Библиотека
Теология
КонфессииИностранные языкиДругие проекты |
Ваш комментарий о книге Гергилов Р. О. Шпенглер и Третий рейхC приходом к власти 30 января 1933 г. нацистов лагерь немецких консерваторов столкнулся с проблемой, подобной проблеме, возникшей при образовании Веймарской республики в 1919 г. Такие консервативные политики как Ф. фон Папен и А. Гугенберг надеялись с помощью рейхспрезидента Гинденбурга и армии «вставить в рамки» Гитлера, а само национал-социалистическое движение использовать в своих стратегических интересах. С другой стороны, их собственная свобода действий была очень ограничена новой властью. Перед ними встал выбор: приспосабливаться к режиму и сотрудничать с ним или оказывать ему, в той или иной форме, сопротивление [1: 294]. Большинство из них не видело особого повода для сопротивления. В таких традиционно-консервативных кругах как чиновничество, армия, университеты и промышленность готовность к прямой или косвенной поддержке режима Гитлера была достаточно велика, хотя при этом не каждый был в восторге от методов, с помощью которых новая власть боролась с «левыми». Отрицание коммунизма, социализма и Веймарской республики, а также их оппортунизм и позитивные ожидания от прихода к власти Гитлера мешали большинству консерваторов по настоящему понять, что политически они были уже в руках нового режима [2: 206]. Оптимистические ожидания вице-канцлера фон Папена — «через 2 месяца мы так прижмем Гитлера к стенке, что он запищит» — оказались иллюзией [3: 420]. Консервативно-революционные интеллектуалы после января 1933 г. были поставлены перед тем же выбором, хотя в качестве публицистов они не имели властных полномочий. В общем, их отношение к новому режиму было амбивалентным. С одной стороны они обнаружили в национал-социализме много своих идей, с другой — дистанцировались от гитлеровского движения, ввиду того, что плебейский характер национал-социализма не соответствовал их элитарности. Реакция на приход к власти нацистов и дальнейшее усиление тоталитарного государства была различной. Некоторые неоконсервативные интеллектуалы, в конечном счете, присоединились к национал-социалистам и были готовы, особенно в первое время, — подобно «крон-юристу третьего рейха» Карлу Шмитту — легитимировать преступления режима. Иные, как например Э. Юнг, напрасно пытались в 1933-1934 годах в последний момент повлиять, с консервативных позиций, на нацистское движение. В «Немецком обозрении» режим критиковал известный в то время публицист Р. Пехель. Писатели Э. Юнгер и Г. Церер ушли в аполитичную «внутреннюю эмиграцию». Степень, в которой консервативно-революционные интеллектуалы видели отраженными свои идеи в действительности Третьего рейха, определяла их политическое отношение к гитлеровскому режиму. Их видение будущего консервативной революции во многом было сходным с национал-социалистическим. Консервативные революционеры тоже надеялись на возрождение немецкой нации в форме нового сплоченного «народного сообщества» и на крах ненавистной «системы Веймара». Содержание и форма идей указывали на многие параллели с национал-социализмом. Например, они были едины в борьбе против выплаты военных репараций и либерально-демократической партийной системы. Вначале они даже надеялись на признание и претворение в жизнь их собственных идей. Но многие из них были разочарованы, когда Третий рейх пошел иным путем. Конфронтация их идеологических проектов с повседневной практикой насилия правящего режима, как это было выражено в санкциях против евреев, вынуждала их принять решение, которое было мотивировано не только политико-идеологически, но и личностно и, прежде всего, морально. Не каждый обладал достаточным гражданским мужеством оказывать сопротивление нацистскому режиму. У многих от этого зависело профессиональное будущее. С другой стороны, этот социальный слой находился в вынужденном положении, полностью определяемом репрессивной политикой новой власти. Если какой-либо консервативный революционер не признавал лидерства национал-социалистов, то ему грозила опасность оказаться в стане противников режима, с сопутствующими этому проблемами. При этом следует учесть, что критика нацистского режима некоторыми консервативными революционерами основывалась не на демократических началах, а носила антилиберальный, антидемократический и, прежде всего, элитарно-консервативный характер. Взгляды, которых придерживались представители консервативного лагеря в последние годы Веймарской республики, после прихода к власти нацистов, приобрели иное политическое выражение. То, что в последние дни «Веймара» некоторыми консервативными интеллектуалами рассматривалось как реальная политическая альтернатива национал-социализму, а именно целая палитра авторитарно-консервативных и корпоративных социальных моделей — нацистами Третьего рейха считалось оппозицией их политике и предательством национал-социалистических идеалов. Кого и что следовало причислять к национальному движению, теперь определяли не консервативные круги, а нацистские вожди. Это касалось и всех консервативных организаций, учреждений и прессы, хотя сначала этот процесс дискриминации протекал вяло, бессистемно и