Мень А. История религии. На пороге Нового Завета

От эпохи Александра Македонского до проповеди Иоанна Крестителя

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть V. РИМ, ГРЕКИ И ВОСТОК

Глава двадцать третья
ЭЛЛИНИЗМ В РИМЕ
Италия, 204-120 гг. до н. э.

Греция, взятая в плен,
Победителей диких пленила.
Гораций

Весной 196 года общегреческие игры близ Коринфа проходили необычно.
Когда зрители заняли свои места, звуки фанфар возвестили, что их ждет важное
сообщение. Новость, объявленная толпе, потрясла ее-слова герольда потонули в
криках и рукоплесканиях; греки узнали, что македонское войско разбито и Рим
дарует городам Эллады свободу.
Люди не верили своим ушам и заставили глашатая дважды повторить
радостную весть. Наконец-то после десятков лет унижений родине Перикла и
Платона возвращено подобающее ей достоинство!..
А несколько лет спустя и сам римлянин-победитель предстал перед
эллинами, приятно поразив их.Они ожидали увидеть грубого генерала,
косноязычного варвара, а между тем к ним вышел изящный молодой человек,
прекрасно говоривший по-гречески. Он назвал себя "потомком Энея" и
бескорыстным "защитником эллинской свободы".
Это был важный момент в диалоге между Грецией и Римом. Отдавая грекам
дань восхищения, "воин-освободитель" консул Фламинин говорил вполне
искренне. Поэтому греки не почувствовали западни, которую готовила им
империя. Хотя сам консул, как и Сципион и многие другие образованные
римляне, стал поклонником эллинской культуры, это не мешало ему повсюду
расставлять свои гарнизоны, исподволь приближая захват Греции. Освобождение
ее из-под власти Македонии явилось лишь шагом к превращению Эллады в римскую
провинцию.
После напряженной и изнурительной войны с Карфагеном народ Лациума
жаждал мира, но сенат настоял на вмешательстве в балканские дела. Сенат к
тому времени был уже не тот, что прежде. Могущество правящей верхушки
возрастало с каждым днем. Для правительства воля нации имела уже мало
значения, оно преследовало собственные цели, желая сделать Рим мировой
державой.
Последней ставкой старого Ганнибала был союз с Македонией и
Селевкидами, но и эту ставку он проиграл. В 197 году Филипп V Македонский
подписал унизительные условия мира, а через семь лет при Магнесии римляне
разгромили армию Антиоха III. Союзники покинули Ганнибала, и он, чтобы не
попасть в руки своих заклятых врагов, выпил чашу с ядом.
После того как этот человек, именем которого римлянки пугали детей,
ушел со сцены, дипломаты империи развернули кипучую деятельность. В своей
сложной игре они руководствовались испытанным правилом: "Разделяй и
властвуй". Сенат старался успокоить варваров, сулил грекам независимость,
выступал как друг Египта. В 168 году римляне преградили Антиоху Эпифану путь
на Александрию (См. гл. XVII). Поэтому Иуда и другие Хасмонеи искали союза с
Римом; они знали, что консулы готовы поддержать любых противников Антиохии.
Вскоре единственными конкурентами империи остались парфянские цари
Месопотамии и Ирана. Но в Риме рассчитывали, что со временем и до них
дотянутся мечи легионеров.
Римская история уже перестала быть историей Италии. Кельты, испанцы,
берберы, сирийцы и греки оказались под эгидой Капитолия. Победители
сохраняли традиции покоренных народов. Как и Александр, они чувствовали, что
их державе, кроме насилия, нужны какие-то иные объединяющие начала. Сами они
могли дать миру немного. Единственное, что привлекало всех,-это права,
связанные с "римским гражданством", но пока жителям провинций его давали
медленно и неохотно.
Естественно, что Риму пришлось ориентироваться на эллинство, в котором
видели самый удобный принцип интеграции. Как мы уже знаем, греческая
культура через этрусков и колонистов давно стала просачиваться в Италию.
Когда же вторая пуническая война шла к победному исходу, эллинизм начал
вливаться в Рим неудержимым потоком.
