Вебер М. Избранные произведения

ОГЛАВЛЕНИЕ

«КАРТИНЫ МИРА» И ТИПЫ РАЦИОНАЛЬНОСТИ
(НОВЫЕ ПОДХОДЫ К ИЗУЧЕНИЮ СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО НАСЛЕДИЯ МАКСА ВЕБЕРА)

Начиная примерно с середины 70-х годов на Западе, и в первую очередь в ФРГ, наблюдается резкое нарастание интереса к М. Веберу, отмеченное выходом ряда остродискуссионных статей и книг, посвященных его социологическому учению. Указанные работы отличаются ярко выраженным стремлением по-новому понять веберовскую социологию, раскрыв ее неисчерпанный потенциал. В конце концов это стремление было осознано как желание дать новое толкование того, что .лежало в основе социологии М. Вебера, — его научно-исследовательскую программу. Каждая из более или менее заметных работ об основоположнике немецкой социологии XX века, выделяющаяся своей нескрываемой дискуссионностью в потоке «вебероведческой» литературы, предлагала свой вариант толкования этой программы. В свою очередь изложение такой программы оказывалось и объяснением того, почему исследователь, реконструирующий ее на основании веберовских текстов, выдвигает именно М. Вебера в качестве ключевой фигуры не только западной социологии XX века вообще, но и социологии последней четверти этого века в частности.
Данное устремление оказалось весьма симптоматичным уже для одной из первых работ, появившихся в русле обновления интереса к веберовскому социологическому учению,— небольшой, но на многое претендовавшей книги И. Вайса «Основы социологии Макса Вебера» (Мюнхен, 1975). Кроме специфичных для самого автора книги мотивов, в ней выразились и некоторые более общие, повторяющиеся и в других «вебероведческих»
736
работах рассматриваемого периода мотивы, побудившие (и побуждающие до сих пор) по-новому осмыслить М. Вебера, вычленив его фундаментальную «исследовательскую программу». Хотя название, которое И. Вайс дает последней — «Социология как наука о действительности», — и не является совершенно новым (этот аспект веберовской постановки вопроса артикулировал уже Ханс Фрайер, предлагавший в книге под таким названием свой собственный вариант подобного рода социологии 2) , то, как мотивировал он актуальность соответствующего истолкования социологического учения М. Вебера, весьма показательно именно для нынешнего «веберовского ренессанса».
1. СОЦИОЛОГИЯ КАК НАУКА О ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ
Читателя, незнакомого со спорами по поводу различения естественных и общественных наук, а точнее, наук о природе и наук о культуре, который ведется на Западе со времен В. Виндельбанда и Г. Риккерта («мерами возгораясь и мерами потухая»), должно удивить в этом определении социологии слово «действительность». Разве другие науки не имеют дело с этой самой «действительностью»? Разве иметь дело с «действительностью» — это особая привилегия социологии, к тому же не всякой, а именно веберовской? Согласно И. Вайсу, чья мысль развивалась (во всяком случае в его упомянутой выше книге) под определенным влиянием неомарксистской и феноменологической критики западной социологии 3, так оно и есть. Отправляясь от виндельбандовски-риккертовского тезиса, согласно которому с действительностью самой по себе имеют дело не «обобщающие» науки, ищущие везде нечто единообразное и повторяющееся, а науки «индивидуализирующие», постигающие индивидуальное в его уникальности и неповторимости, И. Вайс утверждает, что М. Вебер стремился развивать свое социологическое учение именно во втором направлении. Хотя его учитель (в области методологии) Г. Риккерт причислял социологию к наукам первого типа, то есть, как разъясняет И. Вайс, «к наукам о природе которые характеризуются принципиальным отчуждением от повседневного и (непосредственно) созерцаемого опыта» 4 — опыта самой действительности.
737

Но это не все. По убеждению автора книги об основах социологии М. Вебера, своим толкованием ее как науки о действительности этот крупнейший социолог нашего столетия сделал гораздо больше, чем можно было бы ожидать, строго придерживаясь виндельбандовски-риккертовского различения «генерализующих» и «индивидуализирующих» наук. В своей программе социологии он «снял» (во всяком случае попытался снять и продвинулся здесь достаточно далеко) саму дихотомию «индивидуализирующего» и «обобщающего» подходов, не только не поколебав, но, наоборот, решительно утвердив статус социологии как основополагающей науки о действительности. И это обстоятельство, если верить его комментатору, как раз и делает М. Вебера ключевой фигурой для современной западной социологии.
Дело в том, что, согласно И. Вайсу (писавшему свою книгу о Вебере в первой половине 70-х годов), современная ему западная социология страдает именно от пронизывающего ее противоречия «индивидуализирующего» и «генерализующего» методов, которое приобрело характер застарелой, кажущейся неразрешимой антиномии. Она оказалась расколотой на две противоборствующие ориентации — «натуралистическую» (сциентистскую) и «антинатуралистическую» (антисциентистскую), из которых первая явно утратила контакт с реальной действительностью, тогда как вторая, дорожащая непосредственным опытом действительности, рискует утратить научную строгость и определенность. И все это потому, что до сих пор осталась неучтенной (да и вообще недостаточно выявленной и артикулированной) веберовская программа преодоления указанной антиномии в русле антинатуралистически понятой социологии.
По мнению И. Вайса, этот раскол сказался и на восприятии М. Вебера в западной социологии, где вплоть до начала 70-х годов продолжали противостоять друг другу толкования, представляющие его как решительного поборника «натуралистической социальной науки», с одной стороны, и в качестве представителя ее «антинатуралистически» ориентированного понимания, — с другой. В числе первых комментатор М. Вебера называет интерпретацию X. Альберта, ссылаясь на сборник его статей «Конструкция и критика» (Гамбург, 1972) 5 .Среди антинатуралистически ориентированных интерпретаций веберовского учения И. Вайс упоминает книги Шютца (1932),
738
Шельтинга (1934), Хенриха (1952), Гирндта (1967) «и др.» 6 . В связи с этим оказалась соответственным образом «распределенной» (и «расщепленной») и веберовская проблематика. Приверженцы «натуралистического» толкования социологии сосредоточивают свое внимание на веберовской критике онтологического обоснования разграничения наук, на веберовском принципе «свободы от ценностей» и утверждении «каузально-аналитической функции» науки вообще и социальной науки в особенности. «Антинатуралистические» же рецепции М. Вебера основываются в первую очередь на его понятии социального действия, толковании им «понимающей методики» (как методики постижения социального действия) , а также на веберовском «историческом понятии науки» 7.
Все это могло скорее способствовать, чем препятствовать утверждению вердикта, который вынес в свое время еще Ханс Фрайер, заявивший, что у Вебера нет никакого систематического или поддающегося систематизации представления, каковое могло бы обеспечить единство понимания его воззрений. Вместо него М. Вебер предлагает нам «несбалансированное множество принципов образования понятий и системообразования» 8, иллюстрирующих всепроникающий «индивидуализм» веберовского мышления, — точка зрения, которой, по И. Вайсу, придерживаются также Штединг и Тенбрук 9 Это не значит, конечно, что, несмотря на такой глубоко укоренившийся предрассудок, среди работ о М. Вебере не было таких, авторы которых были воодушевлены стремлением дать «целостное представление» о веберовской социологической концепции. Среди них И. Вайс упоминает работу Шельтинга «Наукоучение Макса Вебера» (1934), книгу Т. Парсонса «Структура социального действия» (1937), монографию Р. Бендикса «Макс Вебер — интеллектуальный портрет» (1960). Однако и они не были свободны от своих ограниченностей и односторонностей, отражавших контраверзу натурализма и антинатурализма.
Работа Шельтинга не отвечает современному интересу к веберовской социологической концепции, поскольку «закоснела» в «имманентистском» понимании перспективы развития «наук о культуре», господствовавшем в его время. Т. Парсонс, хотя и постиг проблему «отнесения к ценности» намного адекватнее, чем многие другие немецкие истолкователи М. Вебера, все-таки не смог понять
739

