Ренан Э. Апостолы

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава XI. Мир и внутреннее развитие иудейской церкви

С 38 по 44 год никаких гонений не тяготело, по-видимому, над церковью (Деян.9:31). Без сомнения, верные приняли предосторожности, которыми они пренебрегали до смерти Стефана, и стали избегать публичных выступлений. Быть может, для новой секты заключалась некоторая выгода в немилости, в которую впали евреи, ведшие борьбу с Калигулой во всю вторую половину его царствования. Евреи всегда оказывались тем более жестокими гонителями, чем в лучших отношениях с римлянами были они в данный момент. Чтобы купить их спокойствие и вознаградить их за него, римлянам пришлось признать их привилегии, а главное, право, которым они дорожили больше всего, право убивать лиц, на которых они смотрели как на нарушителей Закона[1]. Итак, мы подошли к периоду, считающемуся одним из самых бурных в столь бурной во все времена истории этого удивительного народа.

Антипатия к евреям за их нравственное превосходство, за странные обычаи и за нетерпимость со стороны народов, среди которых им приходилось жить, достигла наивысшей точки в Александрии[2]. Эта напряженная ненависть нашла возможность проявить себя на деле со вступлением на престол одного из самых опасных безумцев, какие когда-либо царствовали. Калигула, по крайней мере, после болезни, которая окончательно помрачила его ум (октябрь 37 года), представлял ужасное зрелище полоумного, управляющего миром с безграничною властью, какая когда-либо была в руках человека. Гибельный закон цезаризма делал возможными такие ужасы и лишал всяких средств бороться с ними. Это продолжалось три года и три месяца. С чувством стыда приступаешь к повествованию в серьезном историческом труде о таких вещах, о которых нам придется сейчас рассказать. Прежде, чем приступить к рассказу об этих бесчинствах, приходится воскликнуть вместе со Светонием: «Reliqua ut de monstro narranda sunt».

Самым безобидным занятием этого безумца были заботы о собственном божеском достоинстве[3]. Он вкладывал в это долю горькой иронии, смесь серьезного и комического (чудовище не чуждо было остроумия), что-то в роде ядовитой насмешки над человеческим родом. Враги евреев поняли, какую выгоду можно было извлечь из этой мании. До такой степени понизился в то время уровень религиозного сознания, что не поднималось никакого протеста против кощунственных выходок цезаря. Один культ наперерыв перед другим спешил наделить его титулами и почестями, которые были присвоены богам этого культа. Вечная слава евреям за то, что среди этого низкого идолопоклонства они подняли голос возмутившейся совести. Их нетерпимость, натолкнувшая их на такие акты жестокости, показала теперь и свою хорошую сторону. Утверждая, что одна только их религия абсолютно истинная, они не преклонялись перед ненавистным капризом тирана. Для них это послужило началом неисчислимых бед. Было достаточно, чтобы в каком-нибудь городе нашелся человек, недовольный синагогой, злой или просто озорливый, чтобы это повело к ужасным последствиям. Сегодня находили воздвигнутым Калигуле алтарь на таком месте, где евреи всего менее могли его терпеть[4]. Назавтра толпа шалопаев вопила, что евреи одни только отказываются поместить статую императора в своих местах для молитвы; толпа устремлялась в синагоги, и молельни, устанавливала там бюсты Калигулы[5] и ставила несчастным альтернативу: или отказаться от своей веры, или совершить преступление оскорбления величества. Затем следовали страшные гонения.