В кружке, который собирался у Сципиона, все греческое было признано
эталоном. В его доме эллинские художники, писатели и риторы встречали
радушный прием. Друзья прославленного полководца устраивали дискуссии в
стиле Сократовых бесед; они были убеждены, что наследие Греции-это
сокровище, которое и может и должно обогатить Рим. Никогда вплоть до
Ренессанса эллинство не было в таком почете у иностранцев.
Литераторы переводили Гомера на латинский язык, переделывали аттические
пьесы для римской публики, писали подражания Аристофану. Повсюду быстро
прививались манеры и одежда греков. Казалось, сам гордый патриотизм римлян
дал трещину. Консул Фламинин был отнюдь не единственным, кто искал признания
греков и называл себя "энейцем".
Рядовые граждане республики, разумеется, мало интересовались философией
и искусством Греции. Как и еврейских "эллинистов", их прежде всего подкупала
вольность нравов, раскованность греков, их остроумие, умение пожить в свое
удовольствие.
Богатые откупщики и негоцианты Италии проявляли любовь к Греции
своеобразно, давая понять, что в первую очередь они- завоеватели. Римляне
беззастенчиво грабили "освобожденные" города, вывозили оттуда скульптуры,
картины, ценные рукописи. За все это любители платили баснословные деньги.
Когда трофеев стало не хватать, начали выписывать греческих мастеров,
которые вскоре наводнили Рим в надежде заработать кусок хлеба. Их изделия и
сейчас составляют основную массу античных коллекций Италии. Гостиные знати и
ветеранов, публичные места и храмы приобретали все более эллинский вид.
Аттические скульптуры и копии с них путешественник мог теперь видеть в Риме
повсеместно.
Греки спешили воспользоваться модой: они покидали свою обнищавшую
страну и нанимались к римлянам в качестве учителей, слуг, скоморохов и
музыкантов. В Риме на них смотрели свысока, но благодаря им происходило
врастание эллинизма в быт латинян. Вскоре сенаторы уже говорили с греческими
послами без переводчиков.
Все это не могло не сказаться на религии.
Как и прежде, римляне продолжали верить, что неукоснительное соблюдение
обрядов обеспечило торжество империи над всеми ее соперниками. "Религией мы
победили мир"-эти слова Цицерона выражали общее убеждение римлян. Ссылаясь
на предание об Энее, который привез в Италию статуи греческих богов, они
уверили себя, что покровительство этих богов распространилось теперь и на
Рим. Подтверждение тому находили в Сивиллиных книгах, а во время
Ганнибаловой войны страх заставил латинян искать помощи у Олимпийцев. После
поражения в Каннах в 216 году сенат отправил посольство-вопросить
Дельфийского оракула. С тех пор святилище Аполлона внушало римлянам чувство
неподдельного уважения.
Но как можно было увязать Греческую веру с исконным римским культом?
Вопрос этот, как и все в Риме, решало правительство: никакой стихийности
здесь не допускали. Еще до конца войны сенат узаконил отождествление главных
богов республики с двенадцатью эллинскими. Юпитера объявили Зевсом, Юнону-
Герой, Венеру-Афродитой, Марса-Ареем; без двойников остались только Янус с
Вестой. Сотни малых богов составили как бы второй ряд, параллельный высшему
пантеону (1).
Эллинизация религии вызвала беспокойство у старозаветных людей. В сенат
стали поступать петиции. "Уже не только тайно и за стенами,-говорилось в
них,-покидают римские религиозные обряды, но даже в местах публичных, на
площадях и Капитолии, толпы женщин совершают жертвоприношения и воссылают
молитвы не по обычаю отцов" (2). Это могло уже рассматриваться как уголовное
преступление.
В ответ на жалобы сенат издал указ, запрещающий "приносить жертвы в
общественных и священных местах по новому и иноземному обряду". Таким
способом власти пытались ввести греко-римский культ в рамки старых традиций,
не отвергая при этом новшеств в частном быту.
