Библиотека Гумер - современная Церковь

(ЧАСТЬ 1;   ЧАСТЬ 2;   ЧАСТЬ 3;   ЧАСТЬ 4;   ЧАСТЬ 5;   ЧАСТЬ 6;)

Глава 4

Любящий отец

 

Только благодаря тому что они растрачивают все деньги … они снова вспоминают об отеческом доме. Если бы сын жил экономно, он никогда бы не подумал о том, чтобы вернуться.

Симона Вейл

 

Любящий отец

На одной конференции, проходящей в Британии и посвященной вопросам сравнительного богословия, специалисты со всего мира дискутировали о том, есть ли что-нибудь уникальное в христианской вере. Они начали перечислять возможные варианты. Воплощение? В других религиях существовали различ­ные варианты богов, являющих себя в образе человека. Воскресение? Опять-таки, в других религиях существовали описания воскрешения из мертвых. Спор продолжался до того момента, пока в комнату не вошел К. С. Льюис. «О чем спор?» — спросил он, и услышал в ответ, что его коллеги обсуждают уникальный вклад христианства в достояние миро­вых религий. К.С. Льюис ответил: «О, так это про­сто. Это благодать».

 

После некоторой дискуссии участники конференции вынуждены были согласиться. Тот факт, что лю­бовь Бога дается нам безвозмездно, без дополнительных условий, кажется, противоречит всем человечес­ким инстинктам. Буддистский восьмеричный путь, понятие «карма» в индуизме, еврейский «завет», мусульманский «кодекс законов» — все это предлагает свой способ достижения божественного одобрения. И только христианство отваживается называть божественную любовь независимой ни от каких условий.

 

Иисус, который осознавал наше врожденное отторжение благодати, часто об этом говорил. Он описывал мир, залитый божественной благодатью: где солнце светит как для добрых, так и для дурных людей; где птицы сыты, хотя не сеют и не собирают в житницы; где неухоженные лесные цветы распускаются на каменистых склонах. Подобно человеку, приехавшему из другой страны, который замечает то, на что не обращают внима­ние местные жители, Иисус замечал благодать повсюду. Хотя он никогда не раскладывал благо­дать на отдельные составляющие, не предлагал четких ее определений и почти никогда не упот­реблял это слово. Вместо этого он доносил благо­дать до людей в своих историях, которые извест­ны нам как притчи; я возьму на себя смелость передать их современным языком.

 

Один бродяга живет поблизости от рыбного базара в Фултоне в восточной части Манхэттена. Омерзительный запах рыбных останков и внутренностей одолевает его, и он ненавидит грузовики, которые с шумом прибывают на рассвете. Центр города заполняется людьми. Полицейские доставляют ему постоянное беспокойство. Внизу у пристани никто не интересуется седым человеком, который замкнулся в себе и спит на погру­очной платформе за свалкой.

 

Однажды рано утром, когда рабочие разгружают угрей и палтуса, покрикивая друг на друга по-итальянски, бродяга поднимается и ощупью пробирается через свалки позади ресторанов для ту­ристов. Ранний подъем гарантирует хорошую мелкую поживу: недоеденный этой ночью чесночный хлеб, французское жаркое, остатки пиццы, кусок сырного пирога. Он съедает столько, сколько может вместить его желудок, и складывает остатки в коричневый бумажный пакет. Бутылки и банки он засовывает в полиэтиленовые пакеты и складывает в свою ржавую тележку для покупок.

 

Утреннее солнце, бледное в тумане над заливом, все-таки поднимается над постройками гавани. Когда он замечает билет лотереи, розыгрыш которой состоялся на прошлой неделе, спокойно лежащий в куче завядшего салата, он чуть не проходит мимо. Но по привычке он подбирает его и запихивает в карман. Когда-то давно, когда счастье чаще улыбалось ему, он обычно покупал по лотерейному билету каждую неделю, не больше. После обеда он вспоминает про лотерейный билет и подносит его к доске объявлений, где наклеены свежие газеты, чтобы сравнить номера. Три номера совпадают, четвертый, пятый — все семь! Этого не может быть. Вещи подобного рода с ним не случаются. Бомжи не выигрывают Нью-Йоркскую Лотерею.

 

Но это так. Позднее в этот же день он щурится от ослепительных огней юпитеров, когда телевизионщики представляют новую телезвезду — небритого, плохо одетого бомжа, доход которого составит 234 000 долларов в год в течение следующих двадцати лет. Шикарная женщина в кожаной мини-юбке сует ему микрофон в лицо и спрашивает: «Что вы чувствуете?» Он изумленно таращится на нее и ловит запах ее духов. Уже долгое время, очень долгое время ему никто не задавал этот вопрос. Он чувствует себя как человек, который едва не умер с голода и начинает осознавать, что он никогда больше не будет голодать.

 

Один предприниматель из Лос-Анджелеса решает заработать на ажиотаже вокруг туристического бизнеса. Не все американцы ночуют в гостиницах и едят в Мак-Дональдсе, когда путешествуют за границу. Некоторые предпочитают свернуть с проторенного пути. Этому человеку приходит в голову идея организовать тур с посещением Семи Чудес древнего мира.

 

От многих древних чудес, как он обнаруживает, не осталось ни единого следа. Между тем, в полном разгаре находится реставрация висячих садов Вавилона. Изрядно потрудившись, предприниматель составляет план чартерных рейсов, находит автобус, продумывает размещение, находит гида, который обещает предоставить туристам возможность работать вместе с профессиональными археологами. Именно такого рода приключения и предпочитают туристы. Он заказывает дорогую серию телевизионной рекламы и дает объявления в часы трансляции чемпионата по гольфу, когда возрастает вероятность того, что обеспеченные туристы смотрят телевизор.

 

Чтобы обеспечить финансирование своего предприятия, предприниматель берет кредит на миллион долларов у одного авантюрно настроенного богача, рассчитывая, что, осуществив четыре тура, он сможет покрыть организационные расходы и начнет возвращать заем.

 

Однако одну вещь он не учел. За две недели до первого рейса Саддам Хуссейн захватывает Кувейт, и министерство иностранных дел запрещает любые путешествия в Ирак, на территории которого как раз и находятся Висячие Сады Вавилона.

 

Четыре недели он терзается вопросом, как сообщить эту новость кредитору, который рискнул вложить свои средства. Он обходит банки и нигде ничего не может добиться. Он описывает свое имущество, которое может принести ему только двести тысяч долларов — одну пятую от той суммы, которая необходима. В конце концов он разрабатывает план, который позволит ему возвращать по пять тысяч долларов в месяц до конца его жизни. Он подписывает контракт, но даже когда он это делает, его уловка терпит неудачу. Пять тысяч в месяц не могут покрыть заем в миллион долларов. Кроме того, откуда ему взять пять тысяч долларов в месяц? Но альтернативный вариант — банкротство — аннулирует его кредит. Он идет в офис своего кредитора на Сансет Бульвар, нервно мямлит извинения и затем разворачивает документы, где расписан план выплаты его долга. В офисе с хорошим кондиционером его прошибает пот.

 

Предприниматель, предоставивший ему кредит, поднимает руку, чтобы прервать его: «Подождите. Что за чепуху вы говорите? Какие выплаты?» Он смеется; «Не глупите. Я же деловой человек. Я что-то выигрываю, что-то теряю. Мне было известно, что ваш план рискован. Однако это была хорошая идея, и в том, что началась война, нет вашей вины. Просто забудьте об этом». Он берет контракт, рвет его на две части и бросает в машину для уничтожения бумаг.

 

Одна из притч Иисуса о благодати вошла в три разных Евангелия в версиях, немного отличаю­щихся друг от друга. Моя самая любимая версия, однако, появилась в совсем другом источнике. Это была статья в «Boston Globe», опубликован­ная в июне 1990 года, посвященная одному совер­шенно необычному свадебному торжеству.

 

В сопровождении своего жениха одна женщина отправилась в отель «Хайетт» в деловой части Бостона и заказала свадебный обед. Оба тщательно изучили меню, выбрали фарфоровую посуду и столовое серебро и заказали украшения из цветов, которые им понравились. Парочка проявила изыс­канный вкус, и счет составил тринадцать тысяч долларов. Оставив чек на половину суммы, ука­занной в счете, пара отправилась домой, чтобы просмотреть каталоги свадебных открыток.

 

В день, когда приглашения, как предполага­лось, должны были попасть в почтовые ящики, потенциальный жених струсил. «Я просто не уве­рен, — сказал он, — это серьезный шаг. Давай подумаем еще немного».

 

Когда его разгневанная невеста вернулась в отель, чтобы отменить банкет, менеджер по орга­низации праздников проявила полное понимание: «Со мной случилось то же самое, дорогая», — ска­зала она и рассказала историю о своей расстроив­шейся свадьбе. Но насчет возврата денег у нее были плохие новости: «Контракт обязывает. Вы имеете право получить назад только тысячу трис­та долларов. У вас есть две возможности: запла­тить неустойку по счету или устроить банкет. Мне очень жаль. Мне действительно жаль».

 

Это может показаться ненормальным, но чем больше обманутая невеста размышляла об этом, тем больше ей нравилась мысль устроить вече­ринку — имеется в виду не свадебное торжество, а большая пирушка. Десять лет тому назад эта женщина жила в приюте для бездомных. Она встала на ноги, нашла хорошую работу и смогла скопить на черный день кругленькую сумму. Теперь ею овла­дело страстное желание на одну ночь пригласить бостонских бродяг и угостить их в центре города.

 

Так и получилось, что в июне 1990 в отеле «Хайетт» в деловой части Бостона была организо­вана вечеринка, какой здесь никогда раньше не видели. Хозяйка изменила меню, заказав цыплен­ка без костей, «в честь жениха», как она вырази­лась, и разослала приглашения в миссии спасения и приюты для бездомных. Этой теплой летней ночью люди, привыкшие обгладывать недоеден­ную пиццу из картонной коробки, ужинали вмес­то этого цыпленком, приготовленным шеф-пова­ром ресторана. Официанты отеля в смокингах сервировали hors d'oeuvres пожилым горожанам, опи­равшимся на костыли и на алюминиевые протезы. Старухи, бродяги и наркоманы на одну ночь за­были о тяжелой жизни на улице и вместо этого попивали шампанское, ели шоколадные свадеб­ные пирожные и танцевали под музыку биг-бэнда до поздней ночи.

 

Молодая девушка живет среди вишневого сада недалеко от Трейверз Сити, штат Мичиган. Ее родители, немного старомодные люди, огорчают­ся по поводу кольца у нее в носу, по поводу музыки, которую она слушает и длины ее юбок Они не раз осаживают ее, а она кипит от злости. «Я ненавижу тебя!» — кричит она своему отцу, когда он стучится в дверь ее комнаты после оче­редной ссоры, и в эту же ночь она действует по плану, который давным-давно родился у нее в голове. Она убегает из дома.

 

До этого она была в Детройте только один раз, когда ездила туда на автобусе вместе с мо­лодежной группой из церкви, которую она посе­щала, чтобы посмотреть игру «Тигров». Посколь­ку газеты Трейверз Сити в подробностях расска­зывала о бандитизме, наркомании и насилии, царящих в Детройте, она решает, что это, веро­ятно, последнее место, где ее станут искать ро­дители. Может быть, в Калифорнии или во Флориде, но только не в Детройте.

