаты. Я беден. Они были очень хорошо одеты: костюм из шерстяного очень мягкого драпа, сделанного на ткацких фабриках их отцов, хорошо сшитый пиджак с бархатными отворотами, укороченные штаны до колен, белый жилет по праздникам или в дни церемоний, чулки из тонкой шерсти, элегантные кожаные черные туфли с лакированными носами. Я же был одет, разумеется, очень чисто, но скромно, в костюм из грубого драпа, купленного в Бельгии, поскольку там он во много раз дешевле, чем во Франции; рядом с папиными сынками я имел вид дунайского крестьянина»[71]. Это унижающее общение помогает понять радость, которую он испытывает, при зачтении Боссю панегирик Святого Франциска Асизского, в котором епископ из Мо осуждает «безжалостную жесткость богатых»[72].

«Люди, вырванные из своей социальной среды, и самоучки представляют собой, в некотором роде, чувствительные антенны сообщества: мы часто их не хотим замечать, однако симптомы, которые они регистрируют, касаются нас всех», утверждает Хоггард[73]. Трудности, связанные с тем, чтобы вписаться в новый социум, которые сначала проявляются в виде отторжения от своей социальной среды, порождают рационализацию, способную придать смысл этому антиконформизму, одной из форм которого становится политическая борьба на стороне «униженных».

Рабочие «по своему выбору»

Конфликт габитусов, исключительно сильный у партийных активистов, завершивших продолжительный начальный, в несколько этапов курс школьного обучения, наблюдается также и у других категорий активистов. Многие автобиографии свидетельствуют, а интервьюируемые упоминают о глубоком чувстве неловкости, которое охватывало немалое число активистов, когда они пересекали дверь своего школьного класса, обнаруживая там мир "чужих", в котором у них явным образом не было своего места. Вот пример Фернана Гренье, который после оккупации своего родного края немецкой армией благодаря исключительным школьным успехам смог в Туркуане (во время первой мировой войны) два года проучиться на этапе продолжительного начального образования и, тем самым оказавшись наделенным значительным школьным капиталом, быстро занял место служащего банка "Северный кредит". "Не обобщая на этот счет", как он выражается во время интервью, оказывается, что универсум, в который он вошел, недоступен. "В больших промышленных городах как этот — в основном в текстильных промышленных городах и в свое время — тот, кто был служащим, был Господином. Он носил красивые галстуки... и т.д. И я должен сказать, что несмотря на то, что они зарабатывали не больше рабочих, а иногда даже меньше, климат, господствовавший в этом "Северном кредите", у этих провинциальных служащих, мне совсем не нравился. Я не чувствовал себя в своей тарелке, я был как некто посторонний (...). По мне, так они были слишком большими гордецами, им хотелось уж очень красивых галстуков, так вот, это не соответствовало моему темпераменту»[74]. Образованный служащий, он в действительности остается вовне той профессиональной группы, с которой соприкасается; дисгармония этой ситуации разрешается простым и прямым разрывом с этой профессиональной средой, разрыв происходит благодаря появлению хозяина маленькой булочной, который, назвав Гренье по имени, забирает его работать с собой («Фернан, идем-ка печь со мною хлеб»)[75]. Способствуя тому, чтобы вместо социального развода переход воспринимался гармонически как культурное возвращение в свой класс, этот призыв оказывается услышанным, так как "субъект", Фернан Гренье, в нем узнает самого себя.

Марсель Турель, ученик булочника, как и Фернан Гренье, излагает в своей автобиографии настоящую битву, которую он вынужден был вести, чтобы избежать судьбы почтового служащего, к которой семья пыталась его принудить. Принятый в администрацию почти по разряду детей погибших военнослужащих, взятых на государственное попечение, и как обладатель Удостоверения о профессиональном обучении, он там сталкивается с "более отупляющей, чем в школе, дисциплиной. Повторяющаяся работа с фиксированным временем труда, ношение несуразного наряда, называемого формой, придирки начальников и инспекторов, работа по выходным, несправедливые наказания за несовершенные ошибки..." [76]. В этой обстановке мелочного принуждения единственная перспектива - подать в отставку. Семья запрещает "оставлять должность", а Марсель Турель множит свои просчеты, чтобы предстать перед дисциплинарным советом и заявить об уходе с работы, обращая на нее "град ругательств"[77]. Обучиться настоящему ремеслу - становится отныне его целью. Несколько лет спустя рабочий булочник, хозяин своей печи, он будет насмехаться над своим сочувствующим социалистам патроном, повесив на своем рабочем месте портрет Сталина. Сделанный таким образом "выбор" рабочего класса, подобные поиски "настоящего ремесла" осуществляются в промышленной среде, где независимость и достоинство, которые обеспечиваются реальной профессиональной квалификацией, сохраняют еще свою привлекательность для молодых рабочих. Об этой привлекательности красноречиво рассказывает Жорж Богран. Поскольку он был «первый из Богранов, кто получил диплом об элементарном образовании»[78]. Удостоверение о профессиональном обучении, Жорж Богран, в свою очередь, вынужден был противостоять желанию своего отца сделать из своего сына конторского служащего. "Я сделал все для того, чтобы не идти никуда, кроме бойни", - пишет он в своей биографии. Жизнь, настоящая, жизнь развлечений детей Парижа, жизнь взрослых особ, персонифицированных рабочими Ля Вилетт, безусловно, совершенно иная, нежели жизнь контор: "Нас покоряли люди сильные, манипулирующие гирями и гантелями, борцы, которых кое-кто с боен имитировал, принимая участие в единоборстве"[79]. Понятно, что он мог написать эту двусмысленную фразу: "Добровольно, радостно, я поднимался на бойню"[80]

Профессиональная история этих активистов свидетельствует о трудностях социальной адаптации, с которыми они столкнулись. В этом обретает особый смысл то глубокое презрение, которые они будут выказывать карьеристам любой масти в политике, которых они повстречают или посчитают, что повстречали. Не отличаются ли они сами от этих карьеристов, они, кто "добрались до верху" благодаря своей способности "отрекаться"?

Адриен Лангюмье или противоречия активистского наследства

Сжатый анализ идеально-типической траектории Адриена Лангюмье позволяет высветить символическое действие при манипулировании траекториями активистов, которое совершается внутри ФКП. В биографии, которая посвящена ему, в специальном номере "Тетрадей большевизма" за 1936 г. под названием "Голос народа в парламенте" Адриен Лангюмье[81] представлен, как все парламентарии коммунисты, в соответствии с объяснительной схемой «орабоченных» биографий, которые вносят свой вклад в дело легитимации «рабочих» политических кадров ФКП.

«Адриен Лангюмье родился в Оксере (Йона) 3 января 1902 г. В возрасте 14 лет он вынужден был начать зарабатывать себе на хлеб; он поступает работать учеником механика, уязвленный тем, что не может продолжать посещать школу, не может приобщаться к просвещению. С 1916 г. он становится членом профсоюз металлистов. Вскоре он познает истинное лицо войны. В 1917 его старшего брата убивают; Лангюмье участвует во всех крупных забастовках времен войны. В 1918 Адриен Лангюмье создает молодежный профсоюз в Оксере. Он примыкает к группе социалистов. Борется против политики Священного союза. Войн кончается. В 1920 Адриен Лангюмье оказывается среди организаторов крупнейшей майской забастовки. Его включают в подготовку заговора, одного из тех заговоров, что устраивают ради попытки развалить профсоюзы. Восемнадцать месяцев тюрьмы! Но ему удается скрыться в Швейцарии. Несмотря на случайности и трудности жизни активиста, Адриен Лангюмье, высококвалифицированный рабочий, находит время и силы, чтобы самостоятельно развивать свою культуру. Он становится журналистом на службе у своих идей»[82].

Ребенок из бедной семьи, вынужденный оставить школу из-за необходимости зарабатывать на хлеб, жаждавший ученья, пострадавший, в лице своего брата, от войны 1914-1918 гг., молодой активист, который сразу смог отыскать верный путь, позже активист, испытавший на себе капиталистический гнет, Адриен Лангюмье еще и самоучка, который становится журналистом. Все эти штампы собраны в этой образцовой биографии, где рассматриваемый активист рабочий отличается от других активистов рабочих только особенными моральными качествами, которыми его наделяют: «преданность», «энергия», «самоотверженность». Его реальная социальная траектория содержит лишь самую малость из этой картины Эпиналя. Вся сумма несовпадений с модальной личностью рабочего, которая характеризует Адриена Лангюмье и которая лежит в основе его карьеры активиста, полностью опущена, затерта, деформирована. А именно эту систему несовпадений, исключительно показательную в данном случае, следует выявлять и накладывать на официально разрешенную биографию для того, чтобы раскрыть, в чем его карьера активиста был ответом, наиболее соответствующим противоречиям его индивидуальной социальной биографии.

