Ренан Э. Апостолы

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение. Критический обзор оригинальных документов

В первой книге нашей «Истории происхождения христианства» события доведены до дня смерти и погребения Иисуса. Теперь приходится начать с момента, на котором мы остановились, т. е. с субботы 4 апреля 33 года. На первых порах наше изложение будет до известной степени продолжением описания жизни Иисуса. После дней упоения, когда великий преобразователь заложил основы нового порядка для человечества, эти годы были самыми решающими в истории мира. И тут все еще Иисус силой священного огня, искру которого он заронил в сердца своих друзей, создает учреждения высоко своеобразные, волнует, преображает души, налагает на все свой божественный отпечаток. Нам предстоит показать, как под беспрерывно действующим победоносным влиянием идеи смерти устанавливается вера в воскресение, во внушение Св. Духа, в дар языков, в могущество церкви. Мы опишем организацию церкви в Иерусалиме, ее первые испытания, ее первые победы, наистарейшие миссии, которые вышли из ее лона. Мы проследим христианство в его быстрых успехах в Сирии вплоть до Антиохии, где образуется вторая столица, в известном смысле превосходящая своим значением Иерусалим и которой суждено было занять его место. Мы увидим, как в этом новом центре, где обращенные язычники составляют большинство, христианство окончательно отделяется от иудейства и получает наименование. Главное, мы увидим, как зарождается великая идея дальних миссий, предназначенных нести в мир язычников имя Иисуса. Мы остановимся на том торжественном моменте, когда Павел, Варнава, Иоанн-Марк выступают для выполнения этого великого плана. Затем мы прервем наш рассказ, чтобы окинуть беглым взглядом тот мир, который берутся обратить смелые миссионеры. Мы попытаемся отдать себе отчет, в каком состоянии находилась римская империя в умственном, политическом, моральном, религиозном, социальном отношениях около 45 года, вероятной даты отбытия св. Павла в его первую миссию.

Таков предмет этой второй книги, которой мы даем заглавие «Апостолы», потому что она излагает период общей деятельности, во время которого маленькая семья, созданная Христом, действует дружно и нравственно тяготеет к одному пункту — Иерусалиму. Наша следующая книга, книга третья, выведет нас из этого маленького общества, и мы увидим на сцене почти что одного человека, являющегося самым типичным представителем христианства странствующего и завоевывающего. Человек этот — св. Павел. Хотя, начиная с известного времени, он и присвоил себе титул апостола, Павел, однако, не имел на него тех же прав, что и Двенадцать[1]. Это работник второго часа и почти самозванец. То состояние, в котором исторические документы дошли до нас, создает в этом случае род иллюзии. Благодаря тому, что мы знаем о Павле бесконечно больше, чем о Двенадцати, благодаря тому, что мы имеем его подлинные писания и достоверные воспоминания большой точности о некоторых эпохах его жизни, мы придаем ему первостепенное значение, почти большее, чем Иисусу. Это заблуждение. Павел — великий человек и в основании христианства он играл одну из самых выдающихся ролей. Но не следует его сравнивать ни с Иисусом, ни даже с его учениками. Павел не видел Иисуса, он не вкусил блаженства галилейской проповеди. Дело в том, что даже средний человек, который получил свою долю манны небесной, в силу этого самого стоял выше того, кто чувствовал лишь привкус ее. Ничего не может быть ошибочнее того мнения, ставшего общераспространенным в наши дни, согласно которому Павел был истинным основателем христианства. Истинный основатель христианства — Иисус. Затем первые места должны быть сохранены за теми великими простыми сотрудниками Иисуса, за теми страстными и верными почитательницами, которые верили в него наперекор смерти.

В первом веке Павел был явлением, стоящим в некотором роде особняком. Он не оставил по себе организованной школы. Напротив, он оставил ярых противников, которые хотели после его смерти изгнать его из лона церкви и поставить на одну доску с Симоном Волхвом[2]. У него отняли даже то, на что мы смотрим, как на его неотъемлемую заслугу, — обращение язычников[3]. Коринфская церковь, которую основал он один[4], считала, что обязана своим происхождением ему и св. Петру[5]. Во втором веке Папий и св. Юстин не произносят его имени. Лишь гораздо позднее, когда устное предание уже утратило свое значение и когда его заменило писание, Павел занял в христианской теологии видное место. И действительно, Павел — теолог, чего нельзя сказать ни о Петре, ни о Марии Магдалине. Павел оставил ряд крупных творений, с которыми не могут соперничать писания остальных апостолов ни по своему значению, ни по достоверности.

На первый взгляд документы, относящиеся к периоду, о котором трактуется в этом томе, редки и совершенно недостаточны. Прямые свидетельства сводятся к первым главам «Деяний Апостолов», главам, историческая ценность которых дает место серьезным возражениям. Но свет, проливаемый на этот темный промежуток последними главами Евангелий и особенно «посланиями» св. Павла, несколько рассеивает мрак. Древние писания, во-первых, знакомят нас с самой эпохой, к которой они относятся, во-вторых, с эпохой, предшествовавшей их появлению. И в самом деле, каждое писание наводит на ретроспективные выводы о состоянии общества, среди которого оно зародилось. Написанные приблизительно с 53 по 62 год, послания св. Павла полны сведений о первых годах христианства. Так как, впрочем, здесь дело идет о крупных фактах без точного обозначения дат, важно определить условия, при которых эти факты возникли. На этот счет я должен оговориться раз навсегда: даты, помеченные у меня вверху каждой страницы, всегда лишь приблизительны. Хронология первых лет имеет лишь очень небольшое число точно определенных данных. Тем не менее, благодаря составителю «Деяний», во избежание путаницы старательно расположившему факты в известном порядке, благодаря «Посланию к Галатам», в котором имеется несколько цифровых указаний громадной ценности, и, наконец, благодаря Иосифу, который оставил нам даты событий гражданской истории, связанных с некоторыми фактами, касающимися апостолов, оказывается возможным создать весьма правдоподобную канву для истории самих апостолов, причем шансы ошибки сводятся к минимуму.

Я еще раз повторяю в начале этой книги то, что уже сказано мною в «Жизни Иисуса». В исторических исследованиях такого рода, где известно только общее, но все подробности в той или иной мере подают повод к сомнению благодаря легендарному характеру документов, гипотеза неизбежна. Относительно эпох, о которых нам ничего неизвестно, не возможно делать гипотез. Пытаться воспроизвести такую группу древней скульптуры, которая несомненно существовала, но от которой не осталось никаких следов и даже нет никаких письменных указаний на них, прием совершенно произвольный. Но попытаться восстановить фронтоны Партенона в связи с тем, что осталось от них, восстановить с помощью древних текстов, рисунков сделанных в XVII веке, всех сведений — одним словом, вдохновляясь стилем этих неподражаемых обломков, стараясь схватить их душу и жизнь, — что может быть более законного? Мы не вправе, конечно, сказать, что нашли работу древнего скульптора, но можем утверждать, что нам удалось приблизиться к ней. Такой прием тем более законен в историческом труде, что человеческая речь допускает выражение сомнения, которого не выразишь мрамором. Даже больше, ничто не мешает автору предложить читателю выбор между различными догадками. Совесть писателя может остаться спокойной, если только он представил как достоверное то, что достоверно, как вероятное то, что вероятно, как возможное то, что возможно. В таких областях, где нога скользит между историей и легендой, это — единственный общий прием, которому нужно следовать. В нашей третьей книге, для которой у нас будут документы безусловно исторические и в которой нам придется очерчивать события резкими штрихами, повествуя о фактах, точно определенных, изложение будет носить более твердый характер. И все-таки о физиономии этого периода нельзя сказать, что она известна с полной достоверностью. Совершившиеся факты говорят сильнее всех биографических деталей. Мы знаем очень мало о несравненных артистах, создавших шедевры греческого искусства. Но эти шедевры говорят нам больше о личности их творцов и о публике, которая их ценила, чем это сделали бы самые обстоятельные рассказы, самые подлинные тексты.

Документами для ознакомления с решающими фактами, имевшими место в первые дни после смерти Иисуса, служат последние главы Евангелий, содержащие рассказ о явлениях воскресшего Иисуса[6].

Я не стану повторять здесь сказанного мною во введении к моей «Жизни Иисуса» о значении подобных документов. В этом отношении у нас имеется, к счастью, контроль, которого слишком часто недоставало нам в «Жизни Иисуса»: я подразумеваю один важный текст у св. Павла (1 Кор.15:5-8), который утверждает: 1) реальность явлений, 2) длительность их, вопреки рассказу синоптических Евангелий, 3) разнообразие мест, где происходили эти явления, вопреки Марку и Луке. Изучение этого основного текста в связи с многочисленными другими доводами окончательно укрепляет нас во взглядах, высказавших нами на взаимное отношение синоптических Евангелий и Евангелия четвертого. В отношении рассказа о воскресении и о явлениях за четвертым Евангелием остается то же преимущество, что и в отношении последних дней жизни Иисуса. Если вы хотите найти рассказ последовательный, логический, дозволяющий с известною степенью вероятности догадываться о том, что скрывалось за иллюзиями, ищите этого именно здесь.

Я только что коснулся труднейшего из вопросов, относящихся к происхождению христианства, а именно: «Какова историческая ценность четвертого Евангелия?» Моя разработка этого вопроса в «Жизни Иисуса» является пунктом, на который обрушивается наибольшее количество нападок моих просвещенных критиков. Почти все ученые, применяющие к истории богословия рациональный метод, отвергают четвертое Евангелие как апокриф во всех смыслах. Я много передумал по поводу этой проблемы и все-таки не мог сколько-нибудь заметно изменить своего первоначального мнения. Но так как я отклоняюсь в этом пункте от общего взгляда, на мне лежит обязанность подробно изложить мотивы моего упорства. Я сделаю это в дополнении к пересмотренному и исправленному изданию «Жизни Иисуса», которое скоро выйдет в свет.

