Мень А. История религии

Духовная жизнь Китая и Индии в середине первого тысячелетия до нашей эры

В поисках пути, истины и жизни

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть III
ЖИЗНЬ И ПРОПОВЕДЬ БУДДЫ ГАУТАМЫ

Глава девятая
ШАКИЙСКИЙ ОТШЕЛЬНИК
Северо-восточная Индия около 530 г. до н.э.

Пусть будет рубище одеждой мне,
Пусть буду жить одним я подаяньем,
В пещерах или джунглях пребывать...
И отреченьем от всего найду
Я верный путь к спасению Вселенной.
Эдвин Арнольд. "Свет Азии"

То было время, когда на небосклоне духовной истории зажглись великие
светила. В Иране уже возникло заратустрийское движение, Пифагор прибыл со
своими учениками в Италию, а пророк Исайя Второй вернулся из плена в
Иерусалим. Конфуций замышлял свои реформы, служа надзирателем, а Махавира
Джина совершил преобразование джайнисткой религии. В эти самые годы в стране
Магадхе, в Урувельском лесу прошел слух о молодом отшельнике из племени
Шакиев.
Урувела с давних времен служила убежищем для людей, покинувших мир и
искавших духовного просветления. Ряды стройных пальм, живописные заросли и
манящие поляны отражались в спокойных водах реки Неранджаны. Но эта мирная
картина первобытного Эдема не существовала для обитавших здесь муни. Они
укрылись тут от суеты и ничтожества мира, чтобы жестокими самоистязаниями
заставить свой дух освободиться от плотских оков. Во имя этого освобождения
и обретения радости в лоне богов они беспощадно подавляли в себе все
естественные порывы и потребности. Их было много, и они как бы состязались
друг с другом в беспримерных подвигах...
Вот под пологом баньяна сидит худощавый старик. Его почерневшее лицо -
маска мертвеца. Часами пребывает он неподвижно в каталепсическом оцепенении,
воздев руки к небу. Другой рядом с ним испытывает себя, усевшись в
неправдоподобно изломанной позе. Третий, покрытый кровоточащими струпьями,
ползает по земле. Короткий отдых на ложе из лесных колючек, а потом снова -
неслыханные подвиги, сверхчеловеческое напряжение, устрашающая клоунада поз
под обжигающими лучами солнца или потоками дождя.
Для свежего человека этот лес, где под каждым кустом скрывались
исхудалые и обросшие анахореты, мог показаться пристанищем умалишенных.
Однако жители деревень, расположенных близ Урувельского леса, относились к
пустынникам с большим уважением. Когда истощенные голодом муни появлялись в
селении, добросердечные женщины старались по мере возможности подкрепить их
упавшие силы подаянием. Хотя некоторые из подвижников раз и навсегда
ограничили свое питание лесными кореньями и побегами, большинство из них
время от времени наведывалось в деревни для того, чтобы принять отбросы из
рук крестьян. Впоследствии и Будда сохранил этот обычай в своем ордене.
Народ видел в отшельниках носителей духовной силы и мудрости. И в самом
деле, эти странные обитатели лесов далеко не были безумцами. Они искали
высших идеалов, не щадя себя, "жаждали неба" и "полагали, что страдание есть
корень достоинства". Они мечтали о великом перерождении человека,
превращении его из жалкого пресмыкающегося в могущественное, свободное
существо. Ради этой грандиозной цели индийским аскетам не страшно было
перенести никакие испытания. И именно потому, что они были искателями
истинной жизни, отвергнувшими жизнь ложную, и пришел к ним юноша, которого
они стали называть "Шакия-Муни", или "Шакийский отшельник".
Появление этого человека означало поворотный момент в истории всей
страны. На многие столетия Индия будет заворожена обаянием этой великой
личности. Изумление, которое вызывал Шакия-Муни у современников, передалось
потомкам, и они обрушили на него такой поток экзотической фантазии, что
некоторые историки отказывались видеть в изукрашенном легендами образе
какой-либо элемент реальности. Однако постепенно исследователи научились
отличать декорацию от действительной истории, и благодаря этому из зеленого
сумрака джунглей на мир снова глянул величественный лик мудреца,
завершившего тысячелетний путь религиозной истории Индии/1/.
Пребывание Шакия-Муни в Урувеле как раз является одним из бесспорных
моментов его биографии; здесь все источники более или менее единодушны.
Думается, что нет оснований отрицать и тот факт, что молодой отшельник сразу
же произвел огромное впечатление на обитателей колонии аскетов.
Предание рисует его стройным, худощавым человеком с голубыми глазами,
кротким и ясным выражением лица и необычайно мелодичным голосом. Его обычной
одеждой являлось желтое рубище, ставшее впоследствии формой для членов его
ордена/2/.

