Арон Р. Критика исторического разума (Дильтей)

ОГЛАВЛЕНИЕ

6. Заключение

Полное рассмотрение идей, которые мы только что вкратце изложили, чрезмерно расширило бы эту главу. Поэтому мы ограничимся тремя основными пунктами. 1. Вначале мы укажем некоторые из направлений, в которых изменялись и развивались идеи Дильтея. 2. Проанализируем, в какой мере Дильтей решил логическую или критическую проблему построения гуманитарных наук. 3. Зададимся вопросом о том, к какому выводу приходят философия истории и историческая философия.

Влияние Дильтея

Известность пришла к Дильтею поздно, вместе с публикацией в одном томе ранних очерков (Erlebnis und Dichtung). Сегодня его слава в Германии огромна, и его влияние находят или, по крайней мере, думают, что находят повсюду. Но раскрыть его точно трудно, потому что оно прони-

66

67

кает везде и потому что многие идеи Дильтея стали составной частью исторического сознания немцев. Во всяком случае точное определение этого влияния потребовало бы серьезного исследования. Поэтому в своих следующих ниже заметках мы оставим в стороне вопрос о том, идет ли речь о прямом или опосредованном влиянии или же о простом сходстве.

У многих социологов заметны две мысли Дильтея. Они тоже считают, что общественные науки существуют. Стало быть, социология заслуживает самостоятельного существования только в том случае, если ей удастся описать еще неисследованную область, область социального как такового. Так, например, рассуждал Зиммель. Верно, что Дильтей относился скептически к наукам, созданным в результате творческой мысли. По крайней мере, социология как особая наука наперекор энциклопедической и натуралистической социологии Конта или Спенсера находит место в его системе.

Кроме того, — и это важнее — немецкие социологи чаще всего представляли себе общество, как Дильтей, в виде интеллигибельного целого, а не как позитивисты, в виде природы. Общество имеет структуру (независимо от дефиниции этого термина). Связи между феноменами, вовсе не являются недоступными разуму, они могут быть поняты. И чтобы события были понятны, они должны быть включены в целостные образования, что противоречит сразу и претензии объяснять факты с помощью законов, которые можно сравнить с законами физики, и традиции простого рассказа. Таким образом, в конце концов общество возникает как объективация духа, как кристаллизация осознанных правил или добровольных действий или значимых чувств, а история общностей — это место духовного становления.

Что касается психологии, то непосредственное влияние на нее Дильтея, по-видимому, было слабым. Однако в большинстве современных теорий можно встретить ту или иную из его идей (только так называемая geisteswissenschaftlich психология 25 , например, Шпрангера, большей частью является следствием его учения). Стремление сблизить мудрость моралистов и лабораторную психологию существует в самых разных формах у психоаналитиков, в характерологии и в других гуманитарных науках. Наконец, даже между психологией «формы» и психологией структуры, несмотря на кое-какие противоположности, можно было бы найти точки соприкосновения. Подобно Бергсону во Франции, Дильтей является одним из инициаторов реакционного движения против натуралистической психологии.

Что касается собственно истории, то метод Дильтея, несомненно, можно было бы обнаружить у некоторых его учеников (Ноль, Грейтуйзен). Но в целом этот метод имел больше поклонников, чем сторонников. Он казался слишком тесно связанным с личностью, с мастерством Дильтея. Вероятно, что благодаря его творчеству многие историки научились оживлять прошлое в его целостности и улавливать связь проявлений духа. Было бы трудно сформулировать, в чем состоял этот урок, и обозначить заимствования.

Посмертные влияние и известность Дильтея связаны, прежде всего, с его философией в самом широком смысле слова: с теорией гуманитар-

ных наук, с философией истории, с философией жизни. Это он способствовал возобновлению усилий для выделения особой логики гуманитарных наук, с другой стороны, философия жизни отвечает иррационалис-тской тенденции, которая сильно распространена в современной Германии. Исторический релятивизм Дильтея уже кажется современником послевоенных дискуссий. Склонность опираться на творчество Дильтея проявляет и Хайдеггер, когда развивает философию исторического человека.

Эти проблемы мы опять-таки найдем в Книге II. Тогда мы покажем дистанцию, которая разделяет философию жизни, желающую остаться рациональной и строгой, и необузданный иррационализм. Мы также покажем разницу между постоянно преодолеваемым релятивизмом Дильтея и доведенным до абсурда релятивизмом некоего Манхейма 26 . Наконец, мы зададимся вопросом, в какой мере феноменология исторического человека действительно соответствует кредо Дильтея.