Уже не раз повторялись подобные забавы, когда императору внушили еще более дьявольскую мысль поместить его колоссальную статую из золота в святая святых Иерусалимского храма и заставить евреев посвятить сам храм его божественной особе[6]. Эта подлая интрига едва не ускорила на тридцать лет восстание и гибель еврейской нации. Только умеренность императорского легата Публия Петрония и заступничество царя Ирода Агриппы, пользовавшегося благоволением Калигулы, предупредили катастрофу. Но пока меч Херея не освободил землю от самого гнусного тирана, какого она когда-либо носила, евреи повсюду жили в постоянном страхе. Филон[7] оставил нам подробности неслыханной сцены, разыгравшейся после того, как депутация, во главе которой он находился, была допущена к императору. Калигула принял их во время посещения им вилл Мецены и Ламии близ моря в окрестностях Пуцоллы. Он был в веселом настроении. Его любимый шут Геликон забавлял его, рассказывая ему всякий вздор про евреев. «А! так это вы, — сказал он им с горьким смехом, оскаливая зубы, — вы, которые одни только не хотите признать меня богом и предпочитаете обоготворять того, кого вы не можете даже назвать?» Эти слова сопровождались ужасным богохульством. Евреи трепетали. Их противники александрийцы заговорили первыми: «Ты почувствовал бы еще большее омерзение к этим людям и ко всей их нации, государь, если бы только знал, какое отвращение они питают к тебе, ведь они одни не приносили жертв за твое здоровье в то время, как все народы делали это». При этих словах евреи закричали, что это клевета и что они трижды приносили за благополучие императора самые торжественные жертвоприношения, какие только знает их религия. «Пусть так, — сказал Калигула с серьезным комизмом, — вы приносили жертвы; это хорошо, но все-таки не мне вы их приносили. Какая мне от них выгода?» Затем, повернувшись к ним спиной, он поспешно направился во внутренние покои, отдавая по пути приказания об исправлениях, то и дело поднимаясь вверх и спускаясь вниз. Несчастные депутаты (среди них и Филон, старец восьмидесяти лет, быть может, со дня смерти Иисуса наиболее почтенный человек того времени) следовали за ним вверх и вниз, запыхавшиеся, дрожащие, служа посмешищем для императорской свиты. Вдруг Калигула, обернувшись, спросил: «Кстати, почему это вы не едите свинины?» Льстецы засмеялись. Присутствовавшие при этом чиновники суровым тоном заметили им, что своим неумеренным смехом они оскорбляют императорское величество. Евреи что-то залепетали. Один из них довольно нескладно сказал: «Но ведь есть люди, которые не едят баранины». «Ну да! — сказал император, — у этих есть серьезное основание. Баранье мясо невкусно». Затем он сделал вид, что интересуется их делом, но едва они начали свое объяснение, как он оставляет их и идет отдавать приказания относительно украшения залы, которую ему хотелось отделать слюдой. Затем он снова возвращается и, приняв спокойный вид, спрашивает у посланцев, не имеют ли они еще чего-нибудь сказать; когда же они начинают бессвязную речь, он снова повертывается к ним спиной, чтобы осмотреть другую залу, которую он приказал разукрасить живописью. Эта игра тигра с добычей продолжалась несколько часов. Евреи готовились к смерти. Но в последний момент когти зверя спрятались. Возвращаясь обратно, Калигула сказал: «Положительно, эти люди не так виновны, их скорее приходится пожалеть за то, что они не верят в мою божественность». Вот как могли решаться самые важные вопросы под давлением ужасного режима, который создала низость людей, который одинаково лелеяли и подлые солдаты и подлая чернь, а почти всеобщая трусость поддерживала.

Понятно, что столь напряженное положение поубавило у евреев эпохи Марулла много той смелости, которая заставляла их так гордо говорить с Пилатом. Уже почти потерявшие связь с храмом, христиане естественно менее, чем евреи, боялись кощунственных проектов Калигулы. К тому же они были так малочисленны, что об их существовании почти не знали в Риме. Буря времен Калигулы, равно как и та, которая заканчивалась взятием Иерусалима Титом, прошла над их головами и даже сослужила им во многих отношениях службу. Все, что ослабляло независимость евреев, благоприятствовало христианам, так как в соответствующей мере уменьшало власть подозрительной ортодоксии, поддерживавшей свои требования суровыми карами.

Этот период мира был плодотворен для внутреннего развития. Народившаяся церковь делилась на три области: Иудею, Самарию и Галилею (Деян.9:31), к которой, несомненно, принадлежал и Дамаск. За Иерусалимом сохранялось неоспоримое первенство. Иерусалимская церковь, рассеявшаяся после смерти Стефана, быстро оправилась. Апостолы не покидали города. Братья Господни продолжали пребывать там и пользоваться величайшим авторитетом (Гал.1:18-19; 2:9). Но, по-видимому, эта новая иерусалимская церковь была основана уже не на столь строгих началах, как первая; в ней не была так резко проведена общность имуществ. Ограничились лишь учреждением обширной кассы для бедных, куда направлялись пожертвования от поместных церквей — церкви-матери, началу и неиссякаемому источнику их веры (Деян.11:29-30).