«принципиального различия» между науками о природе и социальными науками, которое утверждалось вместе с понятием «отнесения к ценности». Что же касается Р. Бендикса, то несмотря на одобрение со стороны авторитетного Р. Кенига за то, что он удержался от «широко распространенной переоценки научно-теоретической рефлексии Вебера», избежав участия в («зачастую бесполезных») спорах о веберовском понимании социальной науки, ему не удалось уйти от парадокса. Ведь фактически его монография «покоится на предпосылке», согласно которой «в основе теоретических и исторических анализов Вебера лежит специфическое понимание науки», и без его экспликации — той же «рефлексии» — не обойтись 10.
В целом же предшествующая история «вебероведения» вновь и вновь обнаруживала несостоятельность односторонних подходов к М. Веберу, при которых в основу «монистической» реконструкции его учения клали ту или другую из сторон обнаруженного у него противоречия. И. Вайс считает несостоятельным уже сам тезис о противоречивости веберовского социологического учения, в особенности же веберовского понимания науки, который, по убеждению комментатора М. Вебера, и сделал бесплодными «прежние дискуссии» на эту тему. Там, где участники дискуссий противопоставляли друг другу несовместимые «понятия науки», извлеченные из текстов М. Вебера, на самом деле речь шла о констатации ходячих односторонностей ее понимания, на преодоление которых была направлена мысль социолога — «веберовская рефлексия» 11. Ибо его задача, его научная программа заключалась как раз в том, чтобы предложить свою версию «социально-научного» знания, находящуюся по ту сторону противоположности враждовавших друг с другом (и продолжающих враждовать) «естественнонаучной» и «духовно-научной» социологии.
«Амбивалентности и напряжения, характеризующие позицию Вебера, — утверждает И. Вайс, — определяют социологию, поскольку она стремится, в качестве самостоятельной науки, утвердить себя по ту сторону привычных — прежде всего в Германии — разграничений» 12 . А так как аналогичная тенденция пробивает себе дорогу и в современном социологическом сознании, то, по мнению комментатора М. Вебера, «в современной ситуации» оказываются «наиболее интересными» именно те веберов-
740
ские попытки обоснования социологии, которые прежде вызывали наименьший интерес. В этой связи он обращает внимание на работу Д. Хенриха «Единство наукоучения Макса Вебера» (1952), а также на попытку Флетчера (1970) показать специфику веберовского толкования «социально-научной социологии» в отличие как от «естественно-», так и «духовно-научной» (то есть помещаемой в разряд традиционно-немецких «наук о духе»). В работах этого типа И. Вайса привлекает установка на истолкование «теоретических и теоретико-научных устремлений» М. Вебера под углом зрения «единой и однозначной интенции», которая вовсе не выступает как некое «благое намерение» наряду с отличными от нее (и противостоящими друг другу) «мыслительными элементами», но вполне сознательно ориентирована на их «опосредование» в рамках целостной концепции социологической дисциплины, радикально отличной от ходячих односторонних представлений о ней.
Речь идет об «опосредовании» таких веберовских понятий (отношение которых как раз и составляет проблему), как «отнесение к ценности» и «свобода от ценностей», «понимание» и «объяснение», «шанс» и «идеальный тип». И. Вайс сетует на то, что до сих пор существует предрассудок, будто относительно взаимоотношений в рамках каждой из выделенных здесь понятийных пар (не говоря уже о связях самих этих пар в общем построении) у М. Вебера так и осталась некоторая «нерешенность», позволяющая толковать «вкривь и вкось» веберовское «стремление к опосредованию» 13. Между тем и здесь открылась бы перспектива выхода из тупика бесплодной полемики о теоретико-методологической противоречивости М. Вебера, если бы его социологическое учение (с легкой руки Г. Риккерта, а в рамках противоположной ориентации — X. Фрайера и О. Шпанна) не пристегивалось бы снова и снова к альтернативе, которая не только «не была его альтернативой», но оказалась предметом упорных веберовских стремлений преодолеть ее.
Указание на связь между проблемами и трудностями западной (и прежде всего западногерманской) социологии, побуждавшими даже поговаривать о ее кризисе, с одной стороны, и неудовлетворительным состоянием «вебероведения», воспроизводившего те же самые противоречия как присущие якобы социологическому учению М. Вебера, — с другой, безусловно, составляло
741