Социальное происхождение, семейные традиции и обучение

Адриен Лангюмье родился не в рабочей среде, чьей основной характеристикой был бы «бедность». Его отец, ремесленник-башмачник, был секретарем социалистической секции в Оксере. Его мать была уборщицей и кухаркой в коллеже Оксера. С самого раннего детства он становится преемником неразделимого идеологического и культурного наследия семьи: «Я всосал с молоком матери идеи социализма. В возрасте, когда мне было 4 или 5 лет, Зели Камелина, дочь Зефирина Камелина, который был директором Монетного двор во время Парижской Коммуны, дал мне книгу, которая и стал моей первой прочитанной книгой. Эту книгу «Маленький Пьер будет социалистом» написал дядюшка Морель. Камелина был большим другом моего отца и часто приходил к нам в дом. Я любил слушать, когда он делился своими воспоминаниями»[83]. В семейном кругу молодого Адриена был традиция участвовать в рабочем движении дед по отцовской линии, бригадир дорожных рабочих, был сослан в Алжир в 1851 г. за противодействие государственному перевороту Луи-Наполеона Бонапарте. Нетрудно вообразить, какой культурный опыт несет подобный семейный круг по сравнению с другими рабочими семьями. Ничего удивительного, что в таких условиях Адриен Лангумье становится объектом существенных семейных забот и надежд. Амбиции относительно его будущего выражаются вполне открыто: «Мои родители хотели, чтобы я стал чиновником, учителем или профессором»[84]. Школьный путь Лангумье полностью отвечает надеждам, которые на него возлагались: после того, как он окончил элементарную начальную светскую школу с отметкой «безупречно» , он поступает в учебное заведение среднего образования и становится учеником коллежа Поль-Бер. Опыт ученик коллеж оставляет в нем неизгладимый след:

«Я мог бы написать книгу о четырех годах, проведенных в коллеже Поль-Бер. В то время, я поступил в октябре 1914 г., занятия были платные. Однако дети из рабочих семей, доход которых не превышал определенного уровня и которые хорошо учились в начальной школе, могли быть принятыми и им могли назначить государственную стипендию при условии, если они успешно сдавали достаточно трудный экзамен. Когда я его сдавал в 1914 г., из четырнадцати кандидатов были приняты только три. Стипендиатов считали маргиналами среди сыновей промышленников, крупных торговцев, высших административных чинов, адвокатов и врачей, которые поступали в систему среднего образования в том возрасте, когда сыновья трудящихся только начинали посещать государственную школу. Поскольку молодые преподаватели были мобилизованы н войну, их заменили пенсионеры с менталитетом прошлой эпохи. Если в коммунальной начальной школе учителя обращались с нами по-дружески и называли нас на «ты» , то эти старые бородачи говорили нам «вы» и употребляли обращение «Господин» . Когда они делали замечания, они никогда не упускали случая, чтобы обратить наше внимание перед всем классом, что мы обучаемся за счет государственных средств, что накладывает на нас обязательство вести себя без малейших отклонений. Вплоть до 1917 год я ориентировался на эту ситуацию и соглашался быть приравненным к неимущим и презираемым лицам, получающим государственную помощь, я работал ради хороших оценок и ради того, чтобы не дать повод для отмены моей стипендии»[85].

К трудностям социальной притирки, которые переносят стипендиаты средней школы и о которых лишний раз свидетельствует этот рассказ, добавляется для Адриен Лангумье раннее благодаря его семейному кругу появление политического сознания, которое вступает все больше и больше в противоречие с безликостью, которую от него ждут. Семейная драма смерть старшего брата в Шампани в 1917 г. ускоряет его бунт против образования, которое дается в Коллеж Поль-Бер.

«В апреле этого года (1917) мой старший брат был убит в Шампани. Я испытал огромное горе и отвращение ко всему. Я не мог больше слышать профессоров, произносящих шовинистические речи, не задумываясь о солдатах, которые погибали тысячами. Я добился победы во время двух явок перед дисциплинарным советом, во-первых, заявив, что они умирали не за Францию, за капитализм, а, во-вторых, когда был застигнут за чтением первого издания «Огня» Барбюса, который подвергался жесткой цензуре. Я выбрался из этого дела, получив выговор и предупреждение, что очередная выходка повлечет за собой мое исключение. Именно поэтому я решился попросить моих родителей разрешить мне пойти в ученики к другу слесарю»[86].

Получив свое свидетельство об элементарном образовании, он сбрасывает с себя лохмотья презираемых одежд стипендиата и проходит обучение как рабочий-слесарь. Вместе с тем, если отныне он не может продолжать обучение в той школьной среде, которая оказалась для него враждебной, то на этом его школьный путь не заканчивается. Он решает, участвуя в качестве свободного кандидата, сдавать экзамены на две степени бакалавра. В данном случае выражение «вольный кандидат» принимает очень точный смысл. Разве речь не идет об обретении школьного капитал в виде двух степеней бакалавра, без присутствия школьного аппарата? Хотя он и отвергает школьную институцию, Адриен Лагумье пользуется тем не менее поддержкой, которую ему оказывает Камий Дюфур, активный деятель-социалист и профессор философии в коллеже Жуани. Этот последний советует ему книги для чтения и помогает готовиться к экзаменам. В 1918 он получает свою первую степень бакалавра и в 1919 вторую, и так это комментирует: «Почему в 16 лет, тогда, когда я работал по десять часов в день, я заключил пари, что добьюсь получения степени бакалавра? Хорошо об этом поразмыслив, я понял, что хотел натянуть нос моим бывшим профессорам из коллежа»[87].

Звание без должности

В своем «социологическом изучении современной французской буржуазии» в книге «Барьер и уровень» Эдмон Гобло писал: «Степень бакалавра это серьезный барьер, это барьер официальный и гарантированный государством, который защищает против проникновения чужих. Люди становятся буржуа, это верно, но для этого сначала нужно стать обладателем степени бакалавра»[88]. Траектория Адриена Лангумье не вписывается в однозначный сценарий, который описывает Гобло. Да, он обладает званием, но он не сумел приобрести диспозиций, которые, будучи связанными со званием, позволили бы ему превратить это звание в деньги на рынке занятости. Если он унаследовал от своей семьи побуждение к школьному успеху, он также перенял этику, которая обременительна для социальной эксплуатации школьного успеха. Решения, о которых он мечтает, оказываются недоступными. Он думает о поступлении в Университет, но отказывается от этого плана[89]. Для этого молодого бакалавра поле возможного представлено другими социальными позициями: служащий, бухгалтер, чиновник. Но он не приспособлен к этическим ограничениям, которые эти профессиональные позиции накладывают: «Мне было противно рабство и я отказывался заранее от профессии, которая бы меня принуждала к урегулированному существованию»[90]. С другой стороны, во время ученичества он приобрел вторую квалификацию по рабочей профессии, которая ему обеспечивает определенную независимость и дает ему доступ к занятиям, совместимым с его классовым этосом («Мне повезло, что я овладел хорошей профессией или скорее двумя хорошими профессиями слесаря и механика»[91]. Таким образом, хотя он формально и выполнил необходимые условия, Адриен Лангюмье не преодолел барьера: он остается рабочим и с 1920 г. его по конкурсу повышают до уровня рабочего высокой квалификации. Ему остается самому находить тот «немыслимый» путь, в котором могли бы слиться рабочие и интеллектуальные параметры, вектором которых он являлся.

Идеальное решение

Наблюдение и анализ указанных элементов первичного обучения руководителей могли подвести к принципам жизни активистов, к системе ценностей, носителем которых он является, они одни могли обнаружить, до какой степени социальная история активистов преломляет противоречия социальной системы, допускающей социальную мобильность некоторых только в качестве той цены, которую он готов платить ради обеспечения своего собственного непрерывного воспроизводства. Являясь скорее рабочими по своему собственному выбору, чем рабочие в силу обстоятельств судьбы (хотелось бы знать, разве сам по себе выбор не обусловлен обстоятельствами), руководители коммунисты одинаково идентифицируют свою индивидуальную судьбу с судьбой своего класс по происхождению. Держатели более высокого школьного капитала, чем модальный капитал их сверстников, выходцев из тех же социальных слоев, и/или самоучки, движимые отказом найти место в ограниченном пространстве культурных и социальных практик их класса, коммунисты истинные интеллектуалы не являются представительной частью рабочих. Они тем более имеют право представлять рабочий класс, что их принадлежность к нему не означает полную схожесть с ним, скорее представление о том, чем рабочий класс должен быть[92].

Континуум оказывающего формирующее воздействие опыт соединяет то, что сплачивает этих «интеллектуалов» с их классом, с тем, чем они отличаются. Таким образом, нет ничего более противоречивого, чем импульс к школьному успеху (он остается сугубо индивидуальным делом), который некоторые почерпнули в милитантистской и культурной обстановке их семьи по происхождению и в идеологии коллективного спасения, связанной с этой милитантистской обстановкой. Сравнивая Англию второй половины 20-го век и Англию начала века, Ришар Оггар подчеркивает, что «народные классы систематически утрачивают сегодня наиболее способных к культурному развитию субъектов, тех, кто полвека назад покидали школу в 13 лет и составляли в своем классе активное борющееся меньшинство»[93].

Руководители ФКП принадлежат в своем большинстве к школьной популяции, которая избежала снимания сливок, производимого школьной системой. Однако не все обязаны своей школьной карьере особым стремлением к культуре. Некоторые приобрели это стремление непосредственно в милитантистской жизни. Но большинство из нее извлекут установку к существованию, которая находит смысл своего существования только во включении в борьбу. Вехи их личной социальной биографии состоят из переплетений, перестановок, где унизительный контакт с «враждебными» классами предшествует, готовит, питает «осознание», их классовое сознание укореняется в опыте их кратковременной жизни на границе народных классов в период трудного социального приспособления, с которым сталкиваются дети бедных, когда, лишенные прав, они проникают и соприкасаются с социально изолированным, не только чужим, но и враждебным сообществом. Разве помимо их объективных траекторий, гомология опыт Жоржа Коньо и Фернана Греньене не соединяет их в своей основе, обладателя степени агреже в области классической литературы и ученика булочника, «неотесанного медведя» и «внешнего субъекта»? Разве тот и другой не черпают в этом соединении стремление к социальной идентичности, которая не предполагает отказа от социального бытия, присущего им по происхождению, отказ от их габитуса, того самого габитуса, в который вложена «инерция группы»[94]. Экономическим и идеологическим препятствиям или тем, что связаны с их классовым габитусом, который ложится тяжким бременем на социальную рентабельность их способностей, они противопоставляют стратегию отход к своему классу. Их личная социальная биография предрасполагает к слепым и бессознательным поискам маловероятного спасения, которое бы им позволило быть теми, кем они способны стать, не утрачивая того, чем они обязаны своему социальному наследству, и одновременно рационализировать свой социальный, несущий в себе клеймо, опыт.

Понятно, что тесно соединяя свою индивидуальную судьбу с коллективной судьбой «класса», которой они помогают состояться, будущие коммунисты-интеллектуалы возможно испытывали чувство совмещения несовместимого. Их продвижение в ранг должностных лиц рабочих организаций снимает остатки противоречия, которым они проникнуты, заменяя его идеальным решением. Во имя коллективного будущего класса, которое они предвосхищают и воплощают в настоящем, разве не стараются они использовать все то, что их сближает с их классом, и все то, что их от него отличает? Представляя «рабочий класс» на политической сцене, разве не участвуют они одновременно в двух универсумах? И разве они не уполномочены его представлять именно на основании этой верной неверности? Н конец, сами условия их доступа к политической карьере, которые покоятся на их отказе от других карьер, производят необходимое незнание, позволяющее им представлять свой карьеризм как антикарьеризм и от имени такового выгонять тех, кто был при должности, занимая их места.