оппортунистически. Действия консервативных революционеров в годы Третьего рейха следует рассматривать во взаимосвязи с их идеями и политической активностью в период до 1933 г. С подъемом национал-социализма после 1930 г. роль консервативно-революционных интеллектуалов очень изменилась. В первые годы существования Веймарской республики они свысока и с пренебрежением взирали на национал-социалистическое движение, особенно в тот момент, когда «барабанщик и собиратель» Гитлер искал у них поддержки и пытался присоединиться к ним [1: 211]. После 1930 г. произошла смена ролей. Консервативная революция была теперь лишь частью широкого национального движения по «освобождению от Веймара», в котором доминировала гитлеровская НСДАП. Беспощадная критика Веймарской демократии со стороны консервативно-революционного крыла подготовила «духовную почву для роста национал-социализма» [4: 53]. Но этот факт еще не объясняет различную реакцию этих интеллектуалов на возникновение и существование гитлеровского государства. Эти различия были связаны с переоценкой ими влияния «духа» и их проблематичным отношением к феномену «власти». В результате национал-социалисты не приняли элитарных претензий консервативных революционеров на доминирование в культурной, социальной и политической сферах. Публицисты консервативной революции, считавшие себя истинной «духовной аристократией» Германии, настаивали на своем первичном праве на завоевания «национальной революции» 1933 года и надеялись на основании этого права занять в будущем ключевые позиции в политическом руководстве государства [4: 35]. Здесь вновь проявилась диллема консервативной революции, хотя и в ином виде, чем это было в 1918-1919 годах. Тогда радикальные политические и мировоззренческие идеалы консервативных революционеров, вследствие поражения в войне и революции, были далеки от политической реальности. Теперь их элитарной и романтически-консервативной картине мира мешало сотрудничество с национал-социалистами и правильная оценка новых властителей. Их духовный радикализм и аристократическая элитарность не соответствовали грубой действительности Третьего рейха. Они считали, что к власти пришел «плебс». После 30 января 1933 г. их надежды выступить политическими соратниками нового режима рассеялись. «Власть» оказалась сильнее «духа», а политическое движение масс сильнее духовной элиты. Победу одержали не те, кто, обладая великими идеями, настаивал на своих правах, а те, кто, используя насилие и пренебрегая всеми формами рефлексии и интеллекта, эти права захватил. Претензии представителей консервативной революции на духовное и политическое руководство Германией нацистами не учитывались, да и никогда всерьез и не воспринимались [5: 86]. В тысячелетнем рейхе для консервативной революции места не оказалось. Показательным примером сложных отношений между духом и политикой в первые годы Третьего рейха может служить судьба Шпенглера. Если ознакомиться с его идеями и образом жизни, то невольно возникает вопрос: а не были ли сходства и различия между неоконсерватизмом и национал-социализмом еще более взаимопроникающими и трудно разделимыми, чем об этом говорилось выше. Какой стиль поведения — коллоборационизм, приспособленчество, сопротивление, социальный ангажемент или внутреннюю эмиграцию — можно обнаружить у Шпенглера в годы правления нацистов? Ответ на этот вопрос во многом завистит от политической позиции исследователя. То, что один, придерживаясь консервативной ориентации, рассматривает как «героическое сопротивление» [1: 224], то для марксистского обществоведа является не чем иным как политически наивной, а, следовательно, неправильной позицией [6: 303]. Каждая из названных позиций в чистом виде в реальности не существует. Историческая действительность более многогранна и сложна. Резкое изменение внутриполитической ситуации после 30 января 1933 г. придали работе Шпенглера «Годы решения», в определенной степени, характер анахронизма. Так же как «Закату Европы» успех книге пришел совершенно иначе, чем это представлял себе автор. В 1917 г. он хотел своей первой книгой поддержать победный мир, но ее пессимистический тон звучал в унисон настроению нации, проигравшей войну. Теперь же в 1932-1933 гг. он пытался предупредить Германию о «красной» опасности со стороны социальных низов и о «цветной» опасности извне, но беда пришла с иной стороны и была коричневой. Именно благодаря этому резкому изменению политического климата, «Годы решения» получили большую поддержку со стороны читателей. С введением в Германии однопартийной политической системы первая фаза создания диктатуры была завершена. Строительство тоталитарного государства шло полным ходом. Теперь с консервативных позиций «Годы решения» можно было расценивать как долгожданный критический комментарий к гитлеровскому режиму. С другой стороны, резкие нападки Шпенглера на марксизм и рабочее движение можно рассматривать как оправдание национал-социалистического террора. В конце концов, «красная опасность» была нацистами устранена. Тысячи коммунистов и социал-демократов вскоре после пожара рейхстага 27 февраля 1933 г. были схвачены и брошены в тюрьмы, а уже 10 мая того же года, в связи с кампанией