Петр часто предпринимал апостольские путешествия в окрестности Иерусалима (Деян.9:32). Он всегда пользовался громкой репутацией чудотворца. В частности, он ходил в Лидду[8] для исцеления паралитика по имени Енея, каковое чудо, как говорят, повело к многочисленным обращениям в долине Сарона (Деян.9:32-35). Из Лидды он отправился в Иоппию[9], город, служивший, по-видимому, центром христианства. В городах рабочих, рыбаков, бедного люда, где не чувствовалось влияния ортодоксальных евреев[10], секта находила наилучшую для себя почву. Петр надолго остановился в Иоппии у кожевника по имени Симон, жившего у моря (Деян.9:43; 10:6,17,32). Кожевенное ремесло считалось занятием нечистым; запрещалось посещать тех, кто занимался им, так что кожевники даже вынуждены были селиться в особых кварталах[11]. Выбирая такое пристанище, Петр подчеркивал тем свое безразличное отношение к еврейским предрассудкам и трудился для облагорожения скромных ремесленников, что и составляет в значительной мере заслугу христианства.

Особенно успешно развивалась организация дел милосердия. В иоппийской церкви была удивительная женщина. которую по-арамейски звали «Табифой» (серна), а по-гречески «Доркас»[12]. Все свои заботы она отдавала бедным (Деян.9:36 и сл.). По-видимому, она была богата и все свое имущество обратила на раздачу милостыни. Эта почтенная женщина организовала союз благочестивых вдов, проводивших время за тканьем одежды для неимущих[13]. Так как раскол христианства с иудейством еще не завершился, весьма вероятно, что евреи тоже брали свою долю помощи от этой благотворительности. «Святые и вдовы» (Деян.9:32,41) тоже принадлежали к разряду тех благочестивых людей, которые творили добро всем, являясь чем-то вроде монахов и монахинь, которых одни только ригористы педантичной ортодоксии имели на подозрении; это были возлюбленные братья народа, набожные, преисполненные милосердия люди.

Таким образом, зародыш этих женских ассоциаций, составляющих славу христианства, существовал уже в первых церквах Иудеи. Первое поколение этих женщин с наброшенным на лицо покрывалом, в льняных одеждах, женщин, которым суждено было на протяжении веков поддерживать традиции тайн милосердия, появилось в Яффе. Табифа была родоначальницей семьи, которая будет существовать, пока придется утешать несчастных и давать исход добрым инстинктам женщины. Позднее утверждали, что Петр воскресил ее. Увы! как ни бессмысленна смерть, как ни возмутительна она в подобных случаях, она неумолима. Когда душа отлетела, хотя бы самая благородная душа, возврата нет. Превосходнейшая женщина, как и самая простая и легкомысленная, уже не откликнется на зов друзей. Но мысль не подчиняется условиям материи. Добродетель и сердечная чистота ускользают от когтей смерти. Табифа не нуждалась в воскресении. Чтобы дать ей пробыть еще несколько дней в этой юдоли скорби, стоило ли тревожить ее безмятежный вечный покой? Оставьте ее покоиться с миром; день праведных настанет.

В этих городах с чрезвычайно пестрым составом населения вопрос о допущении язычников к крещению чувствовался с особенной остротой. Петр был очень озабочен этим. Однажды, когда он молился в Иоппии на террасе дома кожевника, имея пред глазами море, которому суждено было в скором времени разнести новую веру по всей империи, он впал в пророческий экстаз. В том состоянии полузабытья, в котором он находился, он почувствовал голод и попросил есть. Пока ему готовили, он увидал небо отверстым и спускающееся оттуда полотно, привязанное за четыре угла. Заглянув внутрь этого полотна, он увидел там разных животных и, как казалось ему, услышал голос, который говорил: «Заколи и ешь». На его возражение, что многие из этих животных нечисты, последовал ответ: «Что Бог очистил, того ты не почитай нечистым». Так повторялось три раза. Петр был убежден, что эти животные символизировали собой язычников, которых сам Бог признавал достойными приобщиться к царствию Божию (Деян.10:9-16; 11:5-10).

