Библиотека Гумер - история Церкви

Георгий Орлов. Церковь Христова
Рассказы из истории христианской Церкви

Блаженный Августин, епископ иппонийский

Аврелий Августин родился в нумидийском городе Тагасте, в 354 году, от родителей христиан и благородных по званию. Отец его, Патрикий, был в числе оглашенных, почти в продолжение целой своей жизни, и принял св. крещение незадолго до своей смерти. Кажется, его образ мыслей и правила жизни не отличались истинно-христианским духом: знакомый с тогдашним светом, он любил его и с охотою покорялся его требованиям. Но мать Августина, Моника, глубоко проникнута была евангельскою верою и свято сохранила евангельские заповеди. Итак, под влиянием неодинаковых наставлений и примеров, юный Августин воспитывался в доме отеческом. Мать желала перелить в него дух своей веры и благочестия; отец заботился только о том, как удобнее и блистательнее устроить будущее положение сына своего в обществе. Любовь материнская не отвергала таких видов и забот отцовских: она желала всякого добра сыну, но не могла не ощущать вреда тех мер, какие принимались иногда для достижения общежелаемой цели; поэтому, что радовало отца, то нередко глубоко огорчало мать. Она открывала сыну свои чувства, но пылкое дитя, любя мать, охотнее пользовалось, однако же, советами отца, и скоро ступило на путь, самый опасный для юношества. Моника только молилась за сына; горько плакала в тиши, но надеялась, что ее слезы и молитва доставят ей самое счастливое торжество, но чрез немалое время и после тяжких и трудных испытаний.
В первых летах детства блаженный Августин обнаруживал удивительную понятливость и остроту ума; и религиозное чувство было в нем живо и светло, так что, заболевши, однажды, нечаянно, он сам просил немедленного крещения, и благочестивая мать его приготовила уже все для совершения таинства; но опасность миновала, и таинство было отложено до позднейшего времени. При редких дарованиях, юный Августин неохотно, однако же, принимался за учение и чувствовал какое-то отвращение от школьных занятий.
"Боже мой, Боже мой! – говорит сам Августин, воспоминая о своем детстве. – Сколько горя и укоров испытал я, когда меня в юных летах моих убеждали вести себя надлежащим образом, повиноваться наставникам, для того, чтобы приобресть со временем славу у людей и превзойти других в словесном искусстве, которое служит к приобретению почестей и богатства! Впрочем, я не был прав, поступая против правил родителей моих и наставников, потому что я мог после во благо употребить те познания, к приобретению которых они принуждали меня. Притом я не повиновался не потому, чтоб избирал что-нибудь лучшее, а потому, что любил резвые игры и чтение пустых басен. Мне нестерпимо было слушать и учить, что один и один – два, два и два – четыре; зато чрезвычайно были приятны те рассказы, где представлялись: деревянный конь с вооруженными воинами, пожар Трои и проч.". Особенно тяжко и неприятно ему было учиться языку греческому. Впрочем, природные дарования и меры наставников скоро сделали его предметом зависти для сверстников. Но весь успех лучшего ученика школы, по самому методу воспитания, ограничивался тем, что он прекрасно мог заучивать и произносить стихи из Виргилиевой поэмы и писать без ошибок против правил грамматики и чистоты языка. Это образование, с одной стороны, чисто-языческое, с другой – слишком одностороннее, сухое, приучавшее к одним фразам и изысканности в речи, но не дававшее никакой пищи сердцу и уму, само собою, приносило больше вреда, чем пользы юным воспитанникам. Вспоминая о нем, сам Августин горько жалуется на неразборчивость наставников, которые, заставляя детей изучать самые трогательные, по их понятию, места из знаменитой поэмы, наполняли их душу образами нечистыми: тогда, – продолжает он, – мне гораздо страшнее было нарушить правило грамматики, чем заповедь Господню, ибо за чистотой жизни не наблюдали, обращали внимание только на чистоту речи.