 

На следующий день пребывания там она встре­чает человека, у которого такая большая машина, какой она никогда не видела. Он приглашает ее прокатиться, угощает ее обедом, предлагает ей место, где бы она могла остановиться. Он дает ей несколько таблеток, от которых ей становится так хорошо, как она еще никогда себя не чувствовала. Он приходит к выводу, что была совершенно пра­ва: родители оберегали ее от всех веселых вещей.

 

Хорошая жизнь продолжается в течение месяца, двух, года. Человек с большой машиной (она называет его «Босс») обучает ее нескольким штучкам, которые нравятся мужчинам. Пока она не достигла совершеннолетия, мужчины платят за нее с наценкой. Она живет в фешенебельной квартире и заказывает еду и напитки, когда захочет. Временами она вспоминает о «предках», оставшихся дома, но их жизнь кажется ей теперь такой скучной и провинциальной, что она с трудом верит в то, что она выросла там.

 

Она немного пугается, когда видит свою фотографию, напечатанную на пакете с молоком под заголовком «Вы не видели этого ребенка?» Но теперь у нее светлые волосы и при всем ее макияже и серьгах с драгоценными камнями, которые она носит, проколов различные части тела, никому и в голову не придет посчитать ее ребенком. Между прочим, большинство ее дру­зей тоже убежали из дома, и никто не жалуется на жизнь в Детройте.

 

Через год появляются первые признаки болез­ни, и ее шокирует, как быстро босс меняет свое отношение к ней. «Такое сейчас время, мы не можем путаться с кем попало», — бросает он с раздражением, и, не успев опомниться, она ока­зывается на улице без единого пенни за душой. Она по-прежнему обслуживает пару клиентов за ночь, но они платят немного, и все деньги уходят на удовлетворение ее пристрастия к наркотикам. Когда внезапно наступает зима, она уже спит, прислонившись к железным решеткам позади круп­ных супермаркетов. «Спать» — это неправильное слово. Девушка-подросток в центре Детройта ни­когда не сможет отдохнуть от навязчивых спутни­ков. У нее под глазами появились темные круги. Ее кашель ухудшается.

 

Однажды ночью, когда она не может заснуть и лежит, прислушиваясь к звукам шагов, внезапно вся ее жизнь предстает ей в новом свете. Она больше не ощущает себя женщиной, умудренной жизненным опытом. Она чувствует себя малень­кой девочкой, потерявшейся в холодном и пугаю­щем городе. Она начинает хлюпать носом. В ее карманах пусто, и она голодна. Ей нужна доза. Она сворачивается калачиком и дрожит под газе­тами, которые она набросала поверх пальто. Ка­кой-то импульс возбуждает синапсы ее памяти, и в сознании возникает один образ: май в Трейверз Сити, когда одновременно цветут миллионы виш­невых деревьев, ее золотистый ротвейлер, несу­щийся за теннисным мячом мимо стоящих строй­ными рядами цветущих деревьев.

 

«Господи, зачем же я сбежала, — говорит она самой себе, и острая боль пронзает ее сердце. — Моя собака дома ест лучше, чем я сейчас». Она всхлипывает и внезапно понимает, что боль­ше всего на свете хочет отправиться домой.

 

Три междугородних звонка, три раза она слы­шит голос автоответчика. Первые два раза она вешает трубку, не оставив сообщения, но на третий раз она говорит: «Мама, папа — это я. Я хотела спросить, нельзя ли мне вернуться до­мой. Я доеду до дома на автобусе, он будет на месте завтра около полуночи. Если вас не ока­жется дома, то я останусь в автобусе, пока он не доедет до Канады».

 

Проходит около семи часов, пока автобус не сделает все остановки между Детройтом и Трей­верз Сити, и за это время она понимает, что в ее плане есть слабые места. Что если ее родите­лей нет в городе, и они не услышат сообщение? Может быть, следовало подождать день другой пока она сможет поговорить с ними? И даже если они и дома, они, вероятно, давно считают ее умершей. Ей следовало бы дать им время оправиться от шока.

 

Ее мысли скачут от этих опасений к той речи, которую она приготовила для своего отца: «Папа, прости. Я была не права. Ты ни в чем не виноват; это моя вина. Папа, ты можешь простить меня?» Она повторяет эти слова снова и снова, у нее подступает ком к горлу, даже когда она репетиру­ет речь. Она в течение нескольких лет не извиня­лась ни перед кем.

 

До Бэй Сити в салоне автобуса горит свет. Крошечные снежинки ударяются о мостовую, из­ношенную тысячами шин, и от асфальта идет пар. Она и забыла, как сильно здесь темнеет по ночам. Через дорогу перебегает олень, и автобус сворачивает в сторону. Снова мелькает дорожный указатель. На нем обозначено расстояние до Трей­верз Сити. О, Боже!

 

Когда автобус, наконец, подъезжает к останов­ке, его тормоза протестующе взвизгивают, и води­тель объявляет в микрофон скрипучим голосом: «Пятнадцать минут, ребята. Ни минутой больше». Она смотрится в карманное зеркальце, причесы­вает волосы, слизывает помаду с зубов. Она смот­рит на следы от сигарет на пальцах и думает, заметят ли их родители. Если они здесь.

 

Она входит в здание автовокзала, не зная, что ее ожидает. Ни одна из сцен, которые она про­игрывала в голове, не подготовили ее к тому, что она видит. Там, среди бетонных стен и пластиковых стульев автовокзала Трейверз Сити, штат Мичиган, стоит группа из сорока ее брать­ев, сестер, тетушек, дядюшек, кузин и бабушка с прабабушкой впридачу. У них на головах неле­пые шляпы для вечеринок, огромные накладные носы, поперек всей стены прикреплен огромный плакат,  отпечатанный на компьютере,  ко­торый гласит:  «Добро пожаловать домой!»

 

Через толпу приветствующих прорывается  ее отец. Она смотрит на него сквозь стоящие в ее глазах слезы, подобные горячей ртути и начинает заученную речь: «Папа, прости меня. Я знаю...»

 

Он прерывает ее: «Тише, дитя мое. Для этого у нас нет времени. Нет времени на извинения. Ты опоздаешь на вечеринку. Дома тебя ждет банкет».

 

Мы привыкли искать ловушку в любом дан­ном нами обещании, но притчи Иисуса о нео­быкновенном милосердии не предполагают ни­каких ловушек, не оставляют ни малейшей ла­зейки или повода чтобы отрешить нас от Боже­ственной любви. У каждой из них есть своя мораль, и каждая кончается слишком хорошо, чтобы быть правдивой — или настолько хорошо, что они должны быть правдой.

 

Как сильно отличаются эти истории от моих собственных детских представлений о Боге. Да, Бог прощает, но неохотно, после того, как заставит человека почувствовать неловкость и раскаяние. Я представлял себе Бога как некую могущественную фигуру, предпочитающую любви страх и уважение. Вместо этого Иисус рассказывает об отце, который прилюдно унижает себя, бросаясь на шею сыну, который промотал половину семейного состояния. Он не читает с серьезным видом нравоучений: «Надеюсь, ты сделал соответствующие выводы!» Наобо­рот, Иисус описывает радостное возбуждение отца: «Ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся, — а затем добавляет жизнерадостную фра­зу, — и начали веселиться».

 

Прощению мешает не замкнутость Бога, «и когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалил­ся», а наша замкнутость. Объятия Бога всегда рас­крыты. Мы уклоняемся от них.

 

Я достаточно долго размышлял о притчах Иисуса о благодати, чтобы разобраться в их значении. Однако, каждый раз, когда я сталкиваюсь с той удивительной вестью, которую они несут, я пони­маю, как плотно пелена не-благодати застилает мое видение Бога. Домохозяйка, прыгающая от радости по поводу найденной монеты — это не тот образ, который обычно приходит в голову, когда я думаю о Боге. Но это и есть тот образ, на котором настаивал Иисус.

 

История о блудном сыне, как ни крути, по­является в серии из трех притч Иисуса — поте­рянная овца, потерянная монета, потерянный сын — которые, видимо, имеют один и тот же смысл. Каждая из них подчеркивает то ощуще­ние утраты, которое испытывает неудачник, рас­сказывает о трепете перед возвращением утра­ченного и заканчивается сценой восторга. В сущ­ности, Иисус говорит: «Хочешь почувствовать, что означает быть Богом? Когда одно из этих двуногих существ обращает на меня внимание, я чувствую себя так, словно мне только что воз­вратили мое самое драгоценное сокровище, ко­торое я считал потерянным». Для самого Бога это незабываемое событие.

 

Это странно, но возвращение потерянного мо­жет оставить в душе более глубокий след, чем приобретение нового. Потерять и затем найти фирменную шариковую ручку — это делает ее обладателя более счастливым, нежели он был в тот день, когда приобрел ее впервые. Однажды, во времена, когда еще не было компьютеров, я потерял четыре главы из книги, которую писал, оставив единственную копию в ящике стола в одном мотеле. В течение четырех недель админи­страция мотеля настаивала на том, что уборщики выбросили эту кипу бумаги. Я был безутешен. Как мне теперь было собраться с силами, чтобы на­чать все заново, если я месяцами исправлял эти четыре главы и наводил глянец. Я никогда бы не нашел те же самые слова. Однажды мне позвони­ла уборщица, которая плохо говорила по-англий­ски, чтобы сказать, что она все-таки не выброси­ла этот текст. Поверьте мне, я испытывал гораздо больше радости по поводу глав, когда они на­шлись, чем во время их написания.

 

Этот опыт дает мне некоторое представление о том, что должны испытывать родители, кото­рым позвонили из ФБР, чтобы сообщить, что их дочь, пропавшая шесть месяцев назад, наконец, была обнаружена живой и здоровой. Или жена, к которой пришел военный, чтобы извиниться за произошедшее недоразумение. Ее мужа все-таки не было в вертолете, потерпевшем круше­ние. И все эти образы дают лишь отдаленное представление о том, что же должен ощущать Создатель Вселенной, когда возвращается оче­редной член его семьи. Говоря словами Иисуса: «Так, говорю вам, бывает радость у Ангелов Божиих и об одном грешнике кающемся».

 

Благодать имеет настолько личностный ха­рактер, что это шокирует. Как говорит Генри Ноувен: «Господь ликует. Не потому что реше­ны мировые проблемы, не потому что всем человеческим страданиям и боли пришел конец, и не потому что тысячи людей обращены в истин­ную веру и восхваляют теперь Его за доброту. Нет, Бог ликует, потому что один из его сыновей, который был потерян, нашелся».

 

Если я сосредотачиваюсь на морали отдельных персонажей притч — бродяга с Фултон Стрит, бизнесмен, потерявший миллион долларов, пестрое сборище на банкете в Бостоне, несовершеннолетняя проститутка из Трейверз Сити — у меня складывается очень странное впечатление. Очевидно, Иисус рассказывал притчи не для того, чтобы научить нас жизни. Я полагаю, он рассказывал их, для того, чтобы исправить наши представления о том, каков Бог и кого Он любит.

 

В Академии Изящных Искусств в Венеции висит картина кисти Паоло Веронезе, картина, из-за которой у него были неприятности с Инквизицией.

