Библиотека Гумер - современная Церковь

(ЧАСТЬ 1;   ЧАСТЬ 2;   ЧАСТЬ 3;   ЧАСТЬ 4;   ЧАСТЬ 5;   ЧАСТЬ 6;)

Глава 15

Избегая благодати

 

 

Захочет ли винограда тот, у кого уже есть вино?

Джордж Херберт

 

Избегая благодати

Очень часто мне приходилось бороться с законничеством. Я вырос в культуре южноамериканс­ких фундаменталистов, которые с неодобрением смотрели на совместное купание мальчиков и де­вочек, на ношение шортов, ювелирных украше­ний, на использование косметики, на танцы, ке­гельбан и чтение воскресных газет. Употребление алкоголя было грехом особого рода, отдававшим серным запахом адского пламени.

 

Позднее я посещал библейский колледж, где в эру мини-юбок администрация разрешила носить юбки длинной не выше колена. Если студентка надевала юбку сомнительной длины, декан женс­кой части колледжа требовал, чтобы она встала на колени, дабы проверить, достает ли ее юбка до пола. Носить брюки женщинам было запрещено, за исключением критических дней, когда они дол­жны были одеваться под юбку, в целях соблюде­ния благопристойности. В христианском коллед­же, соперничавшем с нашим, дошли до того, что запретили платья в горошек, так как горошины могли привлечь внимание к «непристойным» час­тям тела. Студенты мужского пола в нашей школе имели собственные правила, включавшие в себя ограничения относительно длины волос и запрет на всякую растительность на лице. Походы на свидания строго регулировались. Я обручился до окончания последнего года обучения, но мог видеть свою невесту только в обеденные часы и не имел права поцеловать ее или просто взять за руку.

 

Колледж также пытался следить за общением студентов с Богом. Каждый день рано утром зве­нел звонок, призывая нас проснуться и уделить время личным молитвам и размышлениям. Если кого-то заставали в это время спящим, то ему приходилось написать реферат по какой-нибудь книге, вроде «Христианские секреты счастливой жизни». Интересно, понимала ли администрация далеко идущие последствия того, что подобные книги воспринимались как наказание?

 

Одни студенты бросали колледж, другие иде­ально соблюдали правила, а третьи учились обхо­дить их, ведя двойную жизнь. Я пережил это, отчасти благодаря воззрениям, которые приобрел, читая классический труд Ирвинга Гоффмана «Зак­рытые институты». Великий социолог изучал це­лый ряд заведений, которые он называл «закры­тыми заведениями», включая монастыри, частные пансионы, психиатрические больницы, тюрьмы и военные училища. Каждое из них имело длинный список обязательных правил, направленных на уничто­жение личности человека, которые использовались, чтобы подавить индивидуальность и заставить че­ловека подчиняться. Каждое представляло собой прекрасно отлаженную систему не-благодати.

 

Книга Гоффмана помогла мне взглянуть на биб­лейский колледж и на фундаментализм вообще как на контролируемую окружающую среду, как на субкультуру. Я испытывал негодование по по­воду этой среды, но теперь начал понимать, что каждый из нас растет в той или иной субкультуре. Некоторые из них (хасидские евреи, мусульманские фундаменталисты) гораздо более авторитар­ны, чем южные фундаменталисты; некоторые (го­родские банды, реакционные группы народного ополчения) гораздо более опасны; некоторые (суб­культура видеоигр/Эм-Ти-Ви) кажутся безобидны­ми, но могут на поверку оказаться коварными. Мое неприятие фундаментализма пошло на убыль, когда я увидел альтернативы.

 

Я стал рассматривать библейский колледж как своего рода академию.

 

Вест Пойнт для человеческого духа. Оба заве­дения требовали аккуратнее заправлять постель, носить волосы короче и вести себя дисциплини­рованнее, чем это было заведено в других школах. Если мне это не нравилось, то я мог пойти куда-нибудь еще. Оглядываясь назад в прошлое, могу сказать, что меня больше всего раздражала по­пытка администрации библейского колледжа со­относить свои правила с законом Божиим. В кни­ге правил поведения толщиной в шестьдесят шесть страниц (мы шутили, что в ней на каждую книгу Библии приходится по странице) и в церковных службах деканы и профессора тщательно стара­лись обосновать каждое правило библейскими принципами. Я кипел от возмущения по поводу их извращенных попыток осудить длинные воло­сы у мужчин, несмотря на то, что Иисус и боль­шинство библейских персонажей, которых мы изучали, вероятнее всего носили более длинные волосы, чем мы, и бороды по пояс. Правило, касавшееся длины волос, было скорее связано с возможностью оскорбить вкусы приверженцев на­шей религии, чем с какими-либо требованиями Писания, но никто не осмеливался признать это.

 

Мне не удалось найти в Библии ни единого слова по поводу рок-музыки, длины юбок или курения сигарет, а запрет на употребление алкоголя ставит нас на сторону Иоанна Крестителя, но не Иисуса. Однако администрация этой школы делала попытку обоснованно представить все эти правила как часть Евангелия. Субкультура смеша­лась с Благой вестью Господа.

 

Следует пояснить, что теперь я во многом бла­годарен той суровости фундаментализма, которая, возможно, спасла меня от многих неприятностей. Строгий авторитаризм держит человека в рамках. Мы могли сбежать в кегельбан, но нам бы ни­когда не пришло в голову прикоснуться к спир­тному или — ни за что на свете! — к наркоти­кам. Хотя я и не могу найти в Библии ничего против табакокурения, я рад, что фундамента­лизм отпугнул меня от этого, еще до того, как начальник медицинского управления произнес свою замечательную речь.

 

Короче говоря, у меня нет претензий к этим частным правилам, но есть претензии к тому, каким образом они преподносились. У меня было постоянное удручающее ощущение, что следова­ние этому надуманному кодексу поведения было способом удовлетворить Бога — более того, заста­вить Бога полюбить меня. Мне потребовались годы, чтобы освободить Евангелие от субкультуры, в которой я впервые с ним столкнулся. К сожале­нию, многие из моих друзей оставили эти попыт­ки, так никогда и не придя к Иисусу, поскольку мелочность церкви закрыла им путь.

 

Я колеблюсь, писать ли мне об опасностях законничества в то время, когда церковь и обще­ство кренятся в противоположных направлениях. И в то же время я не знаю ничего, что представ­ляло бы большую угрозу для благодати. Законничество может «функционировать» в таких заведе­ниях, как библейский колледж или академия. В мире не-благодати искусственно выстроенная стыдливость обладает заметной силой. Но есть и плата за это, неоценимая плата: не-благодать не дей­ствует во взаимоотношениях с Богом. Я пришел к выводу, что законничество с его стремлением к ложной непорочности, нужно рассматривать как разработанную схему для избегания благодати. Можно знать наизусть закон, не понимая его сути.

 

У меня есть друг, который пытался помочь одному человеку средних лет преодолеть его не­приязнь по отношению к церкви, вызванную в его случае слишком строгим воспитанием в католи­ческой школе: «Вы действительно собираетесь позволить нескольким маленьким старым монаш­кам, одетым в черно-белые одеяния, не дать вам войти в Царство Божие?» — спросил мой друг. Как это ни трагично, для многих ответ — да.

 

Когда я изучаю жизнь Иисуса, один факт по­стоянно удивляет меня. Злейшими врагами Иису­са была та группа людей, на которых он больше всего был похож, по крайней мере, с внешней стороны. Ученые соглашаются с тем фактом, что Иисус очень подходил под образ фарисея. Он почитал Тору, или Моисеев Закон, цитировал фарисейских лидеров и часто принимал их сторо­ну в публичных дискуссиях. И все же, Иисус избрал фарисеев мишенью своих самых жестких обвинений: «Змеи! — называл он их. — Порожде­ния ехиднины! Безумные! Лицемеры! Вожди сле­пые! Окрашенные гробы!»

 

Что спровоцировало такие взрывы эмоций? У фарисеев много общего с теми, кого сегодня пресса назвала бы библейскими фундаменталис­тами. Они посвящали свою жизнь служению Богу, строго платили церковный налог, во всем подчинялись закону Торы и рассылали миссио­неров, чтобы обращать людей в свою веру. В отличие от релятивистов и сторонников секуляризации, живших в первом веке нашей эры, они твердо придерживались традиционных ценнос­тей. Фарисеи, которых редко можно было ули­чить в прелюбодеянии и насилии, представляли собой идеальных граждан.

 

Яростное недовольство Иисуса фарисеями по­казывает, насколько серьезно он воспринимал ядовитую угрозу, исходящую от законничества. Эти опасности неуловимы, скользки, их трудно иден­тифицировать, и я перерыл весь Новый Завет в их поисках, особенно одиннадцатую главу Евангелия от Луки и двадцать третью главу Евангелия от Матфея, где Иисус оценивает фарисеев с точки зрения морали. Я упоминаю здесь об этом, пото­му что, по моему мнению, законничество в двад­цатом веке представляет такую же большую угро­зу, как и в первом. Законничество теперь прини­мает формы, отличные от тех, в которых оно проявлялось, когда я был ребенком, но оно ни в коем случае не исчезло. Прежде всего, Иисус осуж­дал законников за ориентированность на внешние детали: «Ныне вы, фарисеи, внешность чаши и блюда очищаете, а внутренность ваша исполнена хищения и лукавства», — говорил он. Выражение любви к Богу со временем превратилось в сред­ства, чтобы произвести впечатление на других. Во времена Иисуса религиозные люди старались выг­лядеть изможденными и голодными во время ко­ротких постов, проповедовали с размахом и носи­ли повязки со словами из закона.

 

В своей Нагорной проповеди Иисус обличал мотивы, стоящие за этим, казалось бы, безобид­ным поведением: «Итак, когда творишь милосты­ню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Истинно говорю вам: они уже получают награду свою. У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая твоя рука не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. И когда молишься, не будь как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавлива­ясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают на­граду свою. Ты же, когда молишься, войди в ком­нату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне».

 

Я видел, что происходило, когда христиане игнорировали заповеди Иисуса. Например, цер­ковь, в которой я состоял в детстве, организовы­вала ежегодный сбор пожертвований для миссио­нерских организаций, находившихся за рубежом (Да, это та самая церковь, которая не принимала чер­нокожих. Мы тратили более ста тысяч долларов в 50-х, 60-х годах, чтобы посылать миссионеров к людям с другим цве­том кожи, но сами не пускали их на порог.). С кафедры пастор называл имя каждого сделав­шего взнос и пожертвованные суммы: «Мр. Джонс, пятьсот долларов... и, вы только послушайте — семья Сэндерсон, две тысячи долларов! Хвала Всевышнему!» Мы все аплодировали и отвечали: «Аминь». Семья Сэндерсон сияла от удовольствия. В детстве я страстно желал такого публичного признания, не ради того, чтобы развивать мисси­онерскую деятельность за границей, а ради того, чтобы получить одобрение и овации. Однажды я вытащил перед аудиторией большой мешок мело­чи, и я никогда не чувствовал себя более правед­ным, чем в тот момент, когда пастор остановил свою речь, подозвал меня и помолился над моей мелочью. Я получил свое вознаграждение.

 

Это искушение существует и по сей день. Ког­да я вложил существенную сумму в одну неком­мерческую организацию, ее члены включили меня в совет директоров, выделив мое имя в информа­ционном бюллетене. Я получал специальные пись­ма, которые, как меня заверили, отправлялись только элитной группе вкладчиков. Должен при­знаться, что я наслаждался льстивыми письмами и подарками, сделанными в знак признательнос­ти. Они позволяли мне чувствовать себя значи­тельным и праведным до тех пор, пока я вновь не обратился к Нагорной проповеди.