Сейчас мы не претендуем на то, чтобы ответить на такие вопросы. В своем изложении мы также стремились избежать понятий, которые могли бы способствовать возникновению проблем, чуждых мысли нашего автора, например таких понятий, как «натурализм» или «реакция против натурализма». Если мы хотим оставаться современниками Дильтея, то мы должны подчеркивать именно стремление к синтезу. Действительно, его последним намерением было позитивно выразить духовный мир.

Обоснование наук о духе

Решил ли Дильтей проблему, которую он ставил перед собой: «обосновать» гуманитарные науки? Прежде всего, отбросим претензии на энциклопедичность или синтез наук. Оставим также в стороне чисто методологический анализ. Возьмем только поиски главных принципов.

Дильтей сам отказался от психологического решения. Поэтому нет необходимости долго критиковать это решение, достаточно показать, почему психология определенно не может выполнять функции, которые он ей приписывал.

Если мы рассмотрим такие науки, как экономика или право, изучающие факты «второго уровня», то мы можем утверждать, что они исследуют психологические факты (потребность, интерес, обязательство). В действительности же ни экономические, ни юридические учения никогда не имели психологического характера, несмотря на утверждения экономистов или юристов. Умопостигаемые связи классической экономии или вообще всякой абстрактной теории выражают логику, имманентную экономическому или юридическому целому, которая, может быть, и предполагает, но преодолевает всякую психологию человеческих решений 27 . С другой стороны, если некоторые экономические феномены объясняются психологическими реакциями той или иной человеческой группы, то все равно общая психология не смогла бы предвидеть эти реакции. Уже само их разнообразие вынуждает прибегнуть к наблюдению, которое сопровождает экономическую

68

69

науку и в силу этого не может ее обосновать. Одним словом, теория предшествующая эмпирической науке, не имеет психологического характера, а конкретная психология не смогла бы составить базу экономики, потому что она не является не более известной и не более достоверной, чем экономика.

Безусловно, если взять пример из педагогики, то следует признать, что она может и должна использовать результаты психологии. То же самое можно сказать и о многих других гуманитарных науках. Однако здесь речь идет о сотрудничестве, а не об обосновании. Даже в случае с педагогикой можно поставить под сомнение, что достаточно психоанализа для определения универсальной цели воспитания. Есть только один способ постигнуть равновесие души.

Вообще психология не может служить основанием для всех гуманитарных наук: 1) потому что в этих науках и факты, и связи, и объяснения не всегда имеют психологический характер; 2) потому что психологические знания не обладают ни признаком первостепенной важности, ни признаком очевидности, которые узаконивают положения фундаментальной науки.

Тем не менее, не говоря уже о значении «Идей» в развитии психологии, мысль Дильтея связать все гуманитарные науки с изучением человека глубока. Ошибка состоит в том, что психология представляется надежной наукой об историческом и конкретном человеке. Перед созданием такой науки обязательно развертывается критика знания, которое человек имеет о самом себе; и нет единственной и однородной науки, которая сразу же достигает сущности и многообразных форм проявления человека.

Что касается последней системы, то здесь речь идет не о том, чтобы ее обсуждать. Ее фундаментальные понятия, несомненно, имеют ценность, но ни теория выражения, ни теория понимания, ни теория понятий не разработаны полностью. Эти весьма богатые фрагменты представляют собой лишь исходный пункт для исследования. Можно взять много плодотворных идей (кругообразный характер исторического познания, специфические свойства понятий гуманитарных наук, взаимосвязь повествования и исторических наук, категория значения и преимущество ретроспективной мысли и т.д.), но нужно уточнить их смысл и углубить начало.

Кроме того, логика исторического познания в творчестве Дильтея связана с философией. Можно запомнить формулу структуры или значения, все равно целое всегда имманентно частям вследствие того, что связи и понятия, используемые ученым, исходят из самой действительности. Историк улавливает или, по крайней мере, думает, что улавливает целое всей эпохи, творчества или развития. Однако умопостигаемость последовательности исторических событий, имманентность целого элементам нисколько не предполагает адекватности научных понятий реальному. Напротив. тот факт, что человеческое прошлое непосредственно умопостигаемо, имеет своим неизбежным следствием множественность ретроспективных интерпретации и необходимость их расхождения.