сильную сторону книги И. Вайса (как, впрочем, и других работ, появившихся в русле «веберовского ренессанса», речь о которых пойдет ниже). В соответствии с общим «духом» обновленного интереса к М. Веберу находится и убеждение его комментатора, что «веберовское обоснование социологии в принципе не превзойдено новыми и (или) актуальными начинаниями», а потому именно «более серьезный и более систематический», чем прежде, «учет веберовских интенций» должен «решительным образом» способствовать осознанию (и объяснению) смысла «теоретических и методологических контроверз», все еще раскалывающих социологию 14. Усмотреть в сегодняшних антиномиях социологии отражение вчерашних и попытаться отыскать перспективу их решения у одного из основоположников социологии XX века, предпринявшего такую попытку еще в самом начале столетия — это ли не воодушевляющая задача для «веберовского ренессанса»?…
Но одно дело поставить задачу и совсем другое — решить ее; и чем более воодушевляюще (и, следовательно, всеобъемлюще) сформулирована задача, тем, естественно, труднее ее решить; или, по крайней мере, нащупать верный путь к ее решению. Нельзя сказать, что И. Вайсу удалось успешно справиться с этим коварным противоречием (подстерегающим, кстати сказать, всякого, кто пытается наметить перспективу предвосхищенного им умственного движения). Результаты, к каким он пришел в своей книге об основоположениях веберовской социологии, явно не соответствовали надеждам, какие он хотел пробудить у своих читателей. И чем больше он преуспел во втором случае, тем меньшим должно было показаться то, чего он добился в первом, — хотя это, быть может, и не вполне справедливо с точки зрения его конкретного вклада в изучение веберовского теоретического наследия. Если бы этот вклад делался не на фоне «революции растущих ожиданий» от вебероведения, а на фоне его «нормального» развития, он выглядел бы более солидным.
Но главное, что вызывает возражение в рассматриваемой книге, связано все-таки не с отмеченным парадоксом ее восприятия. Дело в том, что вопреки своему обещанию найти решение болезненных (и болезнетворных) противоречий западной социологии конца 60-х — начала 70-х годов нашего столетия у самого М. Вебера,
742
хотя и по-новому прочитанного, его комментатор поступает едва ли не совсем наоборот. Он пытается решить социологические антиномии, волновавшие основоположника немецкой социологии XX века, не столько с помощью средств и методов, находившихся в распоряжении самого М. Вебера (хотя, быть может, и не ассимилированных в ходе последующего развития западной социологии), сколько с помощью теоретико-методологического инструментария, заимствованного из совсем иного арсенала. Речь идет о теоретических представлениях, понятиях и «ходах мысли», выработанных отчасти в лоне феноменологической, отчасти в лоне неомарксистской социологических ориентаций, в результате пересечения (а отчасти и слияния) которых возникло специфическое умственное движение в западной социологии 60 — 70-х годов, для которого больше всего подходит название «социологический радикализм» 15 (в отличие от радикализма политического).
В результате при чтении книги И. Вайса складывалось впечатление, что обращение к веберовскому наследию, к его общеизвестным понятиям и терминам не связано с сутью дела — с принципиальным решением социологических проблем, над которыми ломали голову еще в веберовские времена, чтобы затем вернуться к ним через много десятилетий. По сути дела,«решение» у комментатора М. Вебера уже есть: оно извлечено им из феноменологически-неомарксистских (в духе упомянутого выше «социологического радикализма») истолкований веберовской проблематики, осуществлявшихся на линии «А. Шютц — Ю. Хабермас». И задача заключается в том, чтобы, продолжая данную линию, «найти» в текстах самого Вебера обнаруженное за их пределами (в размышлениях, предпринятых хотя и «по поводу» М. Вебера, но все-таки на некоторой «дистанции» от специального исследования веберовских текстов). Однако при этом становилось очевидным: такую операцию И. Вайс смог осуществить лишь за счет определенного «перетолкования» веберовских текстов, придания основополагающим понятиям социологии М. Вебера смысла более широкого, нежели тот, что они имели в ее контексте (а зачастую и значительно расширительного).
Подобной трансформации подверглось прежде всего веберовское понятие «отнесения к ценности». Конкретно фиксируемое противоречие между веберовскими поня-
743

тиями «свободы от ценностей» («свободы от оценочных суждений») и «отнесения к ценностям» И. Вайс разрешает за счет вынесения второго из данной пары понятий за пределы их дихотомической соотнесенности и придания ему гораздо более широкого (чем то, что оно имело в этих пределах), даже не социально-философского, а едва ли не метафизического смысла. Из принципа, на основе которого осуществляется определенное понимание «культурной действительности», ментальная организация материала «эмпирии», «отнесение к ценности» превращается — под пером комментатора М. Вебера — в принцип «конструирования» этой реальности: на том основании, что наше постижение эмпирической реальности есть действительно необходимый элемент нашего практического оперирования с нею. Хотя, если вдуматься, такое основание — явно недостаточно для того, чтобы отождествить мысленное конструирование реальности как необходимый элемент ее постижения с практически-жизненным ее конструированием. Причем — не только в том случае, когда речь идет о «внечеловеческой» реальности, но и когда имеется в виду специфически-человеческая, то есть, как предпочитал говорить Г. Риккерт, культурная реальность.
Между тем как раз на этом исходном отождествлении (осуществленном комментатором М. Вебера явно под впечатлением книги П. Бергера и Т. Лукмана «Социальная конструкция реальности» 16) и покоится решение антиномии «отнесения к ценности» и «свободы от ценностей», предложенное И. Вайсом. Если вся социокультурная реальность не столько постигается, сколько конструируется («творится») по способу «отнесения к ценностям», то все становится до удивления ясным: веберовские размышления об «отнесении к ценностям» касались вопроса о «творении» самой человеческой реальности, а стало быть, и глубинных аспектов ее постижения, тогда как понятие «свободы от ценностей» (свободы от оценочных суждений) имело отношение лишь к одному, причем далеко не самому важному, из аспектов социологического знания в узкопрофессиональном смысле этого слова. Причем аспекту, связанному с уже «сотворенной» (и соответственно «отчужденной» от творящего ее человека) реальностью, а не с реальностью, находящейся в процессе «творения» (и уже по одному тому «неотчужденной»).
744
Иначе говоря, в двучлене «эмпирия — ценности» — ибо что другое можно иметь в виду, говоря об акте «отнесения к ценностям», кроме эмпирической данности? — как раз «эмпирическое»-то и исчезает-. Оно как бы растворяется в данном «акте» и рассматривается лишь как результат этого «акта», а не (также и) его предпосылка. Ну, а после того, как сам И. Вайс совершил аналогичный акт растворения «эмпирии» веберовского теоретического наследия в подобной «ценностной предпосылке» (неомарксистски-феноменологического происхождения), «решить» все остальные веберовские антиномии не представляло уже особого труда. Все они оказывались результатом (очевидно, все-таки не до конца осознанным самим М. Вебером или, по крайней мере, недостаточно артикулированным им терминологически: иначе не потребовалась бы апелляция к неомарксистски- феноменологически толкуемому «отчуждению») исходного противоречия между «становлением» и «ставшим»: реальностью становящейся в процессе ее «интерсубъективного» конструирования и реальностью ставшей и представшей перед каждым из участников этого творческого процесса в виде уже состоявшейся (готовой) и чужой («отчужденной»).
Реальность становящаяся, взятая в акте ее «интерсубъективного» (оно же — историческое) творчества, — это (согласно изначальной — мировоззренческой, ценностной — установке И. Вайса) и есть сама действительность, которая должна быть понята и объяснена социологией как наукой о действительности. Впрочем, о ее понимании в точном смысле здесь вопрос не стоит: ведь «понимание» интерсубъективно творимой социальной действительности уже, так сказать, «по определению» («заданному» феноменологической социологией), совпадает с актом ее сотворения, тождественно ему — как мы творим действительность, так мы ее и понимаем, как мы ее понимаем, так мы ее и творим. И особая задача, стоящая перед социологом, заключается в данном случае лишь в том, чтобы перевести это понимание, изначально присущее ему как человеку, на язык своей науки, не исказив его, или, если абсолютная аутентичность перевода оказывается невозможной, объяснить причины неизбежных искажений переводимого содержания.
Задача, следовательно, заключается не в понимании социальной реальности, а в объяснении тех искажений,
745

