Панова В., Бахтин Ю. Жизнь Мухаммеда

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 7. Подготовка к пророческой миссии

Жизнь в застывшем времени

Страх перед будущим

Поиски помощи в сверхчувственном мире

Сны Мухаммеда

Его припадки

Надежды и разочарования

Как Мухаммед готовился к общению с Богом

Идея самоочищения

Нравственные требования

Как и где он молился

Помощь верной Хадидже

Эпоха, в которую жил Мухаммед, отличалась от многих более поздних эпох одним очень важным обстоятельством — полным и не вызывающим ни у кого сомнений ощущением того, что весь мир, каким бы путем он ни возник, пребывал настолько неизменным, что даже намека на какое-нибудь поступательное движение невозможно было в нем уловить.

Вечными и неизменными были звезды и планеты, небеса, вся Вселенная вокруг Земли.

Неизменной была Земля, населенная одними и теми же растениями и животными, застывшая в своем однообразии. От века она была покрыта горами и долинами, лесами, степями и пустынями, морями и реками. В одних местах ее было холодно, в других — тепло. Реки могли высыхать и появляться вновь, менять свое русло. Степи — превращаться в пустыни, а пустыни — покрываться пышной растительностью. Моря могли затоплять часть суши и возвращаться в свои пределы. Но во всем этом человек не видел ни малейшегосмысла, все это было топтанием на месте, случайной перестановкой одних и тех же готовых элементов. В конце концов число возможных комбинаций неизбежно должно было исчерпаться, после чего уже начиналось чистое повторение ранее существовавшего.

Неизменным был и человек. Он не имел истории. То, что одни племена и народы сменяли другие, возникали и приходили в упадок разные царства-государства, не было действительной историей, ничего при этом существенного не появлялось, ничего такие пертурбации в жизни людей не меняли. Конечно, изменения происходили, но они накапливались так медленно, что люди не замечали движения, и им казалось, что его нет совсем. С древнейших времен все было раз и навсегда изобретено — и земледелие, и скотоводство, и ремесла; казалось, что испокон веков люди пользовались теми же орудиями труда, такие же дома строили, таким же оружием воевали. Ничего нового изобрести и создать нельзя, можно лишь утерять какой-нибудь древний секрет ремесла, а потом его снова найти.

Жизнь в условиях застывшего, неподвижного времени нам даже трудно себе представить, настолько мы привыкли за несколько веков к идее прогресса, прониклись убеждением, что будущее обязательно решит все так называемые вечные вопросы и человек будет счастлив.

Люди, жившие в эпоху неподвижного времени, не возлагали на будущее никаких особых надежд, наоборот, в будущее они смотрели со страхом, так как по опыту своей жизни знали, что даже в ближайшем прошлом, в детстве, было лучше — ярче зеленела трава, мир как-то был интереснее и неожиданнее. Старики же определенно свидетельствовали, что в их прошлом было еще лучше — и люди жили дольше, и молодежь была почтительнее, и справедливости было больше.

Новое и хорошее воспринимались как понятия взаимоисключающие. Хорошим могло быть только старое, и не просто старое, а древнее, полузабытое, легендарное. Поэтому все крупные реформаторы облекали новое в форму старого — даже спустя почти тысячу лет после описываемых событий протестанты выступали против католицизма под лозунгом возврата к первоначальной чистоте и простоте христианства, освобождения религии от тех искажений, которые привнесены в нее временем. Арабские ханифы поступали точно так же — они считали, что ищут ханифию, древнюю и почти забытую религию Ибрахима.

Науки и их методы были примитивны, а прогресс очевидным для всех образом отсутствовал — стало быть, и в будущем от наук ждать было нечего. Для людей, которые верили в существование Бога и по каким-то непонятным особенностям своей психики не могли смириться с идеей бессмысленности Вселенной и их собственной жизни, оставалась единственная возможность — получить знание оттуда, свыше, из сверхчувственного мира, и, конечно, не с помощью разума и чувственного опыта, а используя методы, соответствующие этому сверхчувственному миру.