x x x

Как и многие правдоискатели того времени, шакиец принадлежал к сословию
кшатриев. Его имя было Сиддхарта, а фамильное прозвище Гаутама. Он родился
около 563 г. близ Гималаев, на границе Непала. В Лумбини неподалеку от
города Капилавасту и доныне сохранился памятник с надписью: "Здесь родился
Возвышенный". Это подтверждает древний текст, гласящий: "Вышел из
Капилавасту великий кормчий мира, отпрыск царского рода, сын Шакиев, несущий
свет"/3/.
Отец Сиддхарты Шуддходана был раджой полузависимого княжества. Его
племя, обитавшее на самом рубеже арийского мира, давно славилось своей
воинственностью и стремлением к свободе. Их постоянно теснили враги: с
севера - дикие горные племена, а с юга и запада к ним простирали щупальца
индийские цари, которые стали в то время усиливаться. В правление Шуддходаны
область Шакиев находилась в вассальной зависимости от государства Кошала,
соседа Магадхи. Однако, не имея полной политической самостоятельности, шакии
дорожили своей духовной независимостью. Они с пренебрежением относились к
брахманийским жрецам, и их грубость и непочтительность вошли в поговорку.
Легенда любит изображать Шуддходану в виде могущественного царя,
подобного магараджам позднейшей империи. На самом же деле образ жизни отца
Будды вряд ли сильно отличался от образа жизни других зажиточных шакиев:
крестьян и воинов.
Мать Сиддхарты умерла через несколько дней после его рождения. Раджа,
безумно любивший ее, перенес все свое чувство на сына. Его рано стал
тревожить характер ребенка. Будучи еще мальчиком, Сиддхарта любил
предаваться смутным грезам и мечтам; отдыхая в тени деревьев, он погружался
в глубокие созерцания, переживая моменты необыкновенных просветлении. Эти
сладостные мгновения врезались в его память на всю жизнь. Боги, гласит
предание, незримо окружали Возвышенного и внушали ему любовь к мистической
жизни/4/.
Шуддходана прекрасно понимал, к чему это может привести. Недаром
повсюду ходили странствующие аскеты, недаром отшельники скрывались в лесах,
подвергая себя тапасу. Среди них было много таких, которые вчера еще были
детьми. Утверждали, что некоторые проницательные люди усилили опасения
раджи, предсказывая, что наследник станет монахом/5/.
В конце концов Шуддходана решил любым способом отвлечь сына от его
мыслей и настроений. Для этого он не жалел средств. "Для меня, - вспоминал
впоследствии Будда, - во дворце родителя моего были устроены пруды, где
цвели в изобилии водяные лилии, водяные розы и белые лотосы; благовонные
одежды из тонкой ткани носил я; из тонкой ткани был тюрбан мой и верхнее и
нижнее платье; днем и ночью осеняли меня белым зонтиком из опасения, как бы
прохлада, или зной, или пылинка, или капля росы не коснулись меня. И было у
меня три дворца: один для зимнего житья, другой - для летнего и третий для
дождливой погоды года. И в последнем пребывал я четыре дождливых месяца
безвыходно, окруженный женщинами - певицами и музыкантшами"/6/. И хотя, быть
может, на старости лет годы юности рисовались Будде несколько в
приукрашенном виде, ясно, что Шуддходана сделал все, что было в его силах,
чтобы превратить жизнь царевича в сплошной праздник. Он женил его на дочери
владетельного шакийца красавице Яшодхаре, избавил его от всех забот, не
нагружая даже обычными среди молодых кшатриев гимнастическими упражнениями.
Хотя Сиддхарта, очевидно, и получил элементарное образование, он был
далек от книжной учености брахманов. Философские и религиозные учения стали
доступны ему лишь после того, как он покинул родительский кров. Стремясь
оградить сына от всего печального и наводящего на грустные размышления,
раджа приказал в его присутствии не говорить ни о смерти, ни о страданиях
людей. В тех редких случаях, когда царевич покидал свои сады и дворцы, по
приказанию Шуддходаны на его пути прогонялись все нищие и больные. Люди
должны были одеваться в лучшие одежды и с радостными лицами приветствовать
Сиддхарту.
Но возможно ли спрятать жизнь от юноши, который с ранних лет
задумывается над ее тайнами, можно ли скрыть от него ту печальную истину,
что все вокруг полно страдания? Своими усилиями Шуддходана сделал только еще
нежнее и уязвимей душу сына. Легенда рассказывает, что однажды царевич,
гуляя со своим возницей Чанной, неожиданно увидел дряхлого старика и,
пораженный его видом, стал расспрашивать слугу о старости. Он был потрясен,