 

Картина изображает Иисуса во время трапезы с учениками, там же, в углу, играют римские солдаты, в другом углу изображен человек, у которого из носа идет кровь, с другой стороны болтаются бездомные собаки, несколько пьяниц, тут же карлики, чернокожие и — анахронизм — варвары. Когда Веронезе вызвали на суд Инк­визиции, чтобы он объяснил свою непочтительность, он защитил свою картину, доказав на примерах из Евангелия, что как раз с подобными людьми и общался Иисус. Шокированные судьи заставили его изменить название картины и сделать эту сцену скорее мирской, чем религиозной.

 

Поступая подобным образом, инквизиторы по­ступали как фарисеи во времена Иисуса. Их также шокировали мытари, полукровки, иност­ранцы и женщины с плохой репутацией, кото­рые общались с Иисусом. Им также было труд­но переварить мысль, что это те люди, которых любит Бог. В тот самый момент, когда Иисус покорял толпу своими притчами о благодати, фарисеи стояли в толпе, ворча и скрипя зубами. В притче о блудном сыне Иисус специально вложил в уста старшего брата легко объяснимое недовольство тем, что отец поощряет безответ­ственное поведение. Какие «ценности семьи» защищал отец, устраивая праздник для такого от­ступника? Развитию каких добродетелей это спо­собствовало? (Современный проповедник Фред Крэддок, чтобы под­черкнуть этот момент, однажды подменил некоторые дета­ли притчи. В одной из его проповедей отец надевает кольцо и одежды на старшего брата, затем закалывает откормлен­ного теленка в честь его верности и послушания. Женщина из задних рядов крикнула: «Вот так это и должно было быть написано!»)

 

Евангелие — это не та книга, которую мы можем принять самостоятельно. Я бы, например, скорее относился с уважением к добродетельному чело­веку, чем к транжиру. Я бы предположил, что мне следует очиститься от грехов, прежде чем допускать мысль о встрече с Господом Богом. Но Иисус говорил о Боге, который игнорирует рели­гиозных учителей, возомнивших о себе, и обраща­ется к обыкновенному грешнику, который умоля­ет: «Боже! Будь милостив ко мне грешнику!» Во всей Библии Бог действительно оказывает явное предпочтение «реальным» людям по сравнению с «хорошими» людьми. Говоря словами самого Иису­са: «Сказываю вам, что так на небесах более радо­сти будет об одном грешнике кающемся, чем о девяноста девяти праведниках, не имеющих нуж­ды в покаянии».

 

Одним из последних деянии Иисуса перед смер­тью было прощение разбойника, висящего на кре­сте, хотя он и отлично знал, что разбойник уверо­вал исключительно из страха. Этот преступник никогда не изучал Библию, никогда не посещал синагогу или церковь и никогда не имел желания исправить зло, причиненное другим людям. Он просто сказал: «Иисус, помяни меня». Иисус обе­щал: «Ныне же будешь со Мною в раю». Это было еще одно шокирующее напоминание о том, что благодать зависит не от того, что мы сделали для Бога, а, наоборот, от того, что Бог сделал для нас.

 

Спросите у людей, что они должны сделать, чтобы попасть на небеса, и большинство ответит: «Быть добрыми». Притчи Иисуса противоречат этому ответу. Все, что нам нужно сделать, это крикнуть: «Помоги!» Бог приглашает вернуться домой всех, кто его об этом попросит, и кто, в действительности, уже сделал первый шаг.

 

Большинство специалистов — врачи, адвокаты, консультанты по вопросам семьи — считают себя важными персонами и ждут, пока клиенты при­дут к ним. Бог поступает по-другому. Как пишет Серен Кьеркегор: «Когда речь идет о грешнике, Он не просто стоит, раскрывает свои объятия и говорит: «Иди сюда!» Он стоит и ждет, как отец ждал блудного сына, или, скорее, Он даже не стоит и ждет. Он отправляется на поиски, как пастух искал потерянную овцу, как женщина ис­кала потерянную монету. Он идет — или нет, Он ушел, но бесконечно дальше, чем любой пастух или любая женщина, на самом деле. Он прошел бесконечно долгий путь от бытия Бога до превра­щения в человека, и этот путь Он прошел в поисках грешников».

 

Кьеркегор затрагивает, наверное, самый важный аспект притч Иисуса. Они были не просто приятными историями, рассказанными с целью привлечения внимания слушателей, или литературными источниками, в которых содержалась теологическая истина. На самом деле, они были отражением жизни Иисуса на земле. Он был пастухом, который променял безопасную овчарню на темноту и опасность царящей снаружи ночи. На свои трапезы он приглашал сборщиков налогов, распутников и блудниц. Он пришел ради больных, а не ради здоровых, ради неправедных, а не ради праведников. И тем, кто предал его (особен­но ученикам, которые оставили его в час великой нужды), Он ответил как любящий отец.

 

Теолог Карл Барт, написав тысячи страниц в своей «Церковной догматике», пришел к следующе­му простому определению Бога: «Тот, кто любит*.

 

Недавно я разговаривал с одним знакомым пастором, который сражался со своей пятнадцатилетней дочерью. Он узнал о том, что она пользовалась противозачаточными таблетками, и несколько ночей она вообще не осмеливалась появляться дома. Родители попробовали применить различные формы наказания, ничто не помогло. Дочь лгала им, выкручивалась и нашла способ свалить вину на них: «Это ваша вина, потому что вы были такими строгими!»

 

Мой друг рассказал мне: «Я помню, как стоял перед зеркальным стеклом окна в моей гостиной, пристально глядя в темноту, ожидая, когда она вернется домой. Я был так зол. Я хотел быть таким же, как отец блудного сына, но я был вне себя от того, как дочь манипулировала нами, как держала камень за пазухой, чтобы причинить нам боль. И, конечно, она причинила больше вреда себе самой, чем кому-либо. Тогда я понял те места из Книг пророков, где описывается гнев Божий. Люди знали, как ранить его, и Бог испускал крик от боли.

 

И все же, должен сказать тебе, когда моя дочь вернулась домой той ночью, или, точнее, на следующее утро, я больше всего на свете хотел обнять ее, чтобы любить ее, чтобы сказать ей, что я хотел сделать как лучше. Я был беспомощным, томящимся от любви отцом».

 

Теперь, когда я думаю о Боге, я представляю себе этот образ томящегося от любви отца, образ, который бесконечно далек от того сурового монарха, которого я раньше представлял себе. Я вспоминаю моего друга, стоящего у окна, который с болью, не отрываясь, глядит в темноту. Я вспоминаю, как Иисус описывает Ждущего Отца, с болью в сердце, оскорбленного, но жаждущего больше всего простить и начать все заново, радостно объявить: «Ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся».

 

ВВ «Реквиеме» Моцарта есть одна прекрасная строчка, которая стала моей молитвой, которую я произношу все более уверенно: «Помни, милосердный Иисус, что я причина Твоего пришествия».

Глава 5

Новая арифметика благодати

 

 

Если бы не эта деталь, не эта мелочь, танца бы не было, но, между тем, существует только танец.

Т. С. Элиот

 

 

Новая арифметика благодати

Когда в журнале «Христианство сегодня» появи­лась моя статья под названием «Жестокая ариф­метика Евангелия», я быстро понял, что никто не оценил этой сатиры. Мой почтовый ящик был завален письмами с резкой критикой. «Филипп Янси, твой путь лежит далеко от Бога и Иисуса! — писал один рассерженный читатель. — Эта статья — позор». Другой осуждал мою «антихрис­тианскую, заумную философию». Еще один чита­тель окрестил меня «сатанистом». «У вас что, не хватает обозревателей в штате, чтобы искоренить эту вызревающую заразу?» — адресовал он свой вопрос главному редактору.

 

Почувствовав, что на меня обрушилась кара, и не привыкший к тому, чтобы меня называли ис­точником позора, антихристом и сатанистом, я снова вернулся к этой статье и задумался. В чем же была моя ошибка? Я использовал четыре исто­рии, по одной из каждого Евангелия, и с затаен­ной усмешкой — так мне казалось — рассмотрел всю абсурдность используемых там расчетов.

 

Лука рассказывает о пастухе, который бросил свое стадо из девяносто девяти овец и отправился в ночь искать одну потерявшуюся овцу. Благород­ный поступок, что и говорить! Но задумайтесь на секунду о стоящих за этим цифрами. Иисус гово­рит, что пастух оставил девяносто девять своих овец «на пастбище». Это подразумевает, что они свободно могли быть украдены ворами, съедены волками или разбежаться. Как бы почувствовал себя пастух, если бы найдя одного потерявшегося ягненка, он вернулся назад и обнаружил, что в его отсутствие пропало еще двадцать три овцы?

 

В эпизоде, приведенном в Евангелии от Иоан­на, женщина по имени Мария взяла фунт экзоти­ческих масел (год работы!) и омыла ими ноги Иисуса. Задумайтесь над этой расточительностью. Разве унции масла не хватило бы для того, чтобы сделать то же самое? Даже Иуда мог обратить внимание на эту абсурдность. Ведь средства, ко­торые теперь бежали благоухающими ручьями че­рез грязный дверной порог, можно было исполь­зовать на благо бедным.

 

Вдобавок, Марк описывает третью сцену. Уви­дев, как одна вдова бросила две мелкие монеты на пожертвование для храма, Иисус назвал го­раздо меньшими другие более значительные по­жертвования. «Истинно говорю вам, — заметил он, — эта бедная вдова положила больше всех, клавших в сокровищницу». Я надеюсь, что он сказал это мягко, чтобы остальные люди, совер­шающие свои пожертвования, не слишком вдох­новлялись его сравнением.

 

Четвертая история, приведенная в Евангелии от Матфея, содержит притчу, которую я почти никогда не слышал на проповеди, и по вполне понятной причине. Иисус рассказал о хозяине, который нанимал людей работать на его виног­раднике. Некоторых он нанял рано поутру, неко­торых около третьего часа, некоторых около шес­того и девятого часа, а некоторых за час до окон­чания работы. Каждый казался довольным своей оплатой, пока те, кто трудился двенадцать часов под палящим зноем, не узнали, что счастливчики, взявшиеся за дело в последний момент и едва проработавшие час, получили ту же плату. Посту­пок хозяина противоречил всему, что они знали о мотивациях труда и о справедливой компенсации за него. Это была жестокая экономика, прими­тивная и простая.

 

Помимо того, что я узнал много нового о сати­ре после опубликования моей статьи, я много узнал и о благодати. Возможно, слово «жестокий» было выбрано неудачно, но благодать действи­тельно резко свидетельствует о несправедливости. Почему монеты, брошенные вдовой, должны ве­сить больше, чем миллионы, отданные богачом? И какой работодатель станет платить бездельни­кам, взявшимся за работу в последний момент столько же, сколько проверенным трудягам?

 

Вскоре после того, как я написал статью, я пошел в театр на спектакль «Амадей» (в переводе с латыни «любимый Богом»). В этой пьесе пока­зан композитор семнадцатого века, пытающийся понять то, что представляет собой Бог. Благочес­тивый Антонио Сальери исполнен усердного же­лания, хотя и не наделен талантом, создать бес­смертную музыку, восхваляющую Бога. Его приво­дит в бешенство то, что Бог наделил величайшим за все времена даром музыкального гения озорно­го юнца по имени Вольфганг Амадей Моцарт.