Задача не казалась неразрешимой и безнадежной именно из-за неподвижности времени и совершенного отсутствия всякого намека на прогресс. Раз все пребывает в неизменном виде, — значит, могут быть открыты и основные принципы бытия, справедливые для всех веков и народов, принципы, которые определяют единственно возможное и наилучшее поведение отдельного человека, наилучшее устройство общества, сулящее самое близкое приближение к возможному на земле счастью.

...Мы предприняли это пространное отступление, чтобы показать, что в обращении Мухаммеда к религии была своя логика. У него были все основания считать, что поставленная им задача имеет единственно правильное решение, а избранные им методы безукоризненны.

О психологии религиозного творчества в настоящее время известно неизмеримо меньше, чем о психологии художественного или научного творчества, о которой мы практически ничего не знаем. Поэтому восстановить шаг за шагом весь путь, пройденный Мухаммедом при создании религиозной системы, невозможно. Очевидно лишь, что связь между усложнением социальной жизни в Мекке и потребностью в новой, более совершенной религии им не осознавалась, хотя атмосферу неудовлетворенности, глухого духовного брожения и ожидания перемен он не мог не чувствовать.

Мухаммед, вероятно, уже с ранних лет обладал одной способностью, впрочем не столь уж редко встречающейся среди людей, — способностью видеть исключительно яркие и конкретные сны. Сны, расцвеченные всеми красками реального мира, наполненные ясными и хорошо запоминающимися, хотя и загадочными по смыслу, разговорами и неизвестными персонажами, прикосновение к которым оставляло ощущение их не вызывающей сомнений материальности. Такие сны-галлюцинации Мухаммед помнил так же хорошо, как реальные события своей жизни, и неоднократно обсуждал их со своими близкими, в первую очередь, конечно, с Хадиджей и Варакой. Вместе с ними он пытался разобраться в содержании своих сновидений, так как был глубоко убежден, что в сновидениях всегда открывается человеку нечто весьма ценное и интересное и надо лишь уметь правильно истолковать их, чтобы докопаться до истины.

Через несколько лет после женитьбы на Хадидже с Мухаммедом начались странные явления, внешне напоминающие припадки, — вдруг и без всякой видимой причины тело его начинала бить дрожь, как при ознобе, лицо бледнело и покрывалось крупными каплями пота;

случались иногда и судороги. При этом сознания Мухаммед не терял, но часто чувствовал невыносимую тоску. Он ложился, с головой закутавшись в плащ, и просил, чтобы на некоторое время его оставили в покое. Сопровождались ли подобные явления слуховыми, зрительными или осязательными галлюцинациями — неизвестно. Сам он не любил касаться этой темы и запретил своим близким приставать к нему с расспросами. Все предложения встревоженной Хадиджи обра­титься к врачам или заклинателям он категорически отклонял — очевидно, он не считал подобные состояния результатом болезни и отнюдь не был уверен, что причиной их является одержимость злыми духами. Чем-то они были ему дороги, во всяком случае, он не собирался для избавления от приступов прибегать к посторонней помощи.

Странные сновидения и не менее странные приступы были для Мухаммеда чем-то вроде окна в сверхчувственный мир — окна, прикрытого лишь тонкой завесой. Временами ему казалось: еще одно небольшое усилие — и завеса падет, между ним, Мухаммедом, и сверхчувственным миром установится прямое сообщение, и тогда откроются все тайны бытия. Нужно только еще больше очистить себя от всякой скверны — в том числе и от злобы, зависти, страха, тяги к богатству, еще сосредоточеннее и чистосердечнее молиться, еще глубже уверовать в Бога и полюбить его. Это были минуты подъема и веры в себя. Они проходили, и Мухаммеда охватывало чувство мучительного сомнения и отчаяния, когда цель. кажется абсолютно недостижимой и трудно избавиться от подозрения, что в сновидениях и во время приступов он вступает в контакт не с миром добра и света, а с ужасным миром демонов. От таких мыслей его охватывала глубокая тоска, избавиться от которой помогали все те же средства — молитва, созерцание, пост.

К идее единого Бога Мухаммед пришел, по-видимому, очень рано — задолго до своей женитьбы. Не обязательно он должен был ее заимствовать из христианства, иудаизма или зороастризма. Десятки людей до него и десятки людей после него додумывались до этой идеи самостоятельно, путем философского анализа. В перечисленных религиях идея единого Бога была уже всесторонне разработана, и знакомство с ними позволяло Мухаммеду не начинать с азов, а сразу, минуя сложные, промежуточные ступени, приступить к самостоятельному доведению этой идеи до ее логического конца.