против большевизма, еврейства и интернационализма, при поддержке университетов, были сожжены книги презираемых Шпенглером «эстетов и литераторов». В соответствие с указом о чрезвычайном положении, вызванным пожаром рейхстага в Германии была упразднена парламентская демократия, а закон от 20 марта 1933 г. предоставил Гитлеру неограниченные полномочия. В июле были запрещены все, за исключением НСДАП, политические партии. Ото всех этих политических событий Шпенглер никогда не дистанцировался. Здесь вполне законно может возникнуть вопрос, насколько он был готов выступить против нацистского режима. Как отнесся Шпенглер к приходу к власти Гитлера и созданию Третьего рейха? «Годы решения» возникли буквально на границе двух эпох. В предисловии к ним Шпенглер писал, что первые 106 страниц книги были отпечатаны незадолго до 30 января 1933 г., а оставшаяся часть была написана уже с приходом к власти Гитлера [7: XI]. Он обосновывал изменение первоначально задуманного названия «Германия в опасности». «Этим я ничего не изменил, т.к. пишу не на месяцы или ближайшие годы, а на будущее (…) Только название я избрал иное, чтобы не вызвать недоразумений: не национальный захват власти является опасностью, а опасности, которые возникли, отчасти в 1918 году, отчасти намного раньше и продолжают существовать и поныне. (…) Германия в опасности. Моя тревога за Германию не стала меньше» [7: XI]. Несмотря на эту попытку еще раз встать над партиями и оказаться правым, Шпенглер, конечно, не мог уклониться от оценки событий после 30 января. Его отношение к приходу к власти национал-социалистов было двойственным. С одной стороны, они реализовали то, к чему он стремился в период 1918-1933 гг., а именно к разрушению парламентской системы Веймара. Со всей серьезностью он напоминает о своем вкладе в этот процесс. «Никто не мог предвидеть национальный переворот этого года лучше меня. Я с первого же дня ненавидел грязную революцию 1918 г.» [7: VII]. Все, что он писал о политике было вызвано желанием способствовать скорейшему крушению Веймарской республики. «Национальный переворот 1933 г. был чем-то могущественным и останется таковым для нас и в будущем. С той элементарной надличностной мощью, с какой он осуществлялся, с той душевной дисциплиной, с которой он проходил — все это было по-прусски от начала до конца, подобно наступлению 1914 г., которое в одно мгновение изменило души» [7: VIII]. С другой стороны, он открыто критикует национал-социалистов и напоминает новым властителям, что «для триумфа и упоения нет ни времени, ни повода». «Этот приход к власти произошел в вихре силы и слабости. Я смотрю с опасением на то, с каким шумом проходят ежедневно празднования» [7: IX]. По мнению Шпенглера было бы правильнее сохранить энтузиазм «на день действительных и окончательных успехов», а именно во внешней политике [7: IX]. Каждая революция ухудшает позиции Германии за рубежом, поэтому он критикует непроходящее ощущение триумфа и политическую неопытность национал-социалистов. «И эти национал-социалисты надеются без мира и против мира обустроиться, и иметь возможность строить свои воздушные замки без, как минимум, молчаливого, но очень чувствительного противодействия извне» [7: 3]. На такой амбивалентной позиции к захвату власти национал-социалистами Шпенглер остается вплоть до осени 1933 г. Вклад национал-социалистического движения в подрыв Веймарской республики он считал весомым, но как только дело дошло до политической практики новой власти, он стал сильно сомневаться в способностях национал-социалистических вождей и с удовольствием видел бы во главе государства консервативных государственных деятелей. Вероятно, он ожидал, что Гитлер не справится с обязанностями канцлера и вследствие этого его правительство будет расформировано. В «Годах решения» он писал: «К власти пришли элементы, которые удовольствие от власти рассматривают как результат и желают увековечить состояние, длящееся лишь мгновения. (…) Что выглядело как начало великого закончится трагедией или комедией» [7: IX]. В феврале 1933 г. он говорит о правительстве Гитлера А. Книттелю: «Современное фашистское министерство показало Вам, как, конечно же, и тысячам других, окончательно правильное мнение о Гитлере и Гугенберге. Я мог бы Вам об этом рассказать много подробностей, которые, правда, не предназаначены для писем. Вероятно, вскоре после выборов наступит неразбериха и истинным национальным силам следует обдумать, каким образом можно уберечь само национальное движение от распада в том случае, если партии начнут лопаться от гротескной неспособности их руководящих клик» [8: B. 682]. Немецкий исследователь Д. Фелькен обвиняет Шпенглера в некоем двурушничестве, указывая на то, что тот, несмотря на критические замечания в адрес НСДАП, 5 марта 1933 г. все же проголосовал за «наци-соци» [10: 201]. Это обвинительное заключение выглядит слишком поверхностным, потому, что Шпенглер, с присущей ему тонкой интуицией, хотя и проявлял иногда некоторую наивность, все же был не так прост. Верно то, что в первые месяцы правления Гитлера он в глубине души надеялся на роль будущего политического советника правительства. Но вот насколько он был