Тотчас представился и случай применить это указание.. Из Иоппии Петр отправился в Кесарию. Там ему пришлось войти в сношение с центурионом по имени Корнилий (Деян.10:1; 11:18). Гарнизон Кесарии был сформирован, по крайней мере, частью, из одной из тех когорт, которые набирались из итальянских охотников и носили название Italicae[14]. Полное название упомянутой когорты могло быть такое: cohors prima Augusta Italica civium romanorum[15]. Корнилий был центурионом этой когорты, следовательно, итальянцем и римским гражданином. Это был достойный человек, который уже давно чувствовал тяготение к монотеистическому культу евреев. Он молился, творил милостыню, словом, осуществлял наставление естественной религии, которую предполагает иудаизм; но он не был обрезан. Он вовсе не был прозелитом; это был просто благочестивый язычник, израильтянин сердцем, но не более[16]. Также настроены были, как утверждают, и весь его дом, а также несколько солдат из его центурии (Деян.10:2,7). Корнилий пожелал вступить в новую церковь; Петр, человек открытого и благожелательного нрава, согласился на это, и центурион был окрещен[17].

Быть может, Петр и не видел первоначально в этом отношении никаких затруднений, но по возвращении в Иерусалим он подвергся величайшим упрекам. Он явно нарушил Закон, он был у язычников и ел с ними. И действительно, вопрос был основной. Дело шло о том, чтоб уяснить, упразднен ли Закон окончательно, дозволено ли нарушать его прозелитизмом, могли ли язычники без всяких оговорок приниматься в лоно церкви. В свою защиту Петр рассказал о своем видении в Иоппии. Позднее история с центурионом послужила аргументом в великом вопросе о крещении необрезанных. Чтобы придать этому доводу еще более силы, стали говорить, что каждая фаза этого великого дела была отмечена указанием свыше. Рассказывали, что во время продолжительных молений Корнилий увидел ангела, который повелел ему послать за Петром в Иоппию; что символическое видение Петра имело место в тот самый час, когда прибыли посланные от Корнилия, что сам Бог одобрил все, что было сделано Петром, ибо после того, как Святой Дух сошел на Корнилия и на его домашних, все они начали говорить на языках и петь псалмы совершенно так же, как это было и с остальными верными. Возможно ли было отказать в крещении тем, которые приняли Духа Святого?

Иерусалимская церковь все еще исключительно состояла из евреев и прозелитов. Сошествие Св. Духа на необрезанных еще до крещения их представлялось фактом совершенно экстраординарным. Весьма вероятно, что с того времени и появилась партия, в принципе относившаяся отрицательно к допущению языков и что многие не поверили объяснениям Петра. Автору «Деяний» (Деян.11:18) хочется, чтобы одобрение было единодушно. Но через несколько лет, как увидим, вопрос возникает опять, но приобретает еще более острый характер (Деян.15:1 и сл.). Быть может, факт с центурионом был понят, как и происшествие с евнухом эфиопским, как факт исключительный, оправдываемый откровением и особым повелением Бога. Дело далеко не было решено. Это было первое столкновение в лоне церкви; блаженство внутреннего мира продолжалось шесть или семь лет.

Таким образом, приблизительно в 40 году был, по-видимому, поставлен великий вопрос, от которого зависела будущность христианства. Петр и Филипп вполне верно предугадали, как должен быть разрешен этот вопрос и крестили язычников. Конечно, в двух рассказах, которые дает нам об этом предмете автор «Деяний» и из которых один отчасти списан с другого, трудно не заметить некоторой системы. Автор «Деяний» принадлежит к партии примирения, благожелательно относящейся к допущению язычников в церковь и не желающей признать, насколько силен был раскол, вызванный этим вопросом. Все время чувствуешь, что автор, описывая эпизоды с евнухом, с центурионом и даже случай с обращением самаритян, не просто рассказывает, а, главным образом, ищет прецедентов в подтверждение известного мнения. Но, с другой стороны, невозможно допустить и того, чтобы он выдумал факты, о которых рассказывает. Обращение евнуха Кандакии и центуриона Корнилия, вероятно, реальные факты, но освещенные и видоизмененные согласно требованию того положения, для подтверждения которого и была написана книга «Деяний». Тот, кто десятью или одиннадцатью годами позднее должен был придать столь решительный характер этим дебатам, — Павел, еще не вмешивался в них. Он находился в Гауране или в Дамаске, занятый проповедью и диспутами с евреями, вкладывая в служение новой вере столько же пыла, сколько он проявил и в борьбе с нею. Фанатизм, орудием которого он был раньше, не замедлил обратить преследование против него. Евреи решили погубить его. Они добились от этнарха, управлявшего Дамаском от имени Ареты, приказа об аресте. Павел скрылся. Знали, что он должен был выйти из города. Этнарх, желая угодить евреям, поставил у ворот стражу, чтобы задержать его, но братия помогла ему спастись, спустив его ночью в корзине чрез окно дома, выходившего на городской вал (2 Кор.2:32-33; Деян.9:23-25).