 

Во время спектакля я вдруг понял, что наблю­даю оборотную сторону той проблемы, которая столь долгое время волновала меня. В пьесе ста­вился тот же вопрос, что и в библейской Книге Иова, только с изнанки. В Книге Иова автор раз­мышляет над тем, почему Бог «наказал» самого праведного человека из всех живущих на земле. Автор пьесы «Амадей» размышляет над тем, почему Бог «вознаграждает» тех, кто этого не заслужи­вает. Проблема страдания находит свое соответ­ствие в скандале, связанном с благодатью. Одна из линий, проведенных в пьесе, выражает это возмуще­ние благодатью: «На что, в конце концов, еще годен человек, кроме как учить уроки, заданные Богом?»

 

Почему Господь отдает предпочтение Иакову, смотрящему на многие вещи сквозь пальцы, перед исполнительным Исавом? За что, подобно Мо­царту, сверхъестественная сила присуждается пре­ступнику по имени Самсон? Почему коротышка Давид, придворный и пастух, становится царем Израиля? Почему высший дар мудрости дается Соломону, появившемуся на свет в результате царского прелюбодеяния? Действительно, в каж­дой из этих ветхозаветных историй слышно, как между строк рокочет возмущение благодатью, пока, наконец, в притчах Иисуса, оно не прорывается наружу в драматической ломке всех представле­ний о нравственности.

 

Притча Иисуса о работниках и той чрезвычайно несправедливой плате, которую они получили, пря­мо противостоит этому возмущению. По одной со­временной еврейской версии этой истории работни­ки, которых хозяин нанимает после обеда, трудятся настолько усердно, что он, пораженный, решает вознаградить их труд, заплатив им за полный рабо­чий день. Совсем иначе выглядит версия, расска­занная Иисусом, в которой говорится, что после­дняя группа нанятых работников праздно стояла на торжище, что в сезон полевых работ делали только самые ленивые, неумелые работники. Более того, эти бездельники ничего не предпринимают для того, чтобы как-то выделиться, и другие работники шо­кированы той платой, которую они получают. Ка­кой хозяин в здравом рассудке будет платить те же деньги за час работы, что и за двенадцать часов!

 

В истории, рассказанной Иисусом, нет смысла с экономической точки зрения, и в этом-то зак­лючалась его цель. Он сообщал нам притчу о благодати, которую нельзя высчитать как плату за день работы. Благодать не зависит от того, кто и во сколько начал или закончил работать. Она не имеет ничего общего с расчетами. Мы обретаем благодать как дар, посланный Богом, а не как что-то, что мы зарабатываем тяжелым трудом. Это Иисус разъясняет, приведя ответ хозяина:

 

«Друг! Я не обижаю тебя; не за динарий ли ты договорился со мною? Возьми свое и пойди; я же хочу дать этому последнему то же, что и тебе; разве я не властен в своем делать, что хочу? Или глаз твой завистлив оттого, что я добр?»

 

«Ты завидуешь, Сальери, потому что я так добр к Моцарту? Ты завидуешь, Саул, потому что я так добр к Давиду? Вы завидуете, фарисеи, потому что я в самом разгаре этой игры открываю калит­ку неевреям? Потому что я молитву мытаря пред­почитаю фарисейской, потому что я принимаю раскаяние вора, к которому он приходит в после­дние минуты своей жизни, и обещаю ему рай? Это вызывает в тебе ревность? Ты завидуешь тому, что я оставляю послушную отару, чтобы найти заблудшую овцу, или помогаю расточительному человеку, дав ему откормленного теленка?»

 

Хозяин в истории, рассказанной Иисусом, не обманул тех своих работников, которые работали весь день, заплатив остальным столько же за час работы. Нет, они получили ту плату, которая им была обещана. Их неудовольствие было вызвано возмутительной, с их точки зрения, арифметикой благодати. Они не могли примириться с тем, что хозяин имел право распоряжаться своими деньга­ми как ему угодно, если он платил этим подлецам в двенадцать раз больше того, что они заработали.

 

Показательно то, что многие христиане, читая эту притчу, идентифицируют себя с теми работ­никами, которые трудились полный рабочий день, а не с теми, кто присоединился к ним вечером. Нам нравится считать себя ответственными работ­никами, и странное поведение хозяина ошеломля­ет нас так же, как оно ошеломляло людей, слушав­ших тогда притчу из уст самого Иисуса. Мы рис­куем упустить основное зерно смысла в этой ис­тории: Бог раздает дары, а не плату. Никому из нас не платят в соответствии с заслугами, потому что никто из нас не приблизился к тому, чтобы его жизнь удовлетворяла требованиям, предъявля­емым Богом к совершенной жизни. Если бы нам платили по заслугам, мы бы все оказались в аду.

 

Как сказал Роберт Феррар Капон: «Если бы мир мог быть спасен хорошим ведением бухгал­терии, его спасителем был бы Моисей, а не Иисус». Благодать нельзя свести к общим прин­ципам бухгалтерского дела. В царстве не-благодати, где ведется счет прибыли и убыткам, не­которые работники заслуживают большего, чем остальные. В царстве благодати неуместно само слово «заслужить».

 

Фредерик Бюхнер пишет:

 

«Люди готовы ко всему, кроме того, что за пре­делами тьмы, вызванной их слепотой, есть вели­кий свет. Они готовы к тому, чтобы гнуть свою спину, обрабатывая одно и то же старое поле, пока коровы, пасущиеся без присмотра, не вер­нутся домой. Они готовы работать, пока не спот­кнутся обо что-то твердое, что окажется зарыты­ми на этом поле сокровищами, которых будет достаточно для того, чтобы купить весь штат Те­хас. Они готовы к тому, что Бог заключает сдел­ки, которые нужно отрабатывать в поте лица, но не к тому, что он платит за час работы столько же, сколько платит и за день. Они готовы к тому, что Царство Божие подобно горчичному зерну, что оно не больше, чем глаз тритона, но не к тому, что оно станет огромной смоковницей, в ветвях которой птицы будут петь музыку Моцар­та. Они готовы к скудному пресвитерианскому ужину, но не к свадебному столу с ягненком...»

 

По моим подсчетам, Иуда и Петр из всех уче­ников Иисуса показали себя наиболее склонными к арифметическим расчетам. Иуда, должно быть, продемонстрировал какие-то способности обраще­ния с числами, иначе остальные не выбрали бы его казначеем. Петр всегда входил во все мелочи, постоянно пытаясь заставить Иисуса точно объяс­нить смысл того, что он имеет в виду. Так, в Евангелии упоминается, что когда Иисус устроил чудесный лов рыбы, Петр поймал 153 большие рыбины. Кого, кроме человека, склонного к под­счетам, беспокоил бы подсчет рыбы в такой изви­вающейся куче?

 

Это было целиком и полностью в характере щепетильного апостола Петра, когда он затем пы­тался добиться от благодати каких-то математи­ческих формул. «Господи! Сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? — спро­сил он Иисуса. — До семи ли раз?» Петр допуска­ет ошибку в определении степени благородства, поскольку раввины в то время считали число три максимально возможным числом, на которое мож­но было рассчитывать, прощая другого.

 

«Не говорю тебе: до семи, но до седмижды семидесяти раз», — выйдя из себя, ответил ему Иисус. В некоторых рукописях значится перемно­жение семидесяти на семь, но едва ли имеет большое значение, сказал ли Иисус 77 или 490. Он имел в виду, что прощение не является чем-то, что можно посчитать на счетах.

 

Вопрос Петра побудил Иисуса рассказать еще одну историю, исполненную глубокого смысла, историю про раба, у которого каким-то образом накопился долг в несколько миллионов долларов, которые он должен был вернуть царю. Тот факт, что в действительности ни у одного раба не мо­жет скопиться такая сумма долга, подчеркивает мысль Иисуса о том, что даже если бы государь продал его самого, его семью, детей и всю его собственность, он не вернул бы и малой толики денег. Такое нельзя простить. Несмотря на это, государь, тронутый жалостью, неожиданно про­щает долг и отпускает раба, не наказав его.

 

Внезапно ситуация повторяется. Раб, кото­рый только что был прощен, встречает одного из своих товарищей, который должен ему не­сколько долларов, и начинает его душить. «От­дай мне, что должен!» — требует он и сажает его в темницу. Одним словом, жадный раб оли­цетворяет собой не-благодать.

 

Почему притча так гиперболизируется Иису­сом, становится понятным, когда он объясняет, что государь — это Бог. Прежде всего, это дол­жно определить наше отношение к другим лю­дям. Скромное осознание того, что Бог уже про­стил нам наши долги, так велико в нас, что за ним то зло, которое причиняют нам другие, съеживается до незначительных размеров. Как можем мы не прощать друг друга в свете того, что Бог простил всех нас?

 

Как замечает К. С. Льюис: «Быть христиани­ном значит прощать непростительное, потому что Бог простил то непростительное, что суще­ствует в нас».

 

Льюис на себе ощутил глубину божественного всепрощения, которое снизошло на него вспыш­кой откровения, когда он в день святого Марка произнес фразу, приведенную в апостольском сим­воле веры: «Верую в прощение грехов». Его грехов не стало, они были прощены! «Эта истина дошла до моего сознания настолько ясно, что я понял: никогда ранее (и это после многих исповедей и многократного отпущения грехов) я не верил в это всем своим сердцем», — пишет К.СЛыоис.

 

Чем больше я размышляю над притчами, рас­сказанными Иисусом, тем больше я испытываю искушение использовать прилагательное «жесто­кая» по отношению к арифметике Евангелия. Я верю в то, что Иисус рассказал нам эти притчи для того, чтобы призвать нас полностью освобо­диться от нашего мира не-благодати, в котором мы живем по закону «зуб за зуб», и вступить в Божие царство бесконечной благодати. Как пи­шет Мирослав Волф: «Незаслуженная благодать всегда будет превалировать над расчетами того, что человек заслужил в своей жизни».

 

Уже начиная с детского сада, нас учат тому, как добиться успеха в мире не-благодати. Кто рано встает, тому Бог дает. Без труда не выта­щишь и рыбку из пруда. Бесплатных обедов не бывает. Требуй соблюдения своих прав. Бери то, за что ты заплатил. Мне хорошо знакомы эти правила, потому что я по ним живу. Я работаю и получаю плату за свою работу. Мне нравится быть первым. Я настаиваю на своих правах. Я хочу, что­бы люди получали то, чего они заслуживают — не больше и не меньше.

 

Однако, когда я начинаю прислушиваться, то слышу громкий шепот Евангелия, говорящего, что я не получил того, что заслужил. Я заслу­жил наказание, а получил прощение. Я заслу­жил гнев, а получил любовь. Я заслужил быть посаженным в долговую тюрьму, а вместо этого получил чистую кредитную историю. Я заслужил строгого учителя и раскаяние, вымаливаемое на коленях; я получил банкет — праздник Бабетты — устроенный для меня.

 

Если можно так выразиться, благодать разре­шает для Бога дилемму. Вам не придется углуб­ляться в Библию, чтобы почувствовать скрытое внутреннее противоречие в тех чувствах, кото­рые Бог испытывает по отношению к человече­ству. С одной стороны, Бог любит нас. С другой стороны, наше поведение вызывает у него не­приязнь. Бог стремится увидеть в людях отраже­ние своего собственного образа. В лучшем слу­чае он видит только обрывки тени этого образа. Однако, Бог не может — или не хочет — отка­заться от этого стремления.