готов к восприятию антисемитских выходок национал-социалистов, как, например, бойкот евреев 1 апреля 1933 г. — остается неизвестным. Ясно одно, он остерегался слишком тесных контактов с новым правительством. В отличие от таких революционно-консервативных интеллектуалов как К. Шмитт, М. Шпан, М. Хайдеггер, Шпенглер не вступил в ряды НСДАП. Но какова же была степень его близости к новой власти? Нацистский режим, который без поддержки консервативных сил не смог бы стать настоящим хозяином в государстве и успешно осуществлять властные функции, не единожды вводил Шпенглера в искушение участвовать в процессе утверждения новой власти. С самого начала национал-социалисты старались склонить неоконсервативных интеллектуалов на свою сторону и в первое время не трогали даже тех, кто критически отнесся к их приходу к власти. 17 марта 1933 г. Шпенглер получил телеграмму от Геббельса с просьбой выступить 21 марта по радио с речью по случаю «Дня Потсдама». В этот день с большой помпой должны были объединиться пруссачество и свастика — старая и новая Германия — и этот союз должен быть скреплен рукопожатием Гинденбурга и Гитлера. Несмотря на настоятельные просьбы сестры и А. Альберса, Шпенглер, после некоторого раздумья, все же отклонил просьбу министра народного просвещения и пропаганды [12, VII: 91]. Скорей всего он не хотел впрягаться в пропагандистскую телегу нового режима. Возможно, что эта политическая воздержанность повлияла и на его отказ стать профессором института всеобщей истории и культуры в Лейпциге, основанного К. Лампрехтом. Но и после этого отказа Шпенглер оставался «салонным» человеком в глазах национал-социалистов. В октябре 1933 г. перед престижным институтом встал вопрос о преемнике его директора Вальтера Гетца. После того, как первая кандидатура была отклонена по политическим мотивам, комиссия в мае 1933 г., с согласия саксонского министерства науки, возглавляемого в то время национал-социалистом Вильгельмом Харнаке, внесла в список кандидатов имя Шпенглера. Тем самым комиссия отмечала не только его философско-исторические и политические труды, сделавшие его «великим пионером национального будущего», но в письме министру сообщала также о том, что студенчество целиком поддерживает это решение. Через несколько дней после обмена мнениями с Харнаке, Шпенглер получил письмо от социолога Г. Фрайера, декана философского факультета Лейпцигского университета и близкого по духу его почитателя, в котором тот пытался уговорить его принять приглашение [8: B. 690; B. 691]. Шпенглер отказался, сославшись на то, что он с 1911 г. всегда работал в одиночестве, а за продолжительные беседы и выступления всегда расплачивался головной болью. На этом основании он не может выполнять многочисленные, связанные с профессорской должностью обязанности [8: B. 692]. За этими аргументами личного плана скрывалось его неприятие любого рода «профессиональной науки» и академического статуса. Но обо всем этом в его письме не было ни строчки. Кроме того, как философ жизни он не хотел примыкать к какой-либо философской школе или направлению. Его картина мира имела слишком много личностных черт, а интеллектуальная независимость и свобода были для него священны. В письме министру политические мотивы Шпенглером тоже не были упомянуты. Да они, по всей видимости, в этом случае не имели большого значения. В итоге Г. Фрайер был назначен директором лампрехтовского института, который под его руководством занялся «политическим воспитанием немецкого народа в духе национал-социализма» [9: 239]. 20 июля 1933 г., незадолго до поездки на ежегодный вагнеровский музыкальный фестиваль в Байроте, Шпенглер завершил работу над «Годами решения», а 25 июля, при посредничестве Эльзы Книттельс, жены газетного магната Альберта Книттельса, у него состоялся разговор с Гитлером в его квартире в Байройте. Об основных мотивах этой встречи, длившейся 1,5 часа, со стороны культурфилософа рассказала уже после войны Э. Книттельс. « … он мог бы провести фюрера через опасные рифы, если бы иногда мог обсуждать с ним политические ситуации» [11: 439]. В дневнике его сестры сказано лишь, что собеседники затрагивали темы: Франции, евангелической церкви и судебного процесса по делу поджога рейхстага и отмечено, что Шпенглер вернулся в Мюнхен удовлетворенным ходом разговора [12, VIII: 109]. Иные люди, знавшие философа, напротив, отмечали его неудовлетворенность встречей. Но как бы эта встреча не закончилась, она носила позитивный характер, позволивший Шпенглеру, некоторое время спустя, отправить Гитлеру экземпляр книги «Годы решения», сопроводив письмом, с просьбой ознакомиться с ее содержанием. «Глубокоуважаемый господин рейхсканцлер! Я позволил себе послать Вам экземпляр моей новой книги, которую прошу принять. Я был бы рад, по возможности устно, услышать Ваше мнение о ней» [9: B. 699]. Известие о получении книги пришло вскоре, но дальнейшей реакции Гитлера не последовало, а вторая встреча так и не состоялась. Можно предположить, что на рейхсканцлера не произвела особого интереса ни встреча, ни, тем более, «Годы решения» [13: 502]. Мнение Шпенглера о Гитлере, по словам его сестры, напротив, было далеко не отрицательным. С некой