Избегнув этой опасности, Павел обратил свой взор к Иерусалиму. Уже три года прошло (Гал.1:18) с тех пор, как он стал христианином, а он еще не видел апостолов. Его неуступчивый, нелюдимый нрав, заставил его сначала повернуться спиной к великой семье, в которую он только что вступил вопреки собственному желанию, и предпочесть для своего первого апостольства новую страну, где ему не пришлось бы встретить ни одного сотоварища. Однако в нем проснулось желание видеть Петра (Гал.1:18). Павел признавал его авторитет и называл его, как и все, именем Кифа — «камень». Итак, он направился в Иерусалим, по той же дороге, по которой он шел три года назад, в обратном направлении, но с совершенно другими мыслями и с другою целью.

Его положение в Иерусалиме оказалось в высшей степени ложным и затруднительным. В Иерусалиме уже было известно, что бывший гонитель стал самым ревностным из евангелистов и первым защитником веры, которую он готов был разрушить (Гал.1:23). Но все-таки против него оставалось предубеждение. Многие опасались с его стороны какой-нибудь злокозненной махинации. Его еще помнили таким жестоким, таким разъяренным, когда он врывался в дома и исторгал семейные тайны, разыскивая свои жертвы, что считали его способным играть подлую комедию, чтобы лучше погубить тех, кого он ненавидел (Деян.9:26). По-видимому, он жил в доме Петра (Гал.1:18). Многие из учеников оставались глухи к его попыткам сблизиться с ними и сторонились от него (Деян.9:26). Варнава, человек мужественный, сильной воли, сыграл в этот момент решительную роль. Как выходец с Кипра и как новообращенный, он понимал положение Павла лучше, чем ученики из Галилеи. Он пошел ему навстречу, подал ему руку, представил его самым недоверчивым из братии и поручился за него[18]. Таким актом мудрости и проницательности Варнава оказал величайшую услугу христианству. Он разгадал Павла. Ему церковь обязана самым необыкновенным из своих основателей. Горячая дружба этих двух апостолов, дружба, которой не омрачило ни одно облако, несмотря на некоторые разномыслия между ними, подготовила позднее их совместные миссии к язычникам. Этот великий союз начинается, можно сказать, с момента первого прибытия Павла в Иерусалим. В числе причин расцвета мировой религии следует считать и благородное побуждение Варнавы, протянувшего руку заподозренному и покинутому Павлу, ту глубокую прозорливость, которая помогла ему разгадать душу апостола под скромной внешностью, ту добродушную простоту, с какою он сломал лед и сокрушил препятствия, выросшие между обращенным и его новыми братьями, благодаря его прискорбному прошлому, а быть может, и благодаря известным чертам его характера.

Но Павел, как бы систематически, избегал встреч с апостолами. Он сам это говорит и даже подтверждает клятвой. Он видел лишь Петра и Иакова, брата Господня (Гал.1:19-20). Его пребывание в Иерусалиме продолжалось всего две недели[19]. Весьма вероятно, что в эпоху, когда он писал свое Послание к Галатам (около 56 года), Павел чувствовал в связи с обстоятельствами времени потребность несколько сгустить краски своих сношений с апостолами, изобразить их более сухими, более властными, чем они были в действительности. Около 56 года Павел всячески старался доказать, что он ничего не получил от Иерусалима, что никогда он не был уполномоченным от совета Двенадцати, учрежденного в этом городе. Его манеру держать себя в Иерусалиме, скорее, можно было бы назвать гордым и надменным поведением вожака, который избегает сношений с другими вожаками, чтобы его не сочли за подчиненного им, но отнюдь не манерой смиренного и кающегося грешника, который стыдится за свое прошлое, как того хочет автор «Деяний». Мы не можем поверить тому, чтобы уже с 41 года Павел был воодушевлен такого рода ревнивым желанием ограждать свою самобытность, какое он проявил позднее. Его редкие свидания с апостолами и кратковременность его пребывания в Иерусалиме зависели, вероятно, от того, что ему было не по себе с людьми другого склада, чем он, и предубежденными против него, а не вытекали из расчетов тонкой политики, которая якобы давала ему возможность предвидеть за пятнадцать лет те затруднения, которые он мог встретить при посещении их.

