Дуглас М. Чистота и опасность

Анализ представлений об осквернении и табу

Источник: http://www.msses.ru/regina/info.phpl

Введение



В девятнадцатом веке первобытным религиям обычно приписывали два свойства, отличавшие и отделявшие их от великих мировых религий. Первое состояло в том, что их движущим мотивом был страх, другое - что они были неотделимы от представлений об осквернении и гигиене. Практически все описания первобытных религий, оставленные миссионерами или путешественниками, полны рассказов о том, в каком постоянном ужасе и страхе живут их приверженцы. Описываются верования в ужасные напасти, обрушивающиеся на тех, кто случайно переходит некую запретную черту или имеет дело с чем-то нечистым. И поскольку страх овладевает всем сознанием, то это обстоятельство полезно учитывать и при рассмотрении других особенностей первобытного мышления, в частности - представлений о нечистом. Рикье подытоживает это так:


La souillure elle-meme est a peine une
representation et celle-ci est noyee dans une
peur specifique qui bouche la reflexion; avec
la souillure nous entrons au regne de la Terreur. (c.31).

Но антропологи, проникнув глубже в эти примитивные культуры, не нашли там никакого особенного страха. Эванс-Притчард проводил исследование колдовства у племени азанда, которое произвел на него впечатление самого жизнерадостного и беззаботного во всем Судане. Чувство, которое испытывает азанда, обнаруживший, что на него напустили чары, - это никак не страх, но искреннее возмущение, вроде того, что почувствовали бы мы, обнаружив, что нас обокрали.

Люди племени нуэр, глубоко религиозные, как следует из того же источника, к своему Богу относятся как к доброму старому другу. Одри Ричардс, описывая обряды инициации девочек народа бемба, фиксирует свободное, непринужденное, отношение к ним их участников. И этот список можно продолжать. Антрополог ожидает увидеть, что ритуалы исполняются по меньшей мере с благоговением. И оказывается в роли агностика, осматривающего собор св. Петра, которого шокирует поведение взрослых, болтающих безо всякого уважения к месту, где находятся, и детей, скачущих по каменным плитам пола. Так что первобытный религиозный страх, так же как и идея о том, что он сковывает сознание, представляет собой, по-видимому, неверный путь к пониманию этих религий.

Гигиена, напротив, оказалась очень удачным путем, тем более что идя по нему мы можем задействовать какие-то знания о самих себе. Насколько известно нам, грязь - это в первую очередь беспорядок. Всем известно, что беспорядок не бывает абсолютным: он существует только в голове того, кто его видит. Если мы сторонимся грязного, то это не из-за малодушия, страха или священного ужаса. Наши представления о болезнях также не объясняют всех особенностей нашего поведения, касающегося мытья или избегания грязи. Грязь противостоит порядку. Устранение ее - это не негативное действие, а позитивное стремление организовать окружающий мир.

Лично я к беспорядку отношусь очень спокойно. Но я никогда не забуду как неуютно я почувствовала себя в одной ванной комнате, безупречно чистой, если говорить об отсутствии грязи или пятен. Она была устроена в старом доме, в пространстве, образованном простой установкой дверей на концах коридора между двумя лестничными площадками. Обстановка была оставлена нетронутой: гравюра с портрета Виноградова, книги, садовые инструменты, ряды резиновых сапог. Все это неплохо смотрелось в качестве коридора, но в качестве ванной производило довольно неприятное впечатление. И я, уделявшая так мало внимания внешней реальности, начала наконец-то понимать своих более чувствительных друзей. Борясь с грязью, оклеивая комнаты обоями, украшая и обустраивая их, мы движимы не желанием избежать болезни, мы позитивно переупорядочиваем свою среду, приводя ее в согласие с представлением о ней. В нашем избегании грязного нет ничего, связанного со страхом, ничего нерационального: это созидательное движение, попытка увязать форму и функцию, обеспечить единство опыта. Если таким образом обстоят дела с тем, как мы разделяем, приводим в порядок, чистим, то и очищение и профилактику в первобытных обществах мы должны интерпретировать в том же ключе.