Сама по себе идея единого Бога не способна произвести в душе человека никаких глубоких и решающих перемен, если его не пронизывает ощущение полной конкретности и реальности Бога. По словам верующих, убеждение в полнейшей, не вызывающей никаких сомнений реальности бытия божия возникает вдруг, неожиданно, как некое озарение. Из людей, не только заслуживающих доверия, но и способных проанализировать и описать подобного рода озарения, можно сослаться на Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского. Оба были людьми, в той или иной степени испытавшими колебания от веры к совершенному неверию, почти атеизму, отнюдь не наивными и хорошо знавшими, какие сюрпризы и искажения реальности может подсунуть человеку его разыгравшееся и болезненное воображение. По свидетельству обоих, убеждение в реальном существовании Бога настигает человека (конечно, соответствующим образом воспитанного и настроенного) не в часы лихорадочной и напряженной работы ума, а в минуты свободного размышления, некоторой даже рассеянности и созерцательности. Озарение же, собственно, состоит в том, что человек внезапно, то есть совершенно неожиданно для самого себя, вдруг, казалось бы, без всякой причины и толчка извне, всем своим существом начинает чувствовать живое присутствие Бога в мире и в себе самом. От подобного чувства мир сразу же приобретает полноту и законченность, отсутствовавшую в нем ранее гармонию, становится прекрасным, иногда непереносимо прекрасным. От гармонии и красоты мира человека охватывает острое ощущение радости и счастья бытия и вместе с тем непоколебимая уверенность в своем личном духовном бессмертии.

В такие минуты критический голос рассудка умолкает и человеку кажется, что он не только ощущает бытие Бога как физическую реальность, но и совершенно отчетливо понимает, что иначе и быть не может, что мир без Бога — верх нелепости и логического абсурда, что без Бога мир не просуществовал бы и мгновения. Однако озарение проходит, воспоминание о нем постепенно бледнеет, а разум, со всем его скепсисом, мощно вступает в свои права; и у подавляющего большинства испытавших подобные озарения людей скоро от полноты веры не остается и следа, они опускаются на обычный для нормального человека уровень умеренной религиозности, с постоянными колебаниями от веры к неверию.

Сходные ощущения счастья Ф. М. Достоевский испытывал, по его словам, и перед началом эпилептического припадка, который как бы являлся непосредственным результатом невозможности для рассудка хотя бы секундой дольше вынести это чрезмерное счастье. По-видимому, индийские йоги путем суровой многолетней тренировки тела и воли достигают способности без заметного вреда для своего здоровья не только произвольно вызывать в себе подобное психическое состояние, но и продлевать его в течение многих часов. Будучи объективными идеалистами, они считают, что в таком состоянии транса человек сливается с Абсолютом и приобретает его качества — всеведение, бессмертие, всемогущество, безграничность в пространстве и времени. Йоги предупреждают новичков, что попытки вызвать у себя состояние транса без достаточной закалки тела и духа могут кончиться помешательством.

Если в минуты озарения ощущение реальности бытия Бога одновременно наполняло Мухаммеда чувством просветленного счастья и блаженства, его стремление всеми способами углубить и упрочить веру в Бога становится естественным и понятным. А что дело обстояло именно так, не может быть никакого сомнения, и когда Мухаммед говорил: «Больше всего на свете я любил женщин и благовония, но истинное наслаждение находил только в молитве», его слова следует понимать буквально, не обязательно видеть в этом признании попытку в завуалированной форме оправдать свою повышенную чувственность, которая, с точки зрения Мухаммеда, вовсе не являлась грехом, а потому ни в каком оправдании не нуждалась.

По словам Мухаммеда, Бог говорил:

— О, человек! Только следуй моим законам и сделаешься подобен мне; ты скажешь: «Да будет», и будет так...

Путь уподобления Богу — неимоверно трудный путь, и человек вряд ли мог рассчитывать хоть немного приблизиться к Богу, если бы не помощь того же Бога, который сказал:

— Тому, кто творит доброе дело, я воздам вдесятеро — и более того, если пожелаю; и тому, кто творит злое, будет такое же возмездие, если я не прощу ему.

Кто приблизится ко мне на одну пядь, к тому я приближусь на один локоть, а кто приблизится на один локоть, к тому я приближусь на двенадцать локтей.

Кто пойдет ко мне шагом, к тому я побегу; и кто предстанет предо мною, исполненный греха, но верующий в меня, пред тем я предстану, исполненный готовности простить его.

Когда Мухаммед проникся твердым намерением прийти в соприкосновение с высшим, сверхчувственным миром, он использовал хорошо известные в его время приемы очищения — десятки и сотни раз проверенные, подробно разработанные, но требующие в каждом случае сугубо индивидуального и творческого применения. Очищение движений души, мыслей, слов и поступков: пост, молитва и созерцание, и, конечно, упорные размышления о Боге и его сущности — вот перечень основных методов, которые использовал Мухаммед.

Очищение от тех инстинктивных побуждений, которые рассудок Мухаммеда признавал противозаконными, а стало быть, и греховными, достигалось посредством строгой внутренней цензуры. Как только до его сознания доходило, что он начинает испытывать влечение к запрещенным вещам, он обрушивался на это греховное влечение, подвергал его нравственному осуждению, а объект влечения начинал рисовать в своем воображении так, чтобы подчеркнуть и утрировать все отрицательные, отталкивающие его стороны. Нравственное осуждение самого влечения и активная дискредитация его объекта во многих случаях позволяли ему в конце концов если не полностью заглушить в себе греховные порывы, то во всяком случае сильно их ослабить и сделать их более редкими. Так, еще в ранние годы он сумел побороть в себе всякую страсть к нарядам и украшениям;

любви же к благовониям преодолеть не смог, а потому признал ее простительной слабостью.

Вообще Мухаммед в обыденной жизни был рационалистом, он стремился и в требованиях, предъявляемых самому себе, избегать всякой крайности, определенно тяготел к умеренности. Объяснение своей умеренности он находил в убеждении, что «Бог никогда не возлагает на человека такую ношу, которую тот не мог бы снести», что Бог слишком милосерден, чтобы предъявлять к человеку чрезмерные требования. Этим он резко и с самого начала отличался от христианских проповедников, убежденных, что, чем сильнее подавляется «плоть», тем лучше.

Мухаммед осуждал излишества в еде и всякое чревоугодие, но одновременно осуждал и такие ограничения в еде, которые истощают либо ослабляют человека. Пища, по его убеждению, должна быть умеренной, потому что это полезно для души и тела, для здоровья.

Вино, по наблюдениям Мухаммеда, приносит человеку и пользу и вред, но вреда, пожалуй, все-таки больше;

поэтому от употребления вина следует воздерживаться.

Чувственное влечение к женщине само по себе перед лицом Бога не есть грех; оно становится грехом, если направлено в неположенную, неразрешенную сторону. Тогда его нужно всячески подавить, памятуя о том, что прелюбодеяние — грех, мерзость и гадость, праведный человек должен испытывать к нему отвращение.

Столь же строгому контролю подвергал Мухаммед и возникающие у него намерения и мысли. Явно греховные он стремился немедленно подавить и решительно осудить. Но и безобидные на вид намерения и мысли следует проанализировать, ибо часто за ними скрываются отнюдь не столь уж чистые побуждения.

— Избегайте подмечать и осуждать в людях недостатки, особенно такие, какие есть в вас самих,— советовал Мухаммед, так как считал, что подобный критицизм основан на гордыне, на желании приукрасить себя и оправдать, и это очень плохо, так как «истинная скромность — источник всех добродетелей».

Имелось у Мухаммеда и лекарство, помогающее преодолевать чувство зависти.

— Когда вы видите человека, одаренного более вас богатством или красотой, — говорил он, — тогда подумайте о людях, одаренных менее вас.

Вообще же в своих желаниях человек должен руководствоваться старым, давно известным принципом:

желай брату своему того же, чего пожелал бы самому себе.