Различие характеров и воспитания, — вот что на самом деле воздвигало стену между апостолами и Павлом. Все апостолы были галилеяне, они не принадлежали к главным еврейским школам; они видели Иисуса, помнили его слова; это были люди добрые и набожные, порой немножко напыщенные и наивные. Павел же был человек дела, полный огня, почти не склонный к мистике, увлеченный как бы высшей силой в секту, отнюдь не первую из тех, в которые он вступал. Возмущение, протест были его привычными чувствами[20]. Он был образованнее всех своих новых сотоварищей, конечно, в иудейском смысле. Но так как он не слышал Иисуса, не получал его наставлений, то, по христианским воззрениям, он стоял ниже их. Но Павел был создан не для второстепенного места. Его гордая индивидуальность требовала независимого положения. Вероятно, именно в это время зародилась у него странная идея, что в конце концов ему решительно не приходится завидовать тем, кто знал Иисуса лично и был отмечен его избранием, так как он тоже видел Иисуса, получил откровение и полномочия на свое апостольство непосредственно от него. Даже те, кто удостоился личного явления им воскресшего Христа, по его мнению, не имели перед ним никакого преимущества. Хотя явление ему по времени было и последним, оно от этого было не менее замечательно. Оно произошло при таких условиях, которые придавали ему печать особой важности и отличия[21]. Громадное заблуждение! Отзвуки голоса Иисуса слышались в речах самого скромного из его учеников. При всей своей иудейской учености, Павел не в силах был восполнить тот огромный пробел, который был у него, благодаря его более позднему вступлению в церковь. Христос, которого он видел на пути в Дамаск, что бы он там ни говорил, не был Христом Галилеи; это был Христос его собственного воображения, его ума. Как бережно относился он к хранению слов Учителя[22]; ясно, что это был ученик, внимавший ему из вторых рук. Если бы Павел знал Иисуса живым, еще вопрос, сделался ли бы он его приверженцем. Его учение — собственное его учение, а не учение Иисуса; откровения, которыми он так гордился, лишь плод его разгоряченного мозга.

Эти мысли, которых он не решался еще огласить, делали для него пребывание в Иерусалиме неприятным. Через две недели он распростился с Петром и ушел. Он встречал там так мало народу, что имел право сказать, что никто в церквах Иудеи не видел его в лицо и знал о нем только по слухам (Гал.1:22-23). Впоследствии он приписал этот внезапный уход откровению. Он рассказывал, что однажды, молясь в храме, он впал в экстаз, что он видел самого Иисуса и получил от него повеление как можно скорее оставить Иерусалим, «потому что здесь не примут его свидетельства». Вместо этих закоснелых Иисус обещал ему апостольство среди отдаленных народов и аудиторию, более внимательную к его словам (Деян.22:17-21). Что касается тех, кто желал изгладить следы многочисленных раздоров, внесенных вступлением в церковь этого непокорного ученика, то они утверждали, что Павел провел долгое время в Иерусалиме в совершенно свободном общении с братией, но что после того, как он начал проповедовать евреям-эллинистам, ему грозила опасность быть убитым ими, так что братия должна была позаботиться об его безопасности и отправить его в Кесарию (Деян.9:29-36).

И действительно, всего вероятнее, что из Иерусалима он отправился в Кесарию. Но пробыл там он недолго и направился в Сирию, а затем в Киликию (Гал.1:21). Несомненно, он шел уже с проповедью, но под своею ответственностью и без соглашения с кем-либо. Его родина — Тарс был обычным его местопребыванием в этот период его апостольской жизни, который можно определить в два года[23]. Весьма вероятно, что церкви Киликии были именно обязаны ему своим возникновением[24]. Однако образ жизни Павла в эту эпоху не таков, каким он оказывается впоследствии. Он не принимал еще тогда титула апостола, который в то время строго сохранялся за Двенадцатью[25]. Только вступив в сообщество с Варнавой (45 г.), он начинает свое поприще священных паломничеств и проповедничества, которое должно было выработать из него тип странствующего миссионера.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] См. жестоко-наивное признание в 3 Макк.7:12-13.