надменностью, но и благосклонностью он высказывался о вожде Третьего рейха: «Ничего особенного, но чего-то хочет, что-то делает и ему можно что-то сказать (…) очень порядочный человек, но если находишься с ним наедине, то абсолютно не ощущаешь его значительности» [12, VIII: 114]. Скорей всего Гитлер оказался для Шпенглера человеком не его интеллектуального уровня. В этом случае, по всей видимости, «дух» и «власть» вновь исключали друг друга. Критика Шпенглером национал-социалистов и их фюрера в «Годах решения» не давала властям прямого повода наложить на эту книгу арест. Велись разговоры о ее запрете, но Гитлер лично не допустил этого, хотя сам он, как об этом позднее узнал Шпенглер, охарактеризовал книгу как «очень пессимистическую» [12, VIII: 118]. Положительный отзыв на нее автор получил, среди прочих, от известного немецкого промышленника П. Рейша, который сообщал ему, что «Годы решения» — это лучшее из того, что написано Шпенглером после «Заката Европы» [12, VIII: 121]. Друзья и коллеги из консервативного лагеря — Август Альберс, Карл Вольфскель, Родерик Шлюбах, Йозеф Мария фон Заден-Фрауэнхофен и кронпринц Вильгельм — положительно отозвались о книге. Но для национал-социалистов Шпенглер предстал с этого момента в виде некой проблемы. В августе 1933 г. в прессе нацистами была открыта кампания травли Шпенглера. Философ Альфред Боймлер, ставший позднее руководителем отдела науки в ведомстве А. Розенберга, 31 августа 1933 г., за день до открытия нацистского партийного съезда обвинил его в непризнании «величия немецкого фюрера» [14: 283]. Вторым признаком недоброжелательства властей был разрыв отношений со Шпенглером его бывшего друга, шефа зарубежного отдела НСДАП Эрнста Ганфстштенгеля [12, VIII: 121]. В начале ноября 1933 г., возвратившись из Италии в Мюнхен, Шпенглер обнаружил в массе корреспонденции письмо из министерства пропаганды, в котором его просили написать заметку о референдуме в Саарланде [8: B. 709]. В ответном письме на имя Геббельса он сообщал, что никогда не принимал участия в предвыборных кампаниях и не намерен в будущем за это браться. Правда, он выразил готовность выступить в печати со статей о выходе Германии из Лиги наций, но при условии прекращения в будущем «неквалифицированных нападок в некоторых органах национальной прессы» особенно в «Крестовой газете» [8: B. 710]. Он подчеркивал отсутствие личного беспокойства по этому поводу. «Лично мне они безразличны, но в моем стремлении влиять на события в Германии они являются помехой, которую следует устранить. Когда я несколько месяцев назад в Байройте беседовал с господином рейхсканцлером, он мне сказал, что придает большое значение привлечению к государственной политике безпартийных людей. Я целиком разделяю это убеждение, но это не удается сделать ввиду того, что критика стоящих вне партии людей со стороны прессы переходит разумные пределы» [8: B. 710]. Кроме того, Шпенглер просил о личной встрече с министром пропаганды с тем, чтобы изложить ему «некоторые соображения». Из этого письма явствует, что, несмотря на нападки в прессе, он оставляет открытым вопрос о возможности выполнения стратегических функций советника нацистского режима, или в том или ином виде быть ему полезным. С позиции исторической перспективы можно сказать, что в этой ситуации Шпенглер явно переоценивал свои возможности стать политическим советником правительства. После повторных резких нападок Боймлера, в прессе вновь поднялась полемика по поводу «философа-пессимиста» [14: 284]. Она имела, по преимуществу, философский и идеологический характер и касалась его новой книги «Годы решения». Эта полемика проводилась с разрешения Геббельса, решившего всерьез «взяться» за Шпенглера. Но вскоре он закончил артиллерийскую подготовку и перешел в лобовую атаку. 5 декабря 1933 г. Геббельс коротко и беспощадно дал прессе следущие указания: «Продолжение дискуссии о Шпенглере нежелательно. Правительство просит не писать ни строчки об этом человеке» [15, I: 242]. Это был приговор Шпенглеру. Пророк, культурфилософ и политический идеолог был по мановению руки забыт. Были запрещены комментарии к «Годам решения» и по радио. Наряду с уже упомянутой критикой Шпенглером национал-социализма и его нежелание сотрудничать с министерством пропаганды, причиной принятых правительством против него мер был успех его книги «Годы решения» и последовавшая после ее выхода широкая дискуссия [12, VIII: 114]. Большой тираж — это количественный показатель ее успеха. К середине сентября 1933 г. было продано уже 60 тысяч экземпляров, 22 сентября — 80 тысяч, а 30 октября — 100 тысяч. В целом было продано 150 тысяч экземпляров и тем самым побит рекорд продаж «Заката Европы» [12, VIII: 118]. Работа, в которой представлены различные, не согласующиеся с национал-социалистической идеологией тезисы, конечно же, не могла долго безнаказанно дискутироваться. Партийные идеологи, и первый среди них Розенберг, не могли допустить, чтобы консервативные революционеры, и без того «плохо» понимавшие национал-социалистическую идеологию, с помощью Шпенглера вообще отошли от ее фундаментальных положений. Причиной тому, что меры против Шпенглера не были приняты незамедлительно