которые происходят (и не могут не происходить) при переводе «само собой понятного» обыкновенным смертным на профессиональный язык науки. Основным объектом «понимающего объяснения» (или «объясняющего понимания») оказывается, таким образом, не сама — «процессирующая» — реальность, а наука как один из (отчужденных) результатов данного процесса. Социология же «как наука о действительности» — это, стало быть, специальная научная дисциплина, на своем собственном примере объясняющая механизм превращения «становления» в «ставшее», «творимой» действительности в «сотворенную» (и, стало быть, уже в каком-то смысле «недействительную»: отчужденную (от творящего ее человека) и «отчуждающую» его — как от своего творения, так, значит, и от самого себя). Так предстает в итоговых рассуждениях И. Вайса веберовская программа «социологии как науки о действительности».
«Центральный социологический факт,—пишет И. Вайс в своей книге о М. Вебере, — это смысл, конституирующийся, утверждающийся и обретающий действенность в социальной интеракции («интерсубъективном» процессе взаимодействия людей как непосредственно понимающих друг друга субъектов.—Ю. Д.). Центральная проблема социологического исследования —; как смысловая отнесенность (поведения одного человека) к поведению других утрачивает свой открыто общественный (то есть «не-отчужденный». — Ю. Д.) характер и трансформируется в естественно вырастающую (то есть независимую от человека, объективную. — Ю. Д.) детерминацию». Натуралистическая социология, как правило, имела в виду лишь вторую сторону этого антиномически-противоречивого процесса — историю, общественное развитие как «естественноисторический процесс». Феноменологическая социология акцентировала его другую сторону, в каком-то отношении продолжив здесь традицию «наук о духе» (в составе которых оказывалась и она сама).
Однако в русле такой — антинатуралистической — ориентации, согласно И. Вайсу, недостаточно учитывался тот момент, который был акцентирован неомарксизмом (вспомним Хоркхаймера и Адорно) — понимание «интерсубъективного» конструирования реальности как общественно-исторического процесса. Коль скоро
746
этот аспект дела учитывается во всей его социологической значимости, становится очевидным и то новое и особенное, что внес М. Вебер своим пониманием социологии как науки о действительности. «Прорывы социологии к действительности — это прорыв ее к «жизненному миру», понятому, однако, как общественно-исторический процесс (именно общественно-, а не естественно-исторический). «Опосредствование» науки «жизненным миром», то есть ее самокритика с точки зрения «жизненного мира», предстает теперь — одновременно — как «опосредствование» науки «общественной практикой» (то есть «рефлексия» ею своих собственных основоположений, осуществляемая в духе «критической теории»). Таким образом препарированная социальная наука и предстает теперь как «наука о действительности», в качестве «момента» которой выступает, в частности, и она сама. Причем — предвосхищающим! — образцом такой науки и оказывается в изображении И. Вайса веберовская социология, артикулирующая перспективу, наметившуюся в русле «социологического радикализма», с помощью более «классических», — а значит, и более общезначимых — социологических понятий и категорий.
2. РЕКОНСТРУКЦИЯ ПАРАДИГМЫ ВЕБЕРОВСКОГО СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО УЧЕНИЯ
В том же 1975 году, когда была опубликована книга. И. Вайса о М. Вебере, в «Кёльнском журнале социологии и социальной психологии» (№ 4) появилась статья. Ф. Тенбрука «Дело Макса Вебера» 18, вызвавшая оживленную дискуссию, которая продолжалась несколько лет (по крайней мере, до !981 года, если иметь в виду разбор этой статьи М. Ризебродтом, опубликованный журналом в самом начале года) и до сих пор поминается в новых вебероведческих трудах (например, в двухтомной книге В. Шлюхтера «Религия и образ жизни», вышедшей в 1988 году 19). Судя по всему, эта статья оставила более глубокий след в осознании вебероведами «новой волны» интереса к М. Веберу, чем книга И. Вайса. Если не результаты исследований Ф. Тенбрука, то — во всяком случае — основная перспектива, намеченная в его статье, оказалась более соответствующей духу «веберовского ренессанса», чем та, которую предложил И. Вайс.
747