когда узнал, что это общий удел всех людей. Еще более глубокое впечатление
произвела на Сиддхарту встреча с больным, изуродованным проказой, и с
погребальной процессией. На мгновенье он ощутил жизнь как область
безысходных страданий, как темницу. С этого дня мучительные раздумья не
покидали его/7/.
Трудно сказать, насколько этот рассказ соответствует действительности.
Возможно, перед нами лишь бродячий сюжет, народная философская сказка.
Впоследствии мы встречаем ее и на Кавказе, и в Византии, и на Руси. Тем не
менее пусть это и сказка, но она великолепно отражает духовный переворот,
совершившийся в душе сына раджи.
В древнейших текстах сам Будда ничего не говорит о встрече с больным,
стариком и умершим, но рассказывает, что предавался горьким размышлениям о
недолговечности юности, о непрочности здоровья, о неизбежности смерти. "Пока
я рассуждал об этом, - говорит он, - исчезла вконец радость бытия во мне,
свойственная живущим"/8/.
Его охватило отвращение ко всему, ничто не могло возвратить
безмятежности детства. Мир, жизнь оказались неприемлемыми. Это было
восстание против самых основ мироздания, мятеж надысторического значения.
При этом бросается в глаза, что протест Гаутамы против мира был вызван не
нравственными уродствами и греховностью жизни, а тем, что он убедился в
бренности земного и ужаснулся безмерности человеческих страданий. В этом у
шакийского царевича было много единомышленников среди тех, кто не принял
жизни и отвернулся от нее. К чему был им весь мир с его благами, когда он
неизбежно распадается? К чему - смех? Ведь завтра он сменится плачем. Зачем
улыбка женщины? Через нее проглядывает смертный оскал черепа... Возлюбив
вечное, они отряхнули с себя пыль временного. Казалось, бессмысленно думать
о преображении мира, о конечной цели его, когда вершиной пути они считали
поглощение Пучиной Брахмана.
Будда в юности был мало знаком с кругом идей, проповеданных в
Упанишадах. Но он постоянно видел кротких и молчаливых отшельников, ничего
не боящихся, от всего свободных, которые обрели покой и мир, оставив земную
суету. Вероятно, порой он завидовал этим вольным странникам. "Домашняя
жизнь, - размышлял он, - страдание, обитель нечистоты, а скитальчество - это
жизнь в чистой воздушной выси"/9/. Он любил рассказывать на склоне лет
притчу о великом царе, рисовать его жизнь в самых великолепных красках и
добавлять: "Все это прошло, кончилось, исчезло навсегда. Так мимолетно все
составленное, так оно неверно. И оттого подобает отстраняться от него,
избегать, освобождаться от уз созданного"/10/.
Теперь жизненный путь молодого кшатрия был определен. "Как найти путь
избавления от страданий?" - вот единственная мысль, которая точила его мозг.
В нем созрело решение: он уйдет вслед этим бездомным странникам, будет
искать истину, хотя бы на краю света. Тщетны слезы родных и уговоры. Тщетны
усилия отца, который в наивной надежде поправить непоправимое приглашает
новых танцовщиц, устраивает пиршества и праздники. Не поколебала царевича
даже весть о рождении сына Рахулы. "Появились еще одни цепи", - только и
сказал Сиддхарта.
Однажды вечером, повествует легенда, явилась толпа танцовщиц,
приглашенная раджой развлекать царевича. Но он остался совершенно равнодушен
к их волнующей музыке, гибким телодвижениям, страстным взорам и улыбкам. Он
молчал, не обращая на них внимания, и очнулся лишь тогда, когда баядерки,
подкошенные усталостью и вином, разлеглись тут же на полу. С ужасом и
отвращением смотрел Сиддхарта на их открытые рты, растрепанные волосы,
безжизненные позы, похожие на позы трупов. Тошнотворное чувство охватило
его, и он, бросившись вон, велел верному слуге седлать лошадь. Последний раз
прокрался он в спальню жены, чтобы взглянуть на нее и на сына. Это -
прощание с миром, со всем тем, что дорого, через минуту он уже скачет с
Чанной через ночной лес. На берегу реки они расстались. И царевич,
обменявшись с бедным охотником одеждой, отправился по новой, неведомой
дороге...
"И вот, - рассказывал Будда, - еще в расцвете сил, еще
блестяще-темноволосым, еще среди наслаждений счастливой юности, еще в первую
пору мужественного возраста, вопреки желанию моих плачущих и стенающих
родителей, обривши голову и бороду, покинул я родной дом свой ради
бесприютности и стал странником, взыскующим блага истинного на несравненном
пути высшего мира".
В то время ему шел тридцатый год/11/.

x x x

Первые, к кому обратился Сиддхарта в поисках ответа на вопрос о
сущности жизни, были, естественно, брахманские мудрецы. Так же, как и он,
они ни во что не ставили мирскую суету. Во время своего обучения дома он не
сталкивался с учением Упанишад и теперь жадно слушал беседы Алары и
Уддалаки, философов школы Санхьи, которые сразу распознали в молодом кшатрии
человека незаурядного/12/. Он как губка впитывал все их слова и скоро
овладел основами брахманийской философии, к восприятию которой был
подготовлен всем ходом своей внутренней биографии.
Однако быстро пришло разочарование. Сиддхарта вступил в школу
брахманизма, когда она уже находилась в упадке, когда мистический монизм
Упанишад выродился в схоластическую философию, когда секты и школы завязли в
бесплодных спорах по поводу метафизических тонкостей. Царевича же, как и
двух других кшатриев, искателей истины: Арджуну и Махавиру, интересовали
прежде всего не сложные отвлеченности, а ответ на вопрос: как спастись от
безысходного круговорота жизни, где все объято пламенем страдания.
Будду неприятно поражали бесконечные словопрения философов. Было от
чего окончательно потеряться: последователи Санхьи, развивая идеи Упанишад,
утверждали, что Дух не есть творческая сила в мироздании; материалисты
вообще отрицали самостоятельное существование духа и в конечном счете
подрывали всякую философию; сторонники йоги стремились продолжить
мистико-практические традиции древности, дабы очищенными войти в Мир Славы;
джайнисты отрицали Бога, считая единственным богом человека, освободившегося
от уз плоти. Одни ссылались на авторитет Вед, другие высмеивали их. Скептики
и мистики, неверующие и суеверные, претендующие на высшее знание и
отрицающие возможность любого знания, - вся эта сумятица и война идей
показались Сиддхарте бесполезными. "Нелегко победить учения философов, -
жаловался он, - то то, то другое из них кажется предпочтительнее, и человек
склоняется то к одному из них, то к другому".
В конце концов, ему показалось, что лучший выход - "быть свободным от
обаяния любого учения". Особенно глупым казалось ему слепое доверие к старым
священным гимнам и писаниям (Риг-Веде, Яджур-Веде и др.).
"Как бы ни углублялись брахманы в познание трех Вед, восседая в
высокомерии, они уселись на грязи, и когда они думают, что приплыли к берегу
Радости, они заблудились без выхода у порога отчаяния. Поэтому трехчленная
мудрость, брахман, есть пустыня безводная, непроходимые дебри,
погибель"/13/.
Если даже сторонники атеистической Санхьи не решались порвать с
ведической традицией, то Будда решил отбросить ее вместе с вытекающими из
нее умозрительными системами.
"Я испытал все учения, - таков был вывод Шакия-Муни, - и нет ни одного
из них, достойного того, чтобы я принял его. Видя ничтожество всех учений,
не предпочитаю ни одного из них, взыскуя истину, я выбрал внутренний
мир"/14/.
Однако следы обучения в философских школах навсегда остались в
миросозерцании Гаутамы. Как мы увидим далее, и в своей этике, и в своих
метафизических намеках он не явился неожиданным одиночкой. Его учение так
же, как Санхья, стало естественным завершением философии брахманизма. Он, в
сущности, лишь взрастил те семена, которые упали с раскидистого дерева
Упанишад.
И даже в чисто внешнем отношении основатель буддизма не сумел избежать
сильного влияния других систем. Стиль его проповеди, его фразеология, его
манера создавать громоздкие классификации, утомительные повторения в его
речах, являющиеся антиподами афоризмов, - все это отразило черты индийской
схоластики, неторопливой, полной туманных намеков и символов.