являлась его известность в 20-е годы как внутри страны, так и за рубежом. Приглашение в институт Лампрехта тому лишнее свидетельство. В декабре 1933 г. он впал в немилость, хотя его произведениям не было объявлено бойкота. По-видимому национал-социалистическое руководство не совсем исключало возможность каким-либо образом сговориться со старыми консервативно-революционными интеллектуалами, чтобы склонить их к прямому сотрудничеству. Молодые же интеллектуалы-консерваторы, открыто симпатизирующие национал-социализму, были готовы после 1933 г. более активно сотрудничать с новой властью, нежели их старые «трудные» соратники. В печати продолжали появляться публикации, направленные против Шпенглера. Эти пасквили интересны тем, что проводят четкую линию разграничения между национал-социализмом и идеями Шпенглера. Уже в 1933 г. вышла в свет брошюра Артура Цвейнингера, выступившего защитником национал-социализма. Он обвиняет Шпенглера в том, что его «холодный» пессимизм и скептическая позиция мешает этому культурфилософу понять «душу национал-социалистического движения» [16: 10]. Критик считает, что Шпенглер не осознает последствий своих идей и недостаточно оценивает то, чего достигло это движение. Кроме того, Шпенглер не проявляет особых симпатий к «добросердечному чувству социального душевного движения», содержащему в себе, по убеждению Цвейнингера, доброту к соплеменнику и чувство справедливости — «немецкой справедливости, а не какой-либо иной» [16:23]. Защитник национал-социалистических ценностей характеризует Шпенглера как либерала-реакционера, не поддерживающего интересы трудящихся масс немецкого народа и несправедливо высмеивающего идеи «автаркии» и романтически-идеалистические «истоки особенностей своего народа» [16: 90]. Подводя итог своей критики, он пишет: «Таким образом, он не сочувствует общей борьбе национал-социализма за целостную жизненную Германию. Его взор обращен назад, в высшие слои XVIII века, которые были еще «в форме»; он не видит как здесь и сейчас весь немецкий народ, после многовекового «бытия вне формы», наконец, приводится в «форму» с помощью обновления» [16:91]. В 1934 г. от имени НСДАП предпринял наступление на Шпенглера Йоган фон Леерс, руководитель внешнеполитического отдела Немецкой высшей школы политики и рейхсляйтер националистического союза студентов. К тому времени этот студенческий функционер опубликовал серию антисемитских памфлетов и уже имел дурную славу. В частных беседах Шпенглер критически отзывался об этом горе-специалисте [12 IX: 32]. Его участие в различных международных встречах всегда сопровождалось скандалами. В своей брошюре «Всемирно-политическая система Шпенглера и национал-социализм» он говорит, что совпадение взглядов этого философа и национал-социалистов имеет место лишь в критике Веймарской республики. Там же, где речь идет о «позитивных делах», национал-социализм и Шпенглер придерживаются противоположных точек зрения. Леерс характеризует «Годы решения» как «вредную» книгу, представляющую собой, не что иное как идеологическое наступление на национал-социалистическое мировоззрение [17: 6]. Подобно Цвейнингеру, Леерс, состоявший членом догматически-антисемитского движения «Кровь и почва» писал о «хладнокровном презрении» Шпенглера к народу и о том, что у этого философа отсутствует чувство солидарности с трудящимися. Вместо стремления к «государству созидающего труда, национального социализма и немецкого народного сообщества», что свойственно самому Леерсу, Шпенглер желает создания «государственной машины насилия большого капитала во главе с цезарем, опирающимся на сборище ландскнехтов и без какой-либо связи с живой народностью» [17:7]. Он считает, что Шпенглер хочет видеть на месте Гитлера цезаря, который должен довести жизненный уровень немецких трудящихся до уровня «рабочей массы негров» [17: 7]. Не высокая зарплата рабочих, а выплаты по репарациям и международный капитал, по твердому убеждению Леерса, являются причиной экономического кризиса. Национал-социализм борется с кризисом с помощью устранения противостояния труда и капитала, в то время как Шпенглер стоит на позициях реакционных и либеральных капиталистов. Другие пункты критики Леерса касаются детерминистской трактовки Шпенглером культур, его аристократизма и, конечно же, его неприятия национал-социалистической расовой теории. Консервативная элитарность и культурный пессимизм невозможно объединить с расовой теорией фашизма, поэтому критик, подобно Цвейнингеру, отвергает шпенглеровскую трактовку расы, которая, по его мнению, есть не что иное как «обожествление неверно понятой жизненности» [16: 82]. В подтверждение правильности своей точки зрения он цитирует гитлеровский «Майн камф». «Кровосмешение и связанное с этим понижение расового уровня — это единственная причина гибели старых культур» [17: 18, 12]. Шпенглер, продолжает далее Леерс, «отрицает созидающие силы крови и расы. Вместо этого он конструирует культуры, находящиеся «в форме» или «вне формы» [17: 13]. Кроме того, он считает, что философ неправильно оценивет и характеризует «желтую» опасность, т.