Быть может, потому что Ф. Тенбрук, как свидетельствует его статья «Генезис методологии Макса Вебера», опубликованная еще в 1959 году 20, имел достаточно времени для изживания «методологизма» в подходе к веберовскому учению (от которого еще не успел окончательно освободиться И. Вайс), ему удалось сосредоточиться на самом главном, что, оказывается, и питало обновленный интерес к этому учению, — на расшифровке социологии истории, лежащей в его основании. Речь идет об историческом процессе, постигнутом под углом зрения понятия социального действия (предстающего в каждом конкретном случае как индивидуальное человеческое действие) и его решающих мотивов. Поскольку же, согласно самому М. Веберу, глубинной проблемой человеческой мотивации оказывается, в конечном счете, вопрос о смысле жизни, постольку важнейшей составляющей его социологии истории становится социология мировоззрения (как способов артикуляции для человека этого вопроса и определения перспектив его «решения»).
В данном случае имеется в виду именно социология, а не психология мировоззрений (как это имело место у одного из учеников М. Вебера Карла Ясперса, выпустившего в t9t9 году под таким названием специальный труд), потому что они рассматриваются не в контексте типических переживаний, но в контексте тпипческих действий человека, как элемент образа жизни, объединяющего «образ действия» и «образ мысли». Мировоззрение как способ артикуляции для самого человека последних мотивов, побуждающих его к деятельности, жизне-деятельности, к тому, чтобы вообще жить (а не отказываться от жизни). А так как в конечном счете решение всех основных вопросов мировоззрения (начиная с вопроса о выборе мировоззрения, предпочтения одного мировоззрения другому) упирается, согласно М. Веберу, в вопрос о вере, понятой как этически-волевой (а не интеллектуальный) акт, то основополагающая мировоззренческая проблематика оказывается—в его глазах—совпадающей с религиозной, и ее специальным исследованием он занимается именно в пределах своей социологии религии.
В связи с этим и у Ф. Тенбрука (в его статье 1975 года) проблематика социологии религии выдвигается в центр при решении вопроса о том, что же было глав-
748
ным «делом» (делом жизни, научного творчества и т.д.) Макса Вебера, с точки зрения которого его искания могли бы предстать как нечто целое, освещенное общим смыслом, позволяющим — в свою очередь — осветить и отдельные «фрагменты» веберовского социологического учения, до сих пор кажущиеся многим несовместимыми друг с другом. Это искомое «главное дело» М. Вебера и должно было бы пролить свет на то, что затем все чаще и чаще будут называть веберовской «исследовательской программой», усматривая в ее экспликации (раскрытии) главную задачу современного вебероведения.
Впрочем, справедливость требует признать, что И. Вайс в своей книге также не обошел вниманием социологию религии М. Вебера. Он выделяет в ней большую (и едва ли не наиболее содержательную) главу под симптоматичным названием «Социология религии как парадигма», начиная ее ссылкой на Р. Бендикса, который «вообще понимает остальную» веберовскую социологию как «продолжение социологии религии» 21. Однако «религиозно-социологическая постановка вопроса, вокруг которой, — согласно И. Вайсу, — концентрируется целое» творчества М. Вебера 22, берется его комментатором под специфически-феноменологическим углом зрения. А именно — с точки зрения того, каким образом можно было бы «вывести» это «целое» из «донаучного («жизненно-мирского») опыта» М. Вебера, показав, что веберовская «принципиальная рефлексия предпосылок и возможностей науки о культуре социальной науки» была в конечном счете нечем иным, как «оправданием, более того: раскрытием в качестве необходимого» именно такой «укорененности» его социологии в упомянутом «опыте».
Задача, следовательно, заключалась в том, чтобы одновременно продемонстрировать возможности феноменологического подхода к анализу социологической науки ив то же время представить доказательство того, что веберовская методологическая саморефлексия осуществлялась в соответствии с рекомендациями феноменологической социологии (несколько, впрочем, скорректированными с помощью неомарксизма). А это уводило в сторону от главного, что, как оказалось, образовывало специфику интереса к социологии религии М. Вебера в русле «веберовского ренессанса». Главное же заключалось в том, чтобы раскрыть «механизм» веберовской социологической расшифровки религии как важней-
749

шего — наиболее общезначимого — способа артикуляции самых глубоких мотивов индивидуальной человеческой жизнедеятельности, определяющего в конечном счете как важнейшие типологические особенности различных культур, так и основные «силовые линии» всемирной истории.
Озабоченность именно этим кругом проблем и обеспечила преимущественный интерес к статье Ф. Тенбрука, ценность которой не оказалась меньшей оттого, что среди западногерманских «вебероведов» появилось гораздо больше противников, чем сторонников предложенных им решений. Судя по откликам на статью Ф. Тенбрука, имевшим, как правило, форму резко критических замечаний, наибольшее внимание вызвала предложенная ее автором трактовка веберовского понимания взаимоотношения между основополагающими (религиозно-«миросозерцательными») идеями, с помощью которых осознается смысл мира и человеческого существования в нем, с одной стороны, и (практически-«жизненными») интересами, которые преследует— вынужден преследовать — каждый отдельный человек, с другой.
По мнению Ф. Тенбрука, М. Вебер считал, что хотя интересы индивидов и являются непосредственными импульсами человеческих действий, общее направление исторического развития определяется в конечном счете не ими, а идеями, овладевающими людскими умами (разумеется, крупными, большими идеями, определяющими тип миросозерцания, задающими его основные «параметры»). В свете этого решения автор статьи толкует известное веберовское высказывание, по поводу которого так часто сталкиваются друг с другом нынешние вебероведы: «Не интересы (материальные и идеальные). не идеи — непосредственно господствуют над поведением человека, но: «картины мирах., которые создавались «идеями». Они, как стрелочники, очень часто определяли пути, по которым динамика интересов продвигала дальше (человеческое) действие 23.
Хотел того Тенбрук или не хотел, но в его изображении Вебер предстал в роли бессознательного (или не пожелавшего себя осознать) гегельянца, поскольку он считал, что вопреки стремлению каждого человека руководствоваться только своими собственными интересами все люди вместе «льют воду истории на мельницу идей» 24.
750
Как и в гегелевской философии истории, идеи действуют здесь за «спиной» частных индивидов, преследующих свои «партикулярные» цели, предопределяя равнодействующую бесконечного множества сталкивающихся друг с другом интересов. Впрочем, описывая «механику» (социального) воздействия идей, определяющих пути истории, Ф. Тенбрук привносит в это описание нечто, идущее от М. Вебера: ведь воздействие осуществляется с помощью веберовских понятий, и прежде всего понятия рациональности (рационализации в самом широком смысле).
Дело в том, что, согласно Ф. Тенбруку, идеи (в том числе и основополагающие религиозные идеи) подчинены своей собственной внутренней логике, которая и есть логика их рационализации. Следовательно, процесс логического развития какой-либо идеи, ее внутренней дифференциации, приведения в связь с другими идеями (путь превращения идеи в систему воззрений, в мировоззрение) есть одновременно процесс ее прогрессирующей рационализации. Но что это означает?
Это значит, что по мере превращения той или иной религиозной идеи или комплекса таких идей в более или менее развитое религиозное мировоззрение происходит «разволшебствование» («расколдование») первоначальных идей-представлений, они лишаются магического ореола («ауры»), покрова «тайны». Процесс превращения первобытной магии в религию, неразвитой религиозности в развитую, локальных религий в мировые обращается против того, что лежит в его основании, на почве чего он совершается. Развитие религии, совпадающее с ее рационализацией, и углубление рационализации, оказывающееся ее «разволшебствлением», обращается против самого принципа религиозности: происходит обезбожение мира.
И что здесь самое важное — все это совершается в силу внутренней логики («самологики») развития религиозных идей, так сказать, без всякого постороннего вмешательства. Наоборот: все «постороннее», «внешнее» и «чуждое» религии если и возникает, то возникает из ее собственного лона — из лона ее изначальных основополагающих идей-представлений. Оказываясь ответственной за свою собственную рационализацию (и «разволшебствление»), религия должна принять на себя вину и за возникающую в ее лоне, а затем все
751