x x x

Изучив философские системы и поняв, что они не могут помочь разрешить
мучившие его проблемы, Гаутама захотел обратиться к йогам-практикам. Найти
их было нетрудно. В земле Магадхе почти у каждого большого города в джунглях
обитали отшельники, взявшие на себя различные трудные подвиги. Скитаясь от
селения к селению, питаясь объедками, которые бросали ему крестьяне,
Шакия-Муни пришел наконец в Урувелу, где решил остановиться. Ему понравилось
это живописное место, быть может напоминавшее ему парк у родного дома. Он
обратился к отшельникам, прося их научить его приемам созерцания и законам
аскезы.
Целый год он жил среди них, наблюдая их сверхчеловеческие подвиги, ведя
с ними беседы, размышляя об их удивительном пути. Кое-что очень понравилось
ему. Одного не мог он понять: почему многие отшельники, изнуряя свою плоть,
стремятся не к высшей свободе от страданий, а к лучшему возрождению в
будущем или к временному блаженству среди светлых небожителей. Эти цели
казались ему недостойными.
С другой стороны, на него производила тягостное впечатление преданность
отшельников старым формам традиционной религии. Пение гимнов, возлияния и
жертвы - все это казалось ему бессмысленным. Правда, Гаутама верил в
существование богов и духов: в Браму и Агни, Индру и Мару, но для него их
бытие имело не большее значение, чем существование деревьев и обезьян. Боги
представлялись ему такими же несовершенными существами, как люди, только
более могущественными. От веры в них ничего не изменялось. Они не властны
отменить закон Кармы, они сами от него зависят и не в силах прервать
ужасающую бесконечную цепь перевоплощений. Так зачем же возливать перед ними
масло, бормотать мантры и тем более приносить в жертву живые существа?
Будду ужасал обычай кровавого жертвоприношения. Как многие его
современники, он сразу же стал горячим сторонником ахимсы. "Не может быть
заслуги в убиении овцы!" -восклицал он. Да и вообще, ради чего служат богам?
Ради земного благополучия? Но нужно ли оно тому, кто отрекся от мира, кто
презрел всякую радость не только в этой жизни, но и в будущих воплощениях и
в лучезарном мире Брамы? Он жаждет лишь одного: верного пути к полной
свободе от страданий!
Покинув своих наставников-йогов, Гаутама уединился в джунглях Урувелы
для того, чтобы самому бесстрашно ринуться по пути самоистязания.
Для изнеженного аристократического юноши это было подлинным героизмом.
Но он решил, что не остановится ни перед какими испытаниями ради того, чтобы
достигнуть просветления и познать истинный путь спасения. Шесть долгих лет
он бродил в чаще, почти ничего не ел, лицо его стало страшно, оно почернело
и невероятно исхудало, кожа сморщилась, волосы выпали, он стал похож на
живой скелет. Несколько раз окрестные поселяне, собирая в лесу хворост,
наталкивались на эту жуткую изможденную фигуру и в страхе убегали, приняв
Гаутаму за привидение. В это время его наконец нашли люди, посланные
Шуддходаной на поиски сына. Они умоляли его вернуться, но он был
непоколебим.
Скоро шакийский отшельник стал известен во всей округе. Пять юношей,
которые вместе с ним слушали уроки мудреца Уддалаки, пришли в Урувелу и,
увидев Гаутаму, решили стать его учениками, когда на него сойдет
просветление. Они поселились в лесу и терпеливо стали ждать результатов
самоумерщвления своего бывшего товарища.
Просветление не приходило, но Гаутама не сдавался. Он с поразительной
настойчивостью тренировался в испытанных методах: задерживая дыхание,
колоссальным напряжением сосредоточивал мысль, но все было тщетно. Он довел
свой обед до нескольких зерен, продолжая непрестанные духовные упражнения. А
товарищи, с изумлением наблюдавшие эту героическую борьбу человека с самим
собой, время от времени спрашивали: не обрел ли он наконец истину? И вот в
один прекрасный день, когда после многочасовой неподвижности он пытался
подняться, ноги, к ужасу наблюдавших эту сцену друзей, отказались его
держать, и Гаутама замертво свалился на землю. Все решили, что это конец, но
подвижник был просто в глубоком обмороке от истощения.
После этого случая он стал задумываться: "Этими болезненными усилиями,
этим тяжелым самоумерщвлением я не поднимусь в область довлеющего
благородного знания и прозрения, превосходящего всякое человеческое учение!"
Нет ли еще иного пути к просветлению?