Со своей стороны партия эллинофилов надеялась, что слияние старых
numina с героями Гесиодовых мифов оживит латинскую религию, которая во
многом превратилась в окостеневший пережиток минувшего. Нужда в обновлении
веры становилась все более неотложной.
Между тем традиционная религия не удовлетворяла уже самих греков. В
Риме сначала и не заметили, что эллин смотрит с надеждой не столько на
Олимп, сколько на таинственные культы Востока.
Римляне хотели отблагодарить греческих богов за помощь в войне. У
Сивиллы они нашли указание, что пришло время перенести в "Вечный Город"
кумир эллинской Богини-Матери. Заключив договор с малоазийскими греками, они
получили разрешение взять у них черный камень почитаемый фетиш Кибелы (См.
выше, гл. IX).
В апреле 204 года эта святыня была вывезена из Пессинунта, погружена на
корабль и через Эгейское море доставлена в Рим. Жители Малой Азии едва ли
были довольны этим, но их уверили, что сама богиня высказала желание
отправиться в столицу победителей.
У входа в гавань процессию встретила празднично одетая толпа.

В Остию, где Тиберин, разделив свои надвое воды,
может свободно бежать, в море открытое вплыв,
Всадники все и сенат величавый с толпой вперемешку
встретить приходят ладью к устьям тирренской реки.
Вместе с ними идут их матери, дочки, невестки,
также и девы, каким вверен священный огонь,
Сил не щадя, за причальный канат ухватились мужчины,
лишь чужеземный корабль против теченья пошел (3).

Римляне воображали, что приняли к себе эллинскую Матерь богов, на самом
же деле в их город вошла первая восточная богиня, прибытие которой возвещало
близость вторжения азиатских культов в Италию.
Жрецы Кибелы, оскопленные галлы, ничем не напоминали римских фламинов;
их танец и внешний вид должны были поразить толпу. Воют сопутники, визг
неистовый флейты несется,
и под обмякшей рукой бубны тугие гудят... Во времена Нумы такие сцены
едва ли были возможны. Однако теперь народ готов был мириться с причудливым
служением иноземной богине. Ведь Кибела помогла республике одолеть врага, и
за нее ходатайствовала ее соотечественница Сивилла. Отныне Рим будет
обращаться к любым богам, чтобы найти наконец своего Бога.
Прошло немного времени, и латинянам с их серьезностью в делах культа
пришлось убедиться, что греки не способны укрепить римскую республику и что
они относятся к своей религии довольно легкомысленно. Светский дух лишил
мифологию греков мистического ореола, а философы, хотя и пытались спасти ее,
сеяли немалый соблазн, и постепенно скептицизм стал заражать само римское
общество.
В театрах ставили комедии, где о богах говорили без всякого пиетета.
Сатирик Плавт порой выражался о них так, что любой гражданин за такое
оскорбление подал бы в суд. Поэт Невий, например, был выслан за выпады
против Сципиона, и книги его были запрещены; по отношению же к богам, как ни
странно, проявляли меньшую щепетильность. Правда, писатели-насмешники
заверяли, что они не касаются национальной религии, но это было лишь пустой
отговоркой.
Невежественная толпа проникается пошлым вольнодумством так же легко,
как и суевериями. Поэтому выходки комедиантов не вызывали протестов, а,
напротив, даже срывали аплодисменты.
Не задевая культовых порядков государства, в Риме любой человек мог
говорить о богах что угодно. Если Плавт обнаруживал полное равнодушие к
религии, то другой известный писатель, Энний, уже прямо заявлял о своих
сомнениях и проповедовал идеи Эвгемера ( См. выше, гл. V). Он издевался над
прорицателями, которые выпрашивают копейку у тех, кому сулят горы золота и
удачу.
Почва для религиозного кризиса была готова уже давно. К нему неизбежно
вел сам характер римского благочестия, лишенного глубины и не осмысленного
богословски. В то же время трезвое латинское здравомыслие легко впитывало
греческий рационализм.