 

Один фрагмент из Исайи часто цитируют в качестве доказательства удаленности Бога и его силы: «Мои мысли — не ваши мысли, не ваши пути – пути Мои, – говорит Господь. – Но как небо выше земли, так пути Мои выше путей ва­ших, и мысли Мои выше мыслей ваших».

 

Однако в этом контексте Бог как раз и говорит о своем стремлении прощать. Тот же самый Бог, который создал небеса и землю, обладает силой преодолеть пропасть, которая отделяет от него его создания. Он принесет примирение, проще­ние, и не важно, какие препятствия его расточи­тельные дети ставят у него на пути. Как говорит пророк Михей: «Не вечно гневается Он, потому что любит миловать».

 

Иногда противоречивые эмоции Бога сталкива­ются друг с другом в одном и том же эпизоде. В книге пророка Осии, например, Бог то предается теплым воспоминаниям о людях, то мрачно угрожа­ет им судом. «И падет меч на города его», — мрачно угрожает он. Но потом, посреди этих угроз у него прорывается крик любви:

 

«Как поступлю с тобой,  Ефрем?

 

Как предам тебя, Израиль?

 

Повернулось во Мне сердце Мое;

 

возгорелась вся жалость Моя!»

 

«Не сделаю по ярости гнева Моего, — заключает Бог в конце. — Ибо Я Бог, а не человек; среди, тебя Святый». Снова Бог оставляет за собой право изменять те правила, по которым осуществится возмездие. И хотя Израиль целиком и полностью заслужил свою кару, люди не получат заслужен­ное ими возмездие.

 

Бог будет выжидать абсурдно долгое  время, чтобы вернуть назад свою семью.

 

В одной удивительно эффектной притче Бог посылает пророка Осию, чтобы тот взял в жены женщину по имени Гомерь, продемонстрировав тем самым свою любовь к Израилю. Гомерь рождает Осии троих детей, а затем оставляет семью и уходит к другому мужчине. Какое-то время она работает проституткой, и именно в этот момент Бог отдает Осии шокирующее повеление: «Иди еще, и полюби женщину, любимую мужем, но прелюбодействую­щую, подобно тому, как любит Господь сынов Израилевых, а они обращаются к другим богам...»

 

В книге пророка Осии возмущение благодатью становится повсеместным возмущением, которое высказывают все, кому не лень. Какие мысли при­ходят в голову мужчине, если жена поступает с ним также, как Гомерь поступила с Осией? Он хотел убить ее, он хотел простить ее. Он желал развода, но он желал и примирения. Она опозо­рила его, она затронула его душу. Как ни странно, вопреки всему, непреодолимая сила любви одер­жала верх. Осия, рогоносец, посмешище всей об­щины, принял свою жену назад.

 

Гомерь обрела не верность и даже не справед­ливость, а благодать. Всякий раз, читая эту историю или читая речи Бога, начинающиеся со стро­гости и заканчивающиеся слезами, я поражаюсь Богу, который терпит подобное унижение, только чтобы вернуть обратно то, что выше этого униже­ния. «Как поступлю с тобой, Ефрем? Как предам тебя, Израиль?» Поставьте свое собственное имя на место имен Ефрема и Израиля. В центре Еван­гелия стоит образ Бога, который сознательно ус­тупает безудержной, непреодолимой силе любви.

 

Несколько столетий спустя один из апостолов объяснит ответ Бога в более аналитических выра­жениях: «А когда умножился грех, стала преизобиловать благодать». Павел понимал лучше всех остальных, живших когда-либо на земле, что бла­годать приходит незаслуженно, по инициативе Бога, а не по нашей собственной. Поверженный на землю по дороге в Дамаск, он уже никогда больше не пришел в себя от того шока благодати. Это слово появляется в каждом его Послании не далее, как во второй фразе. Как говорит Фредерик Бюхнер: «Благодать — это лучшее, что он может им пожелать, потому что благодать — это лучшее из того, что ему самому довелось обрести».

 

Благодать не сходила с уст Павла, потому что он знал, что может произойти, если мы уверуем в то, что мы заслужили любовь Бога. В мрачные для нас времена, когда нам, возможно, не достает Бога, или без всякой на то причины мы чувствуем себя нелюбимыми Им, мы встаем на шаткую по­верхность. Мы боимся, что Бог перестанет лю­бить нас, когда Он узнает всю правду о нас. Павел — «самый большой грешник», как он сам себя называет — вне всякого сомнения, знал о том, что Бог любит людей, потому что Он такой, какой Он есть, а не потому что мы такие, какими являемся.

 

Осознавая существование возмущения, связан­ного с благодатью, Павел старался объяснить, как Бог добился мира с человеческими существами. Благодать действует на нас ошеломляюще, потому что она противоречит той интуиции, которая го­ворит в каждом из нас, что перед лицом неспра­ведливости за все, что тебе дается, нужно пла­тить. Убийцу нельзя просто взять и отпустить на свободу. Человек, жестоко обращавшийся с ре­бенком, не может просто пожать плечами и ска­зать: «Мне так захотелось». Принимая во внима­ние эти возражения, Павел настаивал на том, что идущее от Бога уже оплачено — самим Богом. Бог скорее согласился отдать нам своего собственного сына, чем махнуть рукой на человечество.

 

Подобно празднику, устроенному Бабеттой, благодать ничего не стоит тому, кому она адре­сована, и стоит всего тому, кто дает. Благодать, идущая от Бога, это не демонстрация «дедушки­ного умиления», потому что за нее заплачена непомерная цена Голгофы. «Есть только один настоящий закон — закон Вселенной, — пишет Дороти Сейерс. — Он может быть соблюден или в том случае, если мы пойдем по пути правосу­дия, или в случае, если мы пойдем по пути благодати, но он должен быть соблюден тем или иным образом». Приняв правосудие на са­мого себя, Иисус удовлетворил требованиям за­кона, и Бог нашел возможность простить.

 

В кинофильме «Последний император» малень­кий мальчик, помазанный последним императо­ром Китая, живет чудесной жизнью, полной рос­коши, имея к своим услугам тысячи слуг. «Что будет, если ты совершишь ошибку?» — спрашива­ет его брат. «Если я совершу ошибку, накажут кого-нибудь другого», — отвечает маленький импера­тор. Чтобы продемонстрировать это, он разбивает кувшин, и одного из слуг подвергают порке. В христианской теологии Иисус вывернул эту модель мира наизнанку. Если ошибку совершает слу­га, наказанию подвергается Господин. Благодать дается безвозмездно только потому, что дающий сам заплатил цену.

 

Когда известный теолог Карл Барт посетил университет в Чикаго, студенты и ученые стол­пились вокруг него. На пресс-конференции один из них спросил: «Доктор Барт, вы можете на­звать какую-нибудь основоположную истину, которую познали в процессе занятий?» Без ма­лейшего колебания он ответил: «Иисус любит меня, я это знаю, потому что так мне говорит Библия». Я согласен с Карлом Бартом. Но поче­му я часто совершаю такие поступки, словно пытаюсь заслужить эту любовь? Почему я испы­тываю столько сложностей, принимая ее?

 

Когда доктор Боб Смит и Билл Уилсон, осно­ватели ассоциации «Анонимные алкоголики», впер­вые обнародовали свою двенадцатиступенчатую программу, они обратились к Биллу Д., видному юристу, который за поесть месяцев был исключен из восьми отдельных программ, занимающихся лечением алкоголиков и наркоманов. Привязан­ному к кровати в наказание за нападение на двух медсестер, доктору Биллу Д. не оставалось ничего другого, как выслушать двух своих посетителей. Они поделились своими собственными историями о пагубных привычках и недавно появившейся У них надеждой, которую они открыли для себя через веру в Высшую Силу.

 

Как только они упомянули Высшую Силу, Билл Д. печально покачал головой. «Нет, нет, — сказал он. — В моем случае это слишком поздно. Да, я все еще верю в Бога, но достаточно хорошо пони­маю, что Он в меня больше не верит».

 

Билл Д. высказал то, что многие из нас чув­ствуют время от времени. Опрокинутые повторяющимися неудачами, потеряв надежду, чувству бессмысленность мира, мы создаем вокруг себя раковину, которая делает нас практически нечувствительными к благодати. Как приемные дети, которые снова и снова решают вернуться в оттолкнувшие их семьи, мы упорно отворачиваемся от благодати.

 

Я знаю, что я отвечу на письма редактора отказывающихся от публикации моих статей, и на критические письма читателей. Я знаю, как высоко воспаряет моя душа, когда мне приходит авторский гонорар, больший, чем я ожидал, и как невысоко она взлетает, если гонорар оказывается небольшим. Я знаю, что мое мнение обо мне самом в конце дня в значительной степени зависит от тех писем, которые я получаю от других людей. Нравлюсь ли я кому-нибудь? Любим ли я? Я жду ответов от моих друзей, моих соседей, моей семьи. Я жду ответов, как человек, умирающий от голода.

 

Время от времени, слишком уж непостоянно, я чувствую истину благодати. Наступают моменты, когда я читаю притчи и понимаю, что они написа­ны обо мне. Я та овца, ради поисков которой пастух бросил всю отару. Я тот мот, ради которого его отец вглядывается в горизонт, тот раб, которому был прощен долг. Я один из тех, кого любит Бог.

 

Не так давно я получил почтовую открытку от одного моего друга, который написал на ней всего пять слов: «Я тот, кого любит Иисус». Я улыбнулся, когда прочитал обратный адрес, по­тому что мой странный друг отличался такими благочестивыми девизами. Однако, когда я по­звонил ему, он мне ответил, что это слова писа­теля и лектора Бреннана Меннинга. На одном из семинаров Меннинг обратил внимание слу­шателей на ближайшего друга Иисуса на земле, ученика по имени Иоанн, которого Евангелие называет «любимый Иисусом». Меннинг сказал, что если бы можно было спросить Иоанна о том, что более всего отличает его в этой жизни, то Иоанн не стал бы говорить, что он ученик, апостол, евангелист или автор одного из четы­рех Евангелий. Скорее всего, ответ был бы та­ков: «Я тот, кого любит Иисус»,

 

«Что бы это значило?» — спрашиваю я себя. А если бы я тоже увидел первейшую черту своей индивидуальности в том, что «я тот, кого любит Иисус»? Насколько иначе стал бы я смотреть на себя самого в конце каждого дня?

 

Существует социологическая теория зеркально­го взгляда. Ее суть состоит в том, что вы станови­тесь таким, каким представляет вас наиболее важ­ный для вас человек (жена, отец, шеф и т.д.). Как бы изменилась моя жизнь, если бы я воистину поверил в удивительные слова Библии о том, что Бог любит меня, если бы я взглянул в зеркало и увидел там то, что видит Бог?

 

Бреннан Меннинг рассказывает историю об одном ирландском священнике, который, прогу­ливаясь по своему приходу, видит пожилого кре­стьянина, стоящего у обочины дороги на коле­нях и читающего молитву. Священник, пора­женный увиденным, говорит этому человеку: «Ты, должно быть, очень близок Богу». Старик поднимает глаза от своей молитвы, размышляет какое-то время и потом отвечает с улыбкой: «Да, Он очень меня любит».

 

Теологи говорят нам, что Бог существует вне времени. Бог создал время подобно тому, как художник выбирает технику живописи, и время никак не связывает его. Он видит будущее и про­шлое как некое непрерывное настоящее. Если те­ологи правы в отношении этой отличительной черты Бога, то они помогли объяснить, как Бог может называть  «любимым» такого  непостоянного, ненадежного,  полного страстей человека, как я. Если Бог взглянет на диаграмму моей жизни, то он увидит не неровные отклонения в сторону добра и зла, а скорее ровную линию добра, доброту Сына Божия,  запечатленную в один момент времени и распространившуюся на вечность. Как писал поэт XIX века Джон Донн:

 

«Ведь и Мария Магдалина за свою чистоту была упомянута в Книге Жизни как святая Дева, несмот­ря на всю свою греховность, святой Павел, подняв­ший меч на Христа; и святой Петр, поднявший меч в его защиту: поскольку Книга Жизни не писалась последовательно, слово за слово, строка за строкой, а родилась как Отпечаток, вся целиком».

 

Я рос, представляя себе в своем сознании Бога-математика, который взвешивал мои хоро­шие и дурные поступки на чаше весов, и после­дние уже перевешивали. Каким-то образом от меня ускользнул Бог Евангелия, Бог милосерд­ный и великодушный, который постоянно нахо­дит способы пошатнуть безжалостные законы не-благодати. Бог разрушает ее математические таблицы и вводит новую математику благодати, самого удивительного, загадочного, непредска­зуемого слова в английском языке.

 

Благодать является нам в таком многообразии форм, что я затрудняюсь как-либо определить ее. Однако, я готов попытаться дать что-то наподо­бие определения благодати через ее отношение к Богу. Благодать означает, что не в наших силах сделать что-либо для того, чтобы Бог больше любил нас - никакие упражнения по укреплению своего духа и аскетизм, никакие знания, получен­ные в духовных семинариях и на факультетах бо­гословия, никакие крестовые походы в защиту праведности. И благодать означает также, что не в наших силах сделать что-либо для того, чтобы Бог меньше любил нас — никакой расизм, гордость, порнография, прелюбодеяние, даже убийство. Бла­годать означает, что Бог уже любит нас так, как вообще способен любить бесконечный Бог.

 

Существует простое лекарство для тех людей, которые сомневаются в любви Бога и просят у него благодати. Нужно взять Библию и внима­тельнее присмотреться к людям, которых любит Бог. Имя Иакова, который отважился на поеди­нок с Богом и потом всегда носил след от раны, нанесенной ему в этой схватке, стало символом божьего народа — «детей Израиля». Библия рас­сказывает об убийце и прелюбодее, который по­лучил репутацию самого великого царя Ветхого Завета, человека, «который пришелся по сердцу Богу». И о Церкви, основанной учеником Иисуса, который отрекался и клялся, что он не знает человека по имени Иисус. И о миссионере, при­званном из рядов палачей христиан. Я получаю почту из Международной Амнистии, и когда смот­рю на присланные мне фотографии мужчин и женщин, которых избивали, закалывали, как скот, вводили им инъекции, плевали им в лицо и уби­вали электрическим током, я спрашиваю себя: «Что за человеком нужно быть, чтобы сделать такое с другими людьми?» Потом я читаю Деяния Апостолов и нахожу там человека, способного сделать такое. Теперь он апостол благодати, слуга Иисуса Христа, величайший миссионер, которого когда-либо знала история. Если Бог способен любить таких людей, то, возможно, всего лишь возможно, что может любить таких, как я.

 

Я не могу дать сдержанное определение благо­дати, поскольку Библия заставляет меня воспри­нимать ее во всей полноте. «Бог же есть Бог всякой благодати», — говорит апостол Петр. А благодать означает, что я не могу сделать ничего, что заставило бы Бога любить меня с большей или меньшей силой. Это значит, что я, заслужи­вающий прямо противоположного, приглашен к столу в семье Господа Бога.

 

Инстинктивно я чувствую, что должен сделать что-то, чтобы Бог принял меня. Благодать потря­сает своей противоречивостью, своей свободой, и я каждый день должен молиться заново, чтобы обрести возможность услышать ее весть.

 

Юджин Петерсон рассматривает контраст лич­ностей Августина и Пелагия, двух теологов, спо­ривших друг с другом в четвертом веке. Пелагий отличался изысканными манерами, учтивостью, убедительностью своих доводов. Он был общим любимцем. Августин растратил свою юность в без­нравственных поступках, находился в загадочных отношениях со своей матерью и нажил себе много врагов. Однако Августин избрал в качестве от­правной точки благодать и оказался прав, в то время как Пелагий исходил из человеческих по­буждений и ошибся. Августин страстно и неот­ступно следовал за Богом; Пелагий методично работал над тем, чтобы угодить Богу. Петерсон говорит вслед за этим, что христиане склонны следовать Августину в теории, а Пелагию — в практике. Они основательно работают над тем, чтобы угодить другим людям и даже Богу.

 

Каждый год весной я становлюсь жертвой того, что спортивные комментаторы называют «маршем безумия». Я не могу устоять перед искушением и всякий раз включаю свой телевизор, когда идет трансляция финального матча по баскетболу, в котором команды, боровшиеся за выживание в турнире, в котором принимают участие шестьдесят четыре клуба, встречаются между собой, что­бы определить чемпиона NCAA. Кажется, что эта самая важная игра всегда заканчивается на восем­надцатилетнем мальчике, стоящем на линии штрафных бросков, в запасе у которого осталась одна секунда, высвеченная на табло.

 

Он нервно стучит мячом об пол. Он знает, что если промахнется в этих двух штрафных бросках, то станет козлом отпущения для всей команды, для всего штата. Еще двадцать лет после этого матча он будет размышлять над этим моментом, снова и снова переживая его. Если он попадет, он будет героем. Его портрет появится на первой странице газет. Возможно, он даже будет баллотироваться в губернаторы. Он еще раз ударяет мячом об пол, и команда соперников выкрикивает время, чтобы сбить его. Он стоит у черты, взвешивая все свое будущее. Все зависит от него. Его партнеры ободряюще похлопывают его по плечу, но ничего не говорят.

 

Однажды, я помню, вышел из комнаты отве­ить на телефонный звонок как раз в тот момент, когда один такой парнишка готовился к броску. Тревожные морщины покрыли его лоб. Он кусал свою нижнюю губу. Его левая нога дрожала в колене. Двадцать тысяч фанатов кричали, махали флагами и платками, чтобы сбить его с толку.

 

Телефонный разговор продлился дольше, чем я ожидал, и, когда я вернулся, то увидел новую картину. Этот парень, чьи волосы были мокрые от пота, теперь ехал на плечах своих партнеров по команде, обрезая веревки с баскетбольной корзины. Ничего в целом мире его больше не тревожило. Его улыбкой был заполнен весь экран.

 

Два эти стоп-кадра — один и тот же мальчик, сначала склонившийся на линии штрафных бросков, а затем празднующий свой успех на плечах товарищей — стали символами не-благодати и благодати.

 

Миром правит не-благодать. Все зависит от того, что я делаю. Я должен бросить и попасть в

Глава 7. Противоестественный поступок

 

Тот кто не способен простить другого, разрушает мост, по которому долен пройти сам.

Джордж Херберт

 

Противоестественный поступок

Я рассказал историю семьи, которая охватывает сто­летие не-благодати. В мировой истории подобные примеры охватывают многие века с худшими по­следствиями. Если вы спросите мальчика подрост­ка, занимающегося терроризмом в Северной Ирлан­дии, или вооруженного мачете солдата в Руанде, или снайпера в бывшей Югославии, почему они убивают, они, вероятно, и сами этого не знают. Ирландия все еще мстит за зверства, совершенные Оливером Кромвелем в семнадцатом веке; Руанда и Бурунди продолжают вести племенные войны, на­чало которых не может припомнить ни один чело­век; Югославия мстит за случившееся во время Вто­рой Мировой войны и пытается предотвратить по­вторение того, что случилось шесть веков назад.

 

He-благодать представляет собой подспудную помеху в жизни семей, наций и общественных институтов. Как это ни печально, она присуща человеческой природе.

 

Однажды я обедал с двумя учеными, которые только что побывали в искусственно созданной биосфере вблизи Таксона, штат Аризона, которая была отделена от остального мира стеклянным куполом. Четверо мужчин и четыре женщины добровольно согласились в качестве эксперимента изолировать себя на два года. Все они были дип­ломированными учеными, все прошли психологи­ческое тестирование и подготовку, и все были помещены в биосферу максимально готовые к тому шоку, который они могли пережить при переходе из внешнего мира. Эти ученые рассказали мне, что за месяцы, проведенные ими в биосфере во­семь «бионавтов» разбились на две группы по четыре человека, а последние нескольких месяцев эксперимента эти две группы отказались от обще­ния между собой. Восемь человек жили под купо­лом, разделенные невидимой стеной не-благодати.

 

Фрэнк Рид, американский гражданин, попав­ший в заложники в Ливане, признался после сво­его освобождения, что он не разговаривал с од­ним из своих товарищей по несчастью в течение нескольких месяцев из-за небольшого разногла­сия. Большую часть времени двое враждующих заложников были скованы одной цепью.

 

He-благодать приводит к тому, что дают тре­щину отношения матери и дочери, отца и сына, брата и сестры, отношения между учеными, плен­никами, племенами и расами. Если на них не обращать внимания, то эти трещины расширяют­ся, и возникшие в результате пропасти можно залечить с помощью только одного средства, а именно: перекинутого через эту пропасть нена­дежного веревочного мостика прощения.

 

Однажды в пылу ссоры моя жена пришла к резкой теологической формулировке. Мы очень го­рячо обсуждали мои недостатки, когда она сказала: «Мне кажется, достаточно странно, что я прощаю тебе те низости, которые ты совершаешь!»

 

Поскольку я пишу о прощении, а не о грехе, я упущу колоритные подробности этих совершен­ных мной низостей. Но что меня удивило в ее словах, так это скорее то, как точно она подметила природу прощения. Это не слащавый платони­ческий идеал, который нужно распылять по всему миру, освежитель воздуха из флакона. Прощение до боли трудно познаваемо, и долгое время после того, как вы простили, нанесенная рана (мои низкие поступки) продолжает жить в памяти. Прощение — это противоестественный поступок, и моя жена протестовала против его вопиющей несправедливости.

 

Одна из историй книги Бытия во многом улови­ла то же самое настроение. Когда я ребенком слу­шал эту историю в воскресной школе, я не мог понять те скачки и петли, которые делало пове­ствование о примирении Иосифа со своими брать­ями. Один раз Иосиф поступил жестоко, засадив своих братьев в тюрьму; в следующий момент он, казалось, уже был преисполнен сожаления, уходя из дома, чтобы разрыдаться, как в пьяной истерике. Он сыграл шутку со своими братьями, спрятав деньги в их мешках для зерна и взяв одного в качестве заложника, а другого, обвинив в краже его серебря­ного кубка. В течение месяцев, возможно, лет, тя­нулись эти интриги, пока, наконец, Иосиф не по­чувствовал, что он не может больше сдерживаться, он собрал своих братьев, и далее последовала очень драматичная сцена прощения.