Отныне он решил отказаться от бесплодного самоистязания.
Счастливый случай помог ему осуществить свое решение. Дочь одного
пастуха, сжалившись над аскетом, принесла ему рисовой похлебки. Гаутама
принял ее подаяние и впервые за долгое время утолил свой голод. С этого
момента он навсегда отказался от крайностей аскетизма и признавал полезными
лишь умеренные его формы.
Друзья его, которые с благоговением смотрели на его подвиги, видя новое
настроение Гаутамы и убедившись, что он оставил свой прежний образ жизни,
сурово осудили подвижника. Они объявили, что он постыдно "прекратил борьбу и
повернул в сторону излишеств", и ушли из Урувелы в город Бенарес, покинув
своего недавнего учителя. Шакия-Муни остался один.
Но он не был смущен уходом молодых монахов. Мир, радостный и
благодетельный, снизошел в его душу.
Весь день он отдыхал в тени цветущих деревьев на берегу реки, а когда
солнце склонилось к западу, устроил себе ложе среди корней огромного баньяна
и остался там на ночь.
И в это время, когда он в одиночестве предавался размышлениям среди
таинственной тишины леса, к нему пришли сильнейшие искушения и колебания.
Казалось, в ожившем организме воскресли все страсти и теперь бушевали с
утроенной силой. Он был уверен, что не кто иной, как сам демон Мара, царь
зла и смерти, хочет помешать ему на избранном пути.
Воображение сказителей сильно приукрасило эту главу истории Будды,
превратив ее в какой-то бредовый карнавал рож и масок. Будду изображали, как
на средневековых картинах "Искушения св. Антония", в окружении страшилищ с
ужасными пастями, с огромными, как у слона, ушами, огненноликих,
извивающихся, вовсе лишенных лиц. Они размахивают дубинами, нечеловечески
завывают, лают, вопят и кружатся в бешеной пляске вокруг неподвижно сидящего
Гаутамы...
Но в конце концов все демонские козни разбились о несокрушимую волю
шакийского отшельника. Мара со своим воинством отступил во мрак.
И тут произошло самое значительное событие в жизни Гаутамы. Годы
раздумий и мук, искания и самоотречения, весь его внутренний опыт,
чрезвычайно изощривший и утончивший душу, - все это как бы собралось воедино
и дало плод. Явилось долгожданное просветление. Внезапно Гаутама с
необыкновенной ясностью увидел всю свою жизнь и почувствовал всеобщую связь
между людьми, между человечеством и незримым миром. Вся Вселенная как бы
предстала перед его взором. И всюду он видел быстротечность, текучесть,
нигде не было покоя, все уносилось в неведомую даль, все в мире было
сцеплено, одно происходило от другого. Таинственный сверхчеловеческий порыв
уничтожал и вновь возрождал существа. Вот он, мучитель мира! Вот он,
"строитель дома"! Это Тришна - жажда жизни, жажда бытия. Это она возмущает
мировой покой. Сиддхарте казалось, что он как бы присутствует при том, как
Тришна вновь и вновь ведет к бытию ушедшее от него. Теперь он знает, с кем
нужно бороться, чтобы обрести избавление от этого страшного мира, полного
плача, боли, скорби. Отныне он стал Буддой - Просветленным.
Безудержная радость открытия охватила его. Он парил на крыльях экстаза.
"Я прошел через сансару многих рождений, ища строителя дома, но не находя
его. Рождение вновь и вновь горестно.
О, строитель дома, ты видишь! Ты уже не построишь снова дома. Все твои
стропила разрушены, конек на крыше уничтожен. Разум на пути к
развеществлению достиг уничтожения желаний!"/15/
Ворота освобождения распахнуты. Нужно лишь вонзить меч в "строителя"
нового существования. Нужно заставить умолкнуть в себе голос Тришны, и
наступит великая тишина, кончится марево, обман, кончится страдание. Истинно
освобожденный войдет в Нирвану, в сладость вечного Молчания...
Несколько недель провел Будда в лесу, "наслаждаясь блаженством
искупления". Он бродил от дерева к дереву как бы в опьянении, еще и еще раз
восстанавливая в уме головокружительную картину общей связи и причинности,
еще раз обдумывая пути к избавлению от страдания. Ему так не хотелось
нарушить свое уединение! А злой Мара шептал: "Войди в Нирвану, Возвышенный,
войди в Нирвану, Совершенный!" Но Будда преодолел это искушение, решив
возвестить погруженному во тьму миру свое учение.
Говорили, что сам бог Брама сошел с небес и уговаривал отшельника
вступить на путь проповедничества. Когда же решение было принято, то "шум
ликования достиг мира Брамы, и все десять тысяч миров содрогнулись и
потряслись".