Мышление, считал Мухаммед, должно быть дисциплинированным, и разуму не следует заниматься бесполезными для дела веры или повседневной жизни вопросами, а потому «испытание искренности каждого верующего — оставлять без внимания все то, что находится вне его власти».

Вся Аравия издавна чтила поэзию и красноречие, и Мухаммед прекрасно понимал, какой огромной силой воздействия обладает слово. Очевидно, он хорошо знал и то, что каждое высказанное слово оставляет глубокий след в сознании говорящего, даже если оно произнесено невзначай или в шутку, а потому считал, что «чистота» не может быть достигнута, если человек не подвергает строгому и определенному контролю свою речь. Слово, произнесенное в присутствии других, есть уже собственно поступок, некоторое действие, так что наставления Мухаммеда, касающиеся правил, которых стремящийся к чистоте человек должен придерживаться в своей речи, относится, если можно так выразиться,столько же к «внутренней гигиене», сколько и к «гигиене поведения».

Основное требование — говорить истину, быть правдивым. Такие речи полезны и тому, кто их ведет, и тому, кто слушает. Быть правдивым не значит во всех случаях, в глаза или за глаза, «резать правду-матку»: не всякая правда полезна, об ином следует и умолчать, особенно если правда касается других.

— Не злословь никого, — настаивал Мухаммед. — И если кто-нибудь станет злословить тебя и выставлять на вид пороки, которые он знает в тебе, не разоблачай пороков, какие ты знаешь в нем. Недостойно позорить чью-либо честь; недостойно проклинать кого-либо;

недостойно всякое пустословие.

Вообще необходимости избегать пустословия уделено в высказываниях, приписываемых Мухаммеду, очень большое место.

— Тот, у кого нет чистого сердца и языка, удерживающегося от пустословия, — заявлял он, — не может быть верующим.

— Лучше сидеть одному, чем со злым; но лучше сидеть с добрым, чем сидеть одному. И лучше говорить ищущему знание, чем сохранять молчание; но лучше молчать, чем вести пустой разговор.

— Побольше молчать и оставаться в добром расположении духа — что может быть лучше?

Повседневная жизнь давала Мухаммеду неиссякаемые возможности как тренировать способности проверять свои эмоции и мысли, так и знать степень достигнутого самообуздания. Насколько Мухаммед преуспел в умении подавлять вспышки гнева, чувство обиды и желание отомстить обидчику, мы не знаем. В дальнейшем он много раз выказывал редкое самообладание, вспышки гнева у него проходили очень быстро и бесследно, а врагов своих, обидчиков и оскорбителей, оказывавшихся в его власти, он умел полностью «простить» — по крайней мере, во всех случаях, когда считал это полезным.

Скромность Мухаммед считал средством обуздания гордыни и проявлением любви к ближнему. Насколько таким путем действительно можно обуздать гордыню — вопрос спорный. Недаром давно замечено, что самоуничижение бывает «паче гордости», ибо полная власть над собой и независимость своих эмоций от действий и слов окружающих людей неизбежно наполняет человека чувством силы и сознанием своего превосходства. Не обижаться, когда тебя оскорбляют, не испытывать унижения, когда тебя стремятся унизить, невозможно, если ты любишь или ненавидишь обидчика, если ты ценишь его как личность, если его мнение для тебя небезразлично. Поэтому воспитание скромности и смирения есть в то же время воспитание чувства полного безразличия к людям, а тем самым и предельной нравственной независимости от них, граничащей с презрением. Отсюда и «любовь к ближнему» чаще всего приобретает совершенно отчетливый абстрактный характер любви к человечеству в целом или какой-нибудь части этого человечества, ради которых с чистым сердцем можно пренебречь жизнями любого числа вполне реальных людей.

Что касается конкретной любви — не только чувственной, но и любви к детям, родственникам и друзьям, — то подобное чувство, по мнению Мухаммеда, приводит и к отрицательным последствиям, так как оно «делает людей глухими и слепыми», от любви же к «ближнему», очевидно, еще никто и никогда не ослеп.

Одно из интересных следствий нравственного безразличия к личностям окружающих — полная невозможность удовлетворить властолюбие и честолюбие, если они в достаточной степени развиты, в замкнутом кругу индивидов, так как нравственная ценность этих индивидов почитается ничтожной. Властолюбие становится неизбежно ненасытным, возникает потребность подчинить своей власти весь народ, весь человеческий род, весь мир.