шире и шире распространяющуюся иррелигиозность мирян и их мира. Она ведь сама дала «бесконечный толчок» тому самому процессу, в результате которого сформировался мир, в каком ей уже нет места. Вот что означает, если верить Ф. Тенбруку, «решающее для Вебера открытие», согласно которому «рационализация действительности осуществлялась под давлением внутренней логики, каковой подчинялось неудержимое стремление к рационализации религиозных идей» 25.
Стало быть, то, с чем мы сегодня сталкиваемся в нашем «насквозь» рационализированном мире, в котором уже нет ничего возвышенного, значимого самого по себе, неразложимого на технически используемые «моменты» и «элементы», — все это «в своем ядре представляет собой процесс религиозно-исторического разволшебствления» 26, таящегося в непреодолимой тенденции религиозных идей, и прежде всего идеи спасения (которым озабочен каждый верующий), к логическому саморазвитию. «Религия следует своей собственной рациональной логике, которой нет никакого дела до когнитивного постижения действительности» 27. Однако «картины мира», которые создаются в ходе логического саморазвития основополагающих религиозных идей, воспринимаются мирянами как системы координат, позволяющих определять основные направления их жизнедеятельности, ее важнейшие цели. Так через деятельность мирян, руководствующихся идеями и представлениями, рационально упорядочиваемыми в «картинах мира», рациональность проникает в творимый ими— рукотворный, человеческий, исторический — мир: смысловым образом организованный мир культуры.
Человеческий мир является миром культуры именно потому, что он организован смысловым образом. А его смысловая организованность, пронизанность (просветленность) смыслами, о-смысленность проистекают из того, что люди, его создающие, живут и действуют «со смыслом», то есть ставят перед собой (впереди себя) определенные цели, добиваются осуществления этих целей, воплощают их в действительность. Однако особенность частных, партикулярных, мимолетных человеческих целей заключается в том, что по их достижении они утрачивают свою притягательность, свою влекущую, побуждающую к действию силу. А вместе с тем утрачивается и способность таких целей освещать более отда-
752
ленные перспективы человеческой (жизне) деятельности. Отсюда проистекает особое значение в человеческой жизни более отдаленных целей, организующих ее как целое: значение цели всех целей, объединяющей цели всей жизни, ее основополагающей идеи, которой, согласно М. Веберу, может быть лишь нравственно- религиозная идея — идея спасения, воздаяния за беды, невзгоды и несчастья, испытываемые человеком на протяжении его конечной жизни.
Но хотя цели свои — и особенно конечную цель своего существования — человек избирает свободно, свобода его, если верить Ф. Тенбруку, весьма и весьма относительна. Ведь вместе с этой целью (она же — идея) он выбирает и логику, заключенную в идее (или системе идей, «картине мира», ее выражающей), хотя поначалу он, естественно, мало что знает о всех возможных «логических экспликациях» данной идеи. Ибо для того чтобы выявить («эксплицировать») логику идеи, надо начать ее «разрабатывать» теоретически или попытаться реализовать на практике (что тоже будет способствовать обнаружению ранее невыявленных ее сторон). И вот тут-то человеку придется следовать необходимости, с которой разворачивается логическая пружина, «свернутая» в избранной им идее, — независимо от того, хочет он этого или нет (и даже от того, сознает ли он такую логическую необходимость или не осознает).
Здесь, стало быть, кончается индивидуальная свобода и начинается необходимость, суровая непреложность которой не становится менее категоричной от того, что перед нами не эмпирическая, а логическая («идеальная») необходимость — вынужденность сказать «Б», коль скоро уже сказал «А». А это уже, Собственно, и есть зародыш, изначальный импульс рациональности; и, быть может, сакраментальная тайна «разволшебствления» неотступно (как тень) ее сопровождающего, как раз и заключается в разочаровывающем осознании принудительности того, что нами же самими утверждалось в акте свободного выбора и экстазе ничем не обусловленного самоутверждения...
Так в рамках целостного рассмотрения творческого наследия М. Вебера, предложенного Ф. Тенбруком, выглядит связь двух важнейших категорий веберовского социологического учения — понятия «смыслах и понятия «рациональности». Эта связь давно уже представляла
753

собой «сфинксову проблему» вебероведения, так как нерешенность вопроса о том, существует ли она вообще, а если да, то в чем состоит ее внутренняя, логическая необходимость, была чревата постоянной опасностью «расщепления» надвое веберовского социологического учения: на «понимающую социологию», которая отправляется от постижения смысла человеческих действий, с одной стороны, и «социологию рациональности», концентрировавшую свое основное внимание на социокультурных и культурно-исторических процессах, предстающих как независимые от индивидуального человеческого целеполагания, от смысла, предполагаемого действиями каждого из целесообразно поступающих людей.
Во втором случае уже трудно было избавиться от искушения представить веберовское учение в виде одной из версий натуралистически ориентированной социальной философии или даже дедуктивно-спекулятивной философии истории, пренебрегая вполне определенными заявлениями самого М. Вебера, убедительно свидетельствующими о его решительном неприятии как натуралистической социальной философии (и соответствующей социологической ориентации), так и в особенности спекулятивного абстрактно-философского толкования истории. Но если Ф. Тенбруку и удалось сделать серьезный шаг по пути преодоления вышеупомянутого «дуализма», препятствовавшего пониманию своеобразия социологического мышления М. Вебера, раскрыв единство его подхода и общей теории как в случае («микро-») анализа индивидуального человеческого действия, так и в случае («макро-») анализа различных социокультурных типов всемирно-исторического развития, то это не означало еще избавления от опасных соблазнов, издавна подстерегавших «монистическое» устремление в социальных науках.
Критики Ф. Тенбрука не случайно упрекают его за то, что он представил М. Вебера кем-то вроде сторонника «спиритуалистического» понимания истории; приверженцем идеалистически толкуемой «монокаузальности» исторического процесса; представителем «безбрежного интеллектуализма», оборачивающегося культом «всепобеждающей рациональности» и ничем не ограниченной формализации и технизации мира 28. При всем стремлении социологически расшифровывать «макро-социологические» понятия веберовского учения (как, например, ту же «ра-
754
циональность»), которые в 60-е годы рассматривались зачастую безотносительно не только к «понимающей социологии» М. Вебера, но и к его социологическим устремлениям вообще, Ф. Тенбруку не удалось избежать опасности чисто логического упрощения их содержания, «спрямления» заключенных в нем разнонаправленных тенденций.
Даже те из оппонентов Ф. Тенбрука, которые, пожалуй, и могли бы отнестись с пониманием к его желанию «перегнуть палку в противоположную сторону», противопоставив некритически толкуемому тезису о «примате» интересов перед идеями утверждение о первенстве идей (в особенности — отвечающих на «экзистенциальный» вопрос о смысле жизни), не могли приветствовать прямолинейность, с какой данное утверждение приписывалось М. Веберу в качестве монистического основания теории рационализации, да и всего веберовского социологического учения. В этом стремлении представить М. Вебера безусловным «монистом» Ф. Тенбрук оказывался не столько новатором, разрывавшим с традицией (главным образом неомарксистской), тяготевшей над вебероведением 60-х годов, сколько консерватором, попытавшимся гальванизировать названную традицию, продемонстрировав еще не исчерпанные ее возможности.
Учитывая сказанное, нельзя считать случайным факт, что критики статьи Ф. Тенбрука (и в частности, М. Ризебродт, как бы подытоживший пятилетнюю дискуссию вокруг нее) основное свое внимание обратили на тот пункт, в котором этот комментатор М. Вебера «спрямляет» его ход мысли, рискуя превратить последний из социологического в панлогический. Этот пункт — веберовское понимание «картины .мира» и ее особой роли посредника между интересами и идеями, социологическую значимость которой недооценил Ф. Тенбрук, толковавший «картину мира» как чисто логическое развитие соответствующей религиозной идеи (или комплекса таких идей).
Резюмируя в статье «Идеи, интересы, рационализация: критические замечания к интерпретации Ф. Н. Тенбруком творчества Макса Вебера» свои возражения, М. Ризебродт пишет: «В то время как Вебер приписывает «картинам мира» определенную функцию путеводителей, у Тенбрука в данной связи речь идет об «идеях», которые он в другом месте характеризует как синоним религии. В то время как Вебер говорит о «динамике интересов», у Тенбрука получается «динамика идей». В то время как Вебер говорит о
755