x x x

Кто же первый должен стать соучастником в радости прозрения? Будда не
сомневался, что первыми, с кем он поделится, будут его учители - мудрецы
Алара и Уддалака. Но оказалось, что стариков уже нет в живых; прошло ведь
семь лет с их последней встречи! Тогда он решил отправиться в Бенарес к тем
пяти монахам, которые прежде оставили его.
От Урувелы до Бенареса он прошел пешком, и лицо его выражало такой
восторг и так сияло, что прохожие невольно обращали на него внимание. Один
обнаженный отшельник спросил его о причине его радости.
- Я победил всех врагов, - ответил Гаутама, - я всемудр, свободен от
каких-либо загрязнений. Я все покинул и обрел освобождение через разрушение
желаний. Самостоятельно овладевший знанием, кого бы я мог назвать учителем
своим? Нет у меня учителя. Нет равного мне ни в мире людей, ни в областях
богов. Я - святой в этом мире, я - единственный просветленный! Я овладел
Нирваной, и вот теперь иду я в Бенарес заложить основы царства правды.
- Так ты утверждаешь, что ты святой Джина? - спросил аскет.
- Да! - был ответ.
- Может быть и так, друг! - с тенью насмешки ответил голый скептик и
пошел своей дорогой.
Оказавшись в большом людном городе, Будда стал ходить из дома в дом, в
молчании опустив глаза и протягивая чашу для подаяния. Так забрел он в парк
Исипатана. Здесь - то и нашел он пятерых монахов, которых искал.
Монахи увидели его еще издали. Он был в своем желтом рубище, в руках у
него была деревянная чаша. Друзья решили, что прогонять его не стоит, но что
они ни в коем случае не будут оказывать ему знаков уважения. Они презирали
его за трусость и слабость. Им, которые прежде считали его чуть не
полубогом, он казался теперь отступником.
"Но чем ближе Возвышенный подходил к этим монахам, тем менее они могли
удержаться в своем решении", - повествует древнее предание. Когда же он
приблизился, они не выдержали. Они поспешили Гаутаме навстречу, один взял у
него из рук чашу, другой верхнюю одежду, третий приготовил место и поставил
воду для омовения. Они заботливо окружили отшельника, называя его другом, и
ждали, что он им скажет.