 

Лев Толстой, который боролся с законничеством всю свою жизнь, понимал слабость рели­гии, основанной на внешних эффектах. Название одной из его книг гласит «Царство Божие внутри тебя». По мнению Толстого, все религиозные си­стемы имеют тенденцию навязывать внешние пра­вила поведения или морализм. Иисус же, напро­тив, отказывался выделить набор правил, кото­рым его ученики впоследствии могли бы следо­вать с чувством самоудовлетворения. Никто никогда не сможет «достичь успеха» в выполнении таких радикальных заповедей, как «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим ...Итак будьте совершен­ны, как совершен Отец ваш Небесный».

 

Толстой проводил различие между подходом Иисуса и подходом всех остальных религий: «Проб­ным камнем соблюдения веры в нехристианских религиозных учения является соответствие или не­соответствие нашего поведения догматам этих уче­ний [Соблюдай Субботу. Делай обрезание. Плати церковный налог.] Такое соответствие действитель­но возможно. Пробным камнем соблюдения веры в учении Христа является осознание нами невозмож­ности достижения идеального совершенства. Нельзя видеть, до какой степени мы приблизились к этому совершенству. Единственное, что мы можем уви­деть, это меру нашего отступления от него.

 

Человек, признающий нехристианский закон, подобен человеку, стоящему на посту в свете фо­наря. Вокруг него свет, но ему некуда дальше идти. Человек, признающий учение Христа, подо­бен человеку, несущему фонарь перед собой на более или менее длинном шесте: свет находится впереди него, всегда освещая ему дорогу и прида­вая ему силы идти дальше».

 

Другими словами, показателем духовной зрело­сти является не «целомудренность», а осознание своей греховности. Именно это осознание и от­крывает двери благодати.

 

«Горе вам, законники, что налагаете на людей бремена неудобоносимые». Со временем дух со­блюдения законов переходит в фанатизм. Я не знаю законничества, которое не стремится расши­рить сферу влияния своей нетерпимости.

 

Например, книжники и фарисеи, которые изу­чали закон Моисея, сделали множество дополне­ний к его 613 правилам. Раввин Элизер Великий определил, как часто простой труженик, погон­щик ослов, погонщик верблюдов или моряк дол­жен заниматься сексом со своей женой. По пово­ду одного только поведения в субботу фарисеи добавили множество предписаний. Человек имел право ехать на осле, не нарушая правил субботы, но если он использовал кнут, чтобы подгонять животное, он считался виновным в том, что воз­ложил на него ношу. Женщина не должна была смотреться в зеркало, чтобы не увидеть седой волос и не впасть в искушение вырвать его. Разре­шалось глотать уксус, но не полоскать им горло.

 

Что бы ни сказал Моисей, фарисеи могли вне­сти дополнения. Третья заповедь, «не произноси имени Господа Бога твоего, напрасно», преврати­лась в запрет на любое произнесение имени Бога, так и по сей день набожные евреи пишут «Б-г» вместо «Бог», и никогда не произносят это слово. Просто на всякий случай книжники интерпрети­ровали заповедь «не вари козленка в молоке мате­ри его» как запрет на смешение мяса и молочных продуктов, и по этой причине в домах, где едят кошерную пищу, в больницах и частных лечебни­цах по-прежнему существуют две кухни: одна для мясных продуктов, другая для молочных. Запо­ведь «не прелюбодействуй» произвела на свет пра­вила, согласно которым фарисеям нельзя было разговаривать и даже смотреть на женщин, кото­рые не были их женами. «Кровоточащие фари­сеи», которые бились головами о стены, носили свои раны как свидетельства святости.

 

(Проявляя неуважение по отношению к этим дополнениям к закону Моисея, Иисус постоянно попадал в неприятности. В субботу он исцелял людей и позволял своим ученикам срывать зерна, если они были голодны. Он разговаривал с жен­щинами среди бела дня. Он принимал пищу вме­сте с «нечистыми» и проповедовал, что никакая пища не может осквернить человека. И, что было наиболее шокирующим, он обращался к Богу, называя его «Авва»).

 

История церкви показывает, что христианам иногда удавалось превзойти фарисеев в своем фа­натизме. В монастырях четырнадцатого века люди жили на диете из хлеба, соли и воды. Один монах оборудовал себе такую маленькую келью, что ему приходилось сгибаться пополам, чтобы войти в нее; другой провел десять лет в круглой клетке. Монахи-отшельники жили в лесах и питались дикорастущими травами и кореньями; некоторые носили только набедренные повязки из терновни­ка. Симеон Столпник установил стандарт фана­тизма: он тридцать семь лет прожил на вершине столба и бил поклоны 1244 раза в день.

 

Христиане в Соединенных Штатах, в этом при­бежище свободы и прагматизма, также переболе­ли фанатизмом. Такие секты, как «трясуны», зап­рещали брак и сексуальные отношения, утверж­дая, что эти понятия скоро исчезнут. Великий сторонник Возрождения Чарльз Финней не пил чай и кофе и настаивал на том, чтобы в основан­ной им школе «Оберлин-колледж» не подавались такие возбуждающие средства, как перец, горчи­ца, растительное масло и уксус. Недавно один мой знакомый действительно читал отходную мо­литву по некоему адвентисту Седьмого Дня, кото­рый насмерть заморил себя голодом, будучи уве­рен в том, что еда — это грех.

 

Мы смеемся или плачем, в зависимости от каждого конкретного случая, над подобными симптомами фанатизма, и все же христиане дол­жны признать, что эти тенденции являются неотъемлемой частью нашего наследия. Эта мо­дель изменилась, во всем мире понятие «хрис­тианский запад» теперь связывается с упадком, а не с фанатичным законничеством. Между тем, во многих мусульманских странах натравливают полицию нравов на светских дам, которые осме­ливаются водить машину или появляться на людях без чадры. А в израильских гостиницах устанавливаются «субботние» лифты, которые останавливаются на каждом этаже, чтобы орто­доксальным евреям не приходилось совершать активных действий, нажимая на кнопку.

 

Однако маятник качается, и в некоторых хри­стианских группах фанатизм находится в самом расцвете. Там, где законничество пускает корни, скорее всего, появятся и острые шипы фанатизма.

 

Законничество представляет собой скрытую опасность, поскольку никто не признает сам себя законником. Свои собственные правила кажутся необходимыми; правила, придуманные другими людьми, кажутся чрезмерно строгими.

 

«Горе вам, ... что даете десятину с мяты, ани­са, и тмина, и оставили важнейшее в законе: суд, милость и веру... Вожди слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие!»

 

Иисус обвинял фарисеев не в фанатизме как таковом. Я сомневаюсь в том, что ему действи­тельно было дело до того, что они ели, или как часто они мыли руки. Но его беспокоил тот факт, что они переносили свой фанатизм на других и сосредотачивали свое внимание на ме­лочах, игнорируя более важные. Те же самые книжники, которые платили десятину со своих специй для кухни, мало что могли сказать по поводу несправедливости и притеснений в Па­лестине. И когда Иисус исцелил человека в суб­боту, они гораздо больше заботились о соблюде­нии протокола, чем о больном человеке.

 

Самая низменная сторона законничества про­явилась во время казни Иисуса. Фарисеи стара­лись не входить во дворец Пилата до окончания Пасхи и организовали распятие таким образом, чтобы оно не противоречило правилам, касаю­щимся проведения субботы. Так самое величай­шее преступление в истории было совершено при строгом соблюдении всех тонкостей закона.

 

Я был свидетелем многочисленных случаев из современной жизни, иллюстрировавших привязан­ность законничества к незначительным вещам. Церковь, в которой я вырос, уделяла много вни­мания прическе, украшениям и рок-музыке, но умалчивала о расовой дискриминации и пресле­довании чернокожих на Юге. В библейском кол­ледже я ни разу не слышал ссылок на массовое уничтожение евреев в фашистской Германии, на этот, возможно, самый отвратительный грех за всю человеческую историю. Мы были слишком заняты, измеряя длину юбок, чтобы беспокоиться по поводу таких злободневных политических воп­росов, как ядерная война, расизм или голод. Я познакомился с южноафриканскими студентами, которые были членами церковных общин, где молодые христиане не жевали жвачку и не моли­лись, держа руки в карманах, и где голубые джин­сы заставляли окружающих сомневаться в духов­ном развитии их обладателя. Однако те же самые церкви решительно поддерживали расистскую док­трину апартеида.

 

Делегат от Соединенных Штатов на Конгрессе Всемирного Союза Баптистов, проходившем в 1934 году, прислал следующее сообщение о том, каким он увидел гитлеровский режим: «Было большим облегчением оказаться в стране, где запрещена продажа непристойной эротической литературы, запрещен показ отвратительных порнофильмов и гангстерских боевиков. Новая Германия сожгла огромное количество извращенных книг и журна­лов; добавим к этому костры, зажженные в еврей­ских и коммунистических библиотеках».

 

Тот же делегат изобразил Гитлера как лидера, который не курил и не пил, который хотел, что­бы женщины одевались благопристойно, высту­пал против порнографии.

 

Слишком легко обвинять немецких христиан тридцатых годов, южноамериканских фундаменталистов шестидесятых или южноафриканских кальвинистов семидесятых. Меня часто останавливает тот факт, что современных христиан зачастую можно осудить не менее строго. Какие банальности имеют над нами власть, и что из важнейшего в законе мы упускаем — справедливость, милосердие и веру? Разве Бога больше беспокоят кольца в носу, чем распад, царящий в наших городах? Современная музыка или проблема голодающих в мире? Способ проведения богослужения или культ насилия?

 

Писатель Тони Кэмполо, который регулярно объезжает христианские колледжи, выступая в качестве проповедника в местных церквях, всегда делает в целях эксперимента следующее провокационное заявление: «ООН сообщает, что более десяти тысяч людей в мире каждый день умирают от голода, а большинству из вас наср—!!!. Однако, что еще более трагично, большинство из вас сейчас больше обеспокоены тем, что я сказал грубое слово, а не тем, что сегодня умрут десять тысяч людей». Ответная реакция показывает, что эксперимент удается. Почти во всех случаях Тони получал письма от капеллана или директора колледжа с протестами относительно грубости его выражений. В этих письмах никогда не затрагивался вопрос о голодающих.

 

Большинство из того, что во времена моего воспитания считалось грехом, теперь стало обыч­ным делом во многих евангелических церквях. Хотя требования изменились, дух законничества остался прежним. Теперь я все чаще сталкиваюсь с законничеством мысли. Мои знакомые писатели, которые осмеливаются, к примеру, ставить под вопрос общепринятое отношение к абортам или к сексуальным меньшинствам, встречают то же осуждение, что и «пьющий» христианин в субкультуре южного фундаментализма.

 

Я уже упоминал, с каким обращением пришлось столкнуться Тони Кэмполо после его просьбы относиться с большим сочувствием к представителям сексуальных меньшинств. Другая моя знакомая, Карен Мэйнс, вынуждена была оставить свою карьеру ведущей из-за травли, которой подверглись ее произведения. Юджин Петерсон написал свой пересказ Нового Завета. Послание сразу сделало его объектом нападок со стороны самозванных знатоков культов, которые обнаружили в нем «искажение Слова Божия». Ричард Фостер осмелился использовать такие слова, как «медитация», когда писал о духовной дисциплине, за что был заподозрен в пристрастии к движению «Нью Эйдж». Чак Колсон рассказывал мне, что самое отвратительное письмо, какое он когда-либо получал, пришло от христиан в от­вет на принятие им премии Темплтона за вклад в прогресс в области религии, которую иногда присуждают нехристианам. «Наши братья были менее милосердны, чем мирская пресса в дни Уотергейта», — сказал он с горькой обидой. Послания в его адрес стали еще более жесткими, когда он подписал соглашение о взаимном сотрудничестве с католиками.