е. Японию. Сам же он видит в усилении этого государства ослабление западно-европейских держав, победивших Германию в первой мировой войне и приветствует этот процесс. Леерс выступает за более тесное политическое и экономическое сотрудничество Японии и Германии [17: 35]. В завершение своей критики личности и идеологии Шпенглера он ставит угрожающий вопрос: «Собственно, как долго, мы еще будем терпеть злостное реакционное оплевывание дорогих нам святынь» [17: 45]. По его мнению, такого человека как Шпенглер трудно посадить в тюрьму, но будь он коммунистом, он давно бы уже там находился. Такое замечание содержало в себе, по тем временам, де-факто запрет на профессию. Линия, отделявшая вербальную агрессию национал-социалистов, подобных Леерсу, от физического насилия других последователей режима становилась все тоньше и тоньше. Совсем иной, но не менее огорчительной была критика Эрнста Гюнтера Грюнделя, содержащаяся в его книге «Годы преодоления» [18]. Ее появление — показатель того, что в нападках на «Годы решения» роль играли не только политико-идеологические разногласия и целенаправленные акции со стороны власть предержащих, но и личные мотивы. В 1926 г. Шпенглер просил своего друга П. Рейша оказать финансовую помощь находящемуся в нужде писателю Грюнделю. Кроме того, он давал ему ценные советы в период его работы над романом. Когда выяснилось, что это произведение написано в духе «расовой гигиены» Шпенглер прекратил всякие контакты с автором. В 1934 г., присоединившийся к этому времени к национал-социалистическому движению, Грюндель написал Шпенглеру письмо, в котором речь шла в основном о «Годах решения». Он сожалел, что Шпенглер не стал «великим свидетелем национал-социализма» [8: B. 809]. Ответа на это письмо, скорей всего, не последовало [12, IX: 32]. В отместку за непоследовавшую реакцию психически лабильный писатель выпустил книгу «Годы преодоления», в которой Шпенглер награждался такими эпитетами как «мыслитель-садист» и «закатный мелодраматург», а также кононадой ругательств. Чего этой книге действительно не доставало, так это содержательной критики. В ней Шпенглер противопоставлялся Гитлеру в образе «злого гения» и «великого преступника» [18: 84]. Отрицательное отношение Шпенглера к Гитлеру, по несправедливому утверждению Грюнделя, было якобы вызвано тем, что культурфилософ желал видеть в качестве будущего вождя Германии не ефрейтора-маргинала, а генерала Ганса фон Сеекта. Грюндель вопрошает, какое место должны занимать в новом государстве интеллектуалы, подобные Шпенглеру. «Они не вожди, не советники, не последователи, а острова жидкокровной интеллигенции в море всеобщего подъема». Но, к счастью считает Грюндель, такие острова становятся все меньше и встречаются все реже [18: 93]. Ирония судьбы в этом случае состоит в том, что Шпенглер, идеи которого сами имели антиинтеллектуальную окраску, подвергся критике со стороны нациствующего антиинтеллектуала. Для Шпенглера, стремившегося поддерживать здоровые политические силы и помогать им и не желающего прослыть интеллектуалом и «цивилизованным литератором» эти нападки делали невозможными дальнейшие занятия политикой. После неудавшейся в декабре 1933 г. попытки личной встречи с Гитлером, его контакты с национал-социалистами почти прекратились. События 30 июня 1934 г. привели к полному разрыву с национал-социалистическим движением. Его старые политические соратники были политически, или физически «уничтожены», или сотрудничали с новым режимом. После этого Шпенглеру оставались лишь наука и литература — области, его «внутренней эмиграции». Как неизбежная судьба его окружило одиночество и растущая ненависть к режиму. В письме своему бывшему однокласснику он пишет: «Что касается второй части моей книги, то я еще не написал ни строчки. Да это теперь и не имеет смысла, так как я пишу книги не для их изъятия» [19: ED 29]. Остается неизвестным, боялся ли Шпенглер до событий 30 июня 1934 г. ареста, о котором так мечтал Леерс, или даже физической расправы. Ясно одно, чувствовал он себя очень неуютно, хорошо осознавая опасность со стороны режима. Ему было известно об убийстве философа Теодора Лессинга 31 августа 1933 г. Был он также информирован и об иных «мероприятиях» и актах насилия национал-социалистов. Его друг, еврейский писатель Карл Вольфскель покинул Германию и осел в Италии. О том, что Шпенглер действительно чувствовал себя в среде нацистов неуютно, говорит его решение не ехать в 1934 г. на фестиваль в Байройт. Вместо того, чтобы в «коричневой толпе» слушать музыку Вагнера, он решил создать необычный документ, который можно рассматривать как его политическое завещание. В этом двенадцатистраничном тексте, название которого — «Германия, ты не должна погибнуть» — было взято из солдатской песни времен первой мировой войны, Шпенглер обосновывает свой политический ангажемент, проявленный им сразу же после выхода в свет «Заката Европы» [19]. Правда степень своего политического влияния он пытается уменьшить, говоря, что активной политикой он никогда не занимался, а больше внимания уделял вопросам «техники и науки». Прежней самоуверенности в тоне этого документа не чувствуется, но налицо двусмыслие содержания. Это текст человека, потерявшего в Третьем рейхе свое политическое лицо и