Этой двусмысленности Дильтей не осознал, но он поставил проблему иначе. Чтобы история имела универсальный характер, целое, к кото-

рому сводят события, само должно быть универсальным. Необходимо, чтобы то, что имеет значение для историка, имело значение для всех. Итак, если всякое воспроизведение — это всегда не что иное, как столкновение двух эпох или двух сознаний, то присутствие целого в реальности не помешает ни плюралистичности, ни качественной определенности исторических перспектив. Дильтей увидел проблему истины истории, но затронул ее, так сказать, по ту сторону логики. Он не воспринял того, что впоследствии стало делом Риккерта и Макса Вебера: стремление очертить область суждений о прошлом, значимых для всех независимо от того, является ли достигнутое понимание целого полным или нет. Поэтому его философия есть скорее некое позитивное смещение всеобщей философии, чем критика познания. Однако фактически, как мы увидим, это смещение проблематики ведет к догматизму, которого он хотел избежать.

Философские проблемы истории

Итак, можно сделать вывод о том, что философия Дильтея носит релятивистский характер, хотя сам Дильтей защищается от релятивизма, как протестует и против упрека в эстетизме. Как ему удается преодолеть релятивизм или, по крайней мере, включить его в универсальную истину?

Релятивизм в учении Дильтея имеет, видимо, двоякое происхождение. С одной стороны, творения духа непрерывно изменяются, как изменяется и сам человек, как изменяется общество: право, философия, культура в каждую эпоху вместе со своим целым. Идея системы препятствует сведению концепции и к вульгарному марксизму, и к интегральному историзму Манхейма. Несмотря на интеграцию с различными це-лостностями, все философские учения, например, выстраиваются в мысленную последовательность, и их нельзя интерпретировать только по отношению к социальной реальности. Однако, несмотря ни на что, на этом пути человек познает только временные истины.

С другой стороны, историческая наука, как и все творения разума, является частью целого, которре само тоже принадлежит истории. Не меняется ли значение того, чего больше нет, вместе со значением, которое придают жизни те, кто делает науку?

Этой последней трудности Дильтей, видимо, не замечал. Она не находит места в его теории философа, потому что противопоставляется его практике как историка: на его взгляд, историческое сознание заключается в том, чтобы превращать прошлое в настоящее, настоящее трактовать так, как будто оно относится к прошлому. Но это уподобление возможно только для ученого. На уровне теории все реальности, возможно, существуют в одном и том же плане. Однако совсем другое дело, когда человека начинают рассматривать в плане истории. Для него существует настоящее, которое нельзя сравнить ни с каким другим моментом, потому что он прожит, и действительным уже становится будущее, потому что оно — объект желания.

Конечно, во имя научной объективности можно потребовать обособленного рассмотрения разных фрагментов времени, но было бы напрас-

70

71

но таким образом уклоняться от философских трудностей: Измерения времени остаются четко определенными даже для историка, что обязывает прояснить эту взаимосвязь современной жизни и ретроспекции. Далее, объективность познания, которую гарантирует это так называемое обособление, замыкает учение в чистое созерцание. Так что Дильтею не удается ни разъяснить этику, ни даже конкретно определить какую-либо позицию. Поскольку он не знает действия, он пренебрегает категорией настоящего и не приходит к реформаторской философии.

Что же касается бесконечного становления всего человеческого, то Дильтей пытался преодолеть его утверждением, что универсальное целое становится в ходе истории или что полную истину составляют все философские течения. Но тем самым он впадает в философию постулатов, которая приводила его в ужас. Ибо как оправдать эти высказывания? Так же легко и соблазнительно, как безосновательно утверждать, что полная эволюция представляет собой универсальную истину, ведь как бы мы могли об этом узнать, если по определению мы знаем только относительное и особенное? Гегелевское решение предполагает примат системы, по отношению к которой история определяется как постепенная реализация истины. Но если у нас нет теории, если мы погружаемся в поток истории и нам удается преодолеть время только в рамках психологических общностей, то у нас нет другого выхода, кроме обращения к акту веры. Недоступную истину нельзя ни подтвердить, ни доказать.

Несомненно, этот постулат будет легко принят. В сущности, он состоит в доверии к человеку и ко времени. Истина заключается в становлении, потому что человек творит самого себя. Однако в философском плане этот постулат, каким бы привлекательным он ни был, остается неудачей мысли, по крайней мере, если речь идет не о последней антиномии: если бы мы обладали истиной, то остановилась бы история или нет? Но если нет ни истины, ни прогресса, то существует ли история?