 

«Берегитесь закваски фарисейской, которая есть лицемерие...по делам же их не поступайте, ибо они говорят, и не делают». Слово лицемерие (англ, hypocricy) просто означает «надевать маску». Очевидно, Иисус сам придумал это слово, позаимствовав его у греческих актеров, или hypocrites, которые развлекали толпу в открытом театре недалеко от его дома. Это слово описы­вает человека, надевающего маску, чтобы произ­вести впечатление.

 

В качестве части своей исследовательской работы, мой друг Терри Мак изучал законничество среди буддистских монахов в Шри-Ланке. Все монахи обязались следовать 212 правилам Будды, многие из которых на сегодняшний день устарели и не имели практической ценности. Терри интересовало, как монахи могли сочетать необходимость жить в современном мире со своей приверженностью древнему кодексу. Например, Будда специально упоминал, что у монахов не должно быть денег, и все же Терри постоянно наблюдал, как монахи платят за проезд в общественном транс­порте. «Вы следуете 212 правилам? — спросил он их. — Да». «Вы держите в руках деньги? — Да». «Вам известно правило, запрещающее это? — Да». «Вы следуете всем правилам? — Да».

 

Правила также запрещали принимать пищу после полудня, поскольку монахи жили на подаяния, и Будда не желал, чтобы они становились обузой для домохозяек. Современные монахи обходили это правило, ежедневно останавливая часы в полдень; после ужина они устанавливали точное время.

 

Я воспользовался примером, взятым из практики буддизма, но, по моему личному опыту, лицемерие — это одна из основных причин, по которым люди отвергают христианство. Христиане исповедуют ценности семьи, но некоторые исследования показывают, что они берут напрокат порнофильмы, разводятся с женами и плохо обращаются с детьми ничуть не меньше, чем другие люди.

 

Совершенно естественно, что законничество пробуждает лицемерие, поскольку оно определяет набор поведенческих актов, которые позволяют скрыть, что происходит внутри человека. В библейском колледже, в христианском загородном лагере и даже в церкви каждый учится, как выглядеть «религиозно». Акцент на внешних проявлениях религиозности позволяет человеку легко прикидываться, подстраиваться, даже если он при этом подавляет или прячет внутренние проблемы. Через много лет после того, как я закончил библейский колледж, я узнал, что многие из моих однокурсников страдали от внутренней неустроенности — депрессия, гомосексуализм, наркозависимость. Пока они были там, их проблемы не нашли отклика. Вместо этого, они старались вес­ти себя соответственно окружающей обстановке.

 

Один из самых отрезвляющих моментов в Но­вом Завете и один из немногих моментов, которые показывают непосредственное наказание, мы видим в пятой главе Деяний Святых Апостолов: история Анания и Сапфиры. Эта чета совершила очень хороший поступок, продав свое имение и пожертвовав большую часть доходов церкви. Они совершили только одну ошибку. Чтобы выглядеть более религиозно, они сделали вид, что пожертвовали всю вырученную сумму. Другими словами, они представили в ложном свете свою религиозность. Суровый ответ Ананию и Сапфире демонстрирует, как серьезно Бог относится к лицемерию.

 

Мне известны только две альтернативы лицемерию: совершенство или честность. Поскольку я никогда не встречал человека, который любит Господа нашего всем своим сердцем, и всем разумением, и всей душой любит своего ближнего, как самого себя, я не рассматриваю совершенство как реальную альтернативу. Единственное, что нам остается, это честность, которая ведет к раскаянию. Как показывает Библия, благодать Божия может простить любой грех, включая убийство, неверность или предательство. Но, по определению, благодать должна прийти извне, а лицемерие маскирует нашу потребность принять благодать. Если снять маску, лицемерие оказывается отработанной уловкой, чтобы избежать благодати.

 

«Все же дела свои делают с тем, чтобы видели их люди... также любят предвозлежания на пиршествах и председания в сигнагогах и привет­ствия в народных собраниях, и чтобы люди звали их: учитель! учитель!»

 

Критика Иисуса сконцентрирована на том, что законничество делает с хранителями закона: оно вызывает у них чувство гордости и конкуренции. Вместо того, чтобы заниматься построением спра­ведливого общества, которое будет лучом света для неевреев, фарисеи сузили свой кругозор и начали соревноваться друг с другом. Увлеченные попытками перещеголять друг друга в религиозных упраж­нениях, они потеряли контакт с настоящим врагом, равно как и со всем остальным миром. «Спаси нас, Господи, от чрезмерной набожности и от святых с кислыми лицами», — молилась Тереза Авильская.

 

Будучи исправляющимся законником, я должен заметить, что фарисеев не смущала прину­дительность законов, несмотря на всю их строгость. Несмотря ни на что, они продолжали вводить все новые правила. Фарисеи рассматривали строгость поведения как средство достижения успеха, как способ приобрести статус. Иисус осуждал эту гордость и их дифференцированную религиозность, которая позволяла одни грехи считать простительными (ненависть, пристрастие к материальным благам, похоть, развод), а другие непростительными (убийство, прелюбодеяние, несоблюдение субботы).

 

У нас, христиан, есть свои собственные группы «простительных» и «непростительных» грехов. Пока мы избегаем совершения наиболее тяжких грехов, мы вполне довольны своим религиозным статусом. Проблема заключается в том, что наше понятие о тяжких грехах постоянно меняется. Во вре­мена средневековья ростовщичество считалось настолько аморальным занятием, что евреям было предписано заниматься этой грязной работой. Сегодня христиане без тени сомнения пользуются кредитными картами, получают проценты по закладным на недвижимость, деньги из фондов взаимопомощи. В список семи смертных грехов включали следующие: обжорство, зависть и леность духа, или «меланхолию» — виды человеческого поведения, которые редко привлекают внимание проповедников сегодня.

 

В викторианскую эпоху грехи на сексуальной почве находились во главе списка или в самом низу, смотря как на это взглянуть. Так что слово «безнравственность» стало обозначать грех. Во времена моей молодости список возглавляли развод и алкоголизм. Теперь, в современной еванге­лической церкви, аборт и гомосексуализм, веро­тнее всего, находятся на первом месте.

 

У Иисуса было совершенно другое отношение к греху. Вместо того, чтобы делить грехи на более или менее значительные, он обращал мысленные взоры своих слушателей к совершенному Богу, перед лицом которого мы все грешники. Мы все нуждаемся в благодати. Исайя выразил это зем­ным языком. Он сказал, что вся наша праведность подобна «запачканной одежде», дословно — «гряз­ному нижнему белью».

 

По иронии судьбы, у закоренелых грешников есть своего рода преимущество, когда речь идет о благодати. Писатель Грэм Грин обычно говорил, что его религиозная вера разгоралась с новой си­лой, когда он совершал нечто безнравственное, по­тому что тогда он шел в церковь и каялся от от­чаяния. У него не было отговорок, не было моти­вов, которыми он мог бы объяснить свое поведение.

 

Притча Иисуса о блудном сыне имеет простую мораль. Блудному сыну не на что было опереться, у него не было вероятной основы для ощущения духовного превосходства. По всем понятиям рели­гии, он проиграл, и теперь ему не на что было' опереться, кроме как на благодать. Конечно же, Божественная любовь и прощение были в равной степени доступны и добродетельному старшему брату, но он, слишком занятый сравнением себя со своим безответственным братом, не видел ис­тины о себе самом. Говоря словами Генри Ноувена: «От оскорбленной «святости» так трудно пол­ностью избавиться, потому что она слишком срод­нилась с желанием быть хорошим и добродетель­ным». Ноувен признает: «Я знаю по своему собственному опыту, как усердно старался быть достойным, приятным, вызывать симпатию у дру­гих людей и быть им достойным примером. Это всегда было сознательное стремление избегать ло­вушек, которые расставляет грех, и постоянный страх перед тем, что я уступлю искушению. Но вместе с тем, появлялось все больше серьезности и морализаторства, я уже приближался к фанатиз­му, и все это мешало мне почувствовать себя уютно в доме своего Отца. Я становился менее свободным, менее спонтанным, менее легким... Чем больше я размышляю над чертами старшего сына, которые присущи мне, тем больше я по­нимаю, как глубоко в действительности укоре­нилась эта форма потерянности, и как тяжело вернуться домой, если человек потерялся в этих дебрях. Возвращение домой после побега, пол­ного искушений, похоже, происходит намного легче, чем возвращение домой из пучин холод­ного гнева, который пустил корни в самых уда­ленных уголках моего существа».

 

Религиозные игры, в которые мы играем, и многие из которых начинаются с самыми благи­ми намерениями, могут извращеннейшим обра­зом увести нас от Бога, поскольку они уводят нас от благодати. Раскаяние, а не достойное поведение или даже святость, есть врата благо­дати. И противоположностью греха является благодать, а не добродетель.

 

Если критика законничества со стороны Иису­са звучит для кого-то недостаточно убедительно, то апостол Павел высказал другую важнейшую пре­тензию. Законничество терпит поражение в обла­сти, в которой оно, как предполагается, должно преуспевать. Оно не добивается повиновения. Непонятным образом, система строгих законов порождает в сознании человека новые идеи отно­сительно того, как эти законы нарушать. Павел поясняет: «Ибо я не понимал бы и пожелания, если бы закон не говорил: не пожелай. Но грех, взяв повод от заповеди, произвел во мне всякое пожелание». Подтверждая этот принцип, некото­рые исследования показывают, что люди, вырос­шие в сектах трезвенников, в три раза чаще стано­вятся алкоголиками.

 

Мне вспоминается рассказ Августина о том, как он воровал груши. У него и его друга было много очень хороших груш, но они чувствовали себя обязанными залезть на дерево соседа, просто чтобы нарушить его запрет на воровство груш. Проведя четыре года в учебном заведении, руко­водствовавшемся книгой инструкций толщиной в шестьдесят шесть страниц, я могу понять этот эксцентричный ход мысли. Я научился протесто­вать, слыша строгие предостережения против про­тестов. Я уверен, что отчасти из-за своей незрело­сти, я чувствовал постоянное искушение сопро­тивляться требованиям администрации, просто потому, что это были навязанные требования. У меня никогда не возникало желания отрастить бороду, пока я не прочитал книгу инструкций, запрещавшую ношение бороды.

 

«Чем искусней сплетена сеть, тем больше в ней ячеек», — писал католический теолог Ганс Кюнг. Поклявшись исполнять 2414 законов Римского Кодекса Канонических Законов, он однажды осознал, что его энергия уходила скорее на то, чтобы соблюдать или обходить эти каноны, чем на слу­жение идеалам Евангелия.

 

Для тех, кто не протестует, а наоборот, ис­кренне стремится соблюдать правила, законничество расставляет другую ловушку. Ощущение со­вершенной ошибки может оставить незаживаю­щие шрамы стыда. Будучи молодым монахом, Мартин Лютер тратил не меньше шести часов, ломая голову над тем, в каких грехах, совершен­ных за прошлый день, ему следует сознаться! Лютер писал: «Хотя я жил безупречной монашеской жизнью, я чувствовал, что был грешником с сове­стью, нечистой перед Богом. Я также не мог по­верить в то, что мои поступки его удовлетворяют. Я был далек от того, чтобы любить этого справед­ливого Бога, который наказывает грешников, и, в действительности, испытывал к нему отвращение. Я был хорошим монахом и соблюдал свои обеты так строго, что если вообще какой-либо монах и мог попасть на небо благодаря монашеской дис­циплине, то это был я. Все мои собратья по монастырю подтвердили бы это... И тем не менее, моя совесть не давала мне покоя, я постоянно сомневался и говорил: «Ты поступил неправиль­но. Ты недостаточно раскаялся. Ты упустил это в своей исповеди».