Обучение занятию профессионального революционера

Любая профессия, в том числе профессия профессионального революционера, происходит из совпадения, иногда пережимаемого как призвание, между группой агентов, снабженных неким типом диспозиций, и институцией, которая тем более способна предоставить этим агентам занятие, чем более их диспозиции соответствуют тем позициям, что следует занять, заполучить или создать. Ни диспозиции, ни позиции, ни соответствие, в которое их приводят, не даны раз и на всегда: они становятся объектами переработки, обсуждения, главными действующими лицами которых являются одновременно те, кто занимает поле, и претенденты, которые, будучи вне его, заинтересованы в изменении определения должностей, с тем, чтобы придать легитимность своим претензиям на занятие этих мест. В частном случае коммунистов руководителей, выявление их предварительных диспозиций само по себе не придает им статус профессионального революционера, профессионала от политики. Их продвижение, начиная с 20 годов, было систематически организовано и при желании понять удивительную верность коммунистов, рабочих руководителей своей партии следует отказаться от политико-полицейского или идеологического видения, которое обычно складывается об этом феномене, переключить все внимание на социально бессознательные формы согласования между партией и людьми, сопоставлять «сформированные диспозиции»[95] и «интересы, присущие аппаратным должностям»[96], воссоздать сложное сочетание, благодаря которому «ряд габитусов получают условия своей реализации», то есть полного расцвета в соответствии с логикой аппарата[97]. Кроме различных механизмов управления коммунистическим и политическими кадрами, которые осуществляют путем многочисленных случаев прямого и косвенного, явного и скрытого вмешательства (от советов относительно чтения до организации обучения активистов, от похвал ряду активистов до критики определенного поведения, биографических сведений методически собранных по ранее выявленным показателям до их формулировки, на тех, кто больше не составляет «единое целое» с партией, от заботы, с которой подходят к социально-профессиональному составу руководящих органов до назначения на должности ответственных работников в соответствии с особой компетенцией, от разработки учебника, обучающего как стать «образцовым руководителем» «Сын народа» до теоретической переработки истории коммунизм и рабочего движения в соответствии со стратегией легитимации рабочих политических кадров и т.д.), именно в самой организации подготовки активистов заключается основа диспозиции преданности коммунистической партии ее кадров. Эта диспозиция эксплуатирует отношение к знанию, которое активисты унаследовали от начального образования, где они чаще всего только и учились, и способствует тому, чтобы предотвратить формирование культурного капитала, который мог бы быть обращен против институции. Если доступ к статусу истинного интеллектуала коммуниста завершает социальную траекторию, идеальным решением которой, с разных точек зрения, он и является, то это не означает, что он в меньшей степени испытывает на себе неопределенность, связанную с тем, что исключительно сложно внушать другим, также брать на себя ответственность за легитимность своего вхождения в политическое поле. Функционирование последнего предполагает, что участники умеют «держать речь», полемизировать, аргументировать, обосновывать теоретически свою точку зрения, писать для прессы, выступать, «давать отпор» , «не давать сбить себя с толку» аргументам противника и т.д. Продвижение рабочих политических кадров предполагает с самого начала организацию системы подготовки, нацеленной на то, чтобы обеспечить получение коммунистами ответственными работниками компетенции, необходимой для руководящих позиций, занимать которые они призваны. В циркуляре от 27 августа 1925, адресованном секретарям районов и касающемся кандидатур для ленинской школы, запланированной на октябрь-декабрь 1925 г., секретариат ФКП уточнял: «Мы вас просим подыскать товарищей главным образом среди рабочего элемента, что не исключает кандидатур товарищей крестьян, если вам известны такие, кто способен с пользой участвовать в работе школы. Независимо от официальных дипломов, необходимо, чтобы товарищи, которых вы представляете, обладали достаточной образовательной подготовкой, позволяющей им извлечь пользу из обучения в школе»[98]. Таким образом, исключая тех, чей культурный капитал был недостаточным, партийные школы стали возможностью оценки сугубо школьных способностей. Этьен Фажон отмечает в своих воспоминаниях, что одна из задач Фрица Глобофа (представлявшего Коммунистический Интернационал в центральной школе в Аркейе в 1937) состоял в том, чтобы указывать на «товарищей, наименее способных к написанию текстов»[99]. Экзамен с отметками и классифицированием результатов был установлен даже в региональных школах (осень-зима 1935), но «эта неразумная практика ничему не служила, если только он не заставляла, порой, сомневаться в своих силах активистов, для которых школа оказывалась особенно плодотворной, даже если они провалились на финальном экзамене»[100]. Эта практика, привнесенная школьной институцией, в дальнейшем будет упразднена, тем самым оказывается снятой связь между, с одной стороны, интеллектуальными и школьными способностями и, с другой, продвижением активистов. Подготовка в партийных школах не могла заменить первоначальную образовательную подготовку и одним из основных видов такого обучения, учитывая его краткость, становится подготовка активистов к работе по самообразованию. «Ночные школы» по выражению Бенца Франшона были настоящими школами активистов, как это способны проиллюстрировать выводы, к которым приходит как Фернан Гренье, так и Жак Дюкло после того, как они проучились в школе Бобиньи (1924). Всему или почти всему надлежало учиться: «Я очень быстро осознал, пишет Жак Дюкло, что самое важное, прежде всего, было в том, чтобы учиться читать разные тексты, делать заметки и научить себя заниматься самостоятельно»[101]. «Школа мне показала, как мало мы знаем из того главного, что совершенно необходимо знать коммунистическому активисту, и что нужно ежедневно обогащать себя как чтением литературы, так и практической деятельностью»[102]. Если школы ФКП, как отмечает Даниэль Тартаковски, «не стали местом привилегированной подготовки ФКП»[103], то это происходило потому, что их функция не была и не могла быть таковой. Их роль заключалась в том, чтобы направлять подготовку по самообучению активистов, а не заменять ее. Там обучались, например, необходимости ежедневно изучать «Юманите», искусству составления заметок и изучения отчетов Центрального комитета или Коммунистического Интернационала, привычке обращения к избранным текстам и заимствованию «научных» цитат при составлении письменных или устных выступлений. Если существует порог культурного минимума, в пределах которого подготовка активистов может оказаться действенной, то равным образом, существует и порог максимума, который очень быстро достигается. Можно вычленить два типа «плохих» учеников: «Первым, вынужденным зарабатывать на жизнь на заводе при наличии зачаточных знаний, не хватало образования и умений в интеллектуальной работе; вторые, которым благоприятствовали в подростковом возрасте, были более привыкшие к изучению текстов и письменному изложению мыслей, но их суждения были порой деформированы направлением их прежних занятий»[104]. Одних можно упрекнуть в недостатке их школьного багажа, других, с точки зрения партии, в «самодостаточности», которую им может обеспечить их школьный багаж. Между бесполезностью подготовки, не адаптированной к школьному уровню активистов, будущих учеников центральных школ, и уклоном в интеллектуальность, который угрожает тем, чьи школьные способности выше и кто рискует в этом обрести источник самонадеянного поведения, неприемлемого в коммунистической институции, руководящий педагогический состав обязан точно отыскать то самое местоположение и те самые кадры, которые способны приспособиться к содержанию предлагаемого образования и не обнаружить при этом ни малейшей самонадеянности. Если судить на основе ряда оценок учащихся (центральных школ подготовки учителей-коммунистов в период между двумя войнами), о которых нам удалось узнать[105], то оказывается, что поведение в школе служило тестом для суждения о наличии тенденции к «самонадеянности». Похоже, что отметки, получаемые учениками, тщательно анализировались, как и их поведение в школе, о чем свидетельствуют следующие заметки: «Активистка N 3: очень серьезная в своей работе, немного не хватает доверия к себе. Во время чтения делает обширные и точные заметки. Правильного направления. Активистка N 4: очень мелкобуржуазная. Никакого доверия к себе; заметки делаются правильно. Круг чтения не широкий; активист N 20: правильно записывает лекции и правильно ведет заметки при чтении. Немножко фразер»[106]. Манер делать заметки становится показателем степени понимания активистом материала, также показателем его отношения к слову партии. Исключительно ценимый дух серьезности противопоставляется безжалостно изгоняемому духу самонадеянности. Нет ни одного доклада об образовательной политике ФКП, который бы не предостерегал от риска «уклон в интеллектуализм» , который заключается в «эпатировании товарищей приобретенными знаниями, в превращении в болтливых теоретиков, демонстрирующих показную ученость и возносящихся над массами»[107]. Даже преподаватели обязаны были подчиняться указанному положению. Нужно отстранять «тех, кто привык придираться к пустякам при чтении текстов, тех, кто верит, что тирада цитат может изменить мир, тех, кто заявляет о себе как о «теоретике» и считает себя оракулом, всем им никогда нельзя доверять вести занятия. И, напротив, всегда можно доверить занятия товарищу, который бодр, наделен живым умом и рассудительностью и который сможет усвоить содержание брошюры»[108].

Золотым правилом такого обучения является соединение теории и практики, причем теория имеет только прикладное значение. Избежать отрыв теории от практики это становится лейтмотивом политики подготовки. Практические работы как раз и предназначены для того, чтобы напомнить об этом требовании. Все происходит так, чтобы активист не строил себе никаких иллюзий относительно назначения знаний, которые ему передаются: его учат глубоко усваивать отношение к знанию, которое ему запрещает пользоваться им как личным капиталом. Знание представляет собой угрозу для коммунистической институции так же, как выборные посты несут собой угрозу, которую следует предотвращать. Морис Торез в 1935 г. провозглашал: «Если активисты воображают, что после того, как они стали мэрами крупных поселений, они превратились в великих людей, то они серьезно ошибаются! Они стали бы жертв ми буржуазии и они принесли бы много неприятностей своей Партии»[109]. Прилежный ученик коммунистической школы должен быть способен учиться без того, чтобы принимать себя за «великого человека». Со многих точек зрения коммунистическая школа является своего рода Эколь нормаль, где обучают знанию при условии глубокого внутреннего усвоения отношения к знанию, которое превращает активист не в угрозу заведению, в одного из его учителей, теряющего голову от признательности зато, что ему было позволено смиренно приобщиться к безмерности знания: «Школа Партии это существенное событие в жизни активиста, пишет Жанетт Торез-Вермерш. Мне кажется, я не много понял в то время из того, чему меня учили, но я усвоила главное, то есть то, что борьба коммунистов есть сознательная борьба, основанная на знании. Наука показывает, что наше дело правое и за ним будущее» (Центральная двухмесячная школа в 1932)[110]. Учитель Этьена Фажона превосходно покажет себя в роли директора центральных школ ФКП, бессознательно воплощая латентную модель знания, предоставляемого институционно при условии выражения непременной признательности институции, модель, которая является ничем другим, как моделью Эколь нормаль[111], при этом многие активисты играют роль учителей «масс», не осознавая, что своим поведением они лишь воспроизводят черту за чертой (но предварительно адаптировав ее к институции, которой они служат) положение светского учителя.

Для того, чтобы обратиться к одному из тысячи примеров той идентичности положения, которая связывает учителя и руководящие коммунистические кадры, достаточно прочесть похвальные слова о Мариусе Вазейсе Мориса Тореза в «Сыне народа», похвальные слова, которые обретают смысл примера, которому нужно следовать и которые приводятся в этом учебном пособии для безупречных руководителей: «В то время, когда буржуазное искусство склоняется к деградации в своей бессодержательности, банальности, порнографии, коммунисты занимаются раскопками для того, чтобы вскрыть руины галло-романской вилы, зондировать кельтское надгробье или погребальную яму варваров, отыскать сквозь век свидетельств ушедших цивилизаций, которые отмечают вехами дорогу Человечества. Один из наших лучших активистов, Мариус Вазейес, избранный в 1936 депутатом от Коррез, ссылаясь на вскрытые в лимузинских горах развалины, объясняет крестьянам своего района эволюцию, которая от античного общества к феодальному и от феодального общества к буржуазному вечные жертвы всех режимов, где существует эксплуатация человека человеком, ведет к обществу коммунистическому, к бесклассовому обществу будущего...»[112].

Культурный «досуг» Мариус Вазейлис является тем же самым, что и соответствующая практика сотен учителей фольклористов. Это совпадение в действительности обязано гомологии положения истинных интеллектуалов коммунистов и светских учителей, и те и другие обречены на культурную скромность, которой они были обучены, также им назначено своими институциями творить историю своего родного края, поддерживая тем самым концепцию истории, которую продвигают в одном случае Церковь, в другом коммунистическая институция[113].

Доминируемая культурная позиция и политическая подготовка

Навязывание этой позиции происходило тем более легко, что он усиливал отношение к знанию, которое эти активисты унаследовали, и что она была, безусловно, материально единственно возможной. Во время одного из интервью, которые с ним велись, Жан Шентрон, описывая техническую профессиональную подготовку, которую он вынужден был приобретать самостоятельно, чтобы иметь возможность работать техником, непроизвольно сделал сравнение о своей политической подготовкой: «Систематическую заочную учебу, которая был очень рациональной, хорошо обучающей, с прогрессивными подходами, я вынужден был оставить ради того, чтобы обратиться к знаниям, непосредственно необходимым мне для выполнения моей профессии. Например, когда я, сталкиваюсь с задачами на сопротивление материалов, мне уже не до того, чтобы начинать учить элементарную математику. Мне приходится себя подгонять и заставлять себя эмпирически, по публикуемым «конспектам», по справочным изданиям серии Дюно узнавать всякие штучки, такие вещи, которые немедленно дают мне средств работать по моей профессии. Таким образом, я скоро получаю техническое обучение, несистематизированное, очень практическое, очень прикладное. Это почти то же самое, что потом произойдет в плане политическом. Нужно, чтобы я тут же имел применение, даже если я абсолютно ничего не знаю из теории. В этом нет проблем. Я обязан быть полезным»[114].

Учитывая материальные ограничения, которые его лимитируют (подготовка после окончания рабочего дня, необходимость немедленно превращать полученное знание в рентабельное), процесс подготовки включает отношение к знанию, основанное на бессознательном устранении теоретических предположений, которые это знание образуют. Будучи реальным знанием, приобретенное знание тем самым не становится в меньшей степени знанием, искаженным условиями его приобретения. В таком контексте любое знание, которое слишком противостоит схемам восприятия здравого смысла, любое знание, не обладающее непосредственной полезностью, оказывается неизбежно исключенным в интересах знания, выверенного с точки зрения практической полезности, в интересах знания, распространяемого в популяризованной форме, то есть предварительно интерпретированной в логике активистского здравого смысла. Воздействие, которое оказывает чтение «Манифеста коммунистической партии», вытекает из этой логики образования. «Когда я читаю «Манифест», говорит Жан Шентрон, у меня возникает впечатление, что это то, о чем я уже давно думал, что есть человек по имени Маркс, который высказал это и высказал лучше, чем я когда-либо был бы способен высказать, но это именно то, о чем я думал. Это именно то, чему верят. Однако, по-сути это не верно»[115]. Упорядочивая все навыки социального и политического опыта, предоставляя логическое изложение и философию истории, которой приписаны добродетели науки, «Манифест» обеспечивает активистам общее видение. «Долго анализируемый и изучаемый «Коммунистический манифест», пишет Марсель Турель, это было первым из моих серьезных чтений активиста. Он придал моей жизни новое измерение, так как он мне открыл такие вещи, что до сих пор лишь смутно ощущались. Он мне предоставил важнейший ключ от множества тайн»[116]. Метафоры, к которым прибегают активисты для обозначения открытия ими «теории» , ключ, тайна, компас, откровение, спавшая или рассеявшаяся завеса, будучи соотнесенными с произведениями и учебниками, которые станут провоцировать эти открытия («Манифест коммунистической партии» , «Азбука коммунизма» Бухарина, «Теоретический и практический ленинизм» Сталина; последнее произведение по распоряжению Альфреда Куреллы, ответственного центральных школ ЦК в начале большевизации, должно было быть прочитано всеми активистами), становятся показателями специфических разновидностей их доступа к марксистской доктрине, главным образом по каналам политических и исторических учебников, последний из которых датирован периодом 1934-1939 гг. и является ни чем иным как «Историей Коммунистической (большевистской) партии СССР». Он был распространен в нескольких десятках тысяч экземпляров и представлен как произведение, которое каждому активисту требуется изучить и обдумать.

Привилегированные слушатели «Народной школы», руководители коммунисты именно ей обязаны отношением к знанию «сформированном, неразрывно, уважением к господствующим культурным иерархиям и представлением о своей культурной позиции как о позиции доминируемой»[117]. Навязывание культурной позиции как позиции доминируемой не вступает в противоречие с усвоением предлагаемых знаний. Однако, будучи глубоко интериоризированным, это навязывание скорее запрещает любое критическое отношение к условиям усвоения знаний. Такое «образование» более фундаментальное, чем то, что относится к идеологии, имеющей хождение в светской школе, представляет, вероятно, одно из «наследств», которым активисты обязаны своему посещению «начального обучения». Они усвоят «революционное» знание, представляемое школами ФКП, знание, которое более соответствует их классовой позиции и рационализации, в которой они нуждаются, но произойдет это в рамках доминируемого отношения к знанию. Им будет достаточно на условия усвоения этого нового знания перенести отношение к знанию, интериоризованное на школьной скамье. Потребность в таком переносе порожден тем, что им будут представлять «марксизм-ленинизм» как науку и станут ей обучать таким способом, который связан с изучением по краткому курсу и по учебникам, единственным легитимным положением по отношению к такой науке является положение «примерного ученика». «Педагогизация» «марксизма» (почти карикатурный пример которой мы находим в Истории ВКП(б) СССР в форме изложений материала, которые, начиная с определения того или иного «закона», разворачивают следствия, с неизбежностью из них вытекающие) еще более активизирует такое отношение к знанию, когда в реальности ученик познает вместе с «научными законами» миф о некой науке, который отторгает его из рамок науки в тот самый момент, как ученик ее усваивает.

Таким образом, у отобранных в соответствии с их способностью усваивать политическую доктрину ФКП, также после того, как они предъявили доказательств своей интеллектуальной покорности, у истинных интеллектуалов коммунистов (и некоторых интеллектуалов по образованию, которых с ними объединяют и которых в большинстве отбирают среди педагогов народного происхождения) нет другой альтернативы как положиться на коммунистическую институцию. Эта последняя их выдвинула, помогая им преодолеть их культурную нелегитимность, но при условии использования этой нелегитимности только в свою пользу. Ставя вопрос о Возрождении, Эрвин Панофски отмечал: «что можно предположить, что если люди Возрождения, вместо того, чтобы описывать новый расцвет искусства и литературы как простое renovatio, прибегали к таким сравнениям как «возрождение, озарение, пробуждение»[118], они испытывали чувство возобновления, причем настолько радикальное, что его можно было выразить только на языке Писания»[119]. Коммунисты руководители также часто прибег ли к языку Писания, чтобы выразить «это блаженство...»[120] быть коммунистом. Так, вторя Евангелию от Иоанна «если человек не родится заново, он не сможет увидеть царствие божие», Жанетт Торез-Вермерш (сошлемся хотя бы на один пример) писала: «Я рассказывала, порой, публично, потому что это совершенная правда, что вплоть до моего открытия Партии, я никогда не видела цвета неба»; «открытие для себя Партии это как второе рождение[121]. Тайна этой связи с Коммунистической партией, связи настолько взаимопроникающей, что ее можно описать только в регистре страсти, объясняется, по крайней мере, частично только будучи отнесенной с бессознательными, скорее чем сознательными стратегиями, которые, завершая противоречия личной социальной биографии руководителей коммунистов, подвели этих последних к тотальной поддержке общего дела. Большие усилия и труд по повышению своей культуры и социальному продвижению, с которыми руководители-коммунисты столкнулись, они заменили гармоничной миссией «культивирования» того, что они есть «сыновья народа». Избрав такую карьеру, где они могли «сделать профессией» свои стигматы, иначе говоря, демонстрировать классовые признаки, образуя класс, можно понять, почему они испытывали страсть к коллективному существованию Партии, которой они приписывали это социальное чудо. Даже если это чудо оказывается миражом, который коммунистическая институция эксплуатировала в ответ на их доминируемое отношение к знанию и жившее в них чувство незаконности, то это уже другой аспект этой истории, истории связанной со скрытой обратной стороной властолюбия, полностью обреченного на то, чтобы посвятить себя делу «сталинизированной» партии, истории, когда отказ от себя тем более свободно осознан, чем более глубоко он пережит по принципу преодоления отчуждения.

Кризис ФКП и воспроизводство руководящего корпуса

Кризис, объектом которого сегодня является ФКП, заставляет поставить вопрос о воспроизводстве того самого корпуса руководителей и кадровых коммунистов, которые были в период с 30-х по 50-ые годы притягательной группой, к которой присоединялись и с которой идентифицировались, в разной степени и с различной силой, активисты, приверженцы, симпатизирующие и избиратели. Отчасти этот кризис является кризисом комплектования, в котором есть аналогии с кризисом воспроизводства сельского духовенства и преподавательского состава[122]. Основанием этого сближения может быть тот факт, что сельский священник и светский преподаватель как и истинный интеллектуал коммунист обладают рядом свойств, которыми они обязаны гомологии условий их социального производства. И те и другие смогли воспользоваться возможностью получить продолжительное начальное школьное образование, полностью разработанное и контролируемое той институцией, что их кооптировала, благодаря их народному происхождению, селекции, объектами которой они были, и тому, что их заметили. Эта институция открывала перед ними только горизонты преданной службы, которая использовала их отношение к знанию, одновременно продвигая их к социальным позициям, наделенным определенным престижем. Тем самым, эта институция, предписывая священнические и преподавательские поприща, приводила в действие социальные механизмы, аналогичные механизмам, которые предопределяли призвание «профессионального революционера», краткий анализ которого мы уже дали.

В каждом случае можно отметить, что настоящая «жизненная дисциплина «составляла ядро подготовки, предоставляемой семинарией, Эколь нормаль или центральными школами ФКП (или более точно всей ФКП как школой). Характер предназначения, который имеют занятия сельского священника и учителя, так же как и «коммунистическое блаженство» свидетельствуют об успехе этих конкурирующих систем продвижения и подготовки. Впрочем, весьма красноречив тот факт, что у коммунистов руководителей часто пути скрещивались с карьерами учителя или священника, которые на тот момент их личной биографии могли стать возможными или вероятными, явно предполагаемыми. Например, Жан Шэнтрон открыто пытался подавать совместно прошения наместо учителя и место кюре, которые, и то и другое, предполагали бы по окончании цикла элементарного образования продолжение учебы в одном случае в семинарии, в другом в цикле высшего начального образования[123].

Кризисы, затронувшие параллельно занятие учителя и занятие священника, своими причинами частично обязаны совокупности перемен, коснувшихся школьной системы, и их воздействию, которое дифференцированно согласно собственной логике соответствующих полей. Демократизация доступа к среднему образованию и структурное деклассирование, связанное с относительным обесцениванием званий системы образования, привели к ослаблению власти учреждений, специализирующихся в комплектовании по выходе из элементарного начального цикла школьных элит, имеющих народное происхождение, и в результате привели к истощению источника комплектования, где эти учреждения находили своих приверженцев. В случае Церкви кризис объясняется крушением священнического призвания[124], в случае начального образования кризисом пополнения состава и феминизацией преподавательских кадров, которая связана с повышением показателей социального происхождения, с ростом социальной и культурной дистинкции от учеников и серией перемен в отношении к занятию. В таком ракурсе уместно задать себе вопрос об особом воздействии, которое эта совокупность перемен могла оказать на условия воспроизводства руководителей и коммунистические кадры.

Селекция истинных интеллектуалов коммунистов главным образом характеризуется «преданным» комплектованием из рабочих, особенно в отношении ключевых постов в руководящих инстанциях (федеральные секретари, секретариата ФКП, Политбюро). В 1982 первые секретари федераций ФКП часто были почти на 60% выходцами из рабочего класса[125]. Однако, если попытаться обдумать в соотносительных понятиях это воспроизводство идентичности среди кадровых коммунистов и руководителей, можно обнаружить некоторые скрытые черты, которые касаются модификации критериев комплектования. С одной стороны, как уже было показано, если среди руководителей рабочих из группы основателей было меньше рабочих, чем они на том настаивали, они вынуждены были захватить посты, которые их преемники уже унаследовали. Этот захват постов на протяжении 20-х и 30-х годов предполагал интенсивную подготовку в плане самообразования и политического обучения, равно как и постоянные внутренние конфликты. В нем участвовали активисты, закаленные в социальных битвах, которые смогли обрести неоспоримую политическую власть среди различных рабочих сообществ, в которые они устремились (рабочие окраины, шахтерские поселки и т.д.)[126]. Сложный процесс селекции, продуктом которого они были, учитывал совокупность специфической политической компетенции, основанной не только на их установках соответствия «сталинизированной» коммунистической партии, но и их способностях руководить борьбой и организовывать сообщества, представителями которых они стали. Их преемники унаследовали от этого коллективного политического капитала, и отчасти смогли сэкономить на приобретении политических компетенций, необходимых для поддержания и главным образом активирования этого коллективного капитала; определенное их число унаследовало почти семейно посты, завоеванные их предшественник ми, и эта передача достояния совершается внутри относительно закрытого социума. Было бы исключительно красноречиво, в том плане, в каком здесь идет изложение, проанализировать истинные семейные системы связей, в частности, в коммунистических муниципалитетах, которые предполагают множество политических, муниципальных постов, постов в ассоциациях и предприятиях ФКП. С другой стороны, будучи сильными в определении политической линии, эти приверженцы усвоили привычку использовать интеллектуалов на вспомогательных постах для обеспечения работы по поддержанию политической организации, как на уровне управления предприятиями, прессой коммунистической партии, так и муниципалитетами, одновременно оставляя исключительно за собой политический контроль этой деятельности и ее соответствия политической линии, определению которой они содействовали. Критерии селекции руководящих кадров прогрессивно акцентировали этические способности и, в частности, преданность партии. Именно в этом ракурсе стоило бы задать вопрос о судьбе такого активиста как Жоржа Марше, неучастие которого в Сопротивлении во время войны не стало помехой его продвижению наверх, в то время как ряд деятелей, которые, на против, участвовали в Сопротивлении и полагали возможным получить благодаря своему «героическому» прошлому право на голос внутри партии[127], были отстранены. Однако, начиная с 60-х годов, эти руководящие кадры были вынуждены приступить к политической работе по обновлению коллективного капитала, который они унаследовали. Распад рабочих сообществ, морфологические трансформации в социальной категории рабочих, перемены в локализации политического поля, крушение советского мифа, изменения в отношении и политике многочисленных субъектов политики все сдерживало обновление коллективного капитала, который, отчасти, был доверен интеллектуалам и который затрагивал совокупность сфер деятельности ФКП. Эта политическая работа включала также целую серию теоретических и политических приспосабливаний, которые сопровождали и узаконивали этот процесс (отказ от «диктатуры пролетариата», признание альтернативы, Союз левых сил, выработка новой политической линии в области культуры и искусства, переработка учебника истории ФКП, признание сталинских «преступлений», еврокоммунизм и т.д.). В значительной своей части эта работа по обновлению коллективного капитала была обеспечена политическим корпусом коммунистов, выходцев из доминируемых фракций культурного и интеллектуального поля. Как это показал Стефан Куртуа при изучении социально-профессионального состава делегатов конгрессов ФКП с 1956 по 1985 гг.: «Мы присутствуем при крутом переломе тенденции на уровне состава политического корпуса коммунистов: если рабочие в него вливались в массовом количестве перед войной и еще в 50-е годы, то в середине 70-х они оказались заменены работниками неручного труда»[128]. Именно этой тенденциозной гегемонии политического корпуса нерабочих, которые явно более образованы и наделены многочисленными ресурсами, легко обращаемыми в политическое продвижение[129], руководство ФКП вынуждено противостоять, по мере того, как оно замечает угрозу, и когда становится очевидным, что оно не извлекает никакой выгоды из всего дела обновления и более того, оно предстает как последний заслон, который надо опрокинуть. Исключительно во имя преданности («Мы обрели вновь нашу особенность, и это главное!» , Жорж Марше, «Европа-1» , 18 июня 1987) и в опоре на корпус истинных интеллектуалов руководство ФКП предпринимает попытки уничтожить позиции, занятые их претендентами.

Можно проиллюстрировать этот процесс, взяв в качестве примера карьеру активиста Антуана Спира. После завершения высшего образования, полученного в Высшей Школе коммерции, отвечая желанию своих родителей и несмотря на то, что сам он желал, как и его отец, стать преподавателем философии, Антуан Спир отказывается от профессионального будущего, к которому был предназначен. Недавний член ФКП, он адресует руководству Партии свою просьбу о приеме на работу и прилагает все свои дипломы. Кризис рынка в издательском деле, который особенно чувствительно задевает издательства ФКП, толкает администраторов к тому, чтобы принять Антуана Спира в «Социальное издательство» с тем, чтобы он употребил свои знания на службу рационализации управления и коммерческого распространения коммунистической литературы. Ему, естественно, не хочется замыкаться на этих функциях, точно таких, от каких он только что отказался, и он предлагает свои услуги в разработке «Социальным издательством» издательской политики, иначе говоря, участие в подборе авторов, также определение приоритетных тем. Усилия по изменению содержания своей должности, которые он предпринимает, приводят к тому, что он вступает в прямую конкуренцию с директором «Социального издательства», бывшим рабочим судоверфей в Сиота, который в свою очередь находится в прямом подчинении у Люсьена Сева, профессора философии и члена Центрального Комитета. Он дает ему не очень то лестный потрет в книге, которую он посвящает описанию своей карьеры освобожденного партийного работника[130]. После долгой череды конфликтов, в которых Антуан Спир завоевывает легитимность политической роли, которую он желает сделать своей, он вынужден уволиться. Начав свою карьеру с проекта трансформации «Социального издательства» в издательство, сопоставимое с «Издательством Рьюнити» (престижное издательство итальянской коммунистической партии), Антуан Спир вынужден оставить свою работу после того, как его лишают «привилегии» первым вскрывать ежедневную почту «Социального издательства», также добавляют к названию его должности директор определение «коммерческий» с тем, чтобы подчеркнуть пределы его поля деятельности.

Многочисленные конфликты того же порядка следовало бы проанализировать в обрисованном здесь ракурсе. Можно было бы показать, как на всех уровнях активистской иерархии и в разных областях деятельности ФКП (пресса, муниципалитеты, ячейки, территориальные организации, федерации) претендентам удавалось нарушать и смещать границы в разделении труда внутри ФКП, используя 70-х годов и тем самым прямо ставя вопрос о легитимности рабочих дирекций. В рамках этой гипотезы воспроизводство корпуса руководителей из рабочих кадров, основанное отныне предпочтительно на «духе партии» , в той исторической обстановке, в которой на глазах все более и более уходит из под ног социальная база, на которой была выстроена коммунистическая идентификация, может быть обеспечено только ценой исключительно тех, кому было поручено политическое дело по обновлению сообщества партийцев. Тогда можно задаться вопросом, разве не приведет защита краткосрочных жизненных интересов руководителей к «последующей ликвидации целиком всего предприятия»[131].

Дело Буана

Учитель, выходец из рабочего класса, Морис Буан был одним из главных коммунистических руководителей Шера с 1920 по 1929 год, год, когда он был казнен. Этот отрывок из брошюры, которую он опубликовал в 1929 г. с целью придать гласности историю своего исключения, позволяет увидеть ожесточенную борьбу, которую во имя их принадлежности к рабочему классу ведут «органичные интеллектуалы» с интеллектуалами по образованию, в частности, с учителями, которые, впрочем, им очень близки. Действительно, конкуренция между руководителями рабочими и руководителями из мелкой буржуазии, между органическими интеллектуалами и интеллектуалами по образованию разыгрывается на двойном регистре культурной компетенции и активистской этики. Морис Буан легитимирует свою руководящую позицию, ограничивая рабочего (добросовестного, честного, лояльного, скромного, искреннего революционера с классовым, но инстинктивным сознанием, с неуклюжей манерой письма) подчиненными постами (секретарь ячейки или сотрудник журнала). Этой культурной преграде коммунисты рабочие противопоставляют увриеризм, уполномочивая против Буана того среди себя, у кого самый высокий школьный капитал Гастона Корнавэна. «Это ни для кого не секрет: интеллектуалы были постепенно почти полностью устранены из Коммунистической партии. Этот любимый конек был импортирован во Францию к 1923 году в виде русских тезисов. Он себя оправдывает, похоже, следующей причиной: все интеллектуалы проникнуты буржуазным духом. На основании этой аксиомы любой, будучи интеллектуалом, становится подозрительным. Из этого следует, что для того, чтобы быть вне подозрений, посему, чтобы сохранить максимальные шансы доступа к постам и кандидатурам, активист должен суметь предстать во внешнем облике рабочего. Я процитирую в качестве примера бывшего депутата-коммуниста от Шера гражданина Корнавэна. У этого крепкого малого нет даже простого Диплома об образовании и Удостоверения о продолжительном начальном обучении. Однако он провел половину жизни в партийных школах и в Палате депутатов. Какое это имеет значение! Несколько лет работы на пиротехническом предприятии в Бурге (т.к. я исключаю годы обучения, которые посвящены как занятиям, так и ручному труду) делают его на всю оставшуюся жизнь безупречным «рабочим». И он дорожит этим! Никто сильнее, чем гражданин Корнавэн, не поносит интеллектуалов! В то время я не испытывал ни малейшего недоверия, причем в такой степени, что именно благодаря одной уловке с моей стороны гражданин Корнавэн вкусил славу своего первого кандидатства в депутаты. Видно, как политическая партия может разыгрывать это неизменное состояние недоверия по отношению к интеллектуальным элементам. Под предлогом формирования своих кадров из рабочих Коммунистическая партия ведет борьбу за устранение наиболее серьезной и опасной разновидности карьеризм . Бескорыстный, скромный, лояльный рабочий ничему не возражает (ничего не говорит). Он мог бы стать превосходным секретарем ячейки. Он мог бы сотрудничать с газетой партии. Он умеет в кругу семьи или среди близких друзей с четкостью отстаивать свои идеи. Однако он молчит, поскольку в ячейке есть другие, пользуясь чужим выражением, гораздо зубастее его. Именно они клеймят позором тех интеллектуалов, которые вносят шатания в рабочее движение ради того, чтобы добиться получения мандатов. Они выставляют грудь вперед, утверждая, что только они представляют пролетариат. Скудость их мысли скрывается за звучными словами и напыщенными неологизмами, образующими каркас модных фраз: рационализация, дифференциация, нормализация, процесс, конъюнктура... Я внес в Коммунистическую партию этот первородный грех. Я был интеллектуалом. Приличный простой интеллектуал. Но, в конечном счете, все-таки интеллектуал. (...) Сын бедных родителей, выросший в среде рабочего класса, я полагал себя настолько неотъемлемой его частью, что считал опрометчивым и безумным искать здесь слабину. Итак, я ставил мою партию на такую высоту, что я не мог помыслить о том, что увриеристская зависть стала ее дорогой, как в низах, так и в верхах...»

___________________________

M. Boin. Pourquoi et comment j'ai ete exclu du Parti Communiste, Bourges, Imprimerie centrale, 1929, pp. 11-12.

Пер. с фр. Г.А. Чередниченко

--------------------------------------------------------------------------------

* Перевод выполнен по B. Pudal Les dirigeants communistes. Du "fils du peuple" a «l'instituteur des masses» // Actes de la recherche en sciences sociale, 1988/71-72, p.46-70.

[1] D. Gaxie, Les logiques du recrutement politique // «Revue francaise de science politique», fev., 1985.

[2] «Большевизация», начиная с 1924 г., состояла в моделировании коммунистических партий по русскому образцу, с заменой производственных ячеек на территориальные организации и акцентом на рабочий характер ФКП, в частности, при выдвижении кандидатов на парламентских выборах 1924 года.

[3] Этот «пролетарский» роман, сегодня забытый, был в свое время переведен на русский язык и широко распространен в СССР. В нем описывается нищенская судьба сына рабочего, который к концу повествования становится молодым коммунистическим руководителем, при этом сам роман является типичным произведением социалистического реализма, жанр и стиль которого являются лишь средствами политического обучения, которое преподается н протяжении всей книги.

[4] F. Ponge, Le grand recuеil, Paris, Gaillimard, 1961, p.134.

[5] Биография, которую Филипп Робье посвятил Морису Торезу (Maurice Torez, Vie secrete et vie publique, Paris, Fayard, 1975) и на которую мы опираемся как на один из примеров, выявляет подобного рода вещи: «неспособен самостоятельно мыслить», «человек слабый и подверженный душевным мукам» , «хороший, старательный и послушный ученик»; можно бесконечно цитировать морализаторские выражения, в которых таятся неосознанные социальные суждения. В этом мы находим исключительный пример социальной алхимии, совершающейся под воздействием категорий профессорского суждения, см. P. Bourdieu et M. de Saint Martin. Les categories de l'entendement professoral // Actes de la recherche en sciences sociale, 3, mai 1975 pp.68-93.

[6] См. M. Offerle Illegitimite et legitimation du personnel politique ouvrier en France avant 1914. Annales E.S.C., juillet-aout, 1984.

[7] M. Offerle «Les partis politiques» . Paris, PUF, 1987, p.7.

[8] Эта статья взята из диссертации по политическим наукам (B. Pudal. Formation des dirigeants et evolution du mouvement ouvrier francais: le cas du PCF, Paris I, 1986), к которой мы отсылаем, в частности, к тем источникам, которые нами были выявлены или были сформированы в результате проведенных биографических интервью с кадрами коммунистов и руководителей (n = 8). Переработанный вариант появится осенью 1988 года в Press de la Fondation nationnale des sciences politiques под предполагаемым названием «Сыны народа и их выбор».

[9] О социальных усилиях по заниманию постов см. F. Muel-Dreyfus. «Le metier d'educateur» , Paris, Ed. de Minuit, 1983.

[10] Место и дата рождения; социальное происхождение; начальное образование; образование после начального (продолжительность; избранные направления школьного обучения; позиция в направлении, дипломы), профессиональная карьера (в некоторых случаях занятия, которых добиваются благодаря семье, либо самостоятельно; различные последовательные занятия); профессия супруги; самостоятельная подготовка, подготовка в качестве активиста, профсоюзная и политическая карьера (логика перехода с поста на пост).

[11] Хотя надежные статистические данные относительно обладателей удостоверений о начальном образовании отсутствуют, можно оценить примерно в 20% (с более или менее заметными региональными отклонениями) долю детей одного школьного поколения, которая достигала этого уровня образования. См. Y.-P.Briand, Y.-M.Chapoulie, F.Huguet, J.N.Luc, A. Prost, «L'enseignement primaire et ses extensions, 19e-20e siecles» in: Annuaire statistique, Paris, INRP et Economica, 1986; J.Gavoille, J.N.Luc, Faut-il bruler la statistique de l'enseignement primaire, «Histoire de l'education», 33, janv., 1987, pp.47-64.

[12] Таков пример Рене Бененсона (депутат, 1936), Амбер Вассара (члена Центрального комитета) или Эмиля Коссонно (депутат, 1936). Биографические данные каждого активиста см.: B. Pudal, цит.пр., том 2, биографическое приложение.

[13] A. Lecоeur, Le partisan, Paris, Flammarion, 1963: В это время аналитические отчеты съездов КП Советского Союза и Коммунистического интернационала были опубликованы книжным магазином «Юманите» на улице Ля Фает. Еще я купил книгу Энгельса «Утопический социализм и научный социализм» . С первых страниц я пал духом: там были слова, которых я никогда не встречал. Из этого я тут же заключил, что эти трудности проистекают из-за недостатков моего образования. Я уже говорил, что умел с трудом читать и писать. Я понимал, сколько времени я упустил. Один заводской товарищ мне рассказал, что в полку он посещал занятия и таким образом смог расширить свои познания. Я тут же принял решение: я записался на вечернее обучение. Год спустя в Лиле в 43-м пехотном полку я с успехом сдал экзамен на Удостоверение о профессиональном обучении» (p.34).

[14] M.C. Lavabre, M. Lazar. Se rassember a sa ressemblance, Lecture de quelques recits autobiographiques, 1981-1983. «Communisme» , 4, 1983, pp.114-119.

[15] О биографиях и автобиографиях см.: L. Peneff, Autobiographies de militants ouvriers, «Revue francaise de science politique» , 1979, pp.53-82.

[16] R. Samuel. «Deprofessionnaliser l'histoire (entretien avec B.Avekian) «Dialectiques» , 30, automue 1980, p.6.

[17] См. предисловие Марселя Туреля к своему «Пути кадрового коммуниста, 1935-1950», Тулуза, изд-во «Приват», 1980: «В 1976 году Доминик Порт, используя предоставленные ему мои архивы, готовил работу на степень магистра по истории. Дружба, возникшая после первого общения и помогавшая нам работать в течение многих недель, подтолкнула меня на то, чтобы дать ему прочитать текст моих воспоминаний относительно периода с 1935 по 1975 год, который я недавно закончил редактировать. Обилие документов, подкреплявших этот текст, позволило ему увидеть в них возможность подготовки более значительной университетской работы (...) Очень частыми цитированиями отрывков из моих воспоминаний эта диссертация пустила их в оборот и нашлось множество друзей, которые после прочтения настойчиво и упорно советовали мне подумать о публик ции.» (стр.41).

[18] А.Мутон. «Заметки ветерана к 60-летию Французской коммунистической партии», Арль, типография Росси, 1981. Замечание печатника привлекает внимание читателя «к тому факту, что эта книга была издана не профессиональными издателями, задумана и осуществлена ремесленным способом, по дружбе к г-ну Адриену Мутону. Таким образом, мы не обращались к профессиональной редактуре перед публикацией. Из-за этого вы не приминете обнаружить многочисленные опечатки и пропуски пунктуации, в связи с этим мы заранее просим вашего понимания и снисхождения».

[19] P. Bourdieu, Le mort saisit le vif // Actes de la recherche en sciences sociales, 32-33, avril-juin 1980, p.14.

[20] Некоторые признаются в том, что невольно «стирают» целиком отдельные стороны своего прошлого, как историк Жан Бувье по поводу советско-германского пакта (в защиту которого он, впрочем, написал труд): «Я ничего не помню. В отношении даты, которую я не знаю, я устранил все воспоминания, которые с ней связаны. Мое бессознательное уладило мои проблемы» (J. Bouvier «Le communisme et la banque, portrait de P. Assouline» L'Histoire, 105, nov, 1987, p.76). Или Гастон Донна, которому приписывают «слоновью память» с «черной дыркой»: «1937-1938 гг. оставили у меня только смутные воспоминания» (стр.9) именно тот период, когда этот верный активист удаляется от ФКП; G.Donnat «Afin que nul n'oublie, l'itineraire d'un anti-colonialiste» Paris, Ed.L'Harmattan, 1986. Автобиографии почти никогда не могут выявить именно социальную и психологическую, полусознательную или бессознательную работу, посредством которой активист устраняет то, что препятствует его убеждениям, и адаптируется к изменениям политической линии, с успехом переубеждая «себя» (R. Calas «Souvenirs d'un condamne a mort» Paris, Ed.Sociales, 1976, p.87), оттесняет воспоминания, которые вступают в сильное противоречие с его идеалом «Я».

[21] J. Verdes-Leroux. «Au service du Parti» . Paris, Ed. Fayard/Minuit, 1983, p.40. Сравнение изданной автобиогр фии и биографического интервью одного и того же активиста, в частности, взятого нами у Фернана Гренье (депутат, 1937), обнаружило частично усилия по эвфимизации и самоцензуре, также учете линии ФКП в тот момент, когда автор писал свои воспоминания. Ср.: B.Pudal. Les dirigeants communistes francais, 1934-1939: les raisons d'un detour sociologique, illustrees d'un exemple: Fernand Grenier, «Problemes et methodes de la biographie» , Sources et Travaux, 3-4, 1985.

[22] F.Muel-Dreyfus, op.cit., p.12.

[23] Эдуард Обер, федеральный секретарь Федерации (CGT) текстильной промышленности, кадровый работник ФКП, упоминает в своем дневнике о впечатлении после посещения музея «Эрмитаж» в Ленинграде в 1955 г.: «Наш гид говорил по-французски и приложил много усилий, чтобы объяснить нам картины, скульптуры, гобелены, предметы искусства и т.д. Серьезным препятствием было мое грубое невежество в области искусства... Понадобилось бы не меньше месяц и не мои познания, чтобы по-настоящему обойти этот музей. Но я понял, что мне совершенно необходимо лучше разбираться в искусстве, поскольку в Ленинграде я испытал чувство, что испытывал всегда в подобных обстоятельствах, будь то в Лувре, в Мюнхене, в Бухаресте, в Варшаве, в Брюсселе или ином месте». (E. Aubert. Jusqu'au bout. Ed. Federation CGT du Textile, pp.177-178).

[24] Шарль Тийон в книге «Тогда пелись красные песни» рассказывает о состоянии озадаченности, которое он испытал, когда был включен в Политбюро ФКП. Морис Торез сказал ему, что хотел бы, чтобы помимо опыта профсоюзного, тот приобрел еще и партийный опыт и что, прежде всего, необходимо пройти курс ленинской школы (стр.160). Он описывает далее себя в Политбюро, также недавно выдвинувшихся синдикалистов как «классовых новичков», «не словоохотливых», дезориентированных слышимыми речами: «Пришлось всерьез браться за теорию... Генеральный секретарь мне посоветовал следовать его примеру: «Нужно не только изучать, но изучать беспрерывно... Каждое утро я час или два посвящаю изучению текстов Маркса, Ленина, Сталина, делая заметки и выписывая цитаты в тетрадь, где я фиксирую все, что я делаю» (стр.163)» «Я восхищался, замечает Тийон, но исключительно прагматически» (C. Tillon, «On chantait rouge», Paris, Ed. R.Laffont, 1977).

[25] См. вступление Жоржа Собу (Geogre Sobout) в работе Geurge Lefebre, «Quatre-vingt-neuf», Paris, Ed.Sociales, 1970, p.8.

[26] G. Navel, Travaux. Paris, Stock, 1945.

[27] L. Monjauvis, Jean-Pierre Timbaud, Paris, Ed. sociales, 1971, p.22.

[28] M. Thourel, цит.пр., с.48.

[29] Л. Молинье, «Лангедокский коммунистический деятель рассказывает», издание второе, 1979, стр.148. Случай Люсьена Молинье тем более показателен, что стремление стать учителем перешло к его потомству: все его дети стали либо преподавателями, либо учителями. Отметим, что анализ профессионального будущего детей руководителей ведет к описанию их траекторий в ракурсе межпоколенческой социальной мобильности. У Бенуа Фрашона сын инженер, у Вальдека-Роше врач, у Мориса Тореза один сын преподаватель философии, другой специалист по живописи, автор двух книг воспоминаний. У Жоржа Госна сын преподаватель истории, у Шарля Тийона дочь художница, у Ролана Леру дочь психиатр.

[30] J. Duclos. Memoires, Tome 1, Paris, Ed. du livre club Diderot, 1976, p.36.

[31] G. Ceretti. A l'ombre des deux T., Paris, Ed. Julliard, 1973, p.53.

[32] B. Franchon. Memoires de lutte, 1902-1939, Paris, Ed.sociales, 1981, p.30.

[33] Так обстояло дело у Фернана Гренье, Жака Дюкло, Бенуа Франшона, Мориса Тореза, Рене Аррашара и др.

[34] «Голос народа в парламенте», содержащий назидательные биографии депутатов и сенаторов коммунистов, избранных в 1936 (специальный номер «Тетрадей большевизма»), отмечает, что ряд из них, те кто был вынужден рано вступать в самостоятельную жизнь, чувствовали себя из-за этого «уязвленными» и «пришибленными», потому что они стремились продолжить свою учебу. Фернан Гренье приводит реплику своего отца, которая служит точным выражением этого желания: «Ты что, принимаешь себя за сынка богатея».

[35] H. Gourdeaux. France nouvelle du 4 octoble 1961 et «L'Humanite» des 3 et 5 octobre 1961.

[36] Сведения сообщены его дочерью, Франсуазой Марше.

[37] Интервью с Жаном Шентроном, 11 июня 1982.

[38] Шарль Мишель, Эжен Энафф, Жан-Пьер Тэмбо часто цитируются как активисты, которые были вынуждены по собственной воле восполнить дефицит своего школьного обучения.

[39] Случай Рене Алана часто сравнивают с аналогичным случаем Густава Барра, избранного в 1924 году депутатом от Северного округа. Про него Фернан Гренье писал, что тот «с трудом умел читать»; он был избран благодаря положению в начале списка, предложенного коммунистами для голосования, т.е. благодаря тому, что начальная буква его фамилии давала ему преимущество в условиях, когда списки составлялись по алфавиту. «Самоуправство» алфавита стало в эпоху большевизма элементом становления «личностей».

[40] J.-P. Briand, J.-M. Chapoulie. L'enseigneument primaire superieur des garcons en France. ARSS, 39, sept., 1981, p.95.