Когда прошел он низшие школы, тогда отец его стал заботиться о средствах отправить сына, для окончательного воспитания, в Карфаген. По ограниченности состояния ему нелегко было исполнить это, однако ж, он ни за что не хотел отказаться от своего намерения. "Кто не превозносил отца моего, – говорит блаженный Августин, – за то, что он, несмотря на свою недостаточность, не щадил ничего для моего образования! Но тот же отец не хотел обращать внимания на мое нравственное состояние, на чистоту моей жизни; он одного только желал, чтобы я был красноречив; а между тем, на 16-м году моего возраста, оставаясь совершенно праздным, я почувствовал в себе силу страстей и не имел от них руки охраняющей". Отец любовался даже пылкостью юноши, только мать со слезами убеждала его хранить непорочность души и тела. Но советы матери казались ему женскою боязливостью, и он стыдился им следовать. Среди сверстников, с хвастовством рассказывавших о своих пороках, как о каких-нибудь подвигах, и отличавшихся готовностию на всякое дурное дело, он мог краснеть не за пороки, а за добродетель, и потому даже старался превзойти их тем постыдным удальством, которое часто так много ценится в круге своевольного юношества. Словом, год приготовления своего к поступлению в карфагенскую школу Августин провел не только без всякой пользы для себя, но и с большим вредом для своей нравственности.
Наконец, его отправили в Карфаген. Там, с успехами в науках, он еще более успевал развивать свои страсти; театр сделался любимым местом его удовольствий; а обольщение – мнимою потребностью души и сердца. "У меня был, – говорит он, – внутренний глад пищи духовной, но я алкал не тем гладом, ибо искал не пищи нетленной". Он думал насытиться благами ближайшими. Но, опытом изведав их пустоту, он стал искать мудрости. Случайно прочитав творение Цицерона "Гортензий", в котором заключалось убеждение к любомудрию, он почувствовал отвращение от прежних пустых занятий и с жаром приступил к новому предмету своей любознательности. К большому огорчению, он не встречал в книге своей имени Иисуса Христа, которое научился любить с самого раннего детства, под руководством благочестивой матери своей. Вот почему он немедленно обратился к чтению св. писания. Но, не умея проникать в глубину его смысла, он не находил в нем удовлетворительной пищи уму своему: Цицерон был так изящен, красноречив, а писание говорило так просто, положительно и, казалось ему, даже грубо. Жажда истины, не познанной в источнике ее, заставила Августина обратиться к философам. "Эти тщеславные люди, – воспоминает он, – только распевали о философии и говорили: истина, истина, апроповедовали одну ложь. О, истина, истина! Как искренно стремился к тебе дух мой всякий раз, когда они толковали о тебе, на словах или в огромных книгах!" Блаженный Августин разумеет здесь манихеев, которые увлекли его тогда в свою ересь. Итак, Августин, ища истины, впал в грубые заблуждения и сделался ревностным манихеем.
Все терпеливо сносила любящая мать его, (отец Августина скончался вскоре после отправления его в Карфаген), но ереси не могла стерпеть в нежно-любимом сыне своем: она отказалась иметь с ним всякое общение, выгнала из своего дома и проводила горькие дни в непрестанных слезах о погибели чада своего и в молитвах о его обращении. Однажды, после обильных молитвенных слез, она заснула и во сне увидала пред собою светлый образ юноши, который с участием спрашивал о причине такой горести ее. "Оплакиваю погибель сына моего", – отвечала она. Юноша, желая успокоить ее, возразил, что сын ее с нею, и приказал обратиться и посмотреть ей около себя. Мать обратилась и увидела подле себя сына. Это сновидение почла она добрым пророчеством и спешила рассказать его сыну. "Что ж! – спокойно отвечал Августин. – Это значит, что и ты скоро будешь там, где теперь я, там будешь и ты". И с той поры она опять стала разделять с ним трапезу. Однако ж, время текло, а сын не обращался. Все, что могла делала для него мать, делала с необыкновенным усердием и постоянством; но, казалось, ни в чем не успевала. Наконец, она решила идти к епископу и просить его о вразумлении заблудшего; но епископ не соглашался на это, говоря, что Августин, недавно приставший к еретикам, еще не способен теперь вразумиться истиною. "Оставь его, – говорил он, – со временем он сам увидит грубость своего заблуждения и отвергнет его". В доказательство епископ указывал на себя, как на пример подобного обращения, ибо в молодости и он заражен был манихейством. Когда же мать, не успокоенная таким предвещанием, со слезами приступила вновь к опытному старцу и просила его призвать к себе сына ее и мудрою беседою направить на путь истины, тогда епископ, как бы с некоторым укором, сказал ей: "Ступай, и живи, как живешь! Невозможно, чтобы чадо таких слез погибло!" Вместо огорчения этот последний ответ принес большое успокоение скорбевшей матери: ей казалось, что это был для нее ответ самого Неба.