[2] Следует прочесть от начала до конца Третью книгу. Маккавеев (апокрифнческую) и сравнить ее с Книгой Есфири.

[3] Светоний, Gaius, 22, 52; Дион Кассий, LIX, 26-28; Филон, Legatio ad Gaium, § 25 и след.; Иосиф, Ant., XVIII.8; XIX.1:1-2; B. J., II.10.

[4] Филон, Leg. ad Gaium, § 30.

[5] Филон, In Flaccum, § 7; Leg. ad Gaium, § 18, 20, 26, 43.

[6] Филон, Leg. ad Gaium, § 29; Иосиф, Ant., XVIII.8; B. J., II.10; Тацит, Ann., XII, 54; Hist., V, 9, причем первое место дополняется вторым.

[7] Филон, Leg. ad Gaium, § 22, 30, 44 и след.

[8] Ныне Модда.

[9] Яффа.

[10] Иосиф, Ant., XIV.10:6.

[11] Мишна, Ketuboth, 7:10.

[12] Ср. относительно этого слова Грютера, стр. 891, 4; Рейнезия, Suscript., XIV, 61; Моммзена, Inscr. regni Neap., 622, 2034, 3092, 4985; Папе, Wort. der griech. Eigenn., Иосиф., B. J., IV.3:6.

[13] Деян.9:39. По-гречески сказано: ??? ?????? ???? ????? ????.

[14] Таких когорт было, по меньшей мере, тридцать две (Орелли и Генцен, Inscr. lat., № 90, 512, 6756).

[15] Ср. Деян.27:1 и Генцена, № 6709.

[16] Ср. Лк.7:2 и след. Правда, Луке нравится идея добродетельных центуриан, в духе евреев, но без обрезания Но пример Изата (Иосиф., Ant., XX.2:5) доказывает, что подобные положения были возможны. Ср. Иосиф, В. J. II.28:2; Орелли, Sascr., № 2523.

[17] Правда, это, по-видимому, противоречит Посланию к Галатам (Гал.2:7-9).Но поведение Петра по вопросу о допущении язычников всегда отличалось непоследовательностью (Гал.2:12).

[18] Деян.9:27. Вся эта часть Деяний имеет слишком мало исторической ценности, чтобы можно было утверждать, что прекрасный поступок Варнавы имел место в промежуток тех двух недель, которые Павел провел в Иерусалиме. Но, без сомнения, в самой манере Деяний изображать положение дел чувствуется верное понимание отношений между Павлом и Варнавой.

[19] Гал.1:18. Следовательно, невозможно признать достоверным содержание стихов Деян.9:28-29. Автор Деяний преувеличивает, говоря о кознях и о злодейских замыслах. Деяния расходятся с Посланием к Галатам, предполагая первое пребывание св. Павла в Иерусалиме и более продолжительным, и более близким к моменту его обращения. Понятно, Послание заслуживает предпочтения, по крайней мере. в отношении хронологии и фактических данных.

[20] Особенно см. Послание к Галатам.

[21] Гал.1:11-12 и далее почти до конца главы; 1 Кор.9:1 и след.; 15:1 и след.; 2 Кор.11:21 и след.

[22] Более или менее близко это чувствуется в Рим.12:14; 1 Кор.13:2; 2 Кор.3:6; 1 Фес.4:8; 5:2,6.

[23] Деян.9:30; 11:25. Основанием хронологии этой эпохи жизни св. Павла служит Послание к Галатам (Гал.1:18; 2:1).

[24] В Киликии основалась церковь в 51 году. Деян.15:23,41.

[25] Лишь в Послании к Галатам Павел впервые открыто говорит о себе как о равном апостолам (Гал.1:1 и далее). Согласно Посланию к Галатам, он получил это звание в 51 г. (Гал.2:7-10). Однако он еще не подписывается апостолом в двух посланиях к фессалоникийцам, которые относятся к 53 году. Первое послание к Фессалоникийцам (1 Фес.2:6) не заключает в себе никакого официального титула. Автор Деяний ни разу не называет Павла «апостолом». «Апостолы» для автора Деяний — это «Двенадцать». Деян.14:4,14 составляет исключение.