Система Дильтея приводит к неудаче и в еще одном отношении. В ней просматривалось две тенденции: с одной стороны, к биографии, с другой — ко всеобщей истории. Средства их примирения он, видимо, так и не нашел.

Отношение индивида к целому — это, на его взгляд, тайна истории. Несет ли наука свет? С помощью понятия приобретенного целого аналитическая психология объясняет усвоение личностью коллективного наследия. Наблюдение за реальным показывает нам, как сотрудничество людей создает о самом себе труды, а также общественные учреждения, науку, философию, которые переживают индивидов и придают смысл их жизни.

Тем не менее биографию остается рассматривать преимущественно как исторический жанр, потому что личность есть непосредственная и высшая ценность и потому что эпохи реализуются только через гениев, которые придают завершенную форму духовным богатствам, рассеянным в сообществе. Однако анализ исторического познания показал нам, что специфика индивидов и второстепенных явлений стирается в ретроспективной мысли. Память сохраняет только те события, которые преобразовали или обогатили объективный дух. Конечно, биограф помещает индивида в среду, и эта среда, как нам известно, включает в себя соответствующее воспитание, испытанные влияния, встречи с людьми, — все

те изменения, с помощью которых индивид кует свою судьбу. В конце концов биография — это эпоха, увиденная через призму человека. Тем не менее не означает ли это, что два способа видения истории все-таки расходятся, ибо какой биограф стал бы подчинять свое исследование селекции в соответствии с универсальным?

Противоречие проявится, если вместо того, чтобы думать об исчезновении индивидуального в жизни-объекте, мы будем стремиться понять, как в индивиде-субъекте создается универсальное целое.

Мы указали на решение, которое предлагает Дильтей. Индивид историчен до того, как стать историком. Но до тех пор, пока не изменится сама идея индивидуальности, остается неясность. Так как либо индивидуальный дух ограничен как организм и характер, но в таком случае каким образом он мог бы расширяться до границ человечества? Либо он в самом себе выше индивидуальности, поскольку он может мыслить ее и самого себя, но не следует ли тогда отказаться от принципа философии жизни, согласно которому психическое целое всегда остается
субъектом?

Доказательство того, что эта трудность была навязана Дильтею, мы находим в последних фрагментах. Ссылаясь на Лейбница, он говорит о единстве человеческой природы, о том, что дух каждого является отражением духа всех. Он также напоминает о Гегеле, но не останавливается и не может остановиться ни на каком решении, ибо как включить в его учение это соответствие микромира макромиру?

Дильтей упрекал Гегеля в том, что в своей философии истории он жертвует личностями во имя целого. В действительности же в теории самого Дильтея индивиду отводится не больше места. Этот неизбежный вывод воспринимается с трудом, потому что философствующий субъект— это именно индивид, а с другой стороны, потому что универсальное постулируется (или предлагается), а не мыслится или утверждается. Тем не менее человек выживает только в той мере, в какой преодолевает самого себя и объективируется: как можно приписывать наивысшую цену тому, кто обречен на гибель? Не состоит ли высшая цель в том, чтобы жить и самореализоваться или творить?

С помощью исторического опыта Дильтей стремился объединить философию в художественном и в техническом смысле, Ницше и Гегеля, примиренных, если можно так выразиться, благодаря научному методу. Имело ли успех это парадоксальное стремление?

С полной уверенностью можно признать, что размышление Дильтея над философией имело историческое значение. Оно было необходимо, оно отвечало на вопрос, который постоянно ставился: что делать, когда больше не веришь в философию, а являешься ее профессором? Или, выражаясь в более возвышенном стиле, как можно заниматься философией, если признано, что только положительная наука достигает истины, обязательной для всех? В неком другом смысле это вопрошание философией самой себя также вечно, как и сама философия. Философствовать значит всегда искать философию.