Даже пресловутые "обычаи предков" перестали быть неприкосновенной
святыней. Так, во время войны с Карфагеном один адмирал оскорбил авгуров,
заявивших, что священные птицы не желают пить и тем подать знак к
наступлению. Полководец велел бросить птиц в море, говоря: "Там-то они, по
крайней мере, напьются". Исполнение обрядов, и без того механическое,
потеряло всякий смысл. Над ними подтрунивали сами жрецы. Катон сетовал, что
два гаруспика, совершая гадание, боятся взглянуть друг на друга, чтобы не
рассмеяться.
Рост вольнодумства сопровождался ослаблением старинных нравственных
устоев. Перемены в образе жизни сильно повлияли на характер римлян. Навсегда
прошли времена, когда послы царя Пирра могли застать римского генерала в
деревне за приготовлением похлебки из репы. Побывав в Карфагене, Коринфе и
Пергаме и насмотревшись на заморскую роскошь, люди не желали больше жить,
как их отцы; они полюбили комфорт, изысканный стол, увеселения. А здоровая
крестьянская мораль и спартанские привычки прежних поколений забывались.
Войны снизили цены на рабов. Их было теперь много не только в рудниках
и на стройках, но и на полях. Труд стал казаться презренным занятием,
достойным лишь невольника. Знатная молодежь предавалась праздности,
устраивала кутежи с музыкантами, певицами и дорогими винами, соперничала во
всевозможных пороках, к которым Рим прежде питал отвращение. Исчезла
хваленая римская честность: политики стали вероломными, воины помышляли
больше всего о грабежах, купцы не брезговали ничем ради наживы. Интриги
вокруг наследства, тяжбы, подкупы, отравления наполняют летописи многих
римских семейств.
Это не могло не вызвать реакции у тех, кто сохранил здоровое
нравственное чутье. Однако их законная тревога привела к вспышке
национализма. Блюстители старины, своего рода "латинские хасиды", во всем
винили греков и считали, что они растлевают нацию. Главой этой
консервативной партии был богатый землевладелец Марк Катон (234-149). Герой
Ганнибаловой войны, непримиримый враг Сципиона и graeculi (эллинофилов), он
сделал борьбу с роскошью и иноземными модами программой всей своей жизни.
Занимая важные государственные посты, Катон неизменно выступал против
легкомыслия и расслабленности молодого поколения. Он доказывал сенаторам,
что наслаждения дурно влияют на людей, что они-"величайшая приманка,
влекущая ко злу". Он обрушивался на Сципиона, говоря, что тот "губит
истинную римскую простоту, ибо воины, не зная нужды ни в чем, привыкают к
удовольствиям и изнеженности" (4). Почитателей Греции Катон клеймил как
изменников, а в греках видел источник заразы.
Катон хотел учить не только словом, но и делом. С юных лет он избрал
для себя правилом "умеренность и простоту". В семейном кругу он хранил
домостроевские порядки; живя в имении, он трудился с раннего утра, "охотно
довольствуясь нехитрым обедом, холодным завтраком, дешевой одеждой и простым
жилищем". Даже от военных трофеев он торопился избавиться как от ненужного
хлама.
Простой народ уважал Катона за бескорыстие и честность, аристократы же
считали его деспотом и скрягой. Бережливость этого рачительного хозяина
вызывала насмешки. Надо сказать, что практицизм Катона делал его
безжалостным рабовладельцем. Он относился к невольникам как к скоту, а когда
они старели-продавал, заявляя, что ему нужны не дармоеды, а крепкие конюхи и
волопасы. "Рабы,-по мнению Катона,-должны либо работать либо спать".
Словом, этот "рыжий, голубоглазый и злой человек", как называли Катона
сатирики, представлял собой чистый тип римского фермера старого закала. И
хотя он понимал, что без образования молодежи не обойтись, и писал книги для
сына, он во всем старался подчеркнуть свое презрение к иностранной культуре.
Катон долго отказывался учить греческий язык, а овладев им, употреблял его
крайне редко.
Решив повернуть время вспять, Катон выискивал любой повод, чтобы
нанести удар эллинистам. Он крайне неохотно признавал ценности греческой
культуры. Всех врачей, например, он считал отравителями лишь потому, что они
были греками. Катон добился ухода Сципиона с политической сцены. Но
наибольшего успеха его партия достигла во время процессов над приверженцами
Дионисова культа.
Надо сказать, что Рим той эпохи отличался не только ростом
вольнодумства. Брожение умов привело к настоящему взрыву суеверий. В Италии
появились толпы кудесников и халдейских магов. Их ремесло пользовалось
огромным спросом.
После войны в Городе все чаще стали говорить о тайных обществах. По
ночам жителей Рима будили завывания и крики: то спускались по Авентинскому
холму вереницы поклонников Вакха-Диониса. Вначале их сборища не вызывали
особых опасений. Жрецы Кибелы уже приучили римлян к странным обрядам, а
культ Диониса был занесен в Рим давно, еще при этрусках. Дурным могло
казаться лишь нарушение запрета справлять обряды по иноземному образцу. Но
на эту вольность смотрели пока сквозь пальцы.
Буря, по свидетельству Ливия, разразилась после скандала в семье
некоего Эбуция. Этот юноша донес консулам, что отчим заманивает его в секту
Bachanalia. Ссылаясь на слова своей возлюбленной, он уверял, что на
собраниях вакхантов происходят всяческие непотребства.
Легко вообразить, как торжествовал при этом известии Катон.
Грекоманство наконец изобличило себя! Сам Катон в этом деле предпочел
остаться в тени, но его сторонники забили тревогу (5). Начались первые
аресты. Во время допросов выяснилось, что на ночные радения ходят знатные
дамы и дочери из почтенных семейств. Они признались, что девиз
Вакханалий-"Не считать ничего непристойным" (6). Сенаторы пришли в ужас,
каждый трепетал за своих домашних. Было решено принять самые крутые меры,
чтобы пресечь позорное явление.
Один из сенаторов выступил с речью, в которой обрисовал размеры
опасности. "Что Вакханалии,-говорил он,-давно уже существуют по всей Италии,
а теперь по Городу даже во многих местах, вы знали не по слухам только". По
его словам, вакханты бесчестят юношей и девушек, совращают молодежь и "зло
ежедневно и неприметно распространяется". Оно уже превратилось в "опасность
для благосостояния государства".
Страх усилил подозрительность: любые общественные беды отцы города были
готовы теперь объяснять происками сектантов. На них сваливали все случаи
отравлений, поджогов и беспорядков.
Эбуций был щедро вознагражден, и каждому добровольному доносчику была
обещана значительная премия. Ежедневно хватали новые группы лиц. Всего под
стражей оказалось около семи тысяч римлян. Цифра поистине огромная!
7 октября 186 года власти издали указ, запрещающий Вакханалии. Сам
культ Диониса не отменили, но поставили его под строгий контроль. Для
церемоний в честь Вакха имело право собираться не более пяти человек.
Насколько основательны были обвинения, выдвинутые против вакхантов?
Ведь жертвой подобных же наветов были и иудеи, и христиане, а все наши
источники принадлежат противникам дионисизма. Ливий уверяет, что ночные
процессии и обряды кончались пьяными оргиями и повальным развратом. Текст
эдикта, подлинник которого был найден в Калабрии, ничего не говорит об этом
(7). Известно к тому же, что дионисизм был еще раньше реформирован Мелампом
и орфиками. Разнузданность его первых проявлений в Греции давно исчезла (См.
т. IV, гл. IV, V).
Из допросов вакхантов явствует, что они относились к своим собраниям
как к мистериальным действам. Перед началом праздников блюли чистоту,
воздержание и давали клятву хранить тайны посвящения. Уже это одно говорит
против обвинителей.
Вакханты не запрещали участвовать в своих обрядах и рабам, что могло
особенно насторожить сенат. Время было неспокойное. Незадолго до процессов
произошли беспорядки среди невольников Этрурии и Апулии. Реальной считали
угрозу восстания среди покоренных греков Юга. Не исключено, что за
вакхическими мистериями крылись политические заговоры; именно как заговор и
квалифицировал их сенат. Правители Рима боялись, что "клятвенные союзы и
ночные собрания поведут к какому-нибудь тайному и коварному преступлению".