В этой работе я пыталась показать, что ритуалы, связанные с чистым и нечистым, создают единство опыта. Они являются позитивной составляющей процесса религиозного примирения, и нет никаких оснований усматривать в них отклонения от центрального пути развития религии. Посредством их вырабатываются и получают публичное существование символические системы. Внутри этих систем увязываются несвязанные элементы и бессвязный опыт становится осмысленным.

Идеи осквернения в общественной жизни работают на двух уровнях, один из которых преимущественно инструментальный, другой - экспрессивный. На первом, более очевидном, уровне, мы находим, что люди пытаются влиять на поведение друг друга. Верования усиливают социальное давление: все силы мира призываются для того, чтобы обосновать стремление старика к смерти, величие матери, права слабых и невинных. Политическую власть удержать, как правило, не просто, и первобытные правители здесь не исключение. И мы видим, что обоснование их легитимности замешано на вере в необычайную силу, исходящую от них, или накладываемую на них их положением, или заключенную в словах, которые они способны произнести. Точно также, идеальный общественный порядок защищен теми опасностями, которые обрушиваются на его нарушителя. Эти представления об опасностях, угрозы, с помощью которых один человек оказывается в состоянии управлять другими, включают точно также и боязнь самому подвергнуться опасности, сойдя с праведного пути. Это хороший язык для обеспечения взаимного контроля. На этом уровне законы природы включаются в санкции морального кодекса: одно заболевание вызывается прелюбодеянием, другое - кровосмешением; одно метеорологическое явление является следствием политической неверности, другое - недостатка благочестия. Все в мире задействуется для того, чтобы поддержать стремление людей заставить друг друга быть хорошими гражданами. Так, мы видим, что некоторые моральные ценности поддерживаются и некоторые социальные нормы определяются представлениями об опасности заражения, как например в случае, когда взгляду или прикосновению совершившего прелюбодеяние приписывается способность вызывать болезни его соседей или его детей.

Нетрудно увидеть, каким образом представления об осквернении могут быть использованы в столкновении претензий и контр-претензий на обладание определенным статусом. Но если эти представления проанализировать, станет ясно, что те контакты, которые рассматриваются как опасные, имеют и символический смысл. Это более интересный уровень, на котором представления об осквернении связываются с социальной жизнью. Я убеждена, что некоторые виды осквернения используются как аналогии, выражающие общее видение социального порядка. Например, существуют представления, что опасность одного пола для другого заключена в соприкосновении с флюидами, исходящими от его представителей. Согласно таким представлениям, подобная опасность угрожает только представителям одного из полов, обычно - мужчинам от женщин, но иногда и наоборот. Такие способы представления сексуальной опасности можно представить как отражение симметрии или иерархии. Интерпретация их как чего-то, касающегося действительных отношений полов, оказывается неубедительной. Я полагаю, что многие представления о сексуальных опасностях вообще лучше интерпретировать как символическое выражение отношений между отдельными частями общества, отражение иерархической или симметричной структуры, относящейся к большей социальной системе. Что справедливо для представлений о сексуальном осквернении, справедливо и для представлений об осквернении тела. Два пола могут служить моделью соединенности и обособленности социальных единиц. Таким же образом процесс глотания может изображать политическое присоединение. Иногда отверстия на теле представляют, по-видимому, точки входа или выхода социальной подсистемы, или телесное совершенство может символизировать идеальную теократию.