 

Теперь я вижу в этой истории реалистичное отображение противоестественного акта проще­ния. Братья, с которыми Иосиф затеял ссору, чтобы простить их, были теми, кто запугивал его, разрабатывал планы, чтобы его убить, про­дал его в рабство. Из-за них он провел лучшие годы своей юности заточенным в одной из тем­ниц в Египте. Хотя он восторжествовал над сво­ими бедствиями и теперь от всего сердца хотел простить своих братьев, он не мог этого сделать. Пока не мог. Рана все еще не зажила.

 

Мне кажется, что в 42 - 45 главах Книги Бытия Иосиф хочет сказать: «По-моему, это достаточно странно, что я прощаю вам те низости, которые вы совершаете!» Когда, наконец, благодать дошла до сердца Иосифа, его горе и любовь эхом отра­зились от стен дворца. В чем причина этих стена­ний? Разве наместник фараона болен? Нет, со здоровьем у Иосифа все было в порядке. Это был звук человеческого прощения.

 

За каждым актом прощения стоит рана преда­тельства, и боль, причиненная предательством, не так легко проходит. Лев Толстой считал, что он закладывает правильную основу для своего брака, когда дал своей молодой невесте почитать свои дневниковые записи. В них в подробностях были описаны его сексуальные отношения с другими женщинами. Он не хотел иметь никаких секретов от Сони, чтобы начать брак с чистого листа, будучи прощенным. Вместо этого, признания Льва Тол­стого посеяли семена брака, который был связан узами ненависти, а не любви.

 

«Когда он целует меня, я всегда думаю о том, что я не первая женщина, которую он любил», — писала Соня Толстая в своем собственном днев­нике. Некоторые увлечения из его молодости она могла простить, но не его связь с Аксиньей, кре­стьянкой, которая продолжала работать в помес­тье Льва Толстого.

 

«Однажды я убью себя своей ревностью, — писала Соня, после того, как увидела трехлетнего сына крестьянки, как две капли воды похожего на ее мужа. — Если бы я могла убить его [Толстого] и создать нового человека, точно такого же, какой он есть сейчас, я с удовольствием сделала бы это».

 

Другой дневник содержит записи от 14 января 1909 года: «Он любит эту деревенскую потаскуху с ее сильным телом и загорелыми ногами, его влечет к ней также сильно, как и раньше...» Соня писала эти слова, когда Аксинья была сморщен­ной восьмидесятилетней старухой. Около полу­века ревности, непрощения ослепили ее, разру­шая в процессе всю любовь, которую она испы­тывала к своему мужу.

 

Какие шансы против этой злой силы имеет христианская отзывчивость? Прощение как про­тивоестественный поступок. Соня Толстая, Иосиф и моя жена выражают эту истину словно бы ин­стинктивно.

 

Мне, как и всем, известен

 

Усвоенный в школе завет,

 

Тем, кто тебе сделал злое,

 

Сделай злое в ответ.

 

У. X. Оден, написавший эти строки, понимал, что закон природы несовместим с прощением. Разве белки прощают кошек за то, что те гоняют их по деревьям, или дельфины прощают акулам то, что они едят их товарищей по играм? Мир природы живет по волчьим законам, а не по зако­нам прощения. Что до отличительных черт чело­века, то наши основные институты — финансо­вые, политические, даже спортивные — подчиня­ются тому же самому безжалостному принципу. Судья никогда не объявит: «Вы действительно совершили ошибку, но, благодаря вашей духовной исключительности, я объявляю вас невиновным». Или что какая-нибудь нация ответит своим агрес­сивным соседям заявлением: «Вы правы, мы на­рушили ваши границы. Вы нас простите?»

 

Само понимание прощения становится непра­вильным. Когда мы совершили дурной поступок, мы хотим отработать благосклонность (англ, «бла­годать») пострадавшей стороны. Мы предпочита­ем ползать на коленях, валяться в ногах, посы­пать голову пеплом, закалывать ягненка — и религия часто идет нам навстречу. Когда император Священной Римской Империи Генрих IV решил вымолить прощение у папы Григория VII в 1077 году, он босиком стоял в течение трех дней в снегу перед дверьми папского двора в Италии. Весьма вероятно, что Генрих уезжал с чувством удовлетворения, унося на своем теле шрамы от мороза как стигматы прощения.

 

«Несмотря на сотни проповедей, в которых говорится о прощении, мы нелегко прощаем, и такого же труда нам стоит осознать, что мы про­щены. Прощать, понимаем мы, всегда труднее, чем это нам рисуют проповеди», — пишет Элиза­бет О'Коннор. Мы нянчимся с причиненными нам обидами, тратим уйму времени на то, чтобы проанализировать наше поведение, увековечиваем семейную вражду, караем себя, караем других. Мы делаем все, чтобы только избежать этого самого противоестественного из всех поступков.

 

Посетив Бат в Англии, я увидел более есте­ственную реакцию на причиненное человеку зло. Раскопав там римские руины, археологи обнару­жили различные «проклятия», написанные на ла­тыни и выгравированные на оловянных и бронзо­вых табличках. Столетия назад приходящие в бани римляне бросали там эти таблички как обраще­ния к богам бань, почти так же, как мы сегодня бросаем монеты в фонтаны на счастье. Один про­сил у богов, чтобы они помогли ему жестоко отомстить тому, кто украл у него шесть монет. Другой писал: «Доцимед потерял свои перчатки. Он просит, чтобы укравший их лишился разума и зрения в том храме, в каком будет угодно богине».

 

Когда я взглянул на латинские надписи и про­читал их перевод, меня поразило то обстоятель­ство, что эти молитвы не лишены здравого смыс­ла. Почему бы не попросить божественные силы посодействовать в человеческом правосудии здесь, на Земле? Многие из псалмов выражают то же самое настроение, призывая Бога, чтобы он по­мог отомстить за совершенное зло. «Господи, если ты не можешь сделать так, чтобы я похудела, то сделай так, чтобы мои друзья казались толсты­ми», — такую юмористическую молитву написала однажды Эрма Бомбек. Что может быть более свойственно человеческой природе?

 

Вместо этого, поразительным образом выво­рачивая все наизнанку, Иисус учил нас: «И про­сти нам долги наши, как и мы прощаем долж­никам нашим». В центре молитвы Отче Наш, которую Иисус учил нас повторять, проглядыва­ет противоестественный акт прощения. Римля­не, приходившие в бани, просили своих богов помочь вершить человеческое правосудие; Иисус связывал прощение, данное нам Богом, с нашей собственной готовностью прощать несправедли­вые поступки.

 

Чарльз Уильяме сказал о молитве Отче Наш: «Ни одно слово в английском языке не несет в себе больше потенциального страха, чем маленькое сло­во «как» в этой фразе». Что делает это «как» таким пугающим? Тот факт, что Иисус открыто связывает прощение, данное нам Отцом, с нашим прощением других людей. Следующее замечание Иисуса не мог­ло бы быть более однозначным: «А если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших».

 

Одно дело быть захваченным в круг не-благодати, возникающей в общении между супругами или деловыми партнерами, и другое — быть пол­ностью втянутым в круг общения с Всемогущим Богом. Однако молитва Отче Наш совмещает эти два круга вместе. Если мы можем позволить себе бросить все, разорвать круг, начать действовать вне его законов, то Бог тоже может позволить себе бросить все, разорвать круг, начать действо­вать вне его законов.

 

Джон Дайден писал об отрезвляющем эффекте этой истины: «На меня было написано больше пасквилей, чем на кого-либо из живущих ныне людей, — возмущался он и готовился обрушиться на своих врагов. — Эта мысль часто приводила меня в трепет, когда я повторял молитву нашего Спасителя; поскольку явным условием прощения, о котором мы молим, является прощение другим тех обид, которые они нам причинили. По этой причине я много раз избегал совершения этой ошибки даже тогда, когда меня дерзко на нее провоцировали».

 

Драйден был прав, ощущая трепет. В мире, который подчиняется законам не-благодати, Иисус просит — нет, требует — чтобы мы отвечали друг другу прощением.

 

Мы так остро нуждаемся в прощении, что это превалирует над нашим религиозным долгом: «Итак, если ты принесешь дар твой к жертвенни­ку, и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди прежде примирись с бра­том твоим, и тогда приди, и принеси дар твой».

 

Иисус связал свою притчу о рабе, не простив­шем своего товарища, со сценой, в которой хозя­ин отдает своего слугу тюремщикам для пыток. «Так и Отец Мой Небесный поступит с вами, если не простит каждый из вас от сердца своего брату своему согрешения его», — сказал Иисус. Я страшно желаю, чтобы этих слов не было в Биб­лии, но они там есть. Они были произнесены самим Христом. Бог вручил нам ужасное посред­ничество отказываясь прощать других, мы, тем самым, определяем их как недостойных божественного прощения, а вместе с тем и себя. Ка­ким-то непостижимым образом божественное про­щение зависит от нас.

 

Шекспир лаконично изложил это в «Венециан­ском купце»: «Как можешь ты надеяться на ми­лость, не отплачивая другим той же монетой».

 

Тони Камполо иногда спрашивает студентов, учащихся в мирских университетах, о том, что им известно об Иисусе. Могут ли они повторить что-нибудь из того, что говорил Иисус. В один голос они отвечают: «Любите врагов ваших». (Л. Грэгори Джонс заметил: «Подобный призыв любить своих врагов поражает смелым признанием того, что у пра­ведных христиан есть врага. Хотя Христос решительно бо­ролся с грехом и злом посредством своего распятия и Вос­кресения, влиянию греха и зла не положен окончательный конец. Так, по меньшей мере, в одном смысле, мы все еще продолжаем жить по эту сторону всеохватности Пасхи».) Это учение Христа ярче, чем все остальные, бросается в глаза неверующим. Такое отношение противоестественно, возможно, оно даже явно самоубийственно. Достаточно трудно простить своих бесчестных братьев, как это сделал Иосиф, но своих врагов? Шайку головорезов по сосед­ству? Жителей Ирака? Торговцев наркотиками, отравляющих нашу нацию?

 

Вместо этого большинство моралистов согла­сятся с философом Эммануилом Кантом, кото­рый возражал на это, утверждая, что человек будет прощен, только если он этого заслужива­ет. Но само слово forgive (прощать) содержит в себе корень «give» (давать), (так же, как слово pardon (прощение, помилование) содержит ко­рень donum, или дар). Подобно благодати, про­щение обладает непостижимой способностью быть дарованным незаслуженно, несправедливо, ни за что.

 

Зачем Богу требовать от нас противоестествен­ного поступка, который противоречит всякому инстинкту, заложенному природой? Что делает про­щение настолько важным, что оно становится ядром нашей веры? Опираясь на свой опыт, опыт человека, часто получавшего прощение и изредка прощавшего, я могу предположить наличие не­скольких причин. Первая причина теологическая. (Другие, более прагматические причины, я прибе­регу для следующей главы).

 

С теологической точки зрения, Евангелия дают откровенный ответ на вопрос, почему Бог требует от нас прощать других. Это происходит потому, что именно это свойственно самому Богу. Когда Иисус впервые велел: «Любите врагов сво­их», он добавил следующий целесообразный до­вод: «...Да будете сынами Отца вашего Небесно­го, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных».