«Деяния Апостолов» служат самым важным документом для истории, которую нам предстоит рассказать. Считаю нужным объяснить характер этого труда, его историческую ценность и как я им воспользовался.

Несомненно одно: «Деяния» написаны тем же автором, что и третье Евангелие, продолжением которого они служат. Не станем останавливаться на доказательстве этого положения, ибо оно никогда серьезно и не оспаривалось[7].

Предисловия, имеющиеся в начале обоих этих писаний, посвящение того и другого Феофилу, поразительное сходство стиля и идей дают для доказательства этого обильный материал.

Другое предположение, которое не отличается такой достоверностью, но которое можно считать весьма вероятным, заключается в том, что автор «Деяний» — ученик Павла, сопровождавший его во многих его путешествиях. На первый взгляд это предположение кажется вполне достоверным. Во многих местах, начиная с 10 стиха XVI главы, автор «Деяний» употребляет в рассказе местоимение «мы», указывая таким образом, что в ту пору он входил в состав апостольской группы, окружавшей Павла. Это кажется убедительным.

В самом деле, только в одном случае можно не считаться с таким доказательством, а именно допустив, что страницы, на которых стоит местоимение «мы», были буквально списаны последним составителем «Деяний» с более ранних писаний, с подлинных записок какого-нибудь из учеников Павла, например, Тимофея, причем составитель по недосмотру не подставил вместо «мы» имени повествователя. Но трудно допустить такое объяснение. Подобную небрежность можно бы еще понять в грубой компиляции. Но третье Евангелие и «Деяния» представляют труд, прекрасно редактированный, продуманный, даже художественный, написанный, несомненно, одной и той же рукой по определенному плану (Лк.1:1-4; Деян.1:1).

Эти две книги составляют нечто вполне однородное по стилю, употребляют одни и те же излюбленные обороты речи и одинаковый способ цитировать писание. Столь непростительная ошибка, как та, о которой идет речь, была бы необъяснима в редакции такого труда.

Итак, приходится прийти к неизбежному выводу, что написавший конец труда написал и начало его и что повествует обо всем этом тот, кто говорит «мы» на вышеприведенных страницах.

Это становится еще более очевидным, если обратить внимание на то, при каких обстоятельствах рассказчик упоминает о себе, как о спутнике Павла.

Выражение «мы» появляется с того момента, когда Павел в первый раз идет в Македонию (Деян.16:10). Оно исчезает, когда он уходит из Филиппин и снова появляется, когда, посетив Македонию в последний раз, он еще раз проходит через Филиппины (Деян.20:5,6).

С этого времени рассказчик уже не расстается с Павлом до самого конца. Если к этому добавить, что те главы, в которых рассказчик сопровождает апостола, отличаются особенной точностью, не остается сомнения в том, что рассказчик был македонянин или скорее даже филиппиец[8].

Во вторую миссию он пришел в Троас незадолго до Павла, после отбытия апостола остался в Филиппинах, при последнем же посещении апостолом этого города (третья миссия) он присоединился к нему, и более они уже не расставались. Допустимо ли, чтобы автор, пишущий с чужих слов, мог до такой степени проникнуться воспоминаниями другого? Эти воспоминания не гармонировали бы с общим характером труда. Повествователь, говорящий «мы», должен бы обладать своим особым стилем, иметь свои особые выражения[9]; его близость к Павлу проявлялась бы сильнее, чем у главного составителя книги. Но этого нет; труд представляется вполне однородным.

Быть может, кто-нибудь удивится, что положение, на первый взгляд столь очевидное, нашло лиц, оспаривающих его. Но критика писаний Нового Завета дает много таких очевидностей, которые по надлежащем исследовании оказываются полны неясностей. В отношении стиля, мыслей, доктрин в «Деяниях» почти нет того, чего можно было бы ожидать от ученика Павла. Они ничем не напоминают посланий самого апостола. В них нет ни одной черты тех властных поучений, которые так типичны для апостола язычников. Характер Павла — характер протестанта упрямого и самолюбивого, тогда как автор «Деяний» производит впечатление доброго католика-оптимиста, который каждого пресвитера называет «святым пресвитером», каждого епископа «великим епископом», который скорее готов принять на веру всякое измышление, чем признать, что все эти святые пресвитеры, все эти великие епископы спорят и вступают иногда в яростную войну между собой. Отдавая Павлу должную дань удивления, автор «Деяний» избегает называть его апостолом[10] и склонен почин обращения язычников приписывать Петру. Можно бы даже сказать, что он, скорее, ученик Петра, а не Павла. Вскоре мы покажем, как в двух или трех случаях его примирительные наклонности довели его до тяжкого извращения «биографии» Павла; он допускает неточности[11] и вообще упущения, по истине необъяснимые для ученика этого последнего[12]. Он не упоминает ни об одном из посланий; самым бесцеремонным образом комкает изложение фактов первостепенной важности[13]. Даже там, где ему полагалось бы быть спутником Павла, он иногда до странности сух, мало осведомлен, вял[14]. Вялость и расплывчатость некоторых рассказов, известная доля искусственности, которая там несомненно есть, могли бы навести на мысль, что автор не имел никакого отношения ни прямого, ни косвенного к апостолам и писал уже около 100—120 года.

Нужно ли останавливаться на этих возражениях? Не думаю. Я уверен, что последний составитель «Деяний» есть тот самый ученик Павла, который говорит «мы» в последних главах. Какими бы неразрешимыми ни казались трудности, они должны быть если не устранены окончательно, то, по крайней мере, обойдены с помощью аргументов столь же веских, как и тот, который вытекает из словечка «мы». Добавлю еще следующее: если допустить, что «Деяния» написаны сотрудником Павла, становится возможным объяснить следующие две важные их особенности: с одной стороны, непропорциональность частей труда, более трех пятых которого посвящено Павлу; с другой — непропорциональность, наблюдаемую в самой биографии Павла, первая миссия которого изложена чрезвычайно кратко, тогда как некоторые части второй и третьей миссий, особенно последние путешествия, рассказаны с мельчайшими деталями. Человек, лично непричастный к истории апостолов, избежал бы такой неравномерности. Общий план его работы был бы лучше продуман. Если что отличает исторический труд, написанный в целом или частью с натуры от истории, составленной по документальным данным, так это именно непропорциональность частей: кабинетный историк берет канвой своего рассказа самые события, тогда как автор мемуаров кладет в основу его свои воспоминания и свои личные отношения. Церковный историк в роде Евсевия, писавшего около 120 года, оставил бы нам книгу, совершенно иначе распланированную, начиная с XIII главы. Странный прием, при помощи которого «Деяния» с этой главы выходят из того круга, в каком они вращались до тех пор, объясняется, по-моему, лишь особым положением автора и его отношениями к Павлу. Такой вывод, разумеется, подтвердится, если мы найдем среди имен известных сотрудников Павла имя автора, которому предание приписывает названное писание.

Так оно и есть на самом деле. И рукописи и предание признают автором третьего Евангелия некоего Лукана[15] или Луку. Из сказанного следует, что если Лука действительно автор третьего Евангелия, стало быть, он же и автор «Деяний». В то же время имя Луки как имя спутника Павла мы встречаем в послании к Колоссянам (Кол.4:14); к Филимону (Фил.24) и во Втором послании к Тимофею (2 Тим.4:11). Подлинность этого последнего послания более чем сомнительна. Что же касается первых двух посланий, то хотя подлинность их весьма вероятна, они все-таки не принадлежат к числу самых достоверных посланий св. Павла. Но, во всяком случае, писания эти относятся к первому веку, и этого достаточно, чтобы неопровержимо доказать, что, среди учеников Павла был и Лука. Предполагая, вопреки нашему собственному мнению, что эти два послания тоже апокрифического характера, остается заключить, что фабрикатор посланий к Тимофею и фабрикатор посланий к Колоссянам и Филимону — два разных лица. Неправдоподобно было бы предположение, что фабрикатор наделил Павла воображаемым спутником. Само собою разумеется, что все фабрикаторы не могли бы сойтись на одном имени — имени Луки. Два соображения придают этому доводу особенный вес. Во-первых, имя Луки или Лукана — имя редкое среди первых христиан, и трудно допустить, чтоб тут могли смешать носителей тождественных имен; во-вторых, Лука посланий не пользовался никакой известностью. Написать известное имя в заголовке писания, как это сделано во втором послании Петра и, по всей вероятности, в посланиях Павла к Титу и Тимофею, не заключало в себе ничего, что противоречило бы нравам эпохи. Но написать в заголовке ложное и притом безвестное имя — является непонятным. Не было ли у фабрикатора цели прикрыть книгу авторитетом Павла? Но почему же в таком случае он не воспользовался именем самого Павла или, по крайней мере, именем Тимофея или Тита, более известных учеников апостола язычников? Ни предание, ни легенда, ни история не сохранили имени Луки. Слишком мало было трех приведенных мест из посланий, чтобы прибегать к Луке как общепризнанному авторитету. Послания к Тимофею, вероятно, были написаны после «Деяний». Упоминания о Луке в посланиях к Колоссянам и Филимону сводятся к одному, так как оба эти писания составляют одно целое. И все-таки мы думаем, что автор третьего Евангелия и «Деяний» — действительно Лука, ученик Павла. Самое имя Луки или Лукана и профессия врача, которой занимался ученик Павла, носивший это имя (Кол.4:14), довольно хорошо согласуются с имеющимися в обеих книгах указаниями на их автора. Мы уже сказали, что автор третьего Евангелия и «Деяний» был, вероятно, из Филипп, римской колонии, где господствовал латинский язык[16]. Мало того, автор третьего Евангелия и «Деяний» недостаточно знаком с еврейством (напр., Деян.10:28) и палестинскими делами (Деян.5:36-37) и почти не знает еврейского языка[17]. Но он в курсе идей языческого мира (Деян.17:22 и со.) и довольно удовлетворительно пишет по-гречески. Труд был написан далеко от Иудеи для людей, которые плохо знали ее географию (Лк.1:26; 4:31; 24:13), которым мало было дела и до раввинской науки, и до еврейских имен[18]. Главная идея автора заключается в том, что, если бы народ мог свободно следовать своему влечению, он уверовал бы в Иисуса и что только еврейская аристократия помешала этому (Деян.2:47; 4:33; 5:13,26). Слово «еврей» всегда употребляется у него в обидном смысле и как синоним врага христиан[19]. Напротив, он очень благосклонен к еретикам-самаритянам[20].