«самозаконности» (подчиненности своему внутреннему закону.—Ю. Д.) различных ценностных сфер, Тенбрук пользуется понятием «самологики» (собственной имманентной логики.—Ю. Д.), ограничивая ее сферой религии и приписывая этой специфической самодеятельной логике свою динамику, производящую процесс рационализации. Тем самым Тенбрук молчаливо предполагает, будто Вебер пожертвовал своей концепцией, утверждающей внутреннюю независимость факторов ради объяснения, апеллирующего к "конечной инстанции" 29.
Акцентируя (в противоположность Ф. Тенбруку) социологический аспект веберовского толкования понятия «картины мира», М. Ризебродт основное внимание сосредоточивает на религиозной «концепции спасения» (избавления от земных страданий в потусторонней жизни), не без основания полагая, что именно в ней находит свое наиболее отчетливое выражение связь между общей «картиной мира» и соответствующим типом социальной деятельности индивидов. Согласно М. Веберу, «концепция спасения» существовала с незапамятных времен, но своего специфического значения она достигала впервые лишь там, где выступала в качестве систематически разработанной «рациональной картины мира» и — соответственно — определенной позиции по отношению к нему 30. Это веберовское утверждение М. Ризебродт толкует в том смысле, что лишь в составе «картины мира» идея «спасения» впервые получает свою действительность — содержательную определенность и в то же самое время социальную действенность, «задавая» направление и тип действия людей, озабоченных потусторонним спасением.
Вообще говоря, едва ли не каждый человек хотел бы быть «спасенным», и данное не вполне еще артикулированное желание выражает абстрактная идея «спасения» («как такового»). Но «от чего» он .может быть спасен и «для чего» он должен быть спасен, — это, согласно толкованию мысли М. Вебера, предложенному М. Ризебродтом, уточняется и артикулируется именно в «картине мира», рационализирующей и систематизирующей религиозные обещания. В ней даются окончательные решения на вопросы, связанные с проблемой «спасения»; здесь сопрягается с идеей спасения соответствующий интерес — интерес к спасению и определяется путь к нему, то есть соответствующий спасительной цели образ действий и мыслей: образ жизни. А все это и означает интеграцию и инсти-
756
туционализацию идеи «спасения» в «картине мира», где ей сообщается действенность устойчивого мотива поведения людей.
Отсюда следует, что основополагающие «идеи» приобретают (и выявляют) всю полноту своего смысла лишь в лоне соответствующих «картин мира» — в процессе интеграции идеи в «картине мира», сопровождающейся рационализацией как ее собственного содержания, так и ее связей с другими идеями. Имея в виду это (решающее, по мнению М. Ризебродта) обстоятельство, можно сказать, что «идеи» представляют собой «конечный продукт» рационализации, осуществляемой в рамках (и на основе) соответствующих «картин мира». И если рассуждать в понятиях «первичности» и «вторичности» (понимая всю условность и ограниченность данной дихотомии), то придется считать «идеи» вторичными по отношению к «картинам мира». Впрочем, самое главное не в этом напрашивающемся здесь выводе, а в том, как толкует М. Ризебродт веберовское понимание механики рационализации идей в лоне «картин мира».
Эту механику комментатор М. Вебера толкует на примере рационализации «благ», обещаемых «концепцией спасения» («блага спасения»). М. Ризебродт исходит из того, что механизм рационализации, начиная с импульсов и источников ее (но не ограничиваясь ими), включает не только логические, но и вне-логические элементы и «детали». А потому и сам процесс рационализации оказывается не только формальным (чисто логическая «экспликация» идеи, извлечение заключенных в ней логических следствий), но и содержательным—привносящим нечто существенно новое в ее «состав», меняющим ее «структуру», и т.д. Указанная сторона процесса рационализации испытывает далеко идущее воздействие со стороны тех общественных слоев, в круг интересов которых входит, в частности, также и интерес к определенной версии «спасения», к тому, чтобы она разрабатывалась («рационализировалась») именно в таком-то, а не в ином направлении.
Если общее направление такого рода рационализации определяется «заранее данными последними ценностями», как пишет М. Ризебродт 31, то содержательные моменты, получающие отражение в «конечном продукте» этого процесса, несут на себе печать интересов тех социальных сил, которые «со-определяют» рационализационный про-
757