Окончив курс воспитания своего, Августин возвратился в Тагаст и там начал учиться грамматике, потом риторике. Мало-помалу стали представляться случаи, пробуждавшие его от усыпления в ереси. Между многими друзьями его был один опытный и престарелый врач, который хорошо знал науки естественные и любил рассуждать с Августином о разных предметах; однажды коснулись они астрологии, которая так нравилась последователю Манеса, потому что книги Манихейские наполнены были бесконечными баснями о небе и звездах, о солнце и луне и пр. Ученый натуралист отечески стал убеждать молодого друга своего отвергнуть басни обманщиков и не тратить времени на такие занятия, пустоту которых он лучше всякого изведал собственным опытом. Августин не доверял таким предостережениям, но невольно охладевал к фантастическому мистицизму. Далее, один из друзей-сверстников его, им же увлеченный в манихейство, опасно заболел и был крещен в состоянии беспамятства; но когда пришел в сознание и услышал насмешки друга над такого рода крещением, то с негодованием прервал его шутки и с благоговением заговорил о спасительном таинстве; пораженный удивлением Августин оставил спор до времени выздоровления больного, но друг его не выздоровел и умер с самою искреннею верою в православную Церковь. Случай этот был весьма горестным для Августина и заставлял его размышлять о многом. И сам он, читая философов, любил сравнивать их учение с своим (манихейским), и первое казалось ему во многих отношениях лучше последнего.
Но вот со дня на день ожидали в Карфаген епископа манихейского, Фауста, который славился особенною мудростью и ученостью между своими единопоследователями. Никто не желал так видеть его и беседовать с ним, как Августин; многое, многое имел он предложить такому мужу, от которого ожидал многого. Наконец, Фауст приехал, и Августин поспешил явиться к нему. Что же? Он нашел его ниже себя по познаниям: еретик имел природный дар, говорил приятно и увлекательно, но оказался почти без всякого образования, так что сам должен сознаться в невежестве своем. Тогда открылось. что учение Манеса, облеченное в такую таинственность, увлекало только людей легковерных, между которыми не было ни одного здравого мыслителя. Собеседники Фауста, старавшиеся поправить дело, высказывали еще яснее свое невежество и нелепость признаваемого ими учения. С этой поры Августин начал питать сильное и сознательное недоверие к манихейству, в душе он уже не был манихеем.
Немного спустя после этого он решился отправиться в Рим, и уехал туда тайно от матери, не хотевшей расставаться с сыном. К этому путешествию располагали Августина некоторые житейские расчеты, а не желание и надежда обрести истину. В Риме он остановился у одного манихея, но по духу не был ему единоверным. Ум Августина стал теряться в недоумениях, без упования найти что-нибудь положительно-истинное и неизменно твердое. О Церкви православной, по сильному против нее предубеждению, он не хотел и думать. В таком состоянии духа был он в Риме, когда представился ему случай отправиться в Медиолан, откуда пришли тогда посланные с прошением к префекту римскому указать им хорошего наставника в красноречии для Медиолана. Желая избавиться от учеников римских, не благодарных своему учителю, Августин спешил воспользоваться случаем и лично объявить свое желание префекту. В Медиолане должно было совершиться обращение к истинной вере Августина, но он отправлялся туда, нисколько не думая об этом. Думала и молилась и плакала за него покинутая мать его, у которой надежда на обращение сына благодатию Божиею сделалась единственной отрадою, утешением, жизнью!
В Медиолане святительствовал тогда св. Амвросий; тот пастырь, которому суждено было присоединить заблудшуюся овцу к стаду Христову. "Ты вел меня к нему, Боже мой, – исповедуется Августин, – без моего сознания, для того, чтобы он принял меня к Тебе с моим сознанием". Отечески принял его на первый раз великий святитель и тем внушил к себе любовь и доверенность Августина. Скоро стал Августин слушать поучения Амвросия, но обращал свое внимание на слова, а не на смысл проповеди; казалось, раз и навсегда для него решено было, что истины никто сказать не может, тем более – епископ православной Церкви; но опытному ритору хотелось послушать красноречия такого мужа, о котором слава гремела повсюду, и которого дружбы искали самые цари.
Между тем, со словами невольно проникала в душу неверующего и самая истина: по крайней мере, Августин, не замечая того, сроднялся с нею, и хотя надлежало пройти ему еще долгий и болезненный путь обращения, но новый период духовной жизни уже начинался для него с этого именно времени. Ложь манихейства для него стала ясна.
К этому времени прибыла в Медиолан мать Августина, переплывшая море и протекшая долгий путь по суше для сына. Когда она услышала от него, что он более не манихей, хотя еще и не православный, то не показала удивления, как будто для нее это не было нечаянностью; впрочем, возрадовалась и удвоила молитвы к Господу, чтобы Он сказал, наконец, сыну ее: "Тебе глаголю, юноше, востани!" и встал бы сын ее, и начал говорить, и Господь отдал бы его матери. Она лучше Августина видела, как Господь совершает его обращение, и говорила сыну с необыкновенною уверенностью, что дотоле не умрет, пока он вполне не обратится к истинной вере. На св. Амвросия она взирала как на ангела Божия и приобрела взаимное уважение от него. Сам же Августин более всего желал сблизиться с Амвросием, чтобы подробнее побеседовать с ним о предметах, занимавших его душу; но, к сожалению, у святителя не было удобного для сего времени при множестве разнородных его занятий. Двери дома его ни для кого не были затворены; но, входя к нему свободно во всякое время, посетители часто удалялись, не смея прерывать или его занятий по управлению, или духовных его упражнений, или кратковременного отдыха после продолжительных трудов. Так было и с Августином. Неоднократно приходил он к св. Амвросию с целию воспользоваться удобным случаем для беседы, но заставал его или за делами просителей, или за чтением писания и глубоким, безмолвным размышлением и молитвою, и всякий раз с горестию возвращался домой. Тем прилежнее стал он слушать его в храме, по воскресным и праздничным дням, и мудрые беседы пастыря более и более рассеивали несправедливые предубеждения его против православной Церкви. Но Августин все еще колебался вступить в число членов ее.
Однажды, в беседе с друзьями своими, из которых ближайшими к нему были Алипий и Небридий, услышал он о жизни Антония Великого: ее рассказывал некто Поциан, случайно зашедший на этот раз к Августину и сам недавно только узнавший о подвигах великого отшельника. Когда кончено было сказание, и Поциан вышел, Августин, переполненный сердечною горестью и ревностью, изменился в лице и, вдруг подошедши к Алипию, воскликнул: "Чего мы ждем! Слышал ли, что там!.. Восстают невежды и похищают Небо, а мы с нашими знаниями утопаем в плоти и крови! Ужели постыдимся следовать за ними? Но не стыднее ли даже и не следовать по ним?" Волнуемый борьбою мыслей и чувств Августин вышел в сад, за ним последовал и Алипий; оба сели и оставались безмолвными. Августин мысленно обозревал прежнюю жизнь свою, негодовал на свою чувственность, порывался духом и сердцем к Богу, но какою-то тяжестью задерживался в своем святом стремлении. Слезы готовы были потоком излиться из глаз его, и он встал, удалился от Алипия, ища уединения, подошел к одной смоковнице и, простершись под нею, зарыдал: "Доколе, Боже, доколе гнев Твой! Не помяни прежних неправд моих! Доколе, доколе завтра и завтра! Почему не ныне, не теперь конец моего непотребства? Я говорил это, – воспоминает блаж. Августин, – и плакал горьким плачем от сокрушенного сердца моего. И вдруг слышу из соседнего дома голос детский, не раз произносивший нараспев такие слова: "Возьми и читай, возьми и читай!" Мгновенно переменившись в лице, я стал внимательно прислушиваться и размышлять, чей бы это был голос, не распевают ли это дети при играх своих; но припоминая разные детские припевы, я не находил между ними ни одного подобного; удержав слезы, я встал и объяснил себе случай этот повелением мне Божиим – взят книгу и читать, что в ней откроется. Ибо вспомнил я, что и Антоний, случившись при чтении евангельских слов: "иди, продаждь имение твое" и пр., принял их за глас к нему Божий. Итак, поспешно возвратился я на место, где сидел с Алипием, ибо там осталась моя книга Апостол. Взял, открыл и молча прочитал первый стих, на котором остановились глаза мои: "Яко же во дни, благообразно да ходим, не в козлогласовании и пианстве, не любодеянии и студодеянии, не рвением и завистию, но облецытеся Господем нашим Иисусом Христом, и плоти угодия не творите в похоти" (Римл. XIII, 13). Далее я не хотел и не имел нужды читать. Ибо тотчас, с окончанием стиха, необыкновенный свет спокойствия пролился в мое сердце и разогнал тьму сомнения. Алипий просил указать место, прочитанное им, и приложил к себе последующие слова: "Изнемогающего в вере приемлите". С радостию возвратились они в дом и поведали обо всем благочестивой Монике: совершились, наконец, ее желания, услышаны молитвы, сбылись пророческие надежды! Она торжествовала, и в избытке радости славословила Бога сердцем и устами. Августин решился переменить образ жизни, отрекся навсегда от супружества и остаток дней своих посвящал одному Богу.
В Медиолане до сих пор показывают комнатку, где молилась блаженная Моника, сад, где происходили все эти душевные волнения и где Августин был побежден Богом. Их будут показывать еще долго. Когда века, которые не щадят ничего, разорят до последнего камня этот дом, люди с умилением будут осматривать самое место.
Приблизилось время св. крещения Августина. По древнему обычаю, для совершения его была избрана ночь перед Пасхой. В эту ночь никто не спал, и между утреней и ранней обедней совершался обряд крещения. Знаменитая ночь, в которую должен был возродиться для Бога и Церкви один из ее великих учителей, разделяла в 387 г. 24-е от 25 апреля.
Путешественники до сих пор посещают с умилением маленькую церковь в Медиолане, которая в то время служила для совершения таинства крещения, и которая еще теперь не вся разрушилась. Она тогда носила название Церкви святого Иоанна Крестителя. В этой церкви Августин крещен был св. Амвросием, епископом медиоланским.
Августин вышел преображенным из небольшого храма, где он получил св. крещение и в первый раз приобщился св. таин. Все его печальные воспоминания о прежних грехах рассеялись. Одно только чувство осталось в его душе: безмолвное созерцание милосердия Божия и дивных путей, которыми он был исторгнут из глубины порока.
Последние дни своей жизни блаженная Моника была полна радости, видя, в каком состоянии благочестия и усердия к Богу она оставляла Августина! Что бы почувствовала она, если бы могла впоследствии присутствовать при развитии его гения и той праведности, которой настоящая жизнь была только бледною зарей? Но Богу не угодно было даровать ей этого счастия, слишком совершенного для земной жизни: она должна была насладиться им в вечности.