Эти слова выясняют политическую подоплеку репрессий (8). Но, с другой
стороны, вполне возможно, что находились и такие лица, которые искали в
Вакханалиях не мистического или гражданского освобождения, а способа
испытать острые ощущения. У многих римлян дионисический экстаз мог
действительно превращаться в сексуальный разгул. Сами обряды,
символизировавшие смерть и воскресение Вакха, должны были действовать
возбуждающе. "Мужчины прорицали, как безумные, исступленно потрясая телом,
благородные дамы в костюмах вакханок с развевающимися волосами сбегали с
горящими факелами к Тибру..."
Итак, все вместе: страх перед заговорами и тайными союзами и боязнь
нравственного разложения-привело к судебным процессам, на которых выносились
крайне жестокие приговоры. Глава Вакханалий был брошен в тюрьму.
По-видимому, адвокаты сумели спасти его от смерти, но большинство обвиняемых
было казнено. За исключением Антиоховых гонений в Иудее, это было самое
массовое преследование инакомыслящих в ту эпоху.
Римом дело не ограничилось. Консулы лично объезжали Италию, повсюду
истребляя очаги Вакханалий. На подавление их были даже брошены войска.
Несколько лет волна ужаса катилась по стране.
В результате культ Вакха был надолго вырван из римской почвы.
Некоторые историки строили догадки о роли пифагорейцев в дионисических
обществах. Не исключено, что члены этих сект действительно вынашивали планы
политических и религиозных реформ в духе Пифагора. В связи с этим любопытен
загадочный эпизод, имевший место в Риме через пять лет после расправы над
вакхантами.
В 181 году на участке некоего Теренция был случайно обнаружен древний
склеп (9). Согласно надписи, он якобы принадлежал самому Нуме Помпилию. В
гробнице нашли манускрипты на латинском и греческом языках. Теренций решил,
что это документы чрезвычайной важности, хотя выглядели они подозрительно
новыми. Греческий язык не смутил владельца, так как тогда уже многие
считали, что Нума был учеником Пифагора.
Находка получила хождение и в конце концов попала в руки претора
Цетилия, сторонника Катона. Он прочел свитки и пришел к выводу, что автор
их, кто бы он ни был, ставил своей целью "ниспровержение существующей
религии", а поэтому "Книги Нумы" следует истребить (10). Их передали
трибунам, а трибуны- сенату. Выслушав Цетилия, а также ознакомившись с
текстами, сенаторы постановили: рукописи, как "не подлежащие ни чтению, ни
сохранению", публично сжечь, а владельцу их возместить убытки. Теренций
отказался от денег, и свитки были преданы огню.
Чтобы пресечь слухи, было объявлено, что в "Книгах Нумы" нет ничего
достойного внимания и записаны лишь "незначительные основы
священнодействий".
Таким образом, содержание рукописей осталось тайной и для большинства
римлян, и для последующих поколений. Впоследствии не раз выдвигали гипотезу,
что в свитках псевдо-Нумы содержался проект преобразования римской религии.
Доказать правоту этого мнения трудно(11). Во всяком случае, мысль
сфабриковать подложные писания скорее всего могла исходить от греков или
эллинофилов.
Сожжение находки Теренция и гонения на вакхантов явились кульминацией
политики Катона. Однако на этом борьба с греческим влиянием не кончилась.
В Риме с некоторых пор стали живо интересоваться философией, особенно в
кругах, близких к Сципионам. Катона это беспокоило: ведь родиной
"любомудрия" была Греция. Дважды, в 173 и 161 годах, консерваторам удавалось
настоять на высылке из Рима афинских риторов и философов-эпикурейцев (12).
Но философия продолжала стучаться в ворота "Вечного Города".
В 155 году в столицу приехал глава Академии Карнеад (213- 129), но уже
не как свободный учитель, а в качестве посла; поэтому просто выставить его
было невозможно.
В те годы академики стали уже скорее учениками Пиррона, нежели
правоверными адептами Платона. Они считали, что разум не способен дать ни
одного надежного доказательства, что все мнения людей построены на
вероятностных гипотезах. В частности, рациональным путем нельзя ни
подтвердить, ни опровергнуть веры в богов (13).