К какой же эпохе можно отнести составление этого капитального произведения? По-видимому, Лука впервые появляется в обществе Павла во время первого путешествия апостола в Македонию около 52 года. Допустим, что ему было тогда 25 лет. Было бы вполне естественно предположить, что он дожил до 100 года. Повествование «Деяний» останавливается на 63 году (Деян.28:30). Но в виду того, что «Деяния», очевидно, были написаны позже третьего Евангелия и что дата составления третьего Евангелия с довольно большой точностью отнесена к годам, следовавшим за разрушением Иерусалима (70 год), невозможно отнести составление «Деяний» ко времени ранее 71 или 72 года.

Если бы было известно, что «Деяния» написаны непосредственно после Евангелия, на этом и можно было бы успокоиться. Но в том-то и дело, что тут возможны сомнения. Некоторые факты заставляют думать, что прошел известный промежуток времени между составлением третьего Евангелия и «Деяний». И в самом деле, между последними главами Евангелия и первой главой «Деяний» замечается странное противоречие. Согласно последней главе Евангелия вознесение имело место, по-видимому, в самый день воскресения[21]. Согласно первой главе «Деяний» (Деян.1:3,9), вознесение произошло лишь на сороковой день.

Ясно, что эта вторая версия представляет дальнейшее развитие той же легенды. Она вжилась в такую форму, когда явилась потребность установить для явлений Христа после погребения некоторый промежуток времени и придать этой второй его жизни стройный и законченный вид. Пожалуй, можно предположить, что эта новая версия была принята автором или пришла ему на ум лишь в промежуток между составлением обеих названных работ. Во всяком случае, замечательно, что автор через несколько строк находит нужным дополнить кое-какими подробностями свой первоначальный рассказ, который теперь излагается более пространно. Если его первая книга не была еще закончена, почему он не сделал в ней добавлений, которые в своем теперешнем виде представляют такую несообразность? Но не это решает вопрос. Одно важное обстоятельство побуждает думать, что Лука одновременно задумал план обоих трудов. Это — предисловие, помещенное в начале Евангелия, по-видимому, общее для обеих книг[22]. Отмеченное нами противоречие объясняется, быть может, небрежностью, с какою относились тогда к обозначению времени. Вот почему все рассказы о загробной жизни Иисуса полны противоречий относительно продолжительности этой жизни. До такой степени мало думали об истории, что один и тот же рассказчик, ничуть не смущаясь, излагал одну за другой две несовместимые версии. Три рассказа в «Деяниях» (гл. X, XXII, XXVI) об обращении Павла также представляют небольшие противоречия, которые лишь доказывают, как мало беспокоила автора точность подробностей.

Итак, по-видимому, мы будем близки к истине, предположив, что «Деяния» были написаны около 80 года. И в самом деле, дух книги вполне соответствует эпохе первых Флавиев. По-видимому, автор избегает всего, что могло бы оскорбить римлян. Он охотно говорит о благосклонности римских чиновников к новой секте, иногда даже об их обращении в христианство[23], во всяком случае, останавливается на том, как они защищали эту секту против иудеев, насколько римское правосудие справедливее и выше пристрастия местных властей (Деян.13:7 и сл.; 18:12 и сл.; 19:35 и сл.; 24:7,17; 25:9,16,25; 27:2; 28:17-18). Особенно настойчиво возвращается он к тем привилегиям, которыми Павел был обязан своему званию римского гражданина (Деян.16:37 и сл.; 22:26 и сл.). Он резко обрывает свой рассказ на моменте прибытия Павла в Рим, быть может, с целью избежать упоминания о жестокостях Нерона по отношению к христианам[24]. Контраст с Апокалипсисом поразительный. Апокалипсис, написанный в 68 году, полон воспоминаний о гнусностях Нерона. Там бьет через край страшная ненависть к Риму. Здесь же видишь мягкого человека, живущего в мирную эпоху., Приблизительно с 70 года до последних лет первого века положение было довольно благоприятное для христиан. Отдельные лица из семейства Флавиев были христианами. Еще вопрос, не был ли Лука знаком с Флавием Клеменсом, не принадлежал ли он к его «familia», не были ли сами «Деяния» написаны для этой важной особы, официальное положение которой требовало осторожности. Некоторые указания побуждают думать, что книга написана в Риме. Как будто чувствуется, что автор находится под давлением римской церкви. Римская церковь с первых же веков приобрела иерархический и политический характер, которым она всегда отличалась. Добродушный Лука мог проникнуться таким духом. Его взгляды на церковный авторитет весьма близки к этому. В них уже заложено зерно идеи епископской власти. Он написал свою книгу тоном крайнего апологета, напоминающим историков римского двора. Он поступил так, как поступил бы ультрамонтанский историк Климента XIV, который стал бы расхваливать и папу и иезуитов, пытаясь убедить нас в рассказе, полном сердечного сокрушения, что в этой распре ни та, ни другая сторона не погрешила против милосердия. Через 200 лет будут точно так же утверждать, что кардинал Антонелли и де Мерод любили друг друга, как братья. Автор «Деяний» в своей наивности, которой еще никто не превзошел, был первым из таких угодливых рассказчиков, блаженно уравновешенных, склонных находить, что все в церкви происходит согласно заветам Евангелия. Слишком лояльный, чтобы осуждать своего учителя Павла, слишком ортодоксальный, чтобы не подчиниться господствовавшему официальному мнению, он сглаживал различия в учении, лишь бы указать одну общую цель, которую преследовали все эти основатели, но путями столь различными, добиваясь каждый своего упорной борьбой.

Понятно, что человек, систематически направлявший мысль в одну сторону, менее всего способен изобразить события так, как они происходили. Историческая точность для него вещь безразличная. Все, что нужно, это — назидание. Лука почти и не скрывает этого. Он пишет: «чтобы Феофил узнал твердое основание того учения, в котором был наставлен» (Лк.1:1). Стало быть, уже принята была известная система церковной истории, которой учили официально. Ее рамки, равно как рамки евангельской истории (Деян.1:22), вероятно, уже были точно установлены. Преобладающая черта «Деяний», как и 3-го Евангелия, это — кроткое благочестие, живая симпатия к язычникам[25], примирительный дух, чрезвычайная склонность к сверхъестественному, любовь к малым и смиренным, сильное демократическое чувство или, скорее, уверенность, что народ по природе склонен к христианству и что только великие мира сего мешают ему следовать его хорошим инстинктам (Деян.2:47; 4:13,26; Лк.24:19-20), восторженное преклонение пред властью церкви и ее вождей, сильное тяготение к общинной жизни (Деян.2:44-45; 4:34 и сл.; 5:1 и сл.). Приемы творчества тоже одинаковы в обоих трудах, так что в отношении истории апостолов, как и в отношении евангельской истории, мы находимся в таком положении, как если бы для изложения последней в нашем распоряжении оказался только один текст — Евангелие Луки. Невыгоды такого положения очевидны. Описание жизни Иисуса, сделанное только по третьему Евангелию, страдало бы крайней неполнотой и многими недостатками. Мы это знаем, потому что в отношении жизни Иисуса возможно сравнение. Кроме Луки, не говоря уже о четвертом Евангелии, у нас имеются Матфей и Марк, которые по сравнению с Лукой, по крайней мере, до известной степени оригинальны. Мы видим воочию насильственные приемы, при помощи которых Лука расчленяет или перемешивает анекдотические рассказы, мы замечаем, как он окрашивает факты в определенный цвет сообразно личным своим взглядам и как он связывает воедино священные легенды с более достоверными преданиями. Не ясно ли, что, если бы мы могли сделать такое же сравнение и в отношении «Деяний», нам удалось бы обнаружить и там ошибки подобного рода? Первые главы «Деяний» мы поставили бы, без всякого сомнения, даже ниже третьего Евангелия, так как эти главы были написаны, вероятно, при помощи документов менее многочисленных и менее общепризнанных. В самом деле, здесь необходимо иметь в виду основное различие. С точки зрения исторической ценности, книга «Деяний» делится на две части: одна содержит первые двенадцать глав и повествует о важнейших фактах из истории первой церкви, другая занимает остальные шестнадцать глав, всецело посвященных миссиям св. Павла. Вторая часть состоит из рассказов двоякого рода: во-первых, таких, где рассказчик говорит как очевидец, во-вторых, таких, где он лишь передает то, что ему говорили другие. Понятно, что даже в этом последнем случае его авторитет очень велик. Часто он черпает свои сведения из бесед с Павлом. К концу книги рассказ приобретает особенную точность. Последние страницы «Деяний» — единственные вполне исторические страницы, имеющиеся у нас по вопросу о происхождении христианства. Напротив, первые страницы «Деяний» — наиболее уязвимое место во всем Новом Завете. Именно относительно этих первых лет автор особенно упорно держится предвзятых мнений в роде тех, которых он держался при составлении своего Евангелия, но еще более сбивающих с толку.

Его легенда о сорока днях, его рассказ о вознесении, заканчивающий фантастическую жизнь Иисуса восшествием на небо при торжественной театралъиой обстановке, его манера рассказывать о сошествии св. Духа и чудесных прорицаниях, его понимание дара языков, столь резко отличающиеся от понимания св. Павла[26] говорят о свойствах эпохи позднейшей, когда легенда достаточно уже созрела и до известной степени округлилась во всех своих частях.

Все происходит у него при необыкновенной обстановке среди моря чудес. Следует помнить, что автор пишет полвека спустя после событий, вдали от страны, где они происходили, о фактах, которых он не видел, равно как и его учитель, по преданиям, отчасти фантастического характера, отчасти искаженным. Чудеса Петра и чудеса Павла очень сходны между собой[27].