[41] См., например, Лео Фигьер «Юность активиста», Париж, 1971, с.45. Будучи постоянным представителем Союза Коммунистической молодежи и находясь в командировке в Тулузе с целью разрешения конфликта, который разделил студентов коммунистов города (в 1935 г.), он сталкивается с группой молодых сюрреалистов, обвиняемых в том, что они посвятили себя «бесцельным интеллектуальным играм». Эти последние приглашают его на выставку рисунков и стихов, которую представлял, как он пишет «молодой типограф и от которой я остался слегка пораженный и немного растерянный».

[42] L. Figuieres, op.cit., p.13.

[43] C. Tillon. La revolte vient de loin, Paris, Julliard, 1969, p.205.

[44] Жак Дюкло как и Бенуа Франшон многие страницы своих мемуаров посвятили чтению. Список, приводимый Жаком Дюкло, состоит из всех классических авторов: Корнель, Расин, Мольер, Руссо, Дидро, Толстой и Ренан («Будущее науки»). Однако это перечисление вступает в некоторое противоречие с осуждением, выносимым (несколькими страницами позже) той «анархистской манере» (с.70), которая направляла подобное накопление знаний.

[45] А. Вассар, машинописная рукопись автобиографии, без даты (написанная скорее всего к 1950 г.), с.17-18.

[46] Интервью с Жаном Шэтроном, июнь 1982.

[47] A. Ramette, Un an avant le Congres de Tours. «Cahiers de l'Institut Maurice Thorez», 18, 1970.

[48] Ш. Тийон «Тогда пелись красные песни», цит. с.29. Отдаленные отзвуки этого первого исследования отразились в публикации Шарля Тийона под названием «Труженик и Республика» (Париж, 1983), также в биографии депутата бретонского крестьянина Жерара (дело происходит во время Французской Революции), который был одним из его предков.

[49] См. J. Duclos, op.cit., pp.148-149.

[50] E. Goffman,» Stigmate» , Paris, Ed de Mimut, 1975, p.40.

[51] Интервью с Мунет Дютиель, дочерью Эмиля Дютиеля, январь 1983.

[52] Выражение Жака Озуфа, который замечает: «Ребенок из бедных, который добивается успеха, центральная фигура в республиканской мифологии, может быть для буржуазии выражением, призванным оправдать всю систему, в то время как для народа он остается коллективной квазирелигиозной надеждой».

[53] E. Goffman, op.cit., p.133.

[54] Жан Фревиль в «Юманите» от 18 декабря 1933 г. завершает свою критику следующим советом: «Его книга — это только первый этап. Мы уверены, что в своих последующих произведениях он расскажет о громадном революционном брожении эпохи, и что писатель в нем сумеет извлечь пользу из своих уроков активиста», цитируется по книге Жан-Пьер Бернара «ФКП и литературный вопрос (1921-1939)», Гренобль, изд-во Унивеситета, 1972, с.138.

[55] Ibid, pp.138-139.

[56] P. Nizan. «Antoine Bloye». Paris, Grasset, 1978, p.47.

[57] Ibid, p.62.

[58] Ibid, p.71.

[59] J. Brenne. Les condidatures ouvrieres dans le Nord, temoignage, «La revue du Nord» , 221, avril-juin 1974, p.190.

[60] G. Gueguen-Dreyfus. «Tu seras ouvrier» . Paris, Ed.sociales internationales, 1935.

[61] L. Midol. «La voie que j'ai choisie». Paris, Ed.sociales, 1973, p.39.

[62] Ibid, p.25.

[63] Ibid, p.35.

[64] Ibid, p.36.

[65] R. Hoggart. «La culture du pauvre» , Paris, Ed. de Minuit, 1970, p.348.

[66] Ibid.,

[67] C. Cogniot, «Parti pris» , Paris, Ed.sociales, 1976, t.1, p.437

[68] Ibid., p.56

[69] Ibid., p.74.

[70] Хотя Жорж Коньо не предлагает анализ условий, которые его привели к вступлению именно в ФКП, а не в Социалистическую партию, однако вся первая часть его автобиографии, посвященная стыдливому описанию его страданий, дает понять, что «тотальное» приобщение к делу партии неизбежно, причем, только одна ФКП делает это приобщение приемлемым: «перед лицом такой огромной перспективы, что за банальность этот реформизм» (pp.67-68).

[71] F. Bonte «De l'ombre a la lumiere» , Paris, Ed.sociales,

1965, p.25.

[72] Ibid., p.35.

[73] R. Hoggart, op.cit., p.376.

[74] Интервью с Фернаном Гренье, 2 февраля 1981.

[75] Ibid.

[76] M. Thourel, op.cit., p.48.

[77] Ibid., p.49.

[78] Dictionnaire biographique du mouvement ouvrier franccais. J. Maitron, C.-L. Pennetier (dirs), Paris, Ed.ouvrieres, 1982, t.18, notice biographique, p.290.

[79] G. Beaugrand, «Ah! cette ‘grande gueule' que voila», autobiographie dactylographiee, 1979, p.38.

[80] Ibid.

[81] La voix du peuple au parlement, art.cit.

[82] Ibid. p.49.

[83] Письменное свидетельство Адриена Лангумье, 22 окт.1983.

[84] Письменное свидетельство Адриена Лангумье, 24 ноября 1983.

[85] Ibid.

[86] Ibid.

[87] Ibid.

[88] Э. Гобло «Барьер и уровень», Париж, PUF, 1967, p.86.

[89] «Я, безусловно, сожалел, что не смог продолжить учебу, поступив в Университет, но материально у меня на это не было средств», свидетельство А. Лангумье, 24 ноября 1983.

[90] Ibid., 22 октября 1983.

[91] Ibid., 24 ноября 1983.

[92] Об этом типе структурного отклонения между представителем и представляемым см. S. Maresca «Les dirigeants paysants». Paris, Ed.de Minuit, 1983, p.30

[93] R. Hoggart «La culture du pauvre» , op.cit., p.393.

[94] P. Bourdieu «Avenir de classe et causalite du probable // «Revue francaise de sociologie», XV, 1974, p.29.

[95] P.Bourdieu, La representation politique, elements pour une theorie du champ politique // Actes de la recherche en sciences sociales, 36-37, fevr.-mars 1981, p.23.

[96] Ibid.

[97] Ibid.

[98] ANF7 13092 Циркуляр п.116, датированный 27 августа 1925. Циркуляр уточнял, что «факт приема в качестве ученика центральной школы партии не влечет за собой непременного включения в корпус постоянного аппарата Партии, но кандидаты должны быть готовы, в случае необходимости, оказаться в распоряжении партии».

[99] E. Fajon, «Ma vie s'appelle liberte» . Paris, R. Laffont, 1976, p.96.

[100] J. Duclos, op.cit., p.234.

[101] J. Duclos, op.cit., p.234.

[102] F. Grenier, op.cit., p.68.

[103] D. Tartakowski «Les premieres ecoles centrales du PCF», «Le mouvement social» , 91, avril.-juin 1971, p.103.

[104] E. Fajon, op.cit., p.95.

[105] Благодаря любезности Пьера Роша, который завершает свою диссертацию об учителях коммунистах после второй мировой войны «В школе Партии», мы получили информацию о предназначенных для учителей оценках, которые высказывали руководители этих центральных школ.

[106] Ibid.

[107] E. Fajon, «К плану обучения в каждом районе». «Cahiers du bolchevisme», 9 mai 1935.

[108] A. aresmel. L'organisation des ecoles du Parti // Cahiers du bolchevisme, 16 et 17 оct.1936.

[109] M. Thorez. «Pour la cause du peuple», rapport au Comite central du Parti communiste, 17 octobre 1935, brochure dactylogr., p.73.

[110] J. Thorez-Vermeersch. «Souvenirs de militants» «Humanite» , 10 avril 1956.

[111] Sur les Ecoles normales, cf. Muel-Dreyfus, op. cit.

[112] M. Thorez «Fils du peuple». Paris, Ed. Sociales interantionale, 1937, pp. 205-206.

[113] О взглядах учителей на свой родной край. См.: F. Muel-Dreyfus, op.cit.

[114] Интервью с Ж. Шентроном, 11 июня 1982.

[115] Ibid.

[116] Ibid.

[117] F. Muel-Dreyfus, op.cit., p.88.

[118] E. Panofsky. «La renaissance et ses avant-corriers dans l'art d'Occident» , Paris, Flammarion, 1976, p.36.

[119] Ibid.

[120] Именно это является названием автобиографии Ф. Гренье, опубликованной в Париже в издательстве социальных наук в 1974 г.

[121] J. Thorez-Vermeersch, art.cit.

[122] Cp. C. Suaud. «La vocation (couversion et recouversion des pretres ruraux)». Paris, Ed.de Minuit, 1978 (особенно гл. 3: «Кризис призвания», стр.129-166).

[123] «Учитывая, что я располагал некоторыми средствами, они говорили в этот момент, школьный учитель и кюре, об учениках... Кюре предложил моей матери, которая была верующей, взять меня в семинарию.» Интервью с Ж. Шэнтроном, 11 июня 1982 г.

[124] См. C. Suaud, op.cit.

[125] S. Courtois. Les delegues aux cougres du PCF et l'evolution de l'appareil communiste de 1956 a 1985, «Communisme» , 10, 1986, pp.92-116.

[126] Синтетическое изучение этого внедрения ФКП в период между двумя войнами и сразу же после второй мировой войны см.: G. Noiriel «Les ouvriers dans la societe francaise, 19e-20e siecles» . Paris, Ed.du Seuil, 1986.

[127] См. C. Tillon. On chantait rouge, op.cit.

[128] S. Courtois, art.cit., p.101.

[129] Многочисленные работы воспроизводят некоторые эпизоды внутренних конфликтов, в частности, работы Мориса Голдрина и Ивонны Кий («Под молотом, перо» , Париж, изд.Мегрели, 1982), также Анри Фисбэна («Открытые рты» , Париж, Грассе, 1980); первая касается перехвата коммунистической прессы, а вторая — перехвата прессы Федерации Парижа.

[130] A. Spir, Profession permanent, Paris, Ed. du Seuil, 1980.

[131] M. Offerle, Les parties politiques, Paris, PUF, 1987, p.81.