 

Ошибка во взаимоотношениях оказывает вли­яние на обе контактирующие стороны. Когда я читаю историю израильтян и те обязательства, которые они взяли на себя перед Богом, я редко вижу сообщения о том, что Бог остался доволен и удовлетворен. За некоторыми яркими исклю­чениями, исторические книги — и особенно книги пророков — изображают Бога, который кажется раздраженным, разочарованным или откровенно разгневанным. Закон не вызывал повиновения, скорее он увеличивал неповинове­ние. Закон просто констатировал болезнь; бла­годать принесла исцеление.

 

Ни  Иисус,  ни  Павел  не  упомянули  еще  об одной,  последней  претензии  по  отношению  к законничеству,  которая угнетает меня по очень личным причинам. Я приводил в качестве при­мера моих знакомых, которые отвергли христи­анскую веру по большей части из-за мелочного законничества  церкви.   Мой  собственный  брат порвал с первой девушкой,  которую он по-на­стоящему любил, потому что она была не доста­точно «религиозна» по его законническим стан­дартам. В течение тридцати лет он пытался бе­жать от этого непробиваемого морализма и по­путно преуспел, убегая от Бога.

 

Законничество создает субкультуру, и мы, жи­тели Соединенных Штатов, нация иммигрантов, конечно же, знаем, что субкультуры часто не признаются. Сколько родителей-иммигрантов на­блюдали, как их дети отвергают язык, наследие и обычаи семьи, для того чтобы адаптироваться в подростковой субкультуре современной Аме­рики? А сколько строгих христианских семей видели, как ребенок отвергает веру, отбрасывает в сторону правила и убеждения так же легко, как куртку, которая стала ему мала? Законниче­ство облегчает отступничество.

 

Сэмьюэль Тьюк, английский реформатор де­вятнадцатого века, представил радикально новый подход к лечению психических заболеваний. В то время сотрудники психиатрических лечебниц при­ковывали лунатиков к стене и били их, полагая, что наказание победит злые силы внутри челове­ка. Тьюк учил людей с психическими заболевани­ями, как вести себя за столом и в церкви. Он одевал их так же, как одевались все, чтобы никто не смог распознать в них психически больного человека. Снаружи они выглядели прекрасно. Однако он ничего не делал, чтобы прекратить их страдания, и как бы они себя не вели, они по-прежнему оставались больными людьми..

 

Однажды я понял, что я был подобен одному из пациентов Тьюка. Церковь, которую я посе­щал в детстве, учила меня правильному поведе­нию, а библейский колледж дал мне прогрес­сивное образование, ничто не излечило глубо­кую болезнь внутри меня. Хотя я и овладел внешним поведением, внутри остались недуг и боль. На некоторое время я отбросил веру моего детства, пока Бог удивительным образом не явил мне себя как Бог любви, а не ненависти, свобо­ды, а не законов, благодати, а не наказания.

 

До сегодняшнего дня некоторые из моих дру­зей, которые протестовали вместе со мной, ос­таются далекими от Бога из-за глубокого недо­верия по отношению к церкви. Среди всех от­влекающих факторов субкультуры они каким-то образом упустили самое главное — познание Бога. Как говорит Роберт Фэррэр Кэпон: «Церковь потратила столько времени на то, чтобы при­вить нам страх перед совершением ошибок, что превратила нас в подобие заучившихся пианис­тов. Мы играем наши песни, но никогда по-настоящему не слышим их, поскольку наша ос­новная цель не воспроизвести музыку, а не сбить­ся, чтобы не выставить себя на посмешище». Теперь я услышал мелодию благодати и скорблю о моих друзьях, которым это не удалось.

 

Теперь, когда прошло несколько десятиле­тий, я оглядываюсь на мое законническое вос­питание с некоторым смущением. Честно гово­ря, я не думаю, что Бога заботит, ношу ли я усы или нет. Еще меньше его заботит, пользуюсь ли я молнией, застегивая брюки, или, как меннониты, использую для этого пуговицы. Когда я посе­щал колледж, то видел людей, которые соблюда­ли правила и теряли Бога, и людей, которые нарушали правила и теряли Бога. Однако, что меня угнетает, так это группа людей, которые по-прежнему считают, что потеряли Бога из-за того, что нарушали правила. Они никогда не слышали мелодию Евангелия благодати..

 

Я писал о законничестве отчасти из-за моих собственных болезненных столкновений с ним, отчасти потому, что я считаю его сильным иску­шением для церкви. Законничество стоит на обо­чине веры, подобно девушке легкого поведения, соблазняя нас пойти более легким путем. Оно дразнит нас, обещая некоторые преимущества веры, но оно не способно выделить самое важное. Как писал Павел законникам его времени: «Ибо Царствие Божие не пища и питие, но правед­ность и мир и радость во Святом Духе».

 

Джей Кислер, президент университета Тейло­ра, рассказывал мне о своих собственных столк­новениях с законничеством. Вскоре после реше­ния следовать за Христом, принятого в подрост­ковом возрасте, он был ошеломлен всеми теми правилами, которыми он был окружен. В смуще­нии Джей прогуливался на своем заднем дворе в Индиане и увидел свою верную колли по кличке Ледди, весело грызущую кость, растянувшись на блестящей мокрой траве. Джея поразила мысль, что Ледди, возможно, был самым лучшим христи­анином, которого он знал. Ледди не курил, не пил, не ходил в кино и на танцы, не выражал никаких протестов. Он был безобиден, послушен, пассивен. В этот момент Джей понял, как далеко он ушел от жизни, полной свободы и страсти, к которой его призывал Иисус.

 

На первый взгляд законничество кажется трудным образом жизни, но на самом деле, свобода во Христе более трудный путь. Относительно просто не совершать убийства, но тяжело преуспеть в любви. Легко не оказаться в постели соседа, труд­но сохранять счастливый брак. Легко платить на­логи, трудно помогать бедным. Живя в свободе, я должен оставаться открытым для Духа, чтобы он направлял меня. Я больше обеспокоен тем, что отверг, чем тем, что принял. Я не могу ни спря­таться за маской поведения, подобно лицемерам, ни укрыться за снисходительными сравнениями себя с другими христианами.

 

Протестантский теолог Дж. Грэшэм Мэйкен писал: «Примитивное понимание закона ведет к законничеству в религии; высокое понимание пре­вращает верующего в человека, жаждущего благо­дати». Окончательным итогом законничества яв­ляется более примитивное понимание Бога. Мы обычно считаем строгие секты и христианские учреждения более «религиозными». В действитель­ности, различия между колледжем Боба Джонса и Витон-колледжем или между меннонитами и Южными баптистами — минускул по сравнению с Господом Богом.

 

Я где-то читал, что в пропорции поверхность Земли более гладкая, чем бильярдный шар. Вер­шины горы Эверест и впадины Тихого океана очень впечатляют нас, живущих на этой планете. Но если посмотреть с Андромеды или даже с Марса, эти различия не имеют никакого значе­ния. Так, я теперь вижу мелкие различия в пове­дении между одной христианской группой и дру­гой. По сравнению с совершенным Господом Бо­гом, самый величественный Эверест законов выг­лядит маленькой кротовиной. Карабкаясь наверх, ты не сможешь заслужить благосклонность Бога; ты должен получить ее как дар.

 

Иисус четко заявлял, что закон Божий столь совершенен и абсолютен, что никто не может достичь праведности. Однако благодать Божия столь велика, что нам и не нужно этого делать. Стараясь доказать, что они заслужили любовь Господа, законники упускают всю суть Евангелия, которая есть дар Божий людям, не заслужившим его. Средство против греха — это вовсе не суро­вый кодекс поведения. Средство против греха — познание Бога.

Часть четвёрая

Мелодия благодати для оглохшего мира

 

 

Глава 16

Большой Гарольд: рассказ

 

Большой Гарольд: рассказ

Моей отец умер от полиомиелита, когда я был годовалым ребенком, поэтому я рос без отца. По доброте душевной один человек из нашей церковной общины взял моего брата и меня под свою опеку. Мы звали его Большой Гарольд. Он терпеливо сидел на игровых площадках, пока мы тупо кружились на каруселях. Когда мы подросли, он научил нас играть в шахматы и помогал нам мастерить гоночный автомобиль из мыльницы. Пребывая в детском неведении, мы не знали, что многим людям в церкви он, похоже, казался странным.

 

В конце концов, Большой Гарольд покинул нашу церковь. «Она слишком либеральна», — решил он. Некоторые женщины там пользовались губной помадой и носили макияж. Кроме того, он обнаружил несколько отрывков в Библии, из-за которых стал неодобрительно относиться к использованию музыкальных инструментов в церкви, и захотел найти церковь, которая разделяла бы его взгляды. Я присутствовал на свадьбе Большого Гарольда. Запрет на музыку, видимо, относился только к самому святилищу, и длинный желтый удлинитель, извиваясь по главному проходу, исчезал за дверью, где кашляющий магнитофон воспроизводил скрипучую версию «Свадебного марша» Мендельсона.

 

Большой Гарольд был одержим нравственностью и политикой. По его мнению, Соединенные Штаты, поверженные Божией карой, скоро исчезнут из-за царящей здесь вседозволенности. Он цитировал коммунистов, которые говорили о том, что Запад прогнил, как залежалый фрукт. Он действительно верил, что коммунисты, действуя через Трехстороннюю Комиссию и Федеральный Резервный Банк, скоро окажутся в нашем Правительстве. Он давал мне литературу, выпущенную Обществом Джона Берча, отпечатанную на дешевой бумаге в красно-бело-голубых обложках, и настоял на том, чтобы я прочел книгу «Никто не осмеливается назвать это государственной изменой».

 

Большой Гарольд ненавидел чернокожих. Он часто говорил о том, как они глупы и ленивы, и рассказывал истории о никчемных черных, рабо­тавших вместе с ним. В это время Конгресс начал принимать били о правах граждан, и Атланта при­ступила к осуществлению политики расовой ин­теграции. До этого у белых всегда были специаль­ные мотели и рестораны только для своих; мага­зины, предназначенные либо для черных, либо для белых, но никогда для тех и других вместе. Теперь правительство навязывало перемены, и Большой Гарольд рассматривал эти перемены как очередной знак коммунистического заговора. Пос­ледней каплей стало решение судов, требовавших принудительно перевозить на автобусах школьни­ков Атланты. К тому времени у Гарольда было двое собственных детей, и для него была невыно­сима мысль о том, чтобы отпустить их в школу на автобусе, полном чернокожих детей, которой ру­ководили гуманисты, сторонники секуляризации.

 

Когда Большой Гарольд стал подумывать об эмиграции, я думал, что он шутит. Он выписал литературу из таких мест, как Родезия, Южная Африка, Австралия, Новая Зеландия, Фолклендс­кие острова — оттуда, где белые, казалось, крепко держали бразды правления. Он корпел над атла­сами и изучал этнический состав этих обществ. Он искал не просто страну, где бы доминировали белые. Он искал высоконравственную страну. По этой причине отпала Австралия, несмотря на пре­обладание белого населения, поскольку в обще­стве там, по всей видимости, царила еще большая вседозволенность, чем в Соединенных Штатах. Там были пляжи, куда пускали с обнаженной грудью и где все поголовно пили пиво.

 

Однажды Большой Гарольд объявил, что он переезжает в Южную Африку. Тогда еще никто не мог себе представить, что белое меньшинство там потеряет власть. В конце концов, у них было оружие. Соединенные Штаты применяли различ­ные санкции, осуждая апартеид, но Южная Аф­рика стояла на своем, игнорируя весь остальной мир. Большому Гарольду это нравилось.

 

Ему также нравилось, что религия играет боль­шую роль в Правительстве Южной Африки. Ли­дирующая политическая партия крепко опира­лась на протестантскую церковь, которая, в от­вет на это, обеспечивала апартеид теологичес­кой базой. Правительство, не смущалось, навязывая мораль. Аборты, как и межрасовые браки, были вне закона. Таможенники подверга­ли цензуре такие журналы, как «Плейбой», и задерживали сомнительные фильмы и книги. Большой Гарольд со смехом рассказывал нам, что несколько лет назад детская книжка « Чер­ная красавица» о лошади, была запрещена из-за названия. Никто из инспекторов не взял на себя труд прочитать ее.

 

В аэропорту Атланты мы пережили трога­тельное до слез расставание, когда Большой Га­рольд, его жена Сарра и двое его малолетних детей прощались с единственной страной, кото­рую они знали. В Южной Африке у них не было ни работы, ни друзей, ни даже жилья. «Не вол­нуйтесь, — заверили они нас. Белых людей встре­тят с распростертыми объятиями»

 

Большой Гарольд часто писал письма, остава­ясь верным своему характерному стилю. Он стал проповедником-любителем в маленькой церкви и использовал обратную сторону черновиков к сво­им проповедям для писем своей семье и друзьям в Америке. Обычно эти проповеди имели двенад­цать или четырнадцать основных пунктов, снаб­женных убедительным списком библейских ссы­лок. Иногда было трудно отличить обратную сто­рону этих писем от лицевой, поскольку обе сто­роны звучали проповедями. Большой Гарольд выступал против коммунизма и лживых религий, против аморальности современной молодежи, про­тив людей и церковных организаций, которые не были согласны с ним в каждой детали.

 

Похоже, он процветал в Южной Африке. «Аме­рика должна многому научиться», — писал он мне. В его церкви молодые люди не жевали жвач­ку, не передавали друг другу записки, не пере­шептывались друг с другом во время проповеди.

 

В школе (только для белых) учащиеся вставали и обращались к своим преподавателям с уважением. Большой Гарольд подписался на журнал «Тайме» и с трудом мог поверить в то, что происходило в Америке. В Южной Африке меньшинствам указали их место, и о группах, лоббирующих интересы фе­министок или геев, никто и не слышал. Правитель­ство должно быть доверенным лицом Господа и отстаивать правду перед лицом сил тьмы.

 

Сообщая в письмах о своей семье, Большой Гарольд умудрялся сохранять раздраженный, по­учительный тон. Собственные дети его не удов­летворяли, особенно сын Уильям, который всегда принимал неправильные решения и навлекал на себя неприятности.

 

Любой, кто заглянул бы хоть в одно из писем Гарольда, решил бы, что он не в себе. Но ради прекрасных воспоминаний детства я не воспри­нимал его письма всерьез. Я знал, что под жест­кой оболочкой скрывался человек, который по­святил всего себя помощи вдове с двумя малолет­ними детьми.

 

Я был подростком, когда Большой Гарольд уехал. Я пошел в колледж и в аспирантуру, затем работал редактором журнала, и, наконец, стал полноправ­ным писателем. Все это время от Большого Гароль­да приходил нескончаемый поток писем. Умер его отец, а потом его мать, но он никогда всерьез не думал о том, чтобы посетить Соединенные Штаты. Насколько мне известно, никто из семьи Большого Гарольда, никто из его друзей также не приезжал к нему в Южную Африку.

 

Письма помрачнели в девяностые годы, когда стало ясно, что белые и черные разделят власть в Южной Африке. Большой Гарольд прислал мне копии писем, которые он отправил в редакции местных газет. Правительство Южной Африки пре­давало его так же, как это сделало Правительство Соединенных Штатов. Он сказал, что мог бы дока­зать, что Нельсон Мандела и Десмонд Туту были членами коммунистической партии. Он называл американцев предателями за то, что они поддер­живали экономические санкции. И он указывал на коммунистическую агитацию, как на основную причину падения морали. В соседних городах те­перь открывались стриптиз-клубы, и в центре Йоханнесбурга на самом деле можно было встре­тить смешанные пары разных рас, держащие друг друга за руку. Тон его писем становился все более и более истеричным.

 

Полный дурных предчувствий, в 1993 году я решил посетить Большого Гарольда. В течение двадцати пяти лет я слышал от него только осуждение и недовольство. Он присылал мне длинные опровержения моих книг, пока одна из них — «Разочарование в Боге» — не взбесила его настолько, что он попросил их больше не при­сылать. Он выпалил письмо на трех страницах, полных осуждения, причем не самой книги, а ее заглавия. Хотя он и не открывал книгу, у него нашлось, что сказать о названии, которое он посчитал вызывающим.

 

И все же, раз уж я был в Южной Африке по делам, как я мог устоять и не сделать крюк в пятьсот миль, чтобы навестить Большого Га­рольда? Может быть, на самом деле он был другим, был больше похож на человека, которо­го я однажды узнал. Может быть, он нуждался в том, чтобы кто-нибудь открыл ему глаза на ог­ромный мир. Я написал ему за несколько меся­цев, чтобы узнать, могу ли я у него остановить­ся, и сразу же его письма приобрели более мяг­кий, примирительный тон.

 

Единственный самолет до города, где жил Боль­шой Гарольд вылетал из Йоханнесбурга рано ут­ром. К тому времени, когда мы с женой добра­лись до аэропорта, мы жаждали кофе. Возбужде­ние, вызванное кофеином, просто прибавилось к нашему основному беспокойству по поводу поезд­ки. Мы не имели ни малейшего представления, чего нам ожидать. Дети Большого Гарольда были теперь взрослыми людьми, которые, без сомне­ния, говорили с южноафриканским акцентом. Узнаю ли я вообще Гарольда и Сарру? Я отметил про себя, что мне следует расстаться с прозвищем «Боль­шой Гарольд», сохранившимся у меня с детства.

 

Так начался один из самых необычных дней в моей жизни. Когда самолет приземлился, и мы покинули салон, я сразу же узнал Сару. Ее волосы поседели, а плечи ссутулились от старо­сти, но это печальное худое лицо нельзя было перепутать ни с каким другим. Она крепко об­няла меня и представила своему сыну Уильяму и его невесте Бэвэрли (дочь жила далеко и не могла к нам присоединиться).

 

Уильяму было около тридцати. Он был друже­любен, симпатичен и считал себя большим почи­тателем Америки. Он вскользь упомянул, что по­знакомился со своей невестой в клинике для нар­команов. Очевидно, некоторые факты не попада­ли в письма Большого Гарольда.

 

Уильям взял напрокат старенький микроавтобус «Фольксваген», думая, что у меня, возможно, ока­жется много багажа. Поскольку средние сидения микроавтобуса были вынуты, Уильям, Бэвэрли и Сарра сели впереди, в то время как мы примости­лись на одиноком сидении в задней части машины, как раз над двигателем. Было жарко, сильно за девяносто градусов, и выхлопные газы двигателя просачивались через проржавевший пол. Как назло, Бэвэрли и Уильям, как и многие наркоманы на лечении, беспрерывно курили, и клубы дыма тяну­лись через весь салон, смешиваясь с выхлопными газами дизельного мотора.

 

Уильям провез нас по городу, лихо лавируя и визжа тормозами. Он постоянно оборачивался со своего места, чтобы показать нам достопри­мечательности: «Слышали о докторе Кристиане Бэрнарде? Он жил в этом доме», — и когда он это делал, машину подбрасывало из стороны в сторону, багаж ездил по полу, а мы усиленно старались удержать в желудке галлоны кофе и завтрак, съеденный в самолете.

 

Вопрос о том, где большой Гарольд, я не зада­вал, потому что решил, что он ждал нас дома. Но когда мы прибыли, в дверях никто не появился.

 

— Где Гарольд? — спросил я Уильяма, когда мы разгружали багаж, памятуя о своем решении не использовать слово «большой».

 

— О, мы как раз собирались сказать тебе, да все как-то некогда было. Видишь ли, отец в тюрь­ме, — он порылся в кармане в поисках очередной сигареты.

 

— В тюрьме?— мой разум отказывался пони­мать это.

 

— Именно. Он надеялся, что его уже выпустят, но его прошение отклонили.

 

Я уставился на него, пока он не продолжил объяснение:

 

— В общем — ну, отец иногда выходит из себя. Он пишет гневные письма...

 

— Знаю, я получал некоторые из этих писем, — прервал я его.

 

— Ну и вот. Как-то раз он разослал слишком много и попал в переплет. Потом мы расскажем тебе подробней. Пойдем в дом.

 

Я постоял еще минуту, пытаясь переварить но­вость, но Уильям исчез за дверью. Я сгреб наши чемоданы и вошел в маленькое, темное бунгало. Внутри двойные венецианские занавески и тем­ные шторы отгородили нас от дневного света. Мебель была удобной, изрядно постаревшей и больше отвечала американскому стилю, чем это было в других южноафриканских домах, где мне доводилось бывать. Сарра поставила чайник, и мы несколько минут поддерживали вежливый раз­говор, избегая темы, которая, была у всех на уме.

 

Вскоре я нашел, на что можно было отвлечься. Уильям разводил прекрасных тропических птиц: лори, какаду, ару и других попугаев. Поскольку хозяин его квартиры не разрешал заводить животных, он дер­жал их в доме родителей, где они свободно летали, не запертые в клетках. Выращенные из яйца, они были настолько ручными, что приземлялись мне на плечо, когда я садился на диван. Радужный лори напугал меня, потянувшись к моему рту, и чуть не заставил меня выронить чашку.

 

«О, не обращай внимания, Джерри, — рассме­ялся Уильям. Я научил его есть шоколад. Я неко­торое время разжевываю шоколадную конфету, а потом высовываю язык, и он ее слизывает». Я прикрыл рот и предпочел не смотреть, какое вы­ражение было на лице у моей жены.

 

Здесь, одуревший от передозировки кофе, сига­ретного дыма и выхлопов «Фольксвагена», сидя в темном бунгало с птицей на плече, оставляющей на мне свои мокрые отпечатки и пытающейся схватить меня за язык, я услышал правду о темной стороне личности Большого Гарольда. Да, Гарольд пропове­довал по субботам об адском пламени и сере и писал длинные речи, полные злобы и осуждения, своим друзьям, оставшимся в Америке. Да, он вос­ставал против падения нравственности. Но в то же самое время, из этого маленького затхлого дома он распространял порнографию. Он ввозил нелегаль­ные иностранные публикации, вырезал фотографии и рассылал их знаменитым в Южной Африке жен­щинам, сопровождая их подписями типа

 

«Вот, что я хочу с тобой сделать». Одна из этих женщин, диктор программы новостей на телевидении, была напугана настолько, что об­ратилась в полицию. Изучив шрифт пишущей машинки, полиция вышла на Гарольда и вмеша­лась в это дело.

 

Сарра, еле сдерживаясь, описала в деталях тот день, когда группа захвата окружила дом, загнала всех внутрь и перевернула вверх дном все шкафы и чуланы. Они обнаружили копировальную маши­ну и пишущую машинку ее мужа. Они нашли его частную коллекцию порнографии. И они утащили его в тюрьму, в наручниках, с бейсбольной кеп­кой, натянутой на лицо. Все время снаружи пар­ковались фургоны, принадлежащие телевизион­ным компаниям, и над разыгравшейся сценой парил вертолет. Это событие стало гвоздем про­граммы вечерних новостей: «Проповедник аресто­ван полицией нравов».

 

Сарра сказала, что не выходила из дома в тече­ние четырех дней, боясь глядеть в глаза соседям. Наконец она заставила себя пойти в церковь, но там была вынуждена выдержать еще большее уни­жение. Гарольд был нравственным центром ма­ленькой церкви, и остальные чувствовали себя смущенными и даже преданными, если такое мог­ло случиться с ним...

 

Позднее, в тот же день, выслушав историю во всех подробностях, я повидался с самим Гароль­дом. Мы положили легкий ленч в пластиковые контейнеры и взяли с собой в тюрьму общего режима, где Гарольд встретил нас на спортив­ной площадке. Это была наша первая личная встреча в течение двадцати пяти лет. Мы обня­лись. Ему было за шестьдесят. Он выглядел очень худым, почти лысым, лицо с запавшими глазами и нездоровым цветом скисшего молока. Мне с трудом верилось, что когда-то он был для меня Большим Гарольдом.

 

Он казался привидением по сравнению с ос­тальными заключенными, которые проводили вре­мя, занимаясь бодибилдингом и загорая. Он выг­лядел как человек, которого одолела тоска. Он был выставлен напоказ, вывернут наизнанку пе­ред всем миром. Ему негде было спрятаться.

 

В течение нескольких часов, которые мы про­вели вместе, я иногда замечал черты того Гароль­да, которого я знал. Я рассказал ему о переменах, произошедших по соседству с нашим старым до­мом и о тех мероприятиях, которые были прове­дены, чтобы подготовить Атланту к Олимпийским играм 1996 года. Он просиял, когда я упомянул друзей и членов семьи. Он обращал мое внимание на различных птиц, порхавших вокруг, на экзоти­ческих южноафриканских птиц, которых я никог­да раньше не видел.

 

Мы ходили вокруг да около, но не говорили прямо о событиях, из-за которых он оказался в тюрьме. Он был напуган: «Я слышал, что здесь делают с извращенцами, — сказал он. Вот почему я отрастил бороду и стал носить шляпу. Это сво­его рода маскировка».

 

Время посещения окончилось, и нас вместе с другими посетителями проводили мимо тянувшихся рядами ограждений из колючей проволоки. Я об­нял Гарольда еще раз и ушел, сознавая, что веро­ятнее всего никогда его больше не увижу.

 

Когда несколько дней спустя наш самолет по­кинул Южную Африку, мы с женой все еще были в состоянии шока. Она, зная Гарольда в основном по его собственным письмам, ожидала увидеть пророка в верблюжьей шкуре, некоего Иоанна Крестителя, призывающего мир к Раскаянию! Я ожидал увидеть некоторую комбинацию этого об­раза и того доброго человека из моего детства. Нам бы и за миллион лет было бы не угадать, что мы встретим заключенного, отбывающего свой срок.

 

После нашего посещения первые несколько пи­сем Гарольда были написаны в более смиренном тоне. Однако, когда он вышел из тюрьмы, он снова начал ожесточаться. Он снова с боем про­бился в ряды своей церковной общины (они «ис­ключили» его), купил новую печатную машинку, и стал рассылать еще больше деклараций, посвя­щенных состоянию этого мира. Я надеялся, что такой опыт собьет с него спесь, сделает его более терпимым по отношению к другим, менее над­менным и уверенным в своей нравственности. И все же прошло несколько лет, и я больше никогда не видел в его письмах ни малейшего следа сми­рения.

 

И что самое печальное, я никогда не замечал ни малейшего следа благодати. Большой Гарольд был хорошо подкован в области нравственности. По его мнению, мир четко подразделялся на лю­дей непорочных и порочных. Он постоянно все больше сужал этот круг, пока, в конечном итоге, не перестал доверять всем, кроме самого себя. Затем он перестал доверять и себе самому. Навер­ное, впервые в своей жизни он оказался в такой ситуации, что ему некуда было обратиться, кроме как к благодати. Однако насколько я могу судить, он так этого и не сделал. Морализм, даже давший трещину, все равно казался ему более надежным убежищем.

Глава 17

Смешанный аромат

 

 

Лучшим не хватает уверенности, в то время как худшие полны необузданной энергии.

У. Б. Йитс

 

Смешанный аромат

Я имел неприятное знакомство с современными войнами за культуру, когда посетил Белый Дом во время первого срока пребывания Билла Клинтона на посту президента. Приглашения я добился окольным путем. Я лично мало принимаю участие в политических событиях и стараюсь избегать этой темы в моих книгах. Но в конце 1993 года я был сильно озабочен той паникой, даже истерией во­круг состояния общества, которая разразилась в кругах, близких к евангелической церкви. Я напи­сал статью, которая заканчивалась следующим выводом: «Нашим истинным выбором должна стать не христианизация Соединенных Штатов, скорее стремление оставаться церковью Христа в мире, приобретающем все более враждебные черты».

 

Редакторы журнала «Христианство сегодня» дали моей статье весьма сенсационное заглавие: «Почему Клинтон — не Антихрист». Я получил множество писем, в основном от людей, утверж­давших, что Клинтон и есть Антихрист. Каким-то образом статья оказалась на столе президента, и несколько месяцев спустя, когда президент Клин­тон пригласил двенадцать представителей еванге­лической церкви на частный завтрак, мое имя вошло в список. Некоторые из гостей представляли церковные и околоцерковные организации; некоторые были из христианских учебных заведе­ний. Я был приглашен в основном благодаря брос­кому заглавию моей статьи («Ну, Билл, надо с чего-то начинать», — сказал Эл Гор, когда увидел заглавие «Почему Клинтон — не Антихрист»).

 

«У Президента нет никакой особой повестки дня, — заверили нас. — Он просто хочет выслу­шать ваши претензии. У каждого из вас будет пять минут, чтобы сказать Президенту то, что вы хотите». Не требовалось большого опыта в политической жизни, чтобы понять, что прези­дент принимал нас в первую очередь из-за сво­его низкого рейтинга среди евангелических хри­стиан. Президент Клинтон выразил свою обес­покоенность во вступительном слове, признавая: «Иногда я ощущаю себя каким-то сиротой в религиозном плане».

 

Будучи на протяжении всей жизни Южным баптистом, он испытывал определенные трудно­сти в том, чтобы найти для себя подходящую христианскую общину в Вашингтоне, округ Ко­лумбия. «Самый секуляризованный город, в кото­ром я когда-либо жил», — сказал он нам. Когда семья первого лица в государстве отправлялась в церковь, она привлекала внимание представите­лей средств массовой информации, что с трудом совмещалось с богослужением. Несколько членов команды Клинтона (которых, конечно, он подобрал сам) также разделили его тревогу по поводу веры.

 

Более того, консервативная христианская об­щественность отстранилась от Клинтона. Когда президент совершал пробежку по улицам Вашин­гтона, он видел автомобильные наклейки наподо­бие этой: «Отдать голос за Клинтона — погрешить против Господа». Основатель Операции Спасения Рэндэлл Терри окрестил чету Клинтонов «Ахавом и Иезавелыо». На церковь Южных баптистов, в которой состоял Клинтон, оказывалось давле­ние, чтобы она осудила его общину в Арканзасе за то, что там не исключили президента из член­ских списков.

 

Одним словом, президент не ощущал особого милосердия со стороны христиан. «Я занимаюсь политикой достаточно долго, чтобы быть готовым принять критику и враждебность, — сказал нам президент, — но для меня стала неожиданностью та ненависть, которая исходит от христиан. Поче­му христиане ненавидят так сильно?»

 

Конечно же, все, кто находился в Столовой Линкольна в то утро, знали, чем президент навлек на себя такую злобу со стороны христиан. Его политика в области абортов и, в особенности, прав сексуальных меньшинств, в сочетании с со­общениями о его собственном аморальном пове­дении, не позволяли многим христианам всерьез воспринимать его заявления относительно веры. Один уважаемый христианский лидер прямо ска­зал мне: «Похоже, Билл Клинтон не может ис­кренне говорить о своей вере и одновременно придерживаться таких взглядов».

 

Я написал статью об этом завтраке, и несколь­ко месяцев спустя из Белого Дома поступило еще одно приглашение, на этот раз предлагалось взять у президента эксклюзивное интервью для журна­ла. Интервью состоялось в феврале 1994, большей частью оно проходило в лимузине президента. Пос­ле того как Клинтон произнес речь в одной из школ города, редактор журнала «Христианство сегодня» Дэвид Нефф и я сопровождали его во время долгой поездки обратно в Белый Дом, где мы должны были продолжить беседу в Оваль­ном Кабинете. Лимузин, хотя и просторный, все-таки оказался тесноват для длинных ног Клинтона, когда мы сели к нему лицом. Отпи­вая время от времени из бумажного одноразово­го стаканчика с водой, чтобы смочить находя­щееся в постоянном напряжении горло, прези­дент отвечал на наши вопросы.

 

По большей части наш разговор вращался вок­руг темы абортов. Мы с Дэвидом Неффом соста­вили стратегический план, по которому собира­лись подходить к сложным вопросам, но, как оказалось, они возникали естественным образом. В то утро все мы присутствовали на Националь­ном Молитвенном Завтраке и слушали, как Мать Тереза нещадно разбирает президента по кос­точкам по поводу засилья абортов в его стране. Клинтон встречался с ней в частном порядке после завтрака и, похоже, был настроен продол­жить дискуссию с нами.

 

Моя статья, которая была озаглавлена «Загадка веры Билла Клинтона», сообщала о его взглядах и также освещала вопросы, которые поднимал мой друг. Может ли Билл Клинтон искренне говорить о своей вере, одновременно придерживаясь своих взглядов? Я провел много исследований, которые включали беседы с его друзьями и его детские ассо­циации, позволившие мне сделать вывод о том, что утверждения Клинтона о вере были не просто заяв­лениями в угоду политике, но представляли собой неотъемлемую часть его существа. Исключая время, проведенное в колледже, он регулярно посещал церковь, всю жизнь поддерживал Билли Грэма и усердно изучал Библию. В ответе на вопрос о том, какие христианские книги он прочел в последнее время, Клинтон упомянул названия книг Ричарда May (президента Теологической Семинарии Фулле-ра) и Тони Кэмполо.

 

В действительности, я обнаружил, что практи­чески невозможно понять семейство Клинтонов в отрыве от их религиозной веры. Хиллари Клин­тон, которая всю жизнь была методисткой, ве­рит, что мы появились на Земле для того, что­бы делать добро, помогая ближнему. Билл Клин­тон, Южный баптист, вырос с верой в необхо­димость возрождения и «движения вперед» в исповедании грехов. Он, конечно, грешит в те­чение недели (а кто безгрешен?), но в ближай­шее воскресение он идет в церковь, кается в своих грехах и начинает все заново.

 

После нашего интервью я написал текст, кото­рый, по моему мнению, был сбалансированным отчетом о президенте Клинтоне и его вере, уде­лив достаточно внимания теме абортов, где я про­тивопоставил его свободные взгляды моральным абсолютам Матери Терезы. Я был совершенно не готов к последовавшей бурной реакции. Интерес­но, оправится ли мой почтальон от тяжести су­мок, полных разгневанных писем, потоком хлы­нувших в мой почтовый ящик?

 

«Вы говорите, что Клинтон знает Библию, — говорилось в одном из писем. — Отлично! Но дья­вол тоже в ней разбирается! Вас обвели вокруг пальца». Многие авторы писем утверждали, что еван­гелический писатель вообще не должен был встре­чаться с президентом. Шестеро провели параллели с Адольфом Гитлером, который цинично использо­вал священников в своих целях. Многие другие срав­нивали нас с церковью, запуганной Сталиным. Дру­гие обращались к библейским сценам, изображаю­щим конфронтации: Иоанн Креститель и Ирод, Илия и Ахав, Нафан и Давид. Почему я не вел себя как пророк, не грозил президенту пальцем?

 

Один человек написал: «Если бы Филипп Янси увидел ребенка, которого вот-вот переедет грузо­вой поезд, я думаю, он бы уютно пристроился в сторонке и с любовью предложил бы ребенку отойти с дороги, вместо того, чтобы сделать попытку закричать и убрать ребенка в безопасное место».

 

Менее, чем в десяти процентах писем содержа­лись позитивные замечания, и злобный тон, в котором велась атака на меня лично, застал меня врасплох. Один читатель писал: «Вероятно, пере­езд с равнин Среднего Запада в разряженную и затхлую атмосферу Колорадо повлиял на кругово­рот кислорода в организме мистера Янси и приту­пил его способность различать окружающие пред­меты». И другое письмо: «Надеюсь, предатель Фил Янси хорошо позавтракал яичками в Белом Доме, потому что пока он был занят тем, что вытирал желток со своего нежного личика (чтобы не на­текло за шиворот), администрация Клинтона про­должала свою радикально атеистическую и амо­ральную политику».

 

За те двадцать пять лет работы в качестве жур­налиста я получил свою долю разнообразных от­кликов. Но, даже учитывая это, когда я читал пачки писем, полных ругани, у меня было четкое ощущение, что я понимаю, почему мир не ассо­циирует автоматически слово «благодать» с еван­гелическими христианами.

 

Послания апостола Павла следуют простой схе­ме. Первая часть каждого письма раскрывает воз­вышенные теологические понятия, такие, напри­мер, как «обилие благодати Божией». На этом месте Павел обычно делает паузу, чтобы ответить вероятным оппонентам. Только потом он продол­жает приводить практические примеры, объяс­няя, как это обилие применимо к суете повсед­невной жизни. Как должен поступать человек, «осененный благодатью», будучи мужем или же­ной, являясь членом церкви, гражданином?

 

Используя ту же самую схему, я представил благодать как чудесную силу, которая способна разбить цепи не-благодати, сковывающие нации, народы и семьи. Эта сила несет самую лучшую весть из всех возможных, весть о том, что Бог Вселенной любит нас — весть настолько хоро­шую, что она несет в себе ощущение скандала. Но моя миссия еще не завершена.

 

Пришло время вернуться к практическому воп­росу. Если благодать столь удивительна, почему христиане не проявляют больше благодати?

 

Как так получилось, что христиане, призван­ные распространять аромат благодати, вместо этого источают ядовитые испарения не-благода­ти? В Соединенных Штатах девяностых годов на ум сразу же приходит один ответ. Церковь позволила настолько втянуть себя в политичес­кую борьбу, что стала играть по закону силы, который является законом не-благодати. Ни на какой другой арене церковь не подвергается большему риску изменить своему призванию, чем во время публичных баталий.

 

Мой опыт, связанный с написанием статей о Билле Клинтоне, сделал эту истину очевидной для меня. Может быть, впервые я по-настоящему ощутил аромат, исходящий от некоторых христи­ан, и этот запах не был приятным. Я стал уделять больше внимания тому, как христиане в общем и целом воспринимаются в мире. К примеру, одна возбужденная передовица в «Нью-Йорк Тайме» предупреждала, что деятельность религиозных кон­серваторов «несет большую угрозу демократии, чем та, которую представляли собой коммунисты». Неужели они всерьез верят в это?

 

Поскольку карикатуры могут многое рассказать об общем направлении движения культуры, я на­чал обращать внимание на то, как они изобража­ют христиан. Например, журнал «Нью-Йоркер» изобразил официанта в дорогом ресторане, поясняющего своему шефу меню: «Вот эти со звездоч­кой рекомендуются религиозным консерваторам». Однако другая политическая карикатура показы­вала классическое американское культовое соору­жение с вывеской на фасаде: «Первая антиклинтоновская церковь».

 

Я полностью одобряю право, и, конечно, обя­занность христиан принимать участие в полити­ческой жизни.  Например,  в таких нравственных крестовых походах, как выступления против раб­ства, за права граждан, против абортов, христиане сыграли ведущую роль. И я уверен, что средства массовой информации слишком преувеличивают «угрозу», которую несет религиозный образ жиз­ни. Христиане, которых я знаю, мало походят на изображающие их карикатуры. Тем не менее, меня беспокоит современная тенденция, в связи с ко­торой  понятия  «евангелический христианин»  и «религиозный образ жизни» становятся взаимоза­меняемыми.  Карикатуры свидетельствуют о том, что христиане все больше воспринимаются как ярые  моралисты,  стремящиеся  контролировать жизнь других людей.

 

Я знаю, что многие христиане ведут себя гру­бо, потому что они боятся. Мы ощущаем пресле­дование в школах, в судах и иногда в Конгрессе. В то же самое время, мы видим вокруг нас некую перемену в области нравственности, которая сви­детельствует о распаде общества. По таким пара­метрам, как уголовные преступления, развод, са­моубийства среди молодежи, аборты, наркомания, дети на попечении государства, незаконные роды, Соединенные Штаты опережают любую индуст­риально развитую страну. Социальные консерва­торы все больше и больше ощущают себя мень­шинством, находящимся в обороне, чьи ценности подвергаются постоянным нападкам.

 

Как могут христиане защищать моральные цен­ности в секуляризованном обществе и в то же время сохранять дух милосердия и любви? Как выразил это псалмопевец: «Когда разрушены ос­нования, что сделает праведник?» Я уверен, что за грубостью людей, писавших мне письма, скры­вается глубокое и истинное беспокойство о мире, в котором почти не осталось места для Бога. Но мне известно, что Иисус говорил фарисеям о том, что заботы о моральных ценностях самих по себе еще далеко не достаточно. Морализаторство в от­рыве от благодати мало что решает.

 

Энди Руни, ведущий телевизионного шоу «60 минут», однажды сказал: «Я принял решение, что я против абортов. Я считаю, что это убий­ство. Но передо мной стоит дилемма. Я предпо­читаю иметь дело с людьми, выступающими за свободу выбора, нежели с теми, кто ставит жизнь превыше всего. Я бы охотнее сел за обеденный стол с первыми». Неважно, с кем Энди Руни будет обедать, но чрезвычайно важно, упу­стит ли Энди Руни возможность познать благо­дать Божию от христиан во всем их старании ставить жизнь превыше всего.

 

Я обычно спрашиваю моих соседей в самолете: «Что вам приходит в голову, когда я произношу слова «евангелический христианин?» Они обычно отвечают политическими терминами. Однако Еван­гелие Иисуса изначально не было политической платформой. За разговорами об избирательных блоках и войнах за культуру весть о благодати — основная отличительная черта, которой обладают христиане — обычно отходит на второй план. Сложно, почти невозможно передать весть о бла­годати из коридоров власти.

 

Церковь становится все более и более полити­зированной, и когда общество понимает это, я слышу голоса, утверждающие, что мы уделяем меньше внимания милосердию, чем нравственно­сти. Поносить гомосексуалистов, стыдить мате­рей-одиночек, преследовать иммигрантов, не да­вать покоя бездомным, наказывать нарушителей закона. У меня возникает такое ощущение, что, по мнению некоторых христиан, если мы просто проведем в Вашингтоне несколько суровых зако­нопроектов, то сможем перевернуть нашу страну. Один известный религиозный лидер настаивает на том, что «единственный способ достичь насто­ящего возрождения религии — это провести ре­форму законодательной власти». Неужели он на­столько отстал от жизни?

 

В пятидесятых и шестидесятых годах основные религиозные объединения отошли от проповеди Евангелия к более политической повестке дня, и церковные скамьи начали пустеть. Число прихо­жан сократилось наполовину. Многие из этих ра­зочаровавшихся прихожан перешли в евангеличес­кие церкви, где они услышали проповеди, кото­рые более соответствовали их духовным потреб­ностям. Было бы достаточно нелепо, если бы евангелические церковные общины повторили эту ошибку и оттолкнули своих членов из-за того, что уделяют слишком много внимания консерватив­ной политике.

 

Следует также написать другую книгу, посвя­щенную нетерпимости левых сторонников отделе­ния церкви от государства, среди которых также процветает посредственность и непонимание. Меня беспокоит вопрос о том, как быть с благодатью. Получается, что забота христиан о нравственнос­ти заслонила собой весть о Божественной любви к грешникам? Евангелические христиане — это мое наследство, моя семья. Я работаю среди них, молюсь вместе с ними, пишу для них книги. Если моя семья, как мне кажется, подвергается опасно­сти представить в ложном свете Евангелие Хрис­та, я должен открыто заявить об этом. На самом деле, это некоторая форма самокритики.

 

Да, средства массовой информации искажают религиозный образ жизни и, в общем и целом, не понимают христиан. Но мы, христиане, виноваты не в меньшей степени. Посетив мой город, Рэн-дэлл Терри призывал христиан стать «непреклон­ными зилотами», когда дело касается «детоубийц, содомитов, любителей презервативов и этой чепу­хи по поводу плюрализма». Терри описал женщи­ну-конгрессмена как «змею, ведьму и злого чело­века». Он сказал, что «христиане должны пере­стать быть запуганными сплетницами в христиан­ских гетто, играющими в блошки». Нам скорее необходимо расплатиться «по тем моральным дол­гам, которые накопила эта нация», и сделать ее снова нацией христиан. Более того, мы должны завоевать для христианства другие нации.

 

Хотя Рэнднэлл Терри и не выражает мнение большинства евангелических христиан, его заяв­ления попали на передовицы наших местных га­зет, способствуя развитию у публики образов не-­благодати. Так действовали подобные коммента­рии Терри: «Я хочу, чтобы вы окунулись в волну ненависти. Да, ненависть — это хорошо... На нас лежит библейский долг, мы призваны Богом по­корить эту страну».

 

Ральф Рид, бывший представитель Христианс­кой Коалиции — обычно осмотрительный оратор. Но следующие слова, принадлежащие ему, печа­тались, наверное, гораздо чаще, чем какие-либо другие: «Лучше продвигаться тихо, тайком, под покровом ночи... Я хочу быть невидимым. Я веду партизанскую войну. Я разрисовываю лицо и пере­двигаюсь ночью. Вы не узнаете, что все уже кончено, пока не окажетесь в мешке для трупов. Вы не узнаете об этом, пока не наступит ночь для избранных».

 

Мне думается, что большинство людей, как и я сам, воспринимают такие заявления скептически. Мы привыкли к игре на публику, к прессе, выда­ющей «утки», звучащие так сладко. Я легко могу сопоставить их слова с резкими комментариями противоположной стороны. Однако меня интере­сует, как звучат подобные заявления для молодой женщины, которая действительно сделала аборт и теперь, возможно, раскаивается. Я знаю, как та­кие заявления звучат для представителя сексуаль­ных меньшинств, который, или которая, борется со своей сущностью, поскольку я брал у многих из них интервью в Вашингтоне, округ Колумбия.