Итак, мы спрашиваем только о том, каково значение результатов. По мнению Дильтея, Ницше, поскольку он обращается к индивиду, ото-

72

рванному от коллективного творчества, не удается оправдать свою моральную проповедь и переоценку шкалы ценностей. Но достигает ли этого сам Дильтей? Как сделать выбор между несовместимыми ценностями, между конечными целями, которые с необходимостью исключают дру г друга? Можно ответить, что благодаря историческому пониманию мы находим свое место в становящемся целом, мы одновременно осознаем историческую непрерывность и того, что является настоящим, и того, что должно быть будущим. Однако — и это провозглашает сам Дильтей — внутреннее единство эпохи все еще не найдено, эволюция не линейна. Более того, воспроизведение прошлого уже говорит о том, кто мы такие. Каким способом, пригодным для всех, оно позволяет нам принимать обязывающие нас решения? Полная истина, даже подтвержденная актом веры, имеет значение только для созерцания, ибо она одинаково охватывает все человеческие действия, лишь бы они включались в становление духа.

Следует ли ссылаться на структуру систем? Мало того, что такой ответ был бы достаточен во всяком случае только для потребностей мысли, а не для действия, он еще и вызвал бы легкое возражение. Закон эволюции систем неоднозначен, потому что пути развития этих систем нельзя фиксировать заранее. Идет ли речь о философии? Можно сказать, что сегодня она должна идти в ногу с реальностями, быть пронизанной научным методом, но содержание, которое должно наполнять наше понимание мира, зависит от жизни людей. А как мы определим нашу жизнь? Никакая система не ведет к заключению, которое оказалось бы повелением, если только наше видение мира не ориентировано заранее существующим желанием. Все целостности отсылают как к своему глубинному источнику к самой жизни, сущность которой состоит в том, чтобы вечно творить и никогда не останавливаться 28 .

Сама жизнь познается только опосредованно и частично, преимущество ретроспективной мысли приводит к примату созерцания и тем не менее чем больше мы занимаемся историей, тем больше нам приходится решать как жить, т.е. выбирать.

11 Опосредованный метод понимания все больше и больше заменяется самонаблюдением. Напротив, во «Введении» он защищал интроспекцию, и Смотри комментарий H в конце книги.

12 фундаментальными категориями могли бы быть действие и страдание( Wirken и leiden, действие и противодействие).

13 Отсюда следует некоторое превосходство наук о духе над науками о природе. Здесь нельзя себе представить никакого различия между бытием и кажимостью. Жизненный опыт — это не знак незнакомой вещи, он само по себе есть то, чем является для нас.

14 См. комментарий В в конце книги.

15 Смотри комментарий H в конце книги.

16 Это понятие ретроспекции намечается в работах Дильтея. Но мы выражаем его более четко, чем Дильтей, поскольку оно соответствует одной из тенденций его мысли.

17 В самой жизни заключена мелодия. — Прим. перев.

18 См. комментарий G в конце книги.

19 Понимание действия также игнорирует жизненный опыт.

20 К тому же «формальный» круг не порочен. Дильтей описывает, а не строит и не делает формального вывода. Понятия законным образом взаимосвязаны.

21 Непрерывность творческой силы как основной исторический факт. — Прим. перев.

22 Под исторической философией Арон с некоторыми оговорками понимает философию истории (см. с. 218 настоящего издания). — Прим. перев.

23 См. комментарий D в конце книги.

24 Т.е. дисциплины, которая претендует на то, чтобы возвести «концепции мира» в ранг универсальных научных истин.

25 Т.е. психология наук о духе. — Прим, перев.

26 См. нашу книгу «La sociologie allemande contemporaine», chap. II, Paris, Alcan, 1935.

27 Вопрос об отношениях между психологией и экономической теорией заслуживал бы более тщательного рассмотрения, но здесь мы не можем этого сделать.

28 См. комментарий E и FB конце книги.

Примечания

1 Публикация писем и дневников (Der junge Dilthey. Leipzig und Berlin, 1933) дает поэтому решающее доказательство.

2 Оно, безусловно, всегда имело это двойное значение. Ср. Der junge Dilthey, p. 81, 124, 190, 252.

3' Эта тема очень часто встречается в текстах Дильтея. Ср., например. VI11. Р. 3-7.

Римская цифра обозначает том издания полного собрания сочинений Дильтея.

4 В частности, в работе 1875 г. Т. V, р. 32-73.

5 Или. скорее, интуиция.

6 '' Эту мысль можно найти уже в Der junge Dilthey, p. 141.

7 См. комментарий А в конце книги.

8 В этом описании противоположность двух названных источников познания

преодолена: мышление (элементарные описания) открывается в эксперименте.

9 См. комментарий В в конце книги. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия