Ренан Э. Апостолы

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава VII. Церковь как ассоциация бедных. Учреждение диаконата. Диакониссы и вдовы

Из сравнительной истории религий мы выводим одну общую истину: все религии, начало которых можно проследить и которые нарождались не одновременно с происхождением языка, возникали скорее в силу причин социальных, чем теологических. Так было с буддизмом. Не нигилистическая философия, служившая основой этой религии, способствовала изумительному успеху ее, но ее социальная доктрина. Провозгласив упразднение каст, учредив «один закон милости для всех», — по выражению Сакиа-Муни, он и его ученики увлекли за собой сначала всю Индию, а потом и большую часть Азии[1]. Подобно христианству, буддизм был движением бедных. Главная притягательная сила буддизма, неудержимо влекшая к нему, заключалась в том, что он доставлял обездоленным классам возможность реабилитировать себя приобщением к вере, которая возвышала их и предоставляла в их распоряжение неисчерпаемые ресурсы взаимопомощи и милосердия.

В первом веке нашей эры в Иудее было очень много бедных. По своей скудной природе, страна эта лишена всяких источников благосостояния. В таких странах, при отсутствии промышленности, почти все богатства частных людей обязаны своим происхождением или приносящим большие доходы религиозным учреждениям, или щедротам правительства. Богатства храма уже с давних пор были в исключительном пользовании маленькой кучки знати. Асмонеи, сгруппировавшиеся вокруг своей династии, составили ряд богатых родов; Ироды сильно подняли роскошь и материальное довольство в известном классе общества. Но зато еще более обнищал настоящий еврей-теократ, отвергавший римскую цивилизацию. Образовался целый класс людей набожных, фанатиков, строгих блюстителей Закона, влачивших самое жалкое существование. В этом-то классе и вербовались последователи столь многочисленных в ту эпоху фанатических сект и партий. Их общей мечтой было царство еврейского пролетариата, оставшегося верным Закону, и уничтожение богатых, которые считались отступниками, изменниками, принявшими чужую цивилизацию и предавшимися нечестивой жизни. Эти бедняки, этот Божий народ, питали безграничную ненависть к роскошным зданиям, которыми стала в то время покрываться Палестина, и вообще ко всем начинаниям римлян. Вынужденные, чтоб не умереть с голоду, работать при сооружении этих зданий, которые казались им какими-то монументами, гордыми в запретной роскоши, они считали себя жертвами злых, порочных богачей, нарушивших Закон.

Понятно, что при таком социальном положении была принята восторженно возникшая ассоциация взаимопомощи. Маленькая христианская церковь казалась раем. Это братство, сплотившее простых людей в одну дружную семью, привлекало все новых и новых приверженцев. Взамен того, что вносили, вступая в него, получали обеспеченную жизнь, сладостную дружбу братьев и неоцененные упования. Установился обычай при вступлении в секту обращать все свое имущество в деньги (Деян.2:45; 4:34,37; 5:1). Это имущество обыкновенно состояло из небольшого земельного участка, мало доходного и неудобного для обработки. Обмен такого клочка земли как бы на пожизненную ренту в страховом обществе с царством Божиим в перспективе представлял одни лишь выгоды, в особенности для неженатых людей. И из семейных людей некоторые шли на такой обмен; были приняты все предосторожности, чтоб при вступлении в ассоциацию вносили все свое имущество в общую кассу, не оставляя себе ничего (Деян.5:1 и сл.). И в самом деле, так как каждый получал из этой кассы не пропорционально своему вкладу, а соответственно своим нуждам (Деян.2:45; 4:35), всякая утайка имущества была бы кражей у общины. Невольно бросается в глаза поразительное сходство таких попыток организации пролетариата с некоторыми утопиями, создавшимися в позднейшую, более близкую к нам эпоху. Но тут есть и глубокое различие: христианский коммунизм имел религиозную основу, тогда как современный социализм ее лишен. Ясно, что такая ассоциация, в которой доходы распределяются сообразно нуждам каждого ее члена, а не соответственно внесенному капиталу, могла держаться только чувством восторженного самоотречения и пылкой верой в религиозный идеал.

Конечно, должно было возникать много затруднений при управлении такой общественной организацией, какие бы братские отношения в ней ни царили. Неизбежны были недоразумения между двумя фракциями общины, говорившими на разных языках. Коренные евреи, конечно, не могли скрыть некоторого пренебрежения к своим единоверцам, менее благородной расы. И действительно, очень скоро поднялся ропот. «Эллинисты», численность коих с каждым днем возрастала, жаловались, что их вдовам при ежедневной раздаче достается меньше чем «еврейским» (Деян.6:1 и сл.). До тех пор апостолы имели главное попечение о хозяйственных нуждах. Но, ввиду таких упреков, они сочли необходимым сложить с себя эту часть своих полномочий. Они предложили общине вверить административные заботы семи мудрым и уважаемым мужам. Предложение было принято, приступили к выборам. Избранными оказались: Стефан, Филипп, Прохор, Никанор, Тимон, Пармений и Николай. Последний был антиохиец, обращенный прозелит. Стефан был, как кажется, из того же класса. Очевидно, в этом случае решили поступить не так, как было при избрании апостола Матфея, и выбрали административных лиц не из группы первых учеников, а из числа новообращенных, преимущественно эллинистов. И действительно, все семеро носят чисто греческие имена. Стефан был наиболее уважаемым из всех семерых и сделался, в некотором роде, главой всей администрации. Всех их представили апостолам, которые, по установившемуся обычаю, с молитвой возложили на них руки.

Избранникам этим дали сирийское имя «Schammaschin» по-гречески ????????. Иногда их называли также «семеро» в отличие от «двенадцати» (Деян.21:8). Таково было происхождение диаконата, древнейшего духовного учреждения, стариннейшего из духовных орденов. Все основанные впоследствии церкви получили своих диаконов по примеру иерусалимской. Это учреждение принесло богатые плоды. Забота о бедных стояла теперь наравне с религиозной службой. Этим было провозглашено, что социальным вопросам принадлежит первое место. Это было не столько делом веры, сколько началом политической экономии. Диаконы стали лучшими провозвестниками христианства. Вскоре мы увидим, какую роль они играли в качестве евангелистов. Но еще важнее была их роль как организаторов, как управителей, как администраторов. Постоянно входя в сношения с бедными, с больными, с женщинами, эти практические люди всюду проникали и все видели, увещевали и обращали в христианство самым энергичным образом (Флп.1:1; 1 Тим.3:8 и сл.). Они сделали гораздо больше апостолов, остававшихся в Иерусалиме и пребывавших в бездействии на своих почетных местах. Они участвовали в созидание христианства, и внесли в него то, что в нем есть самого незыблемого, живучего.

В очень скором времени к должности диаконов были допущены и женщины[2]. Как и в наши дни, они носили название «сестер» (Рим.16:1; 1 Кор.9:5). Вначале это были вдовы (1 Тим.5:9 и сл.), но затем стали предпочтительно выбирать девушек[3]. Во всем этом первобытная церковь проявила удивительный такт. Эти простые, добрые люди с глубоким знанием дела, ибо оно шло от сердца, закладывали основы величайшего из дел христианства — дела милосердия. Они не имели перед глазами образцов подобных учреждений. Широкая организация благотворительности и взаимопомощи, в которой нашли применение разнородные способности обоих полов, соединивших свои усилия для облегчения человеческих страданий и нужды, — вот святое дело, созданное тружениками первых двух или трех лет. То были самые плодотворные годы в истории христианства. Чувствуется, что в учениках еще живет мысль Иисуса и с поразительной отчетливостью руководит всеми их действиями. И в самом деле, честь всего великого, что совершили апостолы, должна быть, по справедливости, приписана Иисусу. По всей вероятности, он еще при жизни положил начало тем учреждениям, которые с таким успехом развились тотчас после его смерти.

Весьма естественно, что женщины устремились в общину, где слабых окружали такой заботливостью. Тогдашнее их положение в обществе было унизительно и ненадежно (Прем.2:10; Сир.37:17;Мф.23:14; Мк.12:40; Лк.20:47; Иак.1:27). Хуже всех приходилось вдовам; несмотря на некоторое покровительство законов, они были зачастую обречены на нужду и не пользовались уважением. Многие из книжников настаивали на том, чтоб женщине не давалось никакого религиозного воспитания[4]. Талмуд относит к разряду бичей человечества болтливую и любопытную вдову, которая проводит жизнь в пересудах с соседками, и девицу, которая все свое время тратит на молитвы[5]. Новая религия создала для обездоленных бедняков почетный и верный приют (Деян.6:4). Некоторые женщины заняли в христианской церкви почетное и влиятельное положение; их дома служили местом собраний (Деян.12:12). Для тех же, кто не имел своего дома. было учреждено нечто вроде ордена или женской пресвитерской организации (1 Тим.5:9 и сл.; ср. Деян.9:39,41), в которую, по всей вероятности, вступали и девушки, и которая играла главную роль в деле распределения милостыни. Некоторые учреждения, считающиеся позднейшим продуктом христианства, как, напр., женские конгрегации, общины монахинь, сестер милосердия, были в действительности одним из первых дел христианства, главным элементом его силы, наиболее ярким выражением его духа. В данном случае прекрасная идея придать религиозный характер деятельности женщин, не связанных супружескими узами, и подчинить эту деятельность правильной дисциплине — идея вполне христианская. Слово «вдова» стало синонимом посвятившей себя Богу благочестивой женщины, впоследствии диакониссы (1 Тим.5:3 и сл.). В стране, где замужняя женщина на двадцать пятом году уже увядает, где нет середины между ребенком и старухой, для целой половины человеческого рода, наиболее способной к самоотвержению, открылась теперь воистину новая жизнь.

Эпоха Селевкидов отличалась ужасающим женским распутством. Никогда не бывало такого множества семейных драм, отравительниц и прелюбодеек. Мудрецы того времени должны были смотреть на женщину как на бич человечества, как на воплощение низости и позора, как на злого гения, единственное предназначение которого уничтожать все, что есть благородного в представителях сильнейшего пола[6]. Христианство изменило такой порядок вещей. В том возрасте, который у нас считается еще молодостью, но в котором на Востоке жизнь женщины становится безотрадной и она роковым образом оказывается во власти дурных побуждений, вдова получала возможность, покрыв голову черным платом[7], стать всеми уважаемым лицом, заняться почетным делом, получить звание диакониссы, сделаться равной самому достойному из мужчин. Тягостное положение бездетной вдовы христианство возвысило, сделав его святым[8]. Вдова была поставлена почти на одну высоту с девственницею. Она стала инокинею «калогриею» или «доброю старицею»[9], уважаемой, полезной, почитаемой, как мать. В этих женщинах, всегда бодрых и неутомимых, новый культ приобрел превосходных миссионерок.

Протестанты ошибаются в оценке этих фактов, внося в нее современные нам индивидуалистические понятия. Первоначальным элементом в истории христианства является социализм, монашеское общежитие.

Ни епископов, ни священников, какие явились впоследствии, тогда еще не было. Но уже было положено основание пастырству, этой тесной родственной связи душ, заменяющей кровные узы. Пастырство было прямым даром Иисуса, его наследие. Иисус часто повторял, что для каждого из своих учеников он более чем отец, более чем мать, и что тот, кто хочет последовать за ним, должен оставить своих близких. Было нечто, что христианство ставило выше семьи, — христианство создало братство душ, духовный брак. Древний брак давал мужу полную власть над женой, без всякого противовеса, и был настоящим рабством для жены. Нравственная свобода женщины началась с того дня, когда церковь дала ей поверенного, наставника во Христе, который ее утешал, всегда охотно ее выслушивал, а в иных случаях побуждал ее к стойкому отпору. Женщина нуждается в руководителе, она счастлива, когда находит его, но необходимо, чтобы она его любила. Ни древнее общество, ни еврейство, ни ислам не могли этого дать. Доныне никогда и нигде, за исключением христианства, за женщиной не признавали религиозного самосознания, нравственной индивидуальности, собственного мнения. Под эгидой епископов и монашеской жизни Радегунда в те времена имела бы возможность вырваться из рук варвара мужа. Когда первенствующее значение признали за духовной жизнью, умеющий затронуть божественные струны пастырь, духовник, стоящий на страже совести, по всей справедливости и по здравому смыслу стал значить более, нежели отец и муж.

Христианство было своего рода реакцией против семейных рамок, слишком узких у арийской расы. Древние арийские общества допускали в свою среду лишь женатых людей, мало того, они и брак понимали в самом узком смысле. Это было нечто, похожее на английскую семью — узкий замкнутый, душный семейный круг, коллективный эгоизм, так же иссушающий душу, как и эгоизм в одиночку. Христианство сгладило эти крайности своим божественным лозунгом свободы царствия Божия. И прежде всего оно не сочло возможным возложить на всех людей обязанности среднего человека. Оно поняло, что семья не составляет неизбежной обязательной для всех жизненной нормы, оно поняло, что обязанность воспроизведения человеческого рода распространяется не на всех, что есть люди, которые должны быть освобождены от этого долга, без сомнения священного, но не для всех предназначенного. Как греческий мир допускал исключение для гетер, вроде Аспазии, а итальянское общество для куртизанок, как, напр., Империя, в угоду потребностям высшего общества, так христианство, ради общего блага, сделало исключение для священника, монахини, диакониссы. Христианство признало разницу общественных положений. Есть души, которые находят больше отрады в любви к пятистам, чем к пятерым-шестерым, для которых семья слишком тесна, скучна, холодна. Зачем распространять на всех требования наших современных бездушных, бесцветных обществ! Человека не может удовлетворить земная, временная семья, ему нужны братья и сестры не только по плоти.

Первобытной церкви при помощи организации различных общественных функций (1 Кор.12), удалось на время согласовать эти противоположные требования. Мы никогда не поймем, как были счастливы люди при этих идеальных порядках, которые охраняли свободу и давали возможность соединять радости жизни общей с личными радостями. То была полная противоположность сутолоке наших искусственных обществ, где любовь отсутствует, где глубоко чувствующая душа иногда так ужасно одинока. Тепло и отрадно жилось в этих маленьких обителях, носивших название церквей; жили вместе одной и той же верой, одними и теми же упованиями. Но ясно, что такие условия были неприменимы для больших сообществ. Когда целые страны были обращены в христианство, устав первых церквей стал утопией и нашел себе приют в монастырях. В этом смысле монашеская жизнь есть продолжение первобытной церкви[10]. Монастырь — результат, неизбежно вытекающий из духа христианского учения: может ли христианство быть совершенным без монастыря, когда только в монашеской жизни воплощается евангельский идеал.

Большую долю участия в этих великих установлениях, без сомнения, следует приписать иудейству. Каждая из еврейских общин, рассеянных по берегам Средиземного моря, представляла со своей кассой взаимопомощи в некотором роде церковную общину. В них вошла в обычай милостыня, творить которую заповедали еврейские мудрецы[11]; милостыня раздавалась в храме и в синагогах[12]; она вменялась в обязанность каждому прозелиту (Деян.10:2,4,31). Во все времена отличительной чертой еврейства была заботливость о бедных, братское милосердие.

Было бы большой несправедливостью противополагать христианство иудейству как упрек, так как все, что есть в первобытном христианстве, оно в общем получило от иудейства. Когда сравнишь христианство с римским миром, невольно изумляешься совершенным церковью чудесам милосердия и созданной ею свободной ассоциации. Никогда ни одно светское общество, признающее только разум, не достигало таких поразительных результатов. Законом всякого светского общества, философским, если можно так выразиться, бывает свобода, иногда равенство, но никак не братство. С точки зрения гражданского права, благотворительность не обязательна; благотворить предоставляется каждому в отдельности. Благотворительность считают даже отчасти неудобной и стараются ее избегать. Во всякой попытке уделить пролетариям часть общественных средств заподазривают коммунизм. Когда человек умирает с голоду, когда целые классы томятся в нищете, политика ограничивается тем, что признает это явление прискорбным. Она прекрасно умеет доказать, что только свободой обусловлен гражданский политический строй, а из этой свободы вытекает, что тому, у кого ничего нет и кто ничего не может заработать, остается одно — умереть. Это логично, но злоупотреблять логикой можно только до известного предела. Нужды более многочисленного класса всегда напоследок одерживают верх. Чисто политические, гражданские учреждения оказываются недостаточными, социальные и религиозные вопросы также заявляют свои права.

В том и слава еврейского народа, что он во всеуслышание провозгласил принцип, разрушивши древние государства; отныне ничто его не искоренит. Еврейский закон — закон социальный, а не политический; пророки, авторы Апокалипсиса — инициаторы социальных, а не политических революций. В первой половине первого века, при столкновении с языческой цивилизацией, евреями руководила одна лишь идея — отказаться от благодеяний римского права, этого философского, атеистического права, равного для всех, и провозгласить превосходство своего теократического закона, составляющего религиозную и нравственную основу общества. Закон создает счастье людей — такова идея всех еврейских мыслителей, напр., Филона и Иосифа. У других народов закон блюдет правосудие, его не заботит, хороши ли и счастливы ли люди. Еврейский закон, напротив, входит в мельчайшие детали нравственного воспитания. Христианство представляет лишь дальнейшее развитие той же идеи. Каждая христианская церковь — тот же монастырь, где все имеют права над всеми, где не должно быть ни бедных ни злых, где, поэтому, все наблюдают за собою, обуздывают себя.

Первобытное христианство можно охарактеризовать как обширную ассоциацию бедных, как геройское усилие в борьбе с эгоизмом, в основу которой была положена мысль, что каждый имеет право лишь на самое необходимое, а излишек принадлежит неимущим. Само собою разумеется, что между таким учением и римским духом должна была начаться борьба не на живот, а на смерть, и можно было заранее предсказать, что христианство, в свою очередь, займет господствующее положение (лишь под условием коренных преобразований своих основных тенденций) и своей первоначальной программы.

Но потребности, выразителем которых явилось христианство, будут существовать вечно. Начиная со второй половины средних веков, общинная жизнь стала орудием злоупотреблений для церкви, отличавшейся нетерпимостью; монастырь очень часто обращался в феодальный удел или в казарму опасной милиции фанатиков, вследствие чего современные умы сурово осудили монашество. Мы уже забыли, что нигде душа человека не вкусила столько радостей, как в общинной жизни. Псалом: «Что есть добро, что есть красно во еже жити, братие, вкупе» (Пс.133) перестал быть нашим гимном.

Тем не менее, когда новейший индивидуализм принесет свои последние плоды, когда измельчавшее, обессилевшее, униженное человечество, снова обратится к великим учреждениям и к могучей дисциплине, когда наше жалкое буржуазное общество, — вернее говоря, — наш мир пигмеев, изгнан будет ударами бича геройской и идеалистической частью человечества, тогда снова получит свою прежнюю цену общинная жизнь. Многие великие дела, как, напр., наука, будут сорганизованы по монашескому образцу, с наследованием помимо кровных уз. Важное значение, которое наш век придает семье, уменьшится. Главнейший закон современного человеческого общества, эгоизм, перестанет удовлетворять великие души. Исходя из самых противоположных отправных пунктов, все они соединятся в один общий союз против пошлости. Тогда снова всем станет ясен смысл, сокрытый в учении Иисуса, и в средневековых идеях о нищете. Тогда опять поймут, как могло считаться пороком обладание какой бы то ни было собственностью, и как мистики могли целые века препираться о том, владел ли Иисус хотя бы «предметами повседневного обихода». Все эти францисканские тонкости снова станут великими социальными проблемами. Ослепительный идеал, который дает нам автор «Деяний», будет начертан как пророческое откровение над входом в рай человечества: «У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее. Не было между ними никого нуждающегося, ибо все, которые владели землями или домами, продавая их, приносили цену проданного и полагали к ногам апостолов; и каждому давалось, в чем кто имел нужду. И каждый день единодушно преломляли хлеб в веселии и простоте сердца» (Деян.2:44-47; 4:32-35).

Не будем, однако, опережать хода событий. Мы дошли почти до тридцать седьмого года. Тиверий на Капри и не подозревал, какой враг растет на погибель империи. Новая секта в два–три года поразительно разрослась. В ней числилось уже несколько тысяч верующих (Деян.2:41). И уже не трудно было предвидеть, что главный успех она будет иметь среди эллинистов и прозелитов. Галилейская группа первых учеников Иисуса, все еще сохраняя свое первенство, была поглощена нахлынувшими волнами, говоривших по-гречески, неофитов, и уже чувствуется, что к этим последним перейдет главная роль. В тот данный момент, о котором мы говорим, в церковь не вступил еще ни один язычник, т. е. не было ни одного, который не имел бы в прошлом связи с иудейством. Но прозелиты уже занимали в церкви очень важные должности. Весьма расширился также и район, из которого выходили последователи нового учения: это уже не маленькая палестинская колония, тут и жители острова Кипра, и Антиохии, и Киринеи (Деян.6:5; 11:20) вообще всех пунктов восточного побережья Средиземного моря, где существовали греческие колонии. Только представителей Египта не доставало в этой первобытной церкви, и их не было еще долгое время. Египетские евреи по отношению к Иудее считались почти еретиками, они жили своею особою жизнью, которая во многих отношениях была выше палестинской, и на них поэтому слабо отражались иерусалимские религиозные движения.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] См. тексты, собранные и переведенные Eugene Burnouf, в Introd., a l’hist., du buddhisme indien, I ч., стр. 137 и т. д., в особенности стр. 198–199.

[2] Рим.14:1,12; 1 Тим.3:11; 5:9; Плиний, Epist., X, 97. Послания к Тимофею писаны, по всей вероятности, не Павлом, но во всяком случае очень древни.

[3] Constit. apost., VI, 17.

[4] Мишна, Sota.3:4.

[5] Вавилонский Талмуд, Sota, 22a; ср. 1 Тим.5:13; Buxtorf: Lex. chald. talm. rabb., слова ?????? и ??????.

[6] Сир.7:27; Кн. врем. Иис.7:26 и сл.; 15:22 и сл.; 26:1 и сл.; 42:9 и сл.

[7] Что касается костюма вдов в Восточной церкви см. греческую рукопись № 64 в Императорской библиотеке (древний отдел, фол. 11). Костюм инокинь остался и по настоящее время почти таким же; тип восточной монахини — вдова, тогда как типом католической монахини является девушка.

[8] См. Гермас, Pasteur, отд. ??, гл. 4.

[9] ???????? — название монахинь в восточной церкви. ????? соединяет здесь два смысла: красивый и хороший.

[10] Первобытную церковь напоминают многим американские пиэтистские конгрегации; эти протестантские учреждения подобны католическим монастырям. См. L. Bridel, Recits americains (Лозанна, 1861 г.).

[11] Прит.3:27 и след.; 10:2; 11:4; 22:9; 28:27; Сир.3:23 и след.; 7:36; 12:1 и след.; 18:14; 20:13 и след.; 31:11; Тов.2:15,22; 4:11; 12:9; 14:11; Дан.4:24; Иерусалимский Талмуд, Peah, 15b.

[12] Мф.6:2; Мишна, Schekalim.5:6; Иерусалимский Талмуд, Demai, 23b.