Выводимые им лица походят друг на друга. Петр ничем не отличается от Павла, Павел от Петра. Речи, влагаемые им в уста своих героев, хотя и приноровлены искусно к обстоятельствам, но все в одном стиле и принадлежат скорее автору, чем тем, кому он их приписывает. Там попадаются даже несообразности[28]. Одним словом, «Деяния» дают догматическую историю, подобранную так, чтобы найти опору для ортодоксальных доктрин того времени или чтобы собрать воедино то, что было особенно по душе благочестивому автору. Да иначе и быть не могло. Происхождение каждой религии известно лишь по рассказам верующих. Только скептики пишут историю ad narrandum.

И это не простые подозрения, не умозаключения чрезмерно строгой критики. Мы имеем солидные доводы: каждый раз, как только нам представляется возможность проконтролировать рассказ «Деяний», мы находим его ошибочным и предвзятым. И в самом деле, контроль, который невозможен по отношению к синоптическим текстам, возможен по отношению к посланиям св. Павла, особенно по отношению к Посланию к Галатам. Ясно, что, когда между «Деяниями» и посланиями есть противоречие, предпочтение должно быть отдано посланиям, произведениям, безусловно, подлинным, более древним, полным искренности, чуждым вымысла. Документы в истории имеют тем больше весу, чем меньше они обработаны. Авторитет любой хроники уступает авторитету какой-нибудь подлинной надписи, медали, хартии, письма. С этой точки зрения, послания некоторых авторов и некоторые другие данные являются основой всей истории происхождения христианства. Не будь их, сомнение подрыло бы в корне даже сам факт существования Иисуса. В двух важных случаях послания проливают яркий свет на некоторые тенденции автора «Деяний» и обличают его желание изгладить всякие следы розни, существовавшей между Павлом и апостолами в Иерусалиме[29].

Так, автору «Деяний» угодно, чтобы Павел после случая в Дамаске (Деян.9:19 и сл.; 22:17 и сл.) пришел в Иерусалим тогда, когда там только немногие знали об его обращении, чтобы он был представлен апостолам, чтобы он жил с апостолами и верными в полнейшем согласии, чтобы он публично диспутировал с евреями-эллинистами, чтобы поводом к удалению его из Иерусалима послужил заговор этих последних и внушение свыше.

Между тем, по словам Павла, дело происходило далеко не так. Чтобы доказать, что он воспринял учение не от «Двенадцати», что своей доктриной, своей миссией он обязан самому Иисусу, Павел уверяет (Гал.1:11 и сл.), что после своего обращения он избегал обращаться за советами к кому бы то ни было[30] и старался не посещать в Иерусалиме тех, которые были апостолами до него. Он говорит, что отправился проповедовать в Гауран по собственному своему побуждению, что никто его не посылал, что хотя тремя годами позднее он, действительно, совершил путешествие в Иерусалим, чтобы познакомиться с Кифой, но прогостил у последнего всего две недели и не видел никого из апостолов, кроме Иакова, брата Господня, так что лицо его, Павла, не было известно в церквах Иудеи. Таким образом, попытка смягчить своенравие сурового апостола, чтобы изобразить его сотрудником «Двенадцати», работающим в Иерусалиме в согласии с ними, выступает здесь с полной очевидностью. Автор «Деяний» старается сделать из Иерусалима столицу Павла, его отправной пункт, хочет, чтобы его учение было настолько тождественно с учением апостолов, чтобы он мог до известной степени заменить их в деле проповеди. Его первое апостольское служение он ограничивает синагогами Дамаска и склонен сделать его учеником других апостолов, чего на самом деле никогда не было[31]. Он сокращает время между его обращением и первым путешествием в Иерусалим, удлиняет срок его пребывания в этом городе, заставляет его там проповедовать к общему удовольствию, уверяет, что Павел жил там в тесном общении со всеми апостолами, хотя сам Павел утверждает, что видел лишь двоих из них, говорит, что иерусалимские братья охраняли его, между тем Павел заявляет, что лицо его было неизвестно им.

Желание сделать из Павла усердного посетителя Иерусалима, побудившее нашего автора приблизить срок прибытия его в Иерусалим и удлинить продолжительность его первого пребывания там после обращения, по-видимому, навело его на мысль приписать апостолу одним путешествием больше. По его словам, Павел пришел в Иерусалим с Варнавой, чтобы доставить пожертвования верным во время голода 44 года. (Деян.11:30; 12:25). Между тем, Павел категорически утверждает, что в промежуток между путешествием, которое имело место спустя три года после его обращения, и путешествием по вопросу об обрезании он не был в Иерусалиме (Гал.1 и 2). Другими словами, Павел безусловно отрицает все путешествия в Иерусалим, кроме описанных в «Деяниях» (Деян.9:26; 15:2). Если бы, вопреки всякому смыслу, мы стали отрицать тождественность путешествия, описанного в послании к Галатам (Гал.2:1 и сл.), с путешествием, описанным в «Деяниях» (Деян.15:2 и сл.), то и тогда получилось бы не меньшее противоречие. «Потом, спустя три года (после обращения в Дамаске), — говорит Павел, — ходил я в Иерусалим видеться с Петром и пробыл у него дней пятнадцать... Потом через 14 лет я опять ходил в Иерусалим...» Возникает вопрос, считать ли начальным пунктом этих 14 лет обращение Павла или же его путешествие, которое последовало за обращением лишь через три года. Примем первую гипотезу, наиболее благоприятную для того, кто хочет отстаивать правильность рассказа «Деяний». Все-таки оставалось бы, по крайней мере, 11 лет, по св. Павлу, между его первым и вторым путешествием в Иерусалим. Но безусловно не прошло 11 лет между событиями, рассказанными в Деян.9:26 и след., и теми, о которых говорится в Деян.11:30. Если бы, тем не менее, мы стали настаивать на таком утверждении вопреки всякой очевидности, то опять-таки попали бы в безвыходное положение. В самом деле, то, что рассказано в Деян.11:30, произошло около того времени, когда умер Иаков сын Зеведеев (Деян.12:1), а смерть Иакова представляет единственную точную дату в «Деяниях Апостолов», так как она последовала незадолго до смерти Ирода Агриппы I, имевшей место в 44 году[32]. Так как второе путешествие Павла последовало, по крайней мере, через 14 лет после его обращения, то, в таком случае, если только, действительно, Павел совершил это путешествие в 44 году, его обращение должно было бы произойти в 30 году, а это — абсурд. Итак, невозможно серьезно говорить о путешествии, упоминаемом в Деян.11:30 и Деян.12:35. Все эти скитания, очевидно, рассказаны автором весьма неточно. Сравнивая «Деяния» (Деян.17:14-16; 18:5) с Первым посланием к Фессалоникийцам (1 Фес.3:1-2), находишь другое противоречие. Но так как оно не относится к мотивам догматического характера, нам не приходится здесь говорить о нем. Всего важнее для нашей задачи и лучше всего освещает путь критике в этом трудном вопросе об исторической ценности «Деяний» сравнение мест, трактующих вопрос об обрезании в «Деяниях» (гл. XV) и в Послании к Галатам (гл. II). Согласно «Деяниям», после того, как в Антиохию прибыли братья из Иудеи и стали настаивать на необходимости обрезания для обращенных язычников, депутация, состоявшая из Павла, Варнавы и многих других, отправилась из Антиохии в Иерусалим, чтобы посоветоваться по этому вопросу с апостолами и пресвитерами. Их встречают радушно. Устраивается большое собрание. Разногласие, если оно и существует, почти не заметно. Оно сглаживается взаимными излияниями любви и радостью встречи. Петр высказывает мнение, которого, скорее, можно было бы ожидать от Павла, а именно, что обращенные язычники не подчинены закону Моисея. Иаков делает лишь весьма незначительные поправки[33]. Павел не высказывается и, по правде сказать, не имеет в этом надобности, так как его учение вложено в уста Петра. Никто не поддержал мнения братьев из Иудеи. Торжественным постановлением утверждено мнение Иакова. Об этом постановлении все церкви были оповещены особо избранными депутатами.

Обратимся теперь к рассказу об этом же Павла в Послании к Галатам. Павлу хочется представить это свое путешествие в Иерусалим как результат самостоятельного побуждение или даже откровения. По прибытии в Иерусалим он сообщает о своей миссии кому следует. В частности, он имеет свидания с лицами, которых считает влиятельными. Ему не делают никаких замечаний, ничего ему не сообщают, от него ничего не требуют, кроме того, чтобы он не забывал о бедных Иерусалима. Если сопровождавший его Тит и соглашается принять обрезание[34], то это лишь ради «вкравшихся лжебратьев». Павел делает им эту маловажную уступку, но вообще не подчиняется им. Что касается людей с весом (Павел говорит о них лишь с оттенком горечи и иронии), то они не дали ему ничего нового. Более того, когда Петр позднее пришел в Антиохию, Павел «лично противостал ему, потому что он подвергался нареканию». И действительно, сначала Петр ел со всеми без различия. Но вот появляются эмиссары Иакова. Тогда он прячется, избегая необрезанных. Видя, что он «не прямо поступает истине Евангельской», Павел изобличает Петра пред всеми и горько упрекает его за его поведение.