По словам Мухаммеда, которые подкреплены свидетельствами его современников, он проводил в молитве треть или даже половину ночи — и это не считая того времени, которое отнимали у него дневные молитвы. Из этого можно заключить, что молился он не менее трех-четырех часов ежедневно и что молитва была едва ли не главным средством того очищения и сближения со сверхчувственным, иллюзорным миром, к которому он стремился.

Указание Мухаммеда, что «молитва — это соединение верующего с Богом возвышением духа», и его же неоднократные свидетельства о высшем наслаждении, которое приносила ему молитва, означают, что после определенной, может быть, многолетней тренировки ему удалось вызывать в себе молитвами отчетливое ощущение реальности бытия Бога, которое сопровождалось острым субъективным чувством радости, счастья и гармонии. Это, так сказать, та сторона «молитвенных упражнений», которая постоянно поддерживала в нем надежду на установление прямого контакта со сверхчувственным миром — со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Но этим отнюдь не исчерпывалось значение молитвенных обращений к Богу. Главным оставалось все же именно «очистительное» значение молитв как мощного средства самовнушения и самогипноза, уникального способа воздействовать на те убеждения и представления, которые не основаны на логическом мышлении и опыте. Большей частью эти убеждения усваиваются человеком в самом раннем детстве как не подлежащие никакой критике категорические приказания взрослых. Ребенок, беззащитный в том смысле, что он не способен подвергнуть внушаемые ему формулы логическому анализу или просто сопоставить их с поведением взрослых людей, неизбежно воспринимает их на веру. А потом, когда он подрастет, зачастую уже бывает поздно — даже при желании его рассудок не всегда способен «вычеркнуть» или «переписать» заново прочно врезанные в подсознание моральные и нравственные аксиомы. И трудность здесь заключается как раз в том, что воспринятое на веру и воспринятое с участием рассудка хра­нятся в разных сферах сознания и хотя взаимодействуют друг с другом, однако никогда друг с другом не сливаются и не смешиваются.

Попытка только при помощи рассудка изменить привитое с детства представление была психологически совершенно достоверно проанализирована Достоевским в романе «Преступление и наказание». Родион Раскольников логически безукоризненно доказывал сам себе, что уничтожить старуху-процентщицу, мерзкое и отвратительное существо, кровопийцу, приносящую всем только зло и страдание, — хорошо. Коли же накопленные ею деньги употребить на светлое и благородное дело, на пользу всему человечеству, то последние сомнения должны исчезнуть, и убийство ее и ограбление с точки зрения разума становятся поистине героическим и самоотверженным поступком. И Родион Раскольников убил старуху-процентщицу. Убил и превратил свою жизнь в ад, так как нарушил принятую на веру с самого детства заповедь: «Не убий!» — и сразу же в глубинах его подсознания вспыхнул сигнал страшной опасности. Ежесекундной. Со всех сторон. Сигнал, требующий принять немедленно защитные меры. Никакие доводы рассудка не могли потушить этот сигнал, он заглушал все и делал жизнь невыносимой. Оставалось помешательство, или самоубийство, или спасение под защиту логически бессмысленной, возмутительной и ложной с точки зрения разума аксиомы, также принятой с самого детства на веру: «Вина искупается наказанием». Раскольников выбрал последнее и пошел доносить на себя, предпочитая жизнь на каторге тому, что даже нельзя и назвать жизнью. Поставленный им опыт изменения внутреннего нравственного закона с помощью чистого разума не удался.

В принципиально сходной ситуации находился и Мухаммед, когда его религиозные представления потребовали внесения крупных поправок в нравственную и моральную области. Многие заповеди, усвоенные с детства как священные и непреложные, нужно было полностью и бесследно стереть и вместо них вписать новые формулы и аксиомы, по возможности вписать столь же прочно и во всяком случае в ту же самую сферу сознания, где хранится информация, принятая на веру. Такую задачу можно было успешно решить только самовнушением — подкрепленным или даже не подкрепленным доводами рассудка. Практика настойчивого самовнушения осуществлялась Мухаммедом в форме молитвы — словесных обращений к воображаемому объекту, наделенному безграничной властью и могуществом.