Однажды вечером Августин с своею матерью сидели у окна, выходившего в маленький сад их дома. Они были одни, и Моника, которая тогда, по-видимому, находилась в совершенном здоровье, мало думала о том, что чрез 5 или 6 дней ее не будет в живых. Когда они сидели, опираясь на подоконник, под безоблачным, усеянным звездами небом, любуясь садом и морем, сладостная и торжественная тишина настраивала их мысли на священные предметы. Они разговаривали о царстве Божием и о том, как люди могут избавиться от земных искушений и похотей, оставляя их и занимая душу священными стремлениями. Мать и сын всецело возносили свои сердца к небу, мысленно и радостно предчувствовали тот час, когда верные войдут в радость Господа своего. "Сын мой, – сказала Моника, пред тем, как им расстаться, – насколько касается меня, то в этой жизни уже ничто не привлекает меня более. Что мне делать здесь, или чем мне быть здесь, я не знаю, так как для меня надежда на этот мир исчезла. Была лишь одна причина, почему мне хотелось подольше протянуть в этой жизни. Это именно то, чтобы мне увидеть тебя православным христианином, прежде чем умереть мне. Мой Бог даровал мне это в более обильной мере, так что я вижу тебя даже Его служителем, пренебрегающим всяким земным счастием. Что же мне делать здесь?"
Около пяти дней спустя после этого душевного разговора Моника была схвачена лихорадкой и впала в продолжительный обморок. Когда она очнулась, то увидела Августина и другого сына Навигия стоящими около ее постели и спросила:
– Где я?
Смотря на них, стоящих с немою грустью в сердце, она сказала:
– Похороните ли вы вашу мать здесь?
Навигий, зная, что ее желание было быть похороненною в одной и той же могиле с ее супругом Патрицием, сказал:
– Для тебя было бы лучше умереть дома.
Она, посмотрев сначала на него и затем на Августина, сказала:
– Смотри, что он говорит, – и затем прибавила: – Сыновья мои: похороните это тело, где вам угодно; не беспокойтесь об этом. Я прошу у вас одного только – поминайте меня, когда вы будете приступать к престолу Божию.
За несколько дней пред тем, когда Августина не было дома, она разговаривала со своими друзьями о пренебрежении к жизни и о благе смерти, и будучи спрошена, неужели она не боится оставить своего тела столь далеко от родины, ответила:
– Мне нет надобности бояться, что Он в конце мира забудет, откуда ему воскресить меня из мертвых.
На девятый день ее болезни, на 56 году от рождения, ее верная и благочестивая душа освободилась от своего смертного тела. Августину было тогда 33 года.
Он закрыл ей глаза в глубокой скорби, при чем потоками полились у него слезы. Мужественным усилием своей воли он подавил их в себе, чувствуя, что тут нечего было проливать слез. Мальчик Адеодат начал было громко плакать, но он остановлен был присутствовавшими, которые думали, что для людей с христианскими надеждами непристойно оплакивать такую блаженную смерть стонами и плачем, когда они знали, что для чад Божиих смерть есть великое рождение в жизнь искупления. Затем запели псалом: "Милость и суд воспою; Тебе, Господи, буду петь" (Пс. 100, 1). Августин скорбел тем более, что он находил для себя невозможным подавить в себе свою естественную скорбь, и подвергал себя такому суровому насилию, что ходил на похороны и возвратился с них, не проронив ни слезы. Не зная, как облегчить чувства своей подавляющей печали, он отправился в баню, так как ему сказали, что это разгонит его тоску; но и баня нисколько не облегчила его. Только ночной сон несколько освежил его.