Разница очевидна. С одной стороны, мир и благоволение, с другой — плохо сдерживаемое негодование, крайняя обидчивость. С одной стороны, нечто в роде собора, с другой — ничего похожего на это. С одной стороны, формальное постановление, вынесенное признанным авторитетом, с другой — несходные мнения, которые сосуществуют одновременно и если делают взаимные уступки, то только для виду. Излишне говорить, какая версия заслуживает предпочтения. Рассказ «Деяний» мало правдоподобен, так как, согласно ему, поводом к созыву собора является диспут, которого не видно и следов с того момента, как собор состоялся. Оба оратора держат тут речи в противоположность тому, что мы знаем об их роли из других источников. Постановление, которое вынес собор, просто вымысел. Если бы это постановление, редакцию которого утвердил Иаков, действительно было принято, чем объяснить тогда странное поведение добродушного робкого Петра пред посланцами Иакова? Зачем он прячется? Ведь он и антиохийские христиане действовали в полном согласии с постановлением, которое было принято самим Иаковом. История с обрезанием относится приблизительно к 51 году. Несколькими годами позднее, около 56 года, препирательства, которым будто бы положило предел постановление, становятся оживленнее, чем когда-либо. Галатскую церковь беспокоят новые эмиссары от иерусалимской иудействующей партии (ср. Деян.15:1; Гал.1:7; 2:12). На это новое нападение своих врагов Павел отвечает громовым посланием. Если бы постановление, приводимое в «Деяниях» (гл. XV), имело хоть какую-нибудь реальную подкладку, то у Павла было очень простое средство положить конец дебатам, это — цитировать его. Но все, что он говорит, заставляет предполагать, что такого декрета и не существовало. В 57 году, когда Павел пишет к Коринфянам, он игнорирует этот декрет и даже нарушает его предписания. Декрет предписывает воздержание от идоложертвенного мяса. Павел, напротив, того мнения, что можно прекрасно есть это мясо, если только это никого не соблазнит, но что следует воздерживаться в случае, если бы это повело за собой соблазн (1 Кор.8:4,9; 10:25-29). Наконец, в 58 году, во время последнего путешествия Павла в Иерусалим, Иаков упорствует больше прежнего (Деян.21:20 и сл.). Одна из самых характерных черт «Деяний», вполне доказывающая, что автор не столько заботится об исторической правде и даже о логике, сколько о назидании благочестивых читателей, эта черта заключается в том, что вопрос о допущении необрезанных там всегда представляется решенным, тогда как на деле этого не было. Вопрос этот во-первых решается крещением евнуха царицы Кандакии, затем крещением сотника Корнилия (в обоих случаях по чудесному внушению), затем основанием Антиохийской церкви (Деян.11:19 и сл.), наконец, предполагаемым Иерусалимским советом, но все это не мешает ему оставаться открытым на последних странницах книги (Деян.21:20-21). По правде сказать, он и всегда был вопросом открытым. Две фракции зарождающегося христианства никогда не сливались. Но только одна из них, хранившая иудейские заветы, осталась бесплодной и незаметно угасла. Авторитет Павла до такой степени мало признавался, что после его смерти часть христиан[35] даже отлучает его и преследует своей клеветой.

В третьей нашей книге мы будем детально обсуждать вопрос, углубляясь в изучение этих любопытных явлений. Здесь же мы хотели только показать манеру автора «Деяний» усваивать исторический материал, его примирительный дух, предвзятость его идей. Следует ли заключить отсюда, что первые главы «Деяний» не имеют авторитетности, как это думают некоторые знаменитые критики, что действующие здесь лица целиком вымышлены, как напр., евнух Кандакии, сотник Корнилий, даже дьякон Стефан и благочестивая Тавифа? Я отнюдь этого не думаю. Вероятно, автор «Деяний» не придумывал своих персонажей[36]. Это просто искусный адвокат. Он пишет, чтобы доказать и старается извлечь выгоду из всех фактов, о которых он слышал, чтобы отстоять свои излюбленные положения: законность призвания язычников и божественное установление иерархии. Такой документ требует крайне осторожного обращения, но безусловно отвергать его также неосновательно, как и слепо следовать ему. Впрочем, несколько параграфов даже в этой первой части имеют общепризнанную ценность и представляют подлинные записи, извлеченные последним составителем книги. Наибольшего доверия заслуживает глава 12, которая, по-видимому, принадлежит Иоанну-Марку.

Не трудно видеть, в каком безвыходном положении оказались бы мы, если бы эта легендарная книга была единственным документом, которым мы могли бы располагать. К счастью, мы имеем другие документы, относящиеся, правда, к периоду, который будет предметом нашей третьей книги, но проливающие свет и на содержание этой книги. Это — послания св. Павла. Истинным сокровищем для нас является послание к Галатам, на него опирается вся хронология этого периода, в нем ключ, открывающий все; свидетельство, которое должно убедить самые скептические умы в реальности явлений, в существование которых можно было сомневаться. Наиболее серьезных читателей, которые вздумали бы смотреть на меня как на слишком смелого или слишком доверчивого человека, я попрошу перечесть первые две главы этого замечательного произведения. Для изучения возникновения христианства это, безусловно, самые важные страницы. Послания св. Павла имеют в этом отношении одно несравненное преимущество: это — их безусловная подлинность. Серьезная критика никогда не поднимала даже вопроса о подлинности Послания к Галатам, двух Посланий к Коринфянам и Послания к Римлянам. Доводы, которыми пытались оспаривать подлинность двух Посланий к Фессалоникийцам и Послания к Филиппийцам, не имеют никакой цены. В начале нашей третьей книги мы займемся обсуждением более солидных возражений, хотя тоже не вполне решающих, которые были высказываемы по поводу Послания к Колоссянам и Письма к Филимону. Разберем особенно трудный вопрос о Письме к Эфесянам, коснемся, наконец, серьезных доказательств, которые побуждают отвергнуть оба Послания к Тимофею и Послание к Титу. Послания, которыми мы будем пользоваться в этом томе, принадлежат к разряду таких, подлинность которых вне сомнения. Во всяком случае, наши выводы из других посланий не будут в зависимости от разрешения вопроса, продиктованы ли эти послания св. Павлом или нет.

Нет надобности возвращаться здесь к критическим приемам, применявшимся при составлении этого труда, так как это уже сделано во введении к «Жизни Иисуса». Действительно, двенадцать первых глав «Деяний» представляют документ, аналогичный синоптическим Евангелиям, с которым следует и обращаться соответствующим образом. Подобного рода документы, наполовину легендарные, нельзя трактовать ни как чисто легендарные, ни как чисто исторические. В подробностях тут почти все ложно и, несмотря на это, можно извлечь крупицы истины. Пересказывать эти повествования во всей их неприкосновенности — не значит писать историю. Они часто опровергаются другими текстами, более достоверными. Поэтому даже в тех случаях, когда перед нами только один текст, есть основание опасаться, что, если бы их было несколько, обнаружилось бы противоречие. В отношении жизни Иисуса рассказ Луки беспрестанно контролируется и исправляется двумя другими синоптическими Евангелиями и четвертым. Разве не могло бы быть, повторяю я, что если бы у нас, кроме «Деяний», имелись труды, аналогичные синоптическим Евангелиям и четвертому, то «Деяния» оказались бы под сомнением во многих пунктах, по которым имеется теперь только свидетельство «Деяний». К совершенно другим приемам мы будем прибегать в нашей третьей книге, где мы вступим окончательно в область истории в строгом смысле слова и где у нас под руками будут подлинные, иногда даже автобиографические данные. Когда Павел рассказывает нам какой-нибудь эпизод из своей жизни, представить который в том или ином освещении у него не было никакого расчета, ясно, что нам остается лишь слово за словом вносить в наш рассказ подлинные его слова, как это делает Тиллеман. Но когда мы имеем дело с рассказчиком, придерживающимся известной системы, пишущим, чтобы доставить торжество известным идеям, прибегающим к детским приемам изложения с неясными, неопределенными очертаниями, с окраской яркой и резкой, как это всегда бывает в легендах, тогда долг критика не придерживаться текста, его обязанность постараться раскрыть, какую истину можно вывести из него, никогда не успокаиваясь на том, что он нашел ее. Запретить критике подобные истолкования было бы также неосновательно, как потребовать от астронома, чтобы он считался лишь с кажущимся видом неба. В самом деле, не в том ли задача астрономии, чтобы исправлять параллакс, обусловленный положением наблюдателя, и воссоздавать истинное положение по кажущемуся обманчивому? Да и можно ли следовать буквальному смыслу документов, заключающих в себе явные несообразности? Первые 12 глав «Деяний» сотканы из чудес. А неизменное правило критики — не давать места чудесному в исторических рассказах. Это вовсе не метафизический выход. Это просто результат наблюдателя. Никогда не было констатировано фактов подобного рода. Все факты якобы чудесного характера, которые нам удается исследовать вблизи, оказываются иллюзиями или обманом.

Если бы было доказано хоть одно чудо, невозможно было бы отрицать ни одного из чудес древней история, так как, даже допустив, что в громадном большинстве случаев чудеса были ложны, пришлось бы верить, что некоторые из них были истинны. Но дело обстоит совсем не так. Все чудеса, которые можно было исследовать, исчезают без остатка. Разве мы не вправе заключить отсюда, что чудеса, удаленные от нас на целые века и относительно которых нет возможности установить противоречий, также не реальны? Другими словами: чудеса существуют, пока в них верят; сверхъестественное создается верою. Католицизм, полагающий, что чудодейственная сила не истощилась еще в его недрах, сам подчиняется влиянию этого закона. Чудеса, на которые он претендует, происходят не там, где нужно. Когда располагаешь столь простым средством, почему не пользоваться им при свете дня? Чудо, совершенное в Париже, в присутствии компетентных ученых, положило бы конец всем сомнениям! Но увы! Именно этого-то мы никогда не дождемся. Никогда не происходило чудес перед публикой, которую надо было еще обратить, я хочу сказать, перед неверующими. Необходимое условие чуда — доверчивость очевидцев. Никаких чудес не бывало перед людьми, которые могли бы их обсуждать или критиковать. В этом правиле нет исключений. Цицерон с присущими ему здравым смыслом и проницательностью сказал: «С каких пор исчезла эта таинственная сила? Не с того ли времени, когда люди стали не так легковерны[37]?» «Но, говорят, если, с одной стороны, невозможно доказать, что существовали когда-нибудь сверхъестественные явления, то с другой — невозможно доказать и того, что их не существовало. Ведь ученый позитивист, отрицающий сверхъестественное, поступает так же произвольно, как и верующий, который допускает это». Отнюдь нет. Обязанность доказать известное положение лежит на том, кто высказывает его. Тому, пред кем его высказывают, остается только одно: ожидать доказательства и подчиниться ему, если оно убедительно. Если бы вздумали потребовать от Бюффана, чтобы он дал место в своей естественной истории сиренам и кентаврам, Бюффан ответил бы: «Покажите мне хоть один экземпляр этой породы существ, и я включу их в свою классификацию. До тех же пор они не существуют для меня». «Но докажите, что они не существуют», — могли бы ему возразить. «Это ваше дело — доказать, что они существуют», — ответил бы Бюффан. В науке обязанность представлять доказательства лежит на тех, кто приводит известный факт. Почему не верят более в ангелов, в демонов, хотя бесчисленные исторические тексты предполагают их существование? Да просто потому, что никогда не было доказано существование ангела или демона.