ПРИМЕЧАНИЯ
Глава девятая
ШАКИЙСКИЙ ОТШЕЛЬНИК

1. Древнейшим источником для биографии Будды является Трипитака ("Три
корзины"), написанная на диалекте "пали". (См.: I.N. Farguhar. An Outline of
the Religious Literature of India. Oxford, 1920, p. 103 ff; E. Conze.
Buddhism: its Essence and Development. N.Y., 1959, p. 31-34). Тексты ее
восходят к IV-III и даже V векам до н. э., и от них, по словам одного из
видных буддологов, "веет на нас духом изначального буддизма" (Э. Гарди.
Будда. СПб., 1906, с. 8). Однако это священное писание буддизма содержит в
основном поучения, приписываемые Будде; лишь отдельные намеки и
свидетельства о его жизни разбросаны в Трипитаке. Первая связная биография
Будды "Буддхачарита", уже вполне легендарная, была написана Асвагошей около
I в. н.э. На русском яз.: Асвагоша. Жизнь Будды. М., 1913. Пер. К.
Бальмонта, вступительная статья С. Леви. Англ. пер. SBE, XI, IX. О состоянии
источников биографии Будды см.: В. Кожевников. Буддизм в сравнении с
христианством, т. I. Пг., 1916, с. 155 сл.; В. Топоров. Дхаммапада и
буддийская литература (предисловие к переводу Дхаммапады. М., 1960).
Перечень книг Трипитаки см. в Приложении.
2. О внешности Сиддхарты см.: Сутта-Нипата, I, 9, 13; Асвагоша, с. 298.
3. Сутта-Нипата, V, 1, 16. (Сутта-Нипата цитируется нами по пер. Н.
Герасимова). Будда прожил 80 лет. Условная дата его смерти ("париниббаны")
относится буддистами к 544 г. до н. э. (см.: S. Radhakrishnan в юбилейном
сборнике, вышедшем под редакцией P.Y. Barat, "2500 years of Buddismus", New
Delhi, 1956, p. V). Однако большинство современных исследователей считают
датами жизни Гаутамы Будды 563 - 483 гг. до н.э. (?. Conze, Buddhism, p.
30).
4. Majjhima-Nikaya, 36.
5. Сутта-Нипата, II. 14. Согласно легенде, Будда сошел в утробу своей
матери Майи в виде белого слона с шестью клыками.
6. Angulta-Nikaya, II, 38; Асвагоша, с. 18.
7. Асвагоша, с. 26 сл. Ольденберг относит этот эпизод к "позднейшей
форме предания" (Г. Ольденберг. Будда, его жизнь, учение и община. М., 1905,
с. 147).
8. Majjhima-Nikaya, 36.
9. Сутта-Нипата, III, 1-2.
10. Махасуддасана-Сутта, II, 38-39. Пер. Н. Герасимова.
11. "Двадцать девять лет мне было, Субхадда, когда я отрекся от мира в
жажде благого", - говорит Будда в "Книге великой кончины"
(Махапариниббана-Сутта, V, 62).
12. "Эти учители, - говорит Пишель, - исторические личности, и для
Будды имело большую важность, что он прежде всего поучился у них" (Р.
Пишель. Будда, его жизнь и учение. М., 1911, с. 31).
13. О познании Вед, I, 39. Пер. Н. Герасимова.
14. Сутта-Нипата, IV, 93.
15. Этот победный гимн записан в Дхаммападе (XI, 153-154), одном из
древнейших текстов Трипитаки (цит. по пер. В. Топорова).