 

Я снова обращаюсь к тому заявлению прости­тутки, которое изначально подвигло меня напи­сать эту книгу. «Церковь! Что бы это дало мне? Я и так считала себя порочной женщиной. Они бы только заставили меня мучиться еще больше!» И я вспоминаю об Иисусе, который, словно противо­положный полюс магнита, привлекал к себе лю­дей с самой дурной репутацией, моральные от­бросы общества. Он пришел ради грешников, а не ради праведников. И когда его арестовали, то не отъявленные грешники призывали распять его, а моралисты.

 

Мой сосед, чиновник Республиканской партии, рассказал мне о царящем среди республиканцев беспокойстве, вызванном тем, что «кандидаты-невидимки» (термин Ральфа Ридза) от религиоз­ных консерваторов организуют заговор с целью захватить власть в свои руки. Один из его сослу­живцев говорил, что таких кандидатов-невидимок можно распознать по частому употреблению слова «благодать». Хотя он и не имел ни малейшего представления, что означает слово «благодать», он заметил, что кандидаты-невидимки состояли в организациях и церквях, где это слово играло ведущую роль в их названиях или в их литературе.

 

Неужели благодать, «последнее настоящее сло­во», единственное незатертое теологическое слово в нашем языке, ожидает судьба многих других слов? Неужели на политической арене оно при­брело противоположное значение? Ницше в другом контексте сделал следующее предостережение, которое можно переадресовать современным христианам: «Будьте осторожны, что­бы в борьбе с драконом самим не стать драконом».

 

Уильям Уиллимон, священник в церкви при уни­верситете Дюка, бывший всю жизнь методистом, предостерегает современных евангелических хрис­тиан от чрезмерного увлечения политикой: «Пэт Робертеон стал Джесси Джексоном. Рэндэлл Терри девяностых годов — это Билл Коффин шестидеся­тых. И современный американец не знает другого ответа человеческим страстям и падению нравов, кроме законодательной деятельности». Уиллимон говорит, исходя из опыта: его собственная религи­озная организация построила четырехэтажное офис­ное здание на Капитолийском холме, чтобы с боль­шей эффективностью воздействовать на Конгресс. Да, воздействие стало более эффективным, но вме­сте с тем, они перестали выполнять свою основную церковную миссию, и прихожане тысячами стали покидать методистские церкви. Теперь, когда Уил­лимон призывает свою церковь к тому, чтобы вер­нуться к проповеди Библии, он смотрит на еванге­лических христиан и находит только проповеди о политике, а не о Боге.

 

Я рассматриваю смешение политики и религии как один из величайших барьеров на пути к бла­годати. К. С. Льюис заметил, что почти все преступления, которые совершались в истории хрис­тианства, происходили тогда, когда религия сме­шивалась с политикой. Политика, которая всегда функционирует по законам не-благодати, застав­ляет нас променять благодать на силу — искуше­ние, перед которым церковь часто была не в состоянии устоять.

 

Те из нас, кто живет при строгом разделении церкви и государства, возможно, не вполне осоз­нают, как редко, с исторической точки зрения, имела место такая ситуация, или как она сложи­лась. Фраза Томаса Джефферсона «стена отчужде­ния между церковью и государством» впервые появилась в письмах, адресованных баптистам штата Коннектикут, которые приветствовали по­добную стену отчуждения. Баптисты, пуритане, квакеры и другие отколовшиеся секты отправи­лись в долгое путешествие в Америку в надежде найти место, где церковь будет отделена от госу­дарства, поскольку они все были жертвами рели­гиозного преследования, поддержанного государ­ством. Когда церковь объединялась с государством, она обычно брала в свои руки власть, а не рас­пространяла благодать.

 

Марк Галли, сотрудник журнала «История христианства», отмечал, что христиане в конце двадцатого века жалуются на разрозненность церкви, на нехватку религиозных лидеров в политике и на снижение влияния христианства в популярной культуре. Все, чего не хватает им, было у христиан Средневековья, эпохи, когда церковь была едина, христиане были ключевыми фигурами в политике, и религия царила над всей популярной культурой. Но кто испытывает ностальгию по тем плодам, которые принесла эта эпоха? Крестоносцы разоряли страны Востока. Священники, мар­шировавшие рядом с солдатами, «обращали» целые континенты с помощью острого меча. Инкви­зиторы выслеживали евреев, сжигали ведьм и даже веру добропорядочных христиан подвергали жес­токим испытаниям. Церковь на самом деле превратилась в «полицию нравов» общества. Благо­дать уступила место силе.

 

Когда церкви предоставляется возможность установить правила для всего общества, она часто обращается к тому экстремизму, о котором предупреждал Иисус. Возьмем всего один пример, Женеву времен Кальвина. Там чиновники могли вызвать в суд любого, кто сомневался в вопросах веры. Посещение церкви было обязательным. Законодательство затрагивало такие вопросы, как количество блюд, подаваемых за едой и подобаю­щий цвет одежды.

 

Уильям Манчестер упоминает некоторые неподобающие занятия, запрещенные Кальвином. Это праздники, танцы, пение, картины, статуи, сувениры, церковные колокола, органы, алтарные све­чи, «непристойные или запрещенные» песни, постановка или посещение театральных представле­ний; использование румян, ношение ювелирных украшений, кружев, «нецеломудренных» платьев; неуважительные отзывы о начальстве; экстравагантные развлечения, ругательства, азартные игры, карты, охота, пьянство. Запрещается давать имена новорожденным в честь кого-либо, кроме персо­нажей Ветхого Завета; читать «непристойные или запрещенные» книги.

 

Отец, крестивший своего ребенка именем Клод, которого нет в Ветхом Завете, проводил четыре дня в тюрьме, то же самое происходило с женщиной, чья прическа была «аморально» высокой. Церковный суд обезглавливал человека, поднявшего руку на родителей. Они топили любую одинокую женщину, у которой обнаруживалась беременность. В разное время приемный сын и приемная дочь Кальвина, застигнутые в постели со своими любовниками, были казнены.

 

После сообщения о подобных моментах в истории церкви Пол Джонсон приходит к выводу: «Попытки создать совершенное христианское общество в этом мире, в независимости оттого, кем они возглавлялись, священниками или революционерами, имели тенденцию дегенерировать до сос­тояния кровавого террора». Этот факт должен остановить нас, когда некоторые голоса призывают нас разрушить преграды между церковью и государством и восстановить нравственность в нашем обществе. Говоря словами Лесли Ныобайджина: «Попытка спустить небеса на землю всегда заканчивается поднятием ада из-под земли».

 

Мы в современных Соединенных Штатах, окруженные сторонниками отделения церкви от го­сударства, живущие в культуре вырождающейся морали, легко можем потерять понимание того, откуда мы пришли. Я ощущаю сильное беспокой­ство, когда слышу, что госсекретарь по вопросам нравственности молится о смерти своих оппонен­тов и говорит: «Мы устали постоянно подставлять другую щеку... Господи, это единственное, чем мы занимались». Я беспокоюсь, когда читаю об одной организации в Калифорнии, которая рабо­тает над тем, чтобы избрать таких правительственных чиновников, которые сделают правитель­ство «департаментом полиции в Царстве Божием на земле», готовым «обрушить кару Божию на тех, кто преступает законы Божественной справедливости».

 

Америка с самого начала оказалась на пороге становления теократического государства по об­разцу Женевы времен Кальвина. Законодательство штата Коннектикут, к примеру, содержит следующие законы: «В День Отдохновения никто не имеет права заниматься бегом, или гулять в своем саду или где-нибудь еще, не считая похода на собра­ние и обратно. В День Отдохновения никто не должен совершать поездки, готовить пищу, стелить постель, убирать в доме, стричься или бриться. Если муж поцелует свою жену или жена мужа в День Господень, виновная супружеская пара будет наказана по усмотрению суда». Сторонники англиканской церкви, которые пришли к власти в Мэри­ленде, провели закон, по которому граждане обязаны выйти из католической церкви, прежде чем они получат право заседать в ассамблее. В некоторых частях Новой Англии избирательным правом обла­дали только религиозные люди, которые могли засвидетельствовать, что испытали спасение.

 

Со временем, однако, колонии пришли к соглашению, что не должно быть церкви, пользующейся официальной поддержкой, что нация может практиковать свободу вероисповедания. Это был беспрецедентный в истории и рискованный шаг, который, по всей видимости, оправдал себя. Как говорит историк Гарри Уилле: «Первая нация, которая отделила христианскую церковь от государства, произвела на свет, возможно, самую религиозную нацию на земле».

 

Иисус пришел, чтобы основать новый тип царства, которое было способно сосуществовать с иерусалимской государственностью и, кроме того, распространилось на территории Иудеи, Самарии и в самые отдаленные уголки земли. В одной из притч он предупреждал, что те земле­дельцы, которые сосредоточены на том, чтобы отделить плевелы (его образ, описывающий «сы­нов лукавого») могут уничтожить вместе с плевелами и зерно. «Оставьте вопросы правосудия истинному Судье», — советовал Иисус.

 

Апостол Павел много говорил об аморальности конкретных членов его церкви, но мало об амо­ральности языческого Рима. Он редко выступал против грехов, царивших в Риме — рабства, идо­лопоклонства, жестоких игр, политических преследований, жадности. Однако подобные мерзости, несомненно, раздражали христиан того времени не в меньшей мере, чем наше разлагающееся общество раздражает христиан сегодня.

 

Когда я отправился в Белый Дом, чтобы посетить президента Клинтона, я прекрасно отдавал себе отчет в том, что свою репутацию в кругах консервативных христиан он получил из-за двух вопросов- абортов и прав сексуальных меньшинств. Я согласен с тем, что это важные вопросы нравственности, которые должны подниматься христианами. Но когда я изучал Новый Завет, мне удалось найти очень мало замечаний, относящихся к этим вопросам. Оба этих явления существовали в то время, и в гораздо более грубой форме, чем сегодня. Римляне не особо доверяли аборту как способу контроля за рождаемостью. Женщины рожали детей, затем бросали их у обочины дороги на растерзание диким животным или грифам. Точно также римляне и греки практиковали и форму однополого секса. Пожилые мужчины обычно использовали молодых мальчиков как своих сексуальных рабов в актах педерастии.

 

Таким образом, во времена Иисуса и Павла оба этих нравственных вопроса проявлялись в таких формах, которые в наши дни считались бы криминальными в любой цивилизованной стране мира. Ни в одной стране не разрешается убивать выношенного новорожденного. Ни одна страна официально не допускает сексуальных отношений с детьми. Иисус и Павел, без сомнения, знали о существовании этой печальной практики. И все же Иисус ничего не говорил об этом, а Павел всего лишь несколько раз упомянул об однополом сексе. Оба были сосредоточены не на языческом мире вокруг них, а на Царстве Божием.

 

Поэтому меня удивляет то, какое чрезмерное количество энергии в наши дни тратится на вос­становление нравственности в Соединенных Штатах. Неужели мы больше сосредоточены на цар­стве этого мира, чем на царстве, которое не от мира сего? Образ евангелической церкви в глазах публики сегодня практически определяется акцентом на двух вопросах, о которых Иисус даже и не упоминал. Как мы будем себя чувствовать, если историки будущего, оглядываясь на евангелическую церковь девяностых годов, провозгласят: «Они смело сражались на моральном фронте против абортов и прав сексуальных меньшинств». В то же самое время сообщат, что мы мало сделали для того, чтобы осуществить Великую Мис­сию, и мало для того, чтобы распространять аромат благодати в этом мире.