Карнеад взялся прочесть римской молодежи цикл лекций. Он развил перед
слушателями системы Платона и Аристотеля, а на следующий день подверг их
критике. Он говорил в защиту справедливости, а затем с таким же жаром стал
выступать против нее. Римские юноши вряд ли могли проникнуть во все изгибы
мысли афинянина, но им импонировало его интеллектуальное разрушительство.
Один слушатель, хотя и признался, что не понял, каковы на самом деле взгляды
философа, тщательно записывал его выступления.
Катон встретился с послом, выслушал его и вынес из этой беседы самое
неблагоприятное впечатление. Он и раньше видел в философии школу
беспринципности и называл Сократа "пустомелей, который пытался заморочить
головы гражданам и захватить власть" (14). Теперь старик был уверен, что
готовится новое посягательство на Рим. Люди, для которых нет ничего
незыблемого,- плохие советчики подрастающему поколению.
Явившись в сенат, Катон посоветовал немедля решить афинские дела, чтобы
Карнеад со своей свитой быстрее вернулся домой и там "вел бы ученые беседы с
детьми эллинов, а римская молодежь по-прежнему внимала бы законам и властям"
(15).
Итак, противники эллинизации выиграли еще один бой. Но на самом деле их
борьба была безнадежна. Это видно хотя бы из того, что сам Катон не склоне
дней вынужден был засесть за Демосфена и читать греческие книги. Можно было
изгнать из Рима двух-трех философов, но совсем преградить греческой мысли
дорогу к нему было невозможно. Раз начавшись, процесс эллинизации стал
необратимым.
Следует сказать, что не только римляне увлекались Элладой; со своей
стороны и многие греки восхищались Римом. Историк Полибий, который прибыл
туда в 166 году, пришел в восторг от латинского государственного строя. Он
заявил, что Рим сумел соединить элементы монархии, демократии и
аристократического правления "равномерно и правильно" (16). Этот синтез, по
мнению Полибия, и дал республике такую удивительную устойчивость и силу.
Покорение Греции и других стран Римом есть проявление верховного мирового
закона. "Судьба,-говорил Полибий,никогда не совершала ничего подобного и не
давала такого свидетельства своей мощи" (17). Панегирики писателя смягчили
даже непреклонного Катона и примирили его с греками.
Полибий готов был забыть все несправедливости Рима по отношению к его
родине. Сам попав в Италию заложником, историк был свидетелем того, как
римляне в 146 году окончательно присоединили Элладу. Но это не поколебало
Полибия. Он признавал за Римом правоту, подобно тому как в XIX веке Гегель
счел судьбоносной победу Наполеона над Германией. Полибий лишь добивался от
римлян более гуманного отношения к побежденным.
Между тем, отмечая положительные стороны латинской конституции, историк
мало обращал внимания на недуги, которые уже стали расшатывать империю.
В том же году, что и Греция, пал Карфаген-столицу пунов стерли с лица
земли. Но быть владыкой мира оказалось нелегкой задачей. Риму нужно было
держать в повиновении целые страны и народы, а это влекло за собой усиление
власти военачальников и администраторов. В их руках сосредоточились огромные
поместья - латифундии.
Вытесненные со своих полей крестьяне шли в Рим, где они превращались в
праздный пролетариат. С каждым днем увеличивалось число рабов. В иных местах
их становилось едва ли не больше, чем граждан. В 40-х и 30-х годах вспыхнули
восстания невольников в Сицилии и других областях. Их жестоко подавили,
однако куда опаснее становилась революция, назревавшая изнутри.
Внук Сципиона Африканского Тиберий Гракх одним из первых осознал всю
бедственность положения Города, наполненного безработными. "Даже у лесных
зверей,-говорил он,-имеются логовища; граждане же, сражавшиеся за честь
государства, не знают, где приклонить голову. У них не осталось ничего,
кроме воздуха и света" (18).