Каждая первобытная культура - это мир для себя. Следуя совету, данному Францем Штайнером в работе Табу, я интерпретировала предписания, касающиеся нечистого, рассматривая их в полном контексте всех видов опасностей, возможных в рамках данного видения мира. Все катастрофическое, что может случиться с человеком, должно быть описано в соответствии с принципами, действующими в рамках его конкретной культуры. За словами стоят иногда катаклизмы, иногда действия, иногда другие физические обстоятельства. Одни опасности велики, другие незначительны. Мы не в состоянии начинать сравнение первобытных религий до того, как определимся в вопросе о том, какие силы и какие опасности они признают. Первобытное общество - это активная структура, помещающаяся в центре соответствующего ей мира. Различные силы исходят из узлов этой структуры, силы, обеспечивающие благополучие, и опасные силы, защищающие ее от посягательств. Но общество не существует в нейтральной среде, в ничем не тревожимом вакууме. Оно подвержено воздействию извне; так что то, что не с ним, не часть его, не подчинено его законам, - это все потенциально против него. Я допускаю, что при описании таких воздействий, проходящих по границам и маргинальным областям, общество у меня получается организованным несколько более систематически, чем оно есть на самом деле. Но именно такое преувеличенное подчеркивание систематичности необходимо для того, чтобы интерпретировать верования, смысл которых неясен. Потому что я уверена, что в представлениях о разделении, очищении, ограничительных линиях и последствиях для тех, кто их нарушает, главная функция заключена в том, чтобы внести систематичность в исходно неупорядоченный опыт. И только путем преувеличения разницы между тем. что внутри и вовне, выше и ниже, мужчиной и женщиной, с и против, создается видимое представление порядка. В этой связи меня не пугает обвинение в том, что социальная структура у меня получается излишне жесткой.

Но ни в какой другой связи я и не собираюсь утверждать, что первобытные общества, в которых распространяются такие идеи об опасности заражения, являются жестко организованными, застывшими и неподвижными. Никому неизвестно, насколько стары представления о чистом и нечистом в любой не имеющей письменности культуре: для ее представителей они должны казаться извечными и неизменными. Но есть все основания считать, что они подвержены изменениям. Можно предположить, что то же стремление к упорядочиванию, которое вызывает их к жизни, ведет к их постоянной модификации и обогащению. Это обстоятельство очень важно. И когда я утверждаю, что реакция на грязь не существует в отрыве ото всех других реакций на неоднозначные вещи или на отклонение от нормы, я вовсе не пытаюсь возродить в измененном виде гипотезу девятнадцатого века. Представления о заразном явно восходят к реакции на отклонение. Но это гораздо больше, чем беспокойство лабораторной крысы, внезапно обнаружившей. что привычный путь из лабиринта перекрыт. И больше, чем растерянность аквариумной рыбки, оказавшейся рядом с мутантом своего собственного вида. Исходное распознавание отклонения ведет к беспокойству и затем к подавлению или избеганию; это все правильно. Но мы должны найти более сильный организующий принцип, чтобы отдать должное сложным космологическим системам, которые стоят за символами осквернения.

Человек, с рождения принадлежащий какой угодно культуре, склонен считать, что он только пассивно воспринимает представления своего мира о действующих в нем силах и опасностях, не замечая тех небольших изменений, которые он может в них привнести. Точно также мы считаем, что всего лишь пассивно воспринимаем свой родной язык, и не замечаем своей сопричастности сдвигам, происходящим в нем за время нашей жизни. Антрополог рискует попасть в ту же ловушку, если видит в исследуемой им культуре давно устоявшуюся систему ценностей. В этой связи я определенно не считаю, что появление представлений о чистом и заразном предполагает наличие четких ментальных построений или жестких социальных институтов. Справедливо, возможно, обратное.

Может показаться, что в культуре, особенно насыщенной организующими представлениями об опасности заражения и очищении, человек зажат в железных тисках категорий сознания, надежно защищенных правилами избегания и наказаниями. Может показаться, что для такого человека невозможно отделить свои собственные мысли от всего того, что на них накладывают устойчивые традиции его культуры. Разве он в состоянии подняться над своим собственным мышлением и увидеть его ограниченность? И все же, если он этого сделать не в состоянии, то как можно сравнивать его религию с великими мировыми религиями?

Чем больше мы узнаем о первобытных религиях, тем яснее становится, что в их символических структурах есть место для великих тайн религии и философии. За восприятием грязного стоит восприятие соотношения порядка и беспорядка, бытия и небытия, формы и бесформенности, жизни и смерти. Там, где представления о грязном высоко структурированы, их анализ выводит на темы такого уровня. Поэтому понимание правил, касающихся чистоты, - это хороший выход на сравнительном религиоведение. Идущие от апостола Павла противопоставления крови и воды, природы и благодати, свободы и необходимости, или ветхозаветный образ Божества, - все это может стать яснее, если использовать полинезийские или центральноафриканские интерпретации близких сюжетов.