Арабы-язычники, современники Мухаммеда, пользовались и готовыми, кем-то и когда-то созданными текстами молитв и молитвами-импровизациями, плодом собственного творчества. В таких молитвах могли встречаться отдельные удачные поэтические обороты и смысловые находки, но в целом они были непригодны для Мухаммеда из-за их резко выраженного языческого содержания. Более подходящими были известные Мухаммеду молитвы ханифов, обращенные преимущественно к верховному Богу и ставящие сходные цели «очищения». Опираясь на этот развитый у арабов жанр устного творчества, Мухаммед постепенно выработал собственную систему молитв, наиболее отвечающую особенностям его психики и поэтическим вкусам. По своему содержанию все его молитвы — обращенные к Богу просьбы о помощи в достижении того, что он хотел достичь во что бы то ни стало.

— О, Господи! — молился Мухаммед. — Даруй мне любовь к Тебе; даруй мне любовь к тем, кого Ты любишь; сделай так, чтобы я мог исполнить дела, заслуживающие Твоей любви; сделай так, чтобы любовь была мне дороже меня самого, дороже семьи моей и богатства!

— О, Господи! Молю Тебя о твердости в вере и о готовности идти прямым путем, о помощи Твоей приобрести милость в глазах Твоих и подобающим образом чтить Тебя;

молю Тебя еще, чтобы Ты дал мне сердце невинное, отвращающееся от порока, и правдивый язык;

и молю Тебя еще, чтобы Ты дал мне то, что Ты признаешь добродетелью, оградив от того, что Ты признаешь пороком, и чтобы Ты простил мне те прегрешения, которые Ты знаешь.

Просьба, соединенная с верой в доброту, всемогущество и милосердие того, к кому она обращена, дает чувство уверенности. Поэтому слова молитвы, с которыми Мухаммед обращался к Богу, по своему воздействию на его собственную психику были формулами самовнушения: «Буду любить Бога! Буду совершать поступки, заслуживающие его любви! Сделаю свое сердце невинным, а язык правдивым! Буду избегать порока! Буду тверд в вере и приобрету милость в глазах Бога!»

Мухаммед считал важным, чтобы молитве предшествовало отчетливое намерение предстать лицом к лицу с Богом; чтобы тем же сознательным намерением было не просто умыться, а умыться положенным образом, и ни на минуту не забывая при этом о цели омовения, о предстоящей встрече с Богом «возвышением духа».

Для молитвы он выбирал место, достаточно уединенное, где ничто не мешает полностью сконцентрировать мысли на предмете молитвы, ничто не отвлекает.

У себя дома он чаще всего молился в пустой комнате, но и присутствие Хадиджи ему не мешало. Не было никакого алтаря, никакой иконы и никакого идола — Бог, которому он поклонялся, был невидим и не терпел проявлений идолопоклонства. Бог был вездесущ — поэтому не имело никакого значения, в какую сторону обращать лицо во время молитвы. Но когда он молился вблизи Каабы, то всегда стоял лицом к ней — это было обусловлено, по-видимому, всем: и усвоенной с детства привычкой, и благоговением перед святыней, «жилищем Бога», и соображениями удобства — легче сконцентрировать внимание, если стоишь лицом к стене, чем повернувшись лицом к окружающей Каабу площади со снующими по ней людьми. Идеи же, что во время молитвы нужно повернуться лицом в определенную сторону — в сторону ли Каабы, к востоку ли, — у Мухаммеда не было.

Еще перед началом молитвы Мухаммед выбирал в трех-четырех шагах от себя какой-нибудь предмет на земле. камень или простую неровность, и затем в продолжение всей молитвы не сводил с этого места глаз — это был чисто практический, лишенный какого-либо религиозного обоснования прием, помогающий концентрировать внимание на предмете молитвы и не отвлекаться, прием, широко используемый, как известно, и в настоящее время в практике внушения и самовнушения.