Чтобы доказать реальность чуда, ссылаются на исключительные явления, которые не могли произойти по законам природы, например, на сотворение человека. «Сотворение человека, — говорят, — могло совершиться только путем непосредственного вмешательства божества. Почему бы не быть такому вмешательству и в другие решающие моменты развития вселенной?» Не стану останавливаться на странной философии и на убогой идее Божества, заключающихся в подобных рассуждениях. У истории должны быть свои методы, независимые от всякой философии. Совершенно не вступая на почву богословия, легко показать, какими недостатками страдает такая аргументация. Ведь это равносильно утверждению, что все, чего уже не случается при данном состоянии мира, все, чего мы не в силах объяснить при данном состоянии знаний, — чудесно. Но в таком случае, и солнце — чудо, так как наука далеко еще не все объяснила о солнце. Познавательные способности каждого человека — тоже чудо, так как физиология еще хранит молчание на этот счет. И совесть наша — чудо, так как совесть безусловно тайна. Такое же чудо и каждое животное, потому что происхождение жизни — проблема, для разрешения которой у нас не имеется почти никаких данных. Если же скажут, что всякая жизнь, всякая душа есть нечто сверхъестественное, это будет лишь игра словами. Мы охотно допускаем это, но в таком случае следует договориться о смысле слова «чудо». Что же это за чудо, которое повторяется изо дня в день и из часа в час? Необъясненное еще не значить чудо. Чудо — это формальное отступление от общественных законов во имя личной воли. Такое-то именно чудо мы и отрицаем, чудо, как исключение из правила, как личное вмешательство, вроде того, как если бы часовщик, сделав часы, пожалуй, даже довольно хорошие, должен был бы от времени до времени исправлять недостатки их механизма. Бог всегда во всем, особенно во всем живущем, это и наша теория. Мы говорим только, что никогда не было констатировано какого-либо особого вмешательства сверхъестественной силы. Мы будем отрицать реальность отдельных проявлений сверхъестественного, пока нам не представят доказанный факт подобного рода. Искать таких фактов до сотворения человека, чтобы избавиться от необходимости констатировать исторические чудеса, углубляться в доисторические времена, в эпохи, где невозможно констатирование каких бы то ни было фактов, ведь это значит прятаться за облаком, доказывать нечто неясное посредством другого еще более неясного, оспаривать известный закон при помощи неизвестных нам фактов. Ссылаются на чудеса, которые не могли иметь свидетелей, за невозможностью сослаться на такое чудо, которое могли бы подтвердить надежные свидетели.

Несомненно, в отдаленные эпохи во вселенной происходили явления, которые более не повторяются теперь. По крайней мере, в таких же размерах. Но в то время, когда происходили эти явления, для них были причины. В геологических формациях находят много минералов и драгоценных камней, которые, по-видимому, уже не образуются в природе в настоящее время. Тем не менее г. г. Мищерлих, Эбельмен, де Сенарман, Добрэ искусственно воспроизвели бoльшую часть этих минералов и драгоценных камней. Если и сомнительно, чтобы когда-нибудь удалось искусственно воспроизвести жизнь, то это зависит от того, что воспроизведение условий, при которых началась жизнь (если только вообще она когда-нибудь началась), быть может, навсегда останется выше человеческих сил. Как восстановить состояние планеты, исчезнувшей более тысячи лет тому назад? Как сделать опыт, на который требуются века? Различие среды и века медленной эволюции, вот что забывают, когда называют чудесами явления, которые происходили когда-то и которые уже не происходят в наши дни. Во вселенной, быть может, в данный момент и происходят факты, не имевшие места у нас на земле с бесконечных времен. Бесспорно, что возникновение человечества — вещь самая поразительная, самая бессмысленная, если считать, что оно произошло внезапно, мгновенно. Оставаясь необъяснимым, этот факт входит в разряд аналогичных фактов, если видеть в нем результат прогресса, продолжавшегося неизмеримое число лет. Нельзя применять закон эмбриональной жизни к жизни сложившихся организмов. У эмбриона развиваются один вслед за другим органы; у взрослого же человека не образуется новых органов. Они не образуются просто потому, что взрослый уже не находится в периоде развития, равно как и сложившийся язык не развивается более, когда он вполне развился. Но что толку следить за аргументацией противника, который неправильно ставит вопрос? Мы требуем исторически констатированного чуда, нам отвечают, что оно произошло в доисторические времена. Разумеется, если бы потребовалось доказательство необходимости веры в сверхъестественное для известных состояний души, такое доказательство нашли бы в том факте, что умы, одаренные проницательностью во всем прочем, вынуждены были основать здание своей веры на столь ненадежном аргументе. Другие, не настаивая на чудесном в области физических явлений, упорно отстаивают чудо в области моральной, так как иначе, по их утверждению, невозможно объяснить некоторые события. Бесспорно, что возникновение христианства — величайший факт религиозной истории мира. Но тем не менее это не чудо. Буддизм и бабизм имели мучеников столь же многочисленных, столь же экзальтированных, столь же самоотверженных, как христианство. Чудеса первых времен исламизма совершенно иного характера и, сознаюсь, они мало занимают меня. Следует, однако, заметить, что мусульманские ученые, говоря о том, как утвердился исламизм, как он огненным потоком разлился по всему миру, говоря о той силе, которая дает ему повсеместно господство, приводят те же доводы, что и христианские апологеты по поводу утверждения христианства, и видят в этом явственно перст Божий. Допустим даже, что распространение христианства факт единственный в своем роде. Но есть и другой факт единственный в своем роде, — это эллинизм, разумея под этим выражением идеал совершенства в литературе, искусстве, философии, идеал осуществленный Грецией. Греческое искусство оставляет далеко за собой всякое другое на столько же, на сколько христианство превосходит другие религии, и Афинский Акрополь, собрание шедевров, в сравнении с которыми все остальное лишь неуклюжие попытки или же более или менее удачное подражание, представляет нечто такое, с чем никакие сравнения невозможны. Иными словами, эллинизм такое же чудо красоты, как христианство чудо святости. Но единственное еще не значит чудесное. Бог более или менее пребывает во всем, что прекрасно и истинно. Но никогда ни одно из его проявлений не носит столь исключительного характера, чтобы присутствие его дыхания в религиозном и философском движении можно было рассматривать как исключительную привилегию. Я надеюсь, что промежуток в два с половиною года, протекших со времени появления моей «Жизни Иисуса» поможет некоторым читателям спокойнее заняться этими вопросами. Религиозный спор всегда ведут недобросовестно, не сознавая и не желая того. Здесь дело идет не о том, чтобы вести этот спор беспристрастно с тревожным исканием истины, дело идет о защите готовой, застывшей доктрины, о том, чтобы доказать, что отпавший — невежда или человек недобросовестный. Клевета, бессмыслица, подтасовка идей и текстов, торжествующие рассуждения по поводу того, чего противник не думал говорить, победный крик по поводу ошибок, которых он не совершал, ничто не кажется бесчестным тому, кто уверен, что держит в руках интересы абсолютной истины. Я слишком мало знал бы историю, если бы не ожидал всего этого. Я обладаю достаточным хладнокровием, чтобы принимать это спокойно и достаточно живым чутьем в делах веры, чтобы оценить то трогательное, что иногда таилось в чувствах, которые одухотворяли моих противников. Иногда, видя такую наивность, такую благочестивую уверенность в своей правоте, видя этот искренний гнев, выливающийся из столь добрых и прекрасных душ, я повторял слова Ивана Гусса, воскликнувшего при виде старой женщины, тащившей вязанку хвороста на его костер: O sancta simplicitas! Я сожалел лишь о напрасных волнениях, которые по прекрасному выражению писания, что «Бог не в буре», могли быть только бесплодны. Если бы всякое такое волнение содействовало раскрытию истины, тогда, конечно, можно было бы помириться с ним. Но это не так. Истина не дается человеку, охваченному страстью. Она достается умам, которые ищут без предвзятой мысли, без слепой любви, без упорной ненависти, с безусловной свободой и без всякой задней мысли воздействовать на направление судеб человечества. Ведь данные проблемы составляют лишь один из бесчисленных вопросов, которыми полон мир и которые служат предметом исследования для пытливых умов. Высказывая теоретическое мнение, мы никому не наносим обиды. Те, кто держится за свою веру, как за сокровища, имеют очень простое средство для защиты ее — это не считаться с произведениями противоположного направления, а людям робким лучше всего совсем их не читать. Есть люди, которые даже по поводу научного труда высказывают желание знать, какой из политических партий автор предполагал сослужить службу своей книгой, и которые требуют, чтобы даже в поэтическом произведении заключался урок морали. Эти люди не допускают мысли, чтобы можно было писать для какой-либо другой цели, кроме пропаганды. Идея искусства и науки, вдохновляющая лишь на поиски истины и красоты, помимо всяких практических целей. чужда этим людям. Между нами и такими людьми недоразумения неизбежны. По выражению греческого философа, они берут левою рукою то, что мы даем им правой. Множество полученных мною и продиктованных весьма почтенным чувством писем может быть выражено в словах: «Чего вы собственно хотели? Какая у вас была цель?» Бог мой! Да та самая, какую ставят себе, когда начинают писать любую историю. Будь в моем распоряжении несколько жизней, я употребил бы одну на историю Александра, другую — на историю Афин, третью — либо на историю французской революции, либо на историю ордена святого Франциска. Какую цель я мог бы поставить себе, приступая к этим работам? Только одну: найти истину, заставить ее жить, трудиться для того, чтобы величайшие дела прошлого стали известны с возможно большей точностью и были бы изложены достойным их образом. Мысль поколебать чью бы то ни было веру бесконечно далека от меня. Такой труд должен быть выполнен с величайшим бесстрастием, как будто бы писали для необитаемой планеты. Всякая уступка побуждениям низшего порядка свидетельствует о недостатке уважения к искусству и к истине. Кто не понимает, что отсутствие прозелитизма составляет и достоинство и недостаток трудов, написанных в таком духе?

Первый принцип критической школы в том, чтобы каждый признавал в деле веры то, в признании чего он нуждается, и устраивал бы, так сказать, ложе своих верований пропорционально своему росту. Было бы безумием с нашей стороны вмешиваться в то, что зависит от условий, над которыми мы не властны. Если человек принял наши принципы, это значит, что по складу ума и по воспитанию он неизбежно должен был их принять. Никакие старания с нашей стороны не могли бы дать такого воспитания и такого склада ума тому, кто уже не обладает ими. Разница между философией и верой в том, что вера понимается как нечто самодовлеющее, независимое от того или иного толкования догматов. Мы же признаем, что, напротив, истина имеет цену лишь в том случае, если дошли до нее самостоятельно, если охватывают взором весь тот круг идей, с которым она связана. Мы не обязываемся скрывать те из наших мнений, которые расходятся с верованиями части наших ближних. Мы не намерены приносить жертв различным ортодоксальным учениям. Но в то же время мы не думаем ни нападать на них, ни вызывать их на бой. Мы поступаем так, как будто их не существует. Мне причинили бы величайшее огорчение в тот день, когда убедили бы меня сделать попытку привлечь на сторону моих идей хоть одного последователя, который не дошел бы до них своим умом. Я заключил бы из этого, что либо мой ум уклонился от своего свободного и прямого пути, либо что во мне что-то надорвалось, потому что я уже не способен более довольствоваться радостным созерцанием вселенной. Впрочем, всякий понимает, что если бы моей целью была война с установившимися культами, мне следовало бы поступить иначе, т. е. всецело сосредоточиться на несообразностях и противоречиях текстов и догм, признанных священными. Эта скучная работа выполнялась тысячу раз и выполнялась хорошо. В 1856 году[38] я писал следующее: «Я протестую раз и навсегда против ложного истолкования моих работ. Было бы неправильно, если бы сочли полемическими произведениями некоторые опыты по истории религий, которые я уже опубликовал или мог бы их опубликовать в будущем. Как полемические труды эти опыты (я сам первый должен признать это) были бы очень неудачны. Полемика требует стратегических приемов, на которые я не способен. Для полемики нужно уметь подмечать слабые стороны противника и придерживаться такой системы, не касаясь вопросов неясных, избегая всяких уступок, то есть отказываясь от того, что составляет самую сущность научного духа. Не таков мой метод. Я совсем не касаюсь основного вопроса, около которого вращаются все религиозные споры, — вопроса об откровении и о сверхъестественном. И это не потому, чтобы этот вопрос не был для меня решенным вопросом, но просто потому, что споры по таким вопросам не научны, или, вернее, потому, что независимая наука предполагает их уже разрешенными. Разумеется, если бы я преследовал цель, имеющую хоть какое-нибудь отношение к полемике и прозелитизму, то с моей стороны было бы грубой ошибкой перенести на почву столь щекотливых и неясных проблем вопрос, который я мог бы трактовать гораздо резче и с гораздо большей наглядностью на той почве, на которую обыкновенно переносят его диспутанты и апологеты. Я далек от того, чтобы сожалеть о преимуществах, которые, таким образом, я даю моим противникам против меня, и буду рад, если это убедит теологов, что мои произведения иного порядка, чем их собственные, что на них следует смотреть лишь как на строго научные исследования, подлежащие критике как таковые: иногда я пробую применять к религиям еврейской и христианской принципы критики, которым обыкновенно следуют в других отраслях истории и филологии. Что же касается вопросов чисто богословских, я совсем не буду затрагивать их — точно так же, как Бюрнуф, Крёзэ, Гиньо и многие другие исторические критики древних религии не считали себя обязанными заниматься опровержением или апологией культов, исследованию которых они себя посвятили. История человечества — для меня необъятное целое, где все крайне изменчиво и разнообразно, но где все — одного порядка, проистекает из тех же самых причин, подчинено тем же законам. Исследуя эти законы, я руководствуюсь одним побуждением — открыть точное отражение того, что есть. Ничто не заставит меня променять скромное, но плодотворное служение науке на роль диспутанта, благодарную в том отношении, что она завоевывает симпатии той публики, которая считает необходимым отвечать войной на войну. Для такой полемики, необходимости которой я далеко не оспариваю, но которая не в моем вкусе и не по моим способностям, достаточно Вольтера. Нельзя одновременно быть и хорошим полемистом и хорошим историком. Вольтер, столь слабый, как ученый, Вольтер, который нам, знакомым с лучшими методами, кажется до такой степени лишенным понимания древности, этот Вольтер оказывается в двадцать раз сильнее противников, у которых еще меньше критического чутья. Новое издание сочинений этого великого человека удовлетворило бы потребности данного момента, потребности дать отповедь богословским нападкам. Плохой ответ по существу, но приспособленный к тому, из-за чего идет борьба: запоздалый ответ отсталой науке. Мы же все, кого влечет любовь к истине и любознательности, оставим эти дебаты тем, кому они нравятся. Станем работать для небольшого числа тех, кто следит за успехами человеческой мысли. Я знаю популярность достается в удел тем писателям, которые вместо того, чтобы исследовать наиболее возвышенные формы истины, посвящают себя борьбе с современными им мнениями. Но, по справедливому возмездию, они теряют всякую цену, как только мнение, с которым они боролись, перестало существовать. Люди, отвергавшие магию и астрологию в XVI и XVII веках, оказали неизмеримую услугу разуму, тем не менее их произведения неизвестны в настоящее время. Именно эта победа заставила их позабыть.

Я буду неизменно придерживаться этого правила поведения, единственно соответствующего достоинству ученого. Мне известно, что исследования по истории религии соприкасаются с жизненными вопросами, которые требуют разрешения. Люди, мало освоившиеся со свободным мышлением, не понимают спокойной медленной работы мысли. Практические умы выражают нетерпение по отношению к науке, которая не идет навстречу их торопливости. Оградимся же от этой ненужной суетливости. Остережемся от каких бы то ни было построений. Останемся каждый в своей церкви, пользуясь ее вековыми традициями культа и добродетели, участвуя в ее благих начинаниях и наслаждаясь поэзией ее прошлого. Отвернемся лишь от ее нетерпимости. Простим даже эту нетерпимость, ибо она, как и эгоизм, свойственна человеческой природе. Предполагать, что в будущем еще могут слагаться новые религиозные братства или что соотношение между ныне существующими может значительно измениться, это значит идти против очевидности. Католический мир будет скоро растерзан великим расколом, возвратятся времена Авиньона, антипан, клементинцев и урбанистов. Католической церкви придется вновь пережить XIV век. Но, несмотря на эти расколы, она останется католическою церковью. Весьма вероятно, что через сто лет численное отношение между протестантами, католиками и евреями не изменится сколько-нибудь заметно. Но великая перемена совершится или, вернее, станет заметна на глаз. Но в каждом из этих религиозных братств будут двоякого рода верные: одни безусловно верующие, как в средние века, другие пренебрегающие буквой ради духа. Эта вторая группа будет возрастать числом в каждом вероисповедании и, так как дух сближает, а буква разделяет, то спиритуалисты каждого исповедания достигнут сближения в такой мере, что окончательное слияние не будет иметь значения для них. Фанатизм растет в общей терпимости. Догма станет таинственным ковчегом, который условятся никогда не открывать. Если ковчег пуст, что за важность? Боюсь, что одна только религия не допустит такого падения догмы — это исламизм. Правда, у некоторых мусульман древних школ, у кое-кого из выдающихся людей в Константинополе и, особенно, в Персии есть зародыши мыслей широких и примиряющих. Если эти хорошие задатки будут задушены фанатизмом улемов, исламизму придется погибнуть, так как очевидны две вещи: первое, что современная цивилизация вовсе не желает смерти древних культов; второе, что цивилизация не потерпит, чтобы ее работе мешали древние религиозные постановления, которым в таком случае останется на выбор: уступить или умереть.