запутавшегося в идеологических химерах. В духовном и политическом вакууме он предпринимает последние отчаяные попытки оставаться в контакте с режимом, чтобы иметь возможность давать необходимые советы, так как «в этой ситуации не сказать о том, от чего зависело бы благополучие немецкого народа, было бы преступлением» [19: 7]. Этот документ, отправленный в один из отделов НСДАП, пропитан тревогой за судьбу Германии. Гибели она может избежать, по мнению Шпенглера, если возложит на себя научную миссию, преодолеет свое техническое отставание и справится со своей неповоротливой, засевшей на местах бюрократией. Он вновь повторил свою критику национал-социалистической идеологии, напомнив о том, что следует заниматься не изгнанием евреев из экономики, а созданием новых конкурентноспособных предприятий. В этом тексте особенно чувствуется двойственность отношения Шпенглера к режиму. С одной стороны, он сближается с национал-социализмом в вопросе о необходимости для правительственного аппарата всегда находиться в «живой внутренней связи с созидающим трудовым народом» [19: 8]. Кроме того, в отличие от своих прежних взглядов, он вдруг проявляет интерес к социальному вопросу. С другой стороны, он считает, что Гитлер окружил себя неопытными советниками и предостерегает НСДАП от несоответствующего отношения к «духовным силам» Германии. Он выступает за «новое социальное сотрудничество в научных и технических учреждениях» [19: 9]. При этом, считает он, следует исходить не из материализма Ньютона и Дарвина, а брать за основу идеи Гете. Ввиду того, что одной лишь «власти» для спасения Германии недостаточно, он видит в «духе» и «науке» основу, на которую следует опереться, чтобы создать сильное государство. Страх за Германию для Шпенглера был вызван и тем, что ее гибель означала бы и его закат [19: 10]. Тут замыкается круг его мыслей. Что однажды было исходным пунктом пунктом «Заката Европы», а именно спасение консервативной Германии, превратилось в иллюзию. Приблизительно в то время, когда Шпенглер писал свое политическое завещание, консервативными кругами была предпринята последняя попытка направить в «нужном» направлении «национальную революцию» 1933 г. 17 июня 1933 г. вице-канцлер Ф. фон Папен выступил перед студентами Марбургского университета, Текст его речи, напечатанный и размноженный, был написан публицистом Э.Ю. Юнгом, его личным секретарем, имевшим на него большое влияние, и также как и вице-канцлер, критически относившимся к гитлеровскому режиму [20: 153]. В своем выступлении Папен с позиций христианства выступил в поддержку «гуманности», «свободы» и «справедливости» и осудил тоталитарные практики и тенденции развития национал-социализма. Он указал на растущую дистанцию между «духовным волением и повседневной практикой немецкой революции» [21: 167]. Это вовсе не значит, что Папен или Юнг были последовательными демократами. Оба эти политика стремились к претворению в жизнь идей консервативной революции и, прежде всего, к созданию авторитарного сословного государства, которое должно нейтрализовать опасность революции снизу. В марбургской речи в завуалированных и двусмысленных формулировках содержалась угроза в адрес нацистского режима. Скрыто звучала угроза путча, главную роль в котором играла бы армия. В то же время упоминался кризис в СА, которую в это время Гитлер пытался упразднить. На эти угрозы Геббельс и Гитлер отреагировали мгновенно, сделав невозможным дальнейшее распространение отпечатанного доклада и запретив его трансляцию по радио. В то время как полным ходом шла подготовка к нейтрализации СА Рема, в чем были особенно заинтересованы Геринг и Гиммлер, 25 июня был брошен в концлагерь и вскоре уничтожен автор марбургской речи Юнг. Папен пережил «ночь длинных ножей», но другие — среди них генералы фон Шляйхер и фон Бредов, а также бывшие политические соратники и друзья Шпенглера — Густав фон Кар, Фритц Герлих и Грегор Штрассер — погибли в этот день от рук эсэсовцев. Эти убийства со всей ясностью показали Шпенглеру террористический характер национал-социалистов и дали понять, что его политическая роль уже сыграна. Когда выяснилось, что гестапо «по ошибке» расстреляло в Дахау его друга пианиста и музыковеда Вилли Шмидта, — «спутали» его с кем-то другим, — Шпенглеру стало ясно, что это сигнал для его полного ухода из политики. Он понял, что и его жизнь находится в опасности [10: 224]. Вопрос о том, почему нацисты не уничтожили Шпенглера физически остается и по сей день открытым. В меморандум для НСДАП он добавил 2 июля еще один пассаж: «В последние дни произошли события, которые были представлены как необходимые» [19: 11]. При этом Шпенглер считал, что события 30 июня вышли из под контроля, ввиду того, что руководство государства не смогло или не захотело справиться с ними и поэтому «низменные инстинкты» человека взяли верх. Он пришел к заключению, что «после таких скверных опытов, проведенных многими «руководящими» мужами над своими «последователями» у меня нет сегодня никакого желания играть какую-либо роль в общественной жизни» [19: 11]. Тем самым занавес для Шпенглера упал, и он навсегда исчез с политической сцены. Литература
Ваш комментарий о книге |
|