 

«Каждый может любить друзей и семью, — ска­зал Иисус. — Не так же ли поступают и язычники?» Сыны и дочери Отца призваны служить высше­му закону, чтобы быть похожими на прощающе­го Отца. Мы призваны быть похожими на Бога, нести на себе отпечаток сходства, объединяю­щий всех членов его семьи.

 

Сопротивляясь этому приказу «любить врагов своих», когда его преследовали немецкие наци­сты, Дитрих Бонхеффер, наконец, пришел к вы­воду, что именно это было тем самым «стран­ным ... экстраординарным, непрактичным» ка­чеством, которое отличает христиан от других людей. Даже когда он способствовал подрыву режима, он следовал словам Иисуса, который завещал: «Молитесь за обижающих вас и гоня­щих вас». Бонхеффер писал: «Посредством молитвы мы обретаем доступ к нашему врагу, встаем на его сторону, и молим Бога за него. Иисус не обещает нам, что если мы будем благословлять врагов своих и делать им добро, то они не будут жестоко с нами обращать­ся и перестанут преследовать нас. Безусловно, не перестанут. Но даже это не должно ранить нас или завладевать нашими чувствами, пока мы мо­лимся за них... Мы искупаем за них то, что они сами не могут искупить».

 

Почему Бонхеффер стремился любить своих врагов и молиться за своих преследователей? У него был только один ответ: «Бог любит своих врагов — в этом величие его любви, как это изве­стно каждому последователю Иисуса». Если Бог простил нам наши долги, как можем мы сами поступить иначе?

 

Снова приходит в голову притча о рабе, не простившем своего товарища. Раб имел полное право негодовать на человека, задолжавшего ему несколько долларов. По законам римского право­судия он имел право посадить своего коллегу в тюрьму. Иисус не обсуждает тот убыток, который понес сам раб. Он скорее сравнивает этот убыток с теми потерями, которые пришлись на долю хозяина [Бога], который уже простил рабу несколько милли­онов долларов. Только по-настоящему пережитый нами момент данного нам прощения делает для нас возможным прощать других.

 

У меня был друг (теперь уже умерший), кото­рый работал преподавателем в Уитонском коллед­же многие годы, в течение которых он прослушал несколько тысяч служб, проходивших в капелле при колледже. Со временем большинство из них поблекло и забылось, превратившись в неразли­чимый гул, но несколько осталось в его памяти. В особенности он любил пересказывать историю Сэма Моффата, профессора Принстонской семинарии, который раньше был миссионером в Китае. Моффат рассказал уитонским студентам захватываю­щую историю о том, как он бежал от преследовав­ших его коммунистов. Они завладели его домом и всей его собственностью, подожгли миссионерс­кие постройки и убили несколько его близких друзей. Собственная семья Моффата чудом избе­жала смерти. Покидая Китай, Моффат испытывал чувство глубокого ожесточения против последова­телей вождя Мао, ожесточение, которое росло в его душе. В итоге, рассказал Моффат уитонским студентам, он столкнулся со своеобразным кризи­сом веры. «Я понял, — сказал Моффат, — что если в моей душе нет прощения коммунистам, то я вообще не несу никакой вести».

 

Евангелие благодати начинается и заканчивает­ся прощением. И люди пишут песни под названи­ем «О благодать!» потому, что благодать — един­ственная сила во Вселенной, способная разорвать цепь, которая закрепощает поколения. Только благодать может растопить не-благодать.

 

Однажды на выходных я вместе с десятью ев­реями, десятью христианами и десятью мусульма­нами проходил что-то вроде сеанса групповой психотерапии, который проводил писатель и пси­хиатр М. Скотт Пек, связывавший свои надежды с тем, что этот уик-энд может создать нечто вроде общины или, по крайней мере, заронить семя примирения в небольших масштабах. Этого не произошло. В кругу этих образованных, умудрен­ных опытом людей дело почти дошло до рукоп­рикладства. Евреи говорили об ужасах, которые они претерпели со стороны христиан. Мусульма­не говорили об ужасах, которые они претерпели со стороны евреев. Мы, христиане, пытались го­ворить о наших собственных проблемах. Но они выглядели бледной тенью по сравнению с массо­вым уничтожением евреев и тем ужасным поло­жением, в котором находились палестинские бе­женцы, так что большую часть времени мы сиде­ли в стороне и слушали представителей двух дру­гих групп, вспоминавших несправедливости, имевшие место в истории.

 

В один прекрасный момент четко формулиро­вавшая свои мысли женщина, которая с самого начала активно пыталась примириться с арабами, повернулась к христианам и сказала: «Я верю в то, что нам, евреям, многому можно поучиться у хри­стиан в вопросе прощения. Я не вижу другой возможности выйти из этого тупика. Хотя это и кажется таким несправедливым — прощать не­справедливость. Я чувствую себя в ловушке между прощением и справедливостью».

 

Я мысленно вернулся к этому уик-энду, когда мне встретились слова Хельмута Тилике, немца, который прошел через все ужасы нацизма: «Про­щение ни в коем случае не является легким де­лом... Мы говорим: «Очень хорошо, если другой чувствует себя виноватым и просит у меня проще­ния, я прощу его, я ему уступлю». Мы делаем из прощения закон взаимообмена. А это никогда не работает, потому что мы говорим себе: «Он дол­жен сделать первый шаг». А потом я как ястреб вглядываюсь, не подал ли мне другой человек знак глазами или нет ли в его письме между строк небольшого намека на то, что он чувствует себя виноватым. Я всегда готов простить ... но я никог­да не прощаю. Я слишком далек от этого».

 

Тилике пришел к выводу, что единственным лекарством было осознание того, что Бог простил ему грехи и дал ему еще один шанс — урок, содержащийся в притче о рабе, не простившем долг. Разорвать круг не-благодати значит взять на себя инициативу. Вместо того, чтобы ждать, пока его сосед сделает первый шаг, Тилике должен сде­лать его сам, хотя это противоречит естественно­му закону воздаяния и справедливости. Он сделал это, только когда понял, что в сердце Евангелия лежит инициатива Бога, что Тилике проповедо­вал, но не практиковал.

 

В центре притчи о благодати, рассказанной Иисусом, стоит Бог, который первым делает шаг нам навстречу. Томящийся от любви отец, кото­рый бежит встретить своего сына-мота. Царь, ко­торый прощает долг, слишком большой для того, чтобы раб мог его выплатить. Хозяин, который платит работникам, трудившимся одиннадцать часов, столь­ко же, сколько пронырам, отработавшим один час. Устроитель банкета, который выходит на дорогу посмотреть, нет ли там незваных гостей.

 

Бог поколебал безжалостный закон греха и возмездия за него, вторгшись на землю, пропитавшись всем наихудшим, что мы могли предложить, прой­дя через распятие, и затем создал из этого жестоко­го акта целебное для человека средство. Голгофа стала выходом из тупика, возникшего из справедли­вости и прощения. Принимая на свою невинность все требования, выдвигаемые справедливостью, Иисус навсегда разорвал цепь не-благодати.

 

Подобно Хельмуту Тилике, я тоже слишком час­то возвращаюсь в мыслях назад, к борьбе, веду­щейся по закону «зуб за зуб», которая захлопывает дверь перед прощением. Почему я должен делать первый шаг? Ведь это мне причинили зло. Так я не делаю шага навстречу, и появляются трещины в отношениях, потом они расширяются. Через некоторое время там зияет пропасть, которую, кажется, уже нельзя преодолеть. Я опечален, но редко признаю себя виновным. Напротив, я оп­равдываю себя и цепляюсь за те маленькие жесты примирения, которые я делал. Я мысленно веду учет этим своим попыткам, словно пытаюсь защититься,  как будто бы действительно виноват в произошедшем расколе.  Я бегу от рискованной благодати к надежной не-благодати.

 

Генри Ноувен, определяющий прощение как «любовь, существующую между людьми, которые недостаточно любят», описывает, как происходит этот процесс:

 

«Я часто говорил: «Я прощаю тебя», но даже когда я произносил эти слова, мое сердце остава­лось раздраженным или ожесточенным. Я хотел еще раз услышать историю о том, как в конечном итоге оказался прав. Я желал еще раз слышать извинения и оправдания. Я желал еще раз полу­чить удовлетворение, услышав в качестве компен­сации немного похвалы в свой адрес, хотя бы за то, что такой великодушный! Но прощение, дан­ное Богом, не выдвигает никаких условий; оно исходит из сердца, которое не требует ничего для себя; из сердца, в котором совершенно отсутству­ет своекорыстие. Это то божественное прощение, которое должно быть привычкой в моей повсед­невной жизни. Оно призывает меня научиться переступать через аргументы, которые говорят во мне, что прощение неблагоразумно, нездорово и непрактично. Оно призывает меня переступить через мою потребность в благодарности и комп­лиментах. Наконец, оно требует от меня, чтобы я переступил через свое раненое сердце, которое чувствует обиду за то, что с ним поступили не­справедливо и хочет оставаться сдержанным, ста­вя некоторые условия между мной и тем челове­ком, простить которого я призван».

 

Однажды я открыл для себя наставление апос­тола Павла, скрытое среди других его наставле­ний в 12 главе Послания к Римлянам. «Отвращайтесь от зла, прилепляйтесь к добру, живите в гармо­нии, не думайте о себе более, нежели должно ду­мать...» Список на этом не кончается. Потом появ­ляется этот стих: «Не мстите за себя, возлюблен­ные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано:

 

«Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь».

 

Наконец, я понял, что по здравом размышлении, прощение есть акт веры. Прощая других, я выражаю свое доверие к тому, что Бог лучше соблюдет справедливость, чем я. Прощая, я сла­гаю с себя право творить правосудие и передаю справедливость со всеми вытекающими послед­ствиями на рассмотрение Бога. Я оставляю в ру­ках Бога весы, на которых должны уравновесить­ся правосудие и милость.

 

Когда Иосиф, наконец, пришел к решению про­стить своих братьев, обида не исчезла, но не стало бремени того, что он должен быть их судьей. Хотя несправедливость не исчезает, когда я прощаю, но она ослабляет свою хватку, и я передаю ее Богу, который знает, что делать. Такое решение, разуме­ется, не лишено риска. Бог, возможно, не поступит с этим человеком так, как мне бы этого хотелось. (Пророк Иона, например, негодовал на Бога за то, что тот был более милостив к жителям Ниневии, чем они этого заслуживали).

 

Прощение никогда не казалось мне легкой задачей, и лишь изредка мне кажется, что оно приносит полное удовлетворение. Боль от при­чиненной несправедливости остается, раны по-прежнему ноют. Я должен обращаться к Богу снова и снова, уступая ему остаток того, что, как мне казалось, я давно уже ему вверил. Я поступаю так, потому что Евангелия проясняют взаимосвязь: Бог простит мне мои долги, если я прощу своим должникам. Обратная сторона это­го соотношения также истинна. Ведь только ощущая в своей жизни поток божественной бла­годати, я найду в себе силы отвечать благодатью другим людям.

 

Заключат ли люди перемирие между собой, зависит оттого, заключат ли они перемирие с Богом.