Мухаммед считал, что молиться надо не шепотом и тем более не про себя, а достаточно громким голосом. Этот прием также не обусловлен его религиозными представлениями: для всевидящего Бога душа человека — открытая книга, он читает в людских сердцах, и нелепо думать, что громкая молитва имеет больше шансов быть им услышанной, чем молитва, произнесенная мысленно. Дело опять-таки в самовнушении: громкая молитва позволяет не только контролировать, но и дает возможность усилить действенность внушения за счет «искренней» интонации голоса, за счет правильно выбранной громкости голоса и его тембра, за счет сравнительно узкого диапазона звуковых частот.

Действенность внушения возрастает, если внушаемые словесные формулы имеют четкий однообразный ритм, и еще лучше, когда они рифмованы. Поэтому молитвы Мухаммеда, как и вообще большинство молитв, которыми пользуются последователи любой религии, —поэтические произведения, стихи или рифмованная проза, и об эстетической силе их воздействия не следует забывать. Для того чтобы создать хорошую молитву, нужен немалый талант, и не случайно, что во всех религиях распространены молитвы, авторы которых известны и почитаемы верующими. Мухаммед, выработавший для себя систему эффективных молитв, несомненно, проявил незаурядные литературные способности, определенную поэтическую одаренность, которой он обладал и наличие которой он впоследствии неоднократно и самым решительным образом отрицал.

Излюбленным местом молитв и размышлений Мухаммеда являлась расположенная в нескольких часах ходьбы от Мекки гора Хира — собственно, даже не гора, а пустынный каменистый холм, почти ничем не выделяющийся среди других холмов, окружавших город.

Район был пустынный и дикий и настолько бесплодный, что даже пастухи не гоняли туда свои стада и не нарушали уединенность Хиры. Не пролегали поблизости также караванные дороги и тропы, а стало быть, и случайные прохожие не могли помешать. С вершины Хиры Мекка была не видна, и шум города сюда не доносился. Во все стороны, куда ни кинешь взор, возвышались однообразные и довольно мрачные холмы с каменистыми вершинами и скалами, проступающими по склонам, окрашенные, в зависимости от освещения, в серые, черные или фиолетовые тона.

Сюда, захватив с собой мех с водой и немного еды, любил уходить Мухаммед на несколько дней, чтобы здесь в полном одиночестве «очищаться». Спал он, завернувшись в плащ, прямо на земле, а в непогоду укрывался в пещере, расположенной на склоне Хиры. Изредка его со­провождала верная Хадиджа. Здесь же он по многу часов молился: стоя, устремив взгляд в одну точку, многократно громким голосом повторяя одни и те же молитвенные формулы, через равные промежутки времени творя поясные земные поклоны.

На склонах Хиры часто занимался Мухаммед и созерцанием. Как помогает религиозному очищению простое созерцание, при котором человек освобождает или стремится освободить себя от всех теснящихся в голове мыслей, почти полностью подавляет всю рассудочную работу своего ума, каким путем оно укрепляет веру и повышает эффективность самовнушения, мы не знаем. Однако Мухаммед считал созерцание исключительно полезным и утверждал, что «час созерцания лучше, чем год благоговения».

На Хире в благочестивом подвижничестве проводил Мухаммед обыкновенно и весь месяц рамадан — традиционный месяц поста у курайшитов и большинства других арабских племен.

Изо дня в день и из месяца в месяц практиковал Мухаммед все известные и доступные для него методы очищения, то чередуя эти занятия с повседневными делами, то удаляясь на гору Хира, чтобы всецело и без помех предаться размышлениям, молитвам и созерцанию. Надежда достичь поставленной цели то ярко вспыхивала в нем, то почти исчезала, и тогда его охватывала такая невыносимая тоска, что он не раз был близок к самоубийству. В минуты душевного кризиса к нему неизменно приходила на помощь Хадиджа, искренне увлеченная его поисками, сочувствующая им, любящая и верящая — прежде всего в него, Мухаммеда, в его чистоту и благородство, в его способность преодолеть все трудности.

И кризисы благополучно проходили, и опять Мухаммед методично и настойчиво продолжал очищать себя от всякой скверны.

Так прошел год, а затем второй — без видимого результата. Лишь в конце третьего года почти непрерывных религиозных исканий его труды увенчались успехом и перед ним на мгновение приоткрылось окно в сверхчувственный мир.

Комментарии (2)
Обратно в раздел ислам