Что касается чистой религии, идеал, который именно в том чтобы не становиться ни сектой, ни особленной церковью, то зачем ей создавать, для себя невыгоды позиции, преимуществами которой она не может воспользоваться? Зачем ей поднимать знамя против знамени, когда ей известно, что спасение возможно для всех и повсюду, что оно зависит от степени благородства, которое каждый носит в себе? Не трудно понять, что протестантство в XVI веке было доведено до разрыва. Оно исходило из абсолютных верований не только не ослабив догматизма, реформация даже отметила собой возрождение самого строгого христианского духа. Движение же XIX века, напротив, исходит из настроения, составляющего противоположность догматизму. Оно должно окончиться не сектантством или разделением церквей, а общим примирением всех церквей. Раскол увеличивает фанатизм ортодоксии и вызывает реакцию. Лютеры, Кальвины породили Карафф, Гислиери, Лойол, Филиппов II. Если церковь наша отвергнет нас, не будем платить ей той же монетой. Постараемся оценить мягкость современных нравов, сделавшую бессильной эту ненависть. Утешимся мыслью той невидимой церкви, которая принимает в свое лоно святых изгнанников, лучшие души каждого века. Изгнанники каждой церкви всегда составляют цвет ее. Они опережают свое время. Сегодняшний еретик ортодокс будущего. Да и что такое отлучение, исходящее от людей? Отец небесный отлучает лишь черствые души и мелкие сердца. Если священник откажется допустить наши останки на свое кладбище, запретим нашим семьям протестовать. Судить будет Бог. Земля добрая мать. Она не делает, различия между детьми своими. Труп хорошего человека, вступая в уголок, не освещенный благословением церкви, несет туда с собою и благословение. Несомненно, бывают положения, когда применение этих принципов затруднительно. Дух реет, где хочет. Свобода — в духе. Есть лица, в некотором роде обязанные верить безусловно. Я имею в виду людей, вступивших в монашеские ордена или облеченных пастырским саном. Но и тут благородная душа сумеет найти выход. Какой-нибудь достойный деревенский пастырь, человек святой жизни, отдавшийся в своем уединении научным занятиям, доходит до понимания всей нелепости узкого догматизма. Но следует ли отсюда, что он должен опечалить тех, кого он утешал до тех пор, что он должен объяснить простым людям происшедшую в нем перемену, которой они все равно не поймут? Сохрани Бог! Нет на свете двух людей, которые обязаны были бы исполнять одно и то же дело. Епископ Коленсо выполнил такой акт честности, какого церковь не видела со дня своего основания, когда он изложил публично свои сомнения, как только они пришли ему на ум. Но скромный католический священник, живущий среди населения с ограниченным умственным кругозором, должен молчать. Сколько скромных могил около деревенских церквей таят в себе эту поэтическую сдержанность, это ангельское молчание? Вряд ли те, чьим долгом было говорить, сравняются в заслуге с этими хранителями тайн, известных только Богу? Теория не практика. Идеал должен оставаться идеалом. Он всегда должен бояться запачкаться, соприкасаясь с действительностью. Мысли, которые хороши для тех, кто огражден своим благородством от всякой моральной опасности, могут, в случае их применения, оказаться неподходящими для людей, погрязших в пошлости житейской. Великое творится только путем прочно установившихся идей. Есть предел человеческим способностям. Человек без всяких предвзятых идей был бы обречен на бессилие. Будем наслаждаться свободой сынов Божиих. Но остережемся быть участниками падения добродетели, которое угрожало бы нашему обществу, если бы христианство начало дряхлеть. Чем мы были бы без него? Что заменит великие школы самоотверженного служения долгу, как школа св. Сульпиция? Как не прийти в ужас от черствости сердца и мелочности интересов, которые наполняют мир? Наше разномыслие с теми, кто верит в положительную религию, в конце концов чисто научного характера. Сердцем мы с ними. У нас с ними один враг — вульгарный материализм, пошлость человеческого своекорыстия.

Но, Бога ради, да будет мир! Пусть люди разных толков живут бок о бок, не уродуя собственной души на пути взаимных уступок, которые принизили бы их, но терпя друг друга. Ни одно мнение не должно господствовать в этом мире вплоть до исключения противоположного. Ни одна сила не должна подавлять другие. Гармония человечности слагается из самых дисгармонических звуков. Если ортодоксии удастся убить науку, мы знаем, что тогда слагаются: мусульманский мир и Испания умирают из-за того, что слишком добросовестно выполнили эту задачу. Если же рационализм захочет управлять миром, не считаясь с религиозными потребностями души, есть на то опыт французской революции, чтобы понять последствия подобной ошибки. Художественный инстинкт, доведенный до крайней утонченности, но лишенный целомудрия, сделал из Италии времен возрождения вертеп разврата. Скука, глупость, посредственность служат наказанием некоторым протестантским странам, где под предлогом служения здравому смыслу и христианскому духу искусство подавлено, а наука доведена до убожества.

Лукреция и св. Тереза, Аристофан и Сократ, Вольтер и Франциск Ассизский, Рафаэль и Венсен де Поль имеют одинаково свой raison d’etre, и человечество было бы несравненно хуже, если бы недоставало хоть одного из составляющих его элементов.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Автор «Деяний» ни разу не наделяет св. Павла титулом апостола. Этот титул он сохраняет исключительно за членами центральной коллегии в Иерусалиме.

[2] Поучение Климента Римского, XVII, 13-19.

[3] Юстин, Апол. I. 39. В «Деяниях» также господствует идея, что Петр был апостолом язычников. Особенно см. гл. X. Сравни 1 посл. Петра I, 4.

[4] 1 Кор.3:6,10; 4:14-15; 9:1-2; 2 Кор.11:2 и след.

[5] Письмо Дионисия Коринфского, у Евсевия, Hist. eccl., II, 25.

[6] По вопросу об исследовании и сравнении четырех рассказов читатели могут обращаться за деталями к Штраусу — «Жизнь Иисуса», 3 отд., гл. 4 и 5, перев. Литтрэ; «Новая жизнь Иисуса», кн. 1, § 46 и след.; кн. II, § 97 и след., перевод Нефцера и Дольфуса.

[7] Церковь искони допускает это положение как очевидное. См. канон Муратори (Antiq. Stal, III, 854), сверенный Нислером и исправленный Лорентом (Neutestamentliche Studien, Gotha, 1866), стр. 33 и след.

[8] Особенно обратите внимание: Деян.16:12.

[9] Известно, что писатели Нового Завета страдают бедностью языка До такой степени, что у каждого есть свой собственный маленький запас слов. Это дает драгоценное подспорье для определения автора писания, даже самого небольшого.

[10] Употребление этого слова (Деян.14:4,14) весьма сбивчиво.

[11] Сравн., напр., Деян.17:14-16; 18:5, 1 Фес.3:1-2.

[12] 1 Кор.15:32; 2 Кор.1:8; 11:23 и след.; Рим.15:19; 16:3 и след.

[13] Деян.16:6; 18:22-23 по сравнению с Посл. к Галатам.

[14] Напр., пребывание в Кесарии оставлено в тени.

[15] Mabillon, Museum Italicum, 1, ч. I, стр. 109.

[16] Почти все надписи там латинские, равно как и в Неаполисе (Cavala), гавани Филипп. См. Heuzey, Mission de Macedoine, стр. 11 и след. Замечательные морские познания автора «Деяний» (см. особенно гл. XXVII–XXVIII) заставляют думать, что он был из Неаполиса.

[17] Иудаизмы его стиля можно объяснить усердным чтением греческих переводов Ветхого Завета и особенно чтением писаний его палестинских единоверцев, которые он часто буквально копирует. Его цитаты из Ветхого Завета указывают на его полное незнание оригинального текста (напр., Деян.15:16 и след.).

[18] Лук.1:31; сравн. с Мф.1:21. Имя «Анны», которое знает только Лука, очень подозрительно. Сомнительно, чтобы мужскому имени «Иоанн» в то время было соответствующее женское имя. Однако, см. Talm. de Bab., Sota, 22a.

[19] Деян.9:22-23; 12:3,11; 13:45,50 и много других мест. То же самое и в отношении четвертого Евангелия, потому что оно также было редактировано за пределами Сирии.

[20] Лук.10:33 и след.; 17:16; Деян.8:5 и след. То же в четвертом Евангелии; Ин.5:5 и след. Сопоставьте с Мф.10:5-6.

[21] Лук.24:50; Мк.16:19 предлагает сходное с этим определение времени.

[22] Особенно смотри у Луки 1:1 выражение: ??? ???????????????? ?? ???? ?????????.

[23] Центурион Корнилий, проконсул Сергий Павел.

[24] Подобные предосторожности далеко не были редкими: Апокалипсис и послание Петра упоминают о Риме иносказательно.

[25] Особенно это чувствуется в истории центуриона Корнилия.

[26] 1 Кор.12—14; ср. Мк.16:17 и даже Деян.2:4,13; 10:46; 11:15; 19:6.

[27] Сравн. Деян.3:2 и след. с 14:8 и след.; 9:36 и след. с 20:9 и след.; 5:1 и след. с 13:9 и след.; 5:15-16, с 19:12; 10:44 с 19:6.

[28] В речи, приписываемой автором Гамалиилу по поводу обстоятельств, имевших место около 36 года, говорится о Февде, предприятие которого автор настойчиво относит к эпохе более ранней, чем аналогичный случай с Иудой Галилеянином (Деян.5:1). Между тем возмущение Февды было в 44 году (Иосиф, Ant., XX.5:1) и, во всяком случае, гораздо позднее, чем возмущение Иуды Галилеянина (Иос., Ant., XVIII.1:1; B. J., II.8:1).

[29] Лица, не имеющие возможности прочесть обо всем этом по-немецки сочинения Баура, Шнекенбурга, Ветте, Швеглера, Целлера, в которых вопросы критики, касающиеся «Деяний» почти окончательно разработаны, могут с пользой прочесть следующие сочинения: А. Стапа “Etudes historiques et critiques sur les origines du christianisme” стр. 116 и след. (Париж, Lacroix, 1864 г.); Мишеля Николя “Etudes critiques sur la Bible Nouveau Testament” стр. 223 и след. (Париж, 1864 г., Levy); Рейса “Histoire de la theologie chretienne au siecle apostolique”, 1, VI, гл. 5; различные труды Кайзера, Шерера, Рейса в Revue de theologie de Strasbourg, 1 серия, т. II и III; 2 серия т. II и III.

[30] Для большего понимания оттенка выражения ?? ???????????? ????? ??? ??????.

[31] Сам Павел клятвенно уверяет в этом. См. особенно послание к Галатам гл. I и II.

[32] Jos., Ant., XIX.8:2; B. J., II.12:6.

[33] Цитата из Амоса (Ам.15:16-17), приведенная Иаковом по греческой версии и в противоречие с еврейским текстом, впрочем, вполне подтверждает, что эти дискуссии — измышление автора.

[34] Впоследствии мы установим, что это действительно так. Во всяком случае, сомнение по вопросу, был или не был Тит обрезан, имеет мало значения для соображений, которые мы здесь приводим.

[35] Особенно эбиониты. Смотри мнимые поучения Климента; Ириней, Adv. haer., I.26:2; Епифаний, Adv. gaer., XXX; св. Иероним, In Matth., XII.

[36] Но я охотно усомнился бы насчет Анания и Сапфиры.

[37] De divinatione, II, 57.

[38] Preface des Etudes d’histoire religieuse.