По прошествии года печали Августин уехал в Африку; там, продав небольшое имущество, оставленное ему отцом, и раздав деньги бедным, он облек себя в черную рясу, препоясался ремнем и положил близ Тагаста начало той молитвенной жизни, исполненной лишений и послушания, о которой так давно мечтал. "Он провел там три года, – говорит его историк, – чуждый мирских забот, живя с товарищами для единого Бога, проводя время в посте, молитве и делах милосердия, размышляя день и ночь о тайнах христианской веры и сообщая присутствующим в беседах, а отсутствующим – в письмах чудные озарения истины, которые он получал от Бога во время молитвы". Он, впрочем, еще очень мало писал, он также избегал показываться в народе, особенно в городах, где был недостаток в священниках и епископах. Его имя было известно, и он боялся, чтобы с ним не случилось того же, что было с Амвросием и многими другими, которых народ принудил принять сан пресвитеров и епископов.
Но пробил час, в который Бог восхотел, чтобы этот светильник начал распространять свет, и все предосторожности оказались тщетными. Однажды, отправившись в Гиппону, влекомый желанием склонить к монашеской жизни одну великую душу, он вошел в храм помолиться. Литургию совершал тамошний епископ. Этот почтенный старец взошел на кафедру и между прочим начал жаловаться на тяжесть своих обязанностей и говорить о необходимости для него иметь помощником молодого священника. При этом слове все взоры обратились на Августина; толпа окружила его, привлекла к ногам епископа и громко и усердно начала просить старца посвятить его в священники. Молодой человек, не ожидавший подобного случая, зарыдал. "Люди, мало знавшие Августина, – говорит историк, – думая утешить его, говорили ему тихо, что хотя сан простого священника слишком низок для его достоинства, но он может служить ступенью к сану епископа". "Мысль, гораздо более возвышенная была причиною его слез, – прибавляет Поссидий. – Он вспоминал свою прошлую жизнь и плакал, думая об отчете, который должен будет отдать Богу, о высоком сане, который хотели возложить на него, и о душах, которые будут ему вверены".
Лишь только рукоположили его в священство, он решился, для избежания искушений, не оставлять рода жизни, который вел в Тагасте, и усугубить подвиги и самоуничижение. С разрешения епископа, он перевел в Гиппону сподвижников своего уединения, к ним присоединились еще другие, и он основал монастырь, который скоро сделался училищем святости; из него вышли многие знаменитые епископы Африки того времени. Подвизаясь с ними, Августин, подобно светилу, начал разливать свет истины, приобретенный им в пять лет, протекших со дня его обращения; онпроповедовал каждое воскресенье в гиппонской церкви, призывал еретиков к публичным беседам, распространял грамотность, писал сочинения. "Был всегда готов, – продолжает Поссидий, – как всенародно, так равно и частным образом, указывать путь ко спасению. Его сочинения и проповеди, – прибавляет он, – приводили христиан в невыразимый восторг. Его книги, которые, с помощью Божией благодати, быстро являлись в свет одна за другой, читались нарасхват еретиками и верными".
Старец-епископ торжествовал более всех, со слезами славил Бога, пославшего ему такого помощника, противился завистникам, которые приводили какой-то закон, по которому будто бы следовало запретить Августину проповедовать, смиренно улыбался тем, которые хотели внушить ему зависть и, боясь, чтобы другие Церкви не отняли у него деятельного помощника, скрывал его посвящение, в ожидании разрешения от первенствующего епископа Африки утвердить его на этом месте. Когда это разрешение было получено, между старцем и юношей произошел великодушный спор: епископ взошел на кафедру и посреди восторженных кликов толпы объявил свое намерение посвятить Августина в епископы. Августин отказывался со слезами, ссылаясь на законы Церкви, на обычаи своей родины и на свое недостоинство; несмотря на то, он был посвящен против воли, но всю жизнь сожалел о том и писал во всевозможных выражениях, что находил себя недостойным этого сана; он пользовался им только, чтобы с большим усердием и властью защищать и объяснять веру Христову.
Вот как был зажжен и поставлен этот светильник Церкви. После пятнадцати лет пороков и заблуждений, допущенных Богом, чтобы Августин глубже познал бессилие человеческого разума и еще большую немощь своего сердца, после пяти лет безмолвия, молитвы и глубокого изучения тайн веры, Августин вступал теперь на свое настоящее место, с высоты которого ему предстояло просвещать Церковь и мир.