Обнищавший пролетариат стал немезидой империи. Чтобы предотвратить
мятежи, сенат и военные должны были постоянно снабжать даровым
продовольствием обитателей трущоб. В Риме создалась накаленная атмосфера,
которой там прежде никогда не знали. Гордые победами отечества, пролетарии и
разорившийся плебс считали себя вправе требовать от властей "хлеба и
зрелищ". Уступки, в свою очередь, лишь поощряли беззаботность и
самоуверенность толпы. На площадях часто звучала песня: Долой заботы и
тревоги!
Республика должна нас содержать! Цирковые представления и бои
гладиаторов превратились в кровавую страсть римлян. Правительство
рассчитывало отводить в это русло агрессивность масс, давая в амфитеатре
выход народным страстям.
Но, разумеется, далеко не всегда можно было утихомирить безработных.
Народные собрания нередко выливались в драки и поножовщину. Кроме плебса и
рабов, постоянным источником тревоги были италийцы и жители провинций,
которые настойчиво добивались римского гражданства.
Тиберий Гракх и его брат, пытаясь разрешить все эти проблемы, впервые в
Риме создали политическую партию. На митингах они обращались прямо к народу,
обещая вернуть пролетариям их землю, а "союзникам"-даровать права граждан.
Но замыслы Гракхов натолкнулись на отпор алчной олигархии. Плебс не сумел
поддержать своих заступников, и трибуны были убиты главарями аристократов.
Римлян по-прежнему продолжали кормить обещаниями и подачками. Кризис
затягивался. Надвигались годы переворотов, гражданских войн и диктатуры. За
власть над народами Риму, как и каждой империи, приходилось платить дорогой
ценой...

ПРИМЕЧАНИЯ
Глава двадцать третья
ЭЛЛИНИЗМ В РИМЕ

1. См.: Плутарх. Фабий Максим, III, Ливий, XXII.
2. Ливий, XV, I.
3. Овидий. Фасты, IV, 290-298, см.: Дж. Фрэзер. Золотая ветвь, с. 386
сл.
4. Плутарх. Катон, III. Пользуясь данными Плутарха о Катоне, необходимо
иметь в виду полемический характер источников, которыми пользовался
писатель. См. М. Сергеенко. Из заметок о Катоне.-ВДИ, 1976, Э 3, с. 157-159.
5. Имя Катона в деле о Вакханалиях не упоминается. Но есть все
основания думать, что он был одним из инициаторов их преследования. См. Н.
Бодянский. Римские вакханалии и преследование их в VI веке от основания
Рима. Киев, 1882, с. 172.
6. Ливий, XXXIX. Основные сведения о процессе содержатся в этой части
сочинения Ливия. См. также: Цицерон. О законах, II, 15; В. Максим, 1, 3; VI,
3; Тертуллиан. Апологетика, VI; 6л. Августин. О Граде Божием, VI, 8; XVIII,
13.
7. Медная доска с эдиктом этим была найдена в XVII в. Перевод его дан в
указанной выше книге Н. Бодянского, с. 12.
8. См. : И. Маяк. О запрещении Вакханалий в Риме. - "Советская
археология", т. 28, 1958, с. 261.
9. Бл. Августин. О Граде Божием, VII, 34.
10. Ливий, IX, 29; Аврелий Виктор. О знаменитых людях, III, 3.
11. См. Ф. Зелинский. Рим и его религия, с. 59 сл. По мнению
итальянского исследователя Э. Перуцци, находка могла содержать и подлиннее
текстыНумы (Е. Реruzzi. Origini di Roma, 1973, р. 114 ss).
12. См.: А. Геллий, XV, 2, Афиней, XII, 68; Элиан, IX, 12.
13. Труды Карнеада не сохранились. Источником для знакомства с его
взглядами служат произведения других авторов. См.: Р. Рихтер. Скептицизм в
философии, т. I. СПб., 1910, с. 80 сл.
14. Плутарх. Катон, XXIII.
15. Там же, XXII.
16. Полибий, VI, 2 сл. См. С. Утченко. Политические учения
древнего Рима III-I вв. до н. э. М., 1977, с. 145 сл.
17. Полибий, I, 4.
18. Плутарх. Тиберий Гракх, IX.