цесс. Каким из «благ спасения» отдается предпочтение в рамках той или иной «картины мира» (задающей, как видим, и определенные «рамки» рационализации), какие из «путей спасения» обосновываются здесь как истинные и праведные, — это, согласно комментатору М. Вебера, «существенным образом со-определяется классовой спецификой» 32 упомянутых сил. От их интересов зависит и то, с каким из возможных «путей спасения» будет все теснее сопрягаться в ходе рационализации общая цель («спасение»), обеспечивая практическую действенность данной «идее».
Что же касается собственно логического аспекта этой рационализации, связанного с устранением внутренних противоречий в развитии той или иной «идеи» (системы «идей»), то и здесь фиксируются моменты социологического порядка. Как свидетельствует М. Ризебродт, М. Вебер акцентирует указанные моменты в тех случаях, когда речь заходит об интеллектуалах, входящих в слой носителей соответствующей «картины мира», равно как и определенных идей, «институционализируемых» посредством этой «картины». Требование логической непротиворечивости, внутренней последовательности «картины мира» выдвигалось именно интеллектуалами в связи с их стремлением к рационально артикулированным религиозным толкованиям мира и этики. А это значит, что и «степень рационализации религиозных идей» (и «тем самым их специфического влияния на исторический процесс») также «со-определена» социально. Она «существенно зависит... от слоя носителей этих идей и, следовательно, от идеальных и материальных интересов данного слоя» 33.
Стало быть, и здесь, где мы имеем дело с собственной «динамикой рационализации», ее источники приходится искать не в «самологике» религиозных идей (как предлагает Ф. Тенбрук), а в специфической потребности интеллектуалов, отличающей их как представителей определенного социокультурного слоя, в разработке «замкнутых, непротиворечивых, «интеллектуально чистых» мыслительных построений» 34. И в общем, с какой стороны ни подойти, в конце концов оказывается, что даже религиозные идеи, рационализуемые в «картинах мира», получают «специфическую чеканку», определяемую далеко не только внутрирелигиозными и вообще «чисто идеальными» факторами. Они, эти идеи, «сильно со-определяются другими факторами — экономическими, политическими и т. д.» 35
758
(под «и т. д.» М. Ризебродт чаще всего подразумевает собственно социологический фактор). Вот почему тезис о «чисто религиозном происхождении идей», который отстаивает Ф. Тенбрук, представляется его критику весьма сомнительным; стремление приписать его М. Веберу он считает ошибкой. А ведь «картины мира», как подчеркивает М. Ризебродт, включают в себя далеко не одни только религиозные идеи.
Идее (идеалистически и интеллектуалистски толкуемой) «монокаузальности» процесса рационализации религиозных представлений, а вместе с тем и исторического развития в целом, которую Ф. Тенбрук вычитывает у М. Вебера, противопоставляется здесь идея со-участия в этом процессе различных факторов — как идеальных, так и материальных, как относящихся к области идей, так и относящихся к области интересов. Поскольку же исторический процесс рационализациии оказывается, таким образом, в определенной зависимости «от предпосылок, которые сами иррациональны», постольку возможности защиты от его всеразъедающей «самологики», логики универсального расколдования и обессмысливания мира (а, в конечном счете, и самой человеческой деятельности) усматриваются в «иррациональности» этих предпосылок, со-определяющих рационализационный процесс.
«Монологизму» одного фактора человеческого развития противополагается «полифония» разнообразных «внутренне независимых» друг от друга факторов, образующих исторические «констелляции», которые можно, пожалуй, описать, но проникнуть в их тайну вряд ли возможно.
3. СОЦИОЛОГИЯ РАЦИОНАЛЬНОСТИ: КАРТИНА МИРА* И ПАРАДОКСЫ РАЦИОНАЛИЗАЦИИ
В том, каким образом подытожил М. Ризебродт долголетнюю полемику, вызванную статьей Ф. Тенбрука, нельзя не услышать некоторых мотивов, заставляющих вспомнить о вебероведах, очень рано включившихся в дискуссию, однако сделавших это не столько в негативно-критической форме, сколько в позитивно-исследовательской: в форме углубленной разработки альтернативных подходов к решению проблем, заостренных в упомянутой статье. Я имею в виду прежде всего В. Шлюхтера и его
759

статью «Парадокс рационализации: об отношении «этики» и «мира», опубликованной первоначально в журнальном варианте (1976), а затем включенную в книгу «Рационализм овладения миром: штудии о Максе Вебере» (1980) 36. Как свидетельствуют более поздние работы этого автора, и в частности его двухтомник о М. Вебере «Религия и образ жизни», вышедший в 1988 году 37, названная статья также имела программный характер, во всяком случае для собственной вебероведческой деятельности В. Шлюхтера, много определившей в характере «веберовского ренессанса».
В отличие от Ф. Тенбрука В. Шлюхтер (как и М. Ризебродт, солидарный с ним в этом пункте) выдвигает в фокус своей статьи веберовскую категорию «картины мира», считая, что в своем сравнительно-историческом исследовании различных социокультурных типов рациональности М. Вебер стремился сопоставить более или менее развитые «картины мира», а не отдельные (хотя и основополагающие) религиозные идеи. Главное, что, согласно В. Шлюхтеру, отличает «картину мира» в аспекте веберовского, то есть социологического (социологически расшифровывающего), подхода к ней,—это определенное отношение к миру, воссоздаваемому в ней. «Мир», синтезируемый в «картине мира», истолковывается под углом зрения определенной его оценки, что в свою очередь «задает» человеку соответствующий способ действия, поведения в этом мире. Ведь речь идет о мире, в котором человек живет, а жить в нем — и значит так или иначе взаимодействовать с ним, а не только созерцать его.
Но чтобы иметь возможность тем или иным образом «отнестись» к миру, «оценив» его, человек, живущий в нем, включенный в него, должен был каким-то образом отколоться, «дистанцироваться» от него. А для этого он должен был найти некоторую точку опоры за пределами мира, утвердившись на которой он мог бы взглянуть на этот мир, включающий его самого, со стороны. Иначе говоря, человек должен найти (или постулировать) некий сверхмирный принцип, возвышающийся над миром и позволяющий «трансцендировать» его. А возвышается над миром то, что является объектом «внутримирских» тенденций или устремлений (как объективного, так и субъективно-человеческого свойства), но никогда в нем не осуществляется, хотя и осознается людьми как условие
760
возможности и этих тенденций, и этих устремлений. Это и есть «второй» — сверхэмпирический — мир, возвышающийся над нашим собственным, эмпирическим, давая нам возможность взглянуть и на «земной» мир, и на себя в нем: взглянуть, чтобы оценить, и оценить, чтобы получить возможность увидеть, составив себе «картину» увиденного.
Как видим (и эту основополагающую идею В. Шлюхтер приписывает М. Веберу), условием возможности— и структурным принципом — «картины мира» является та или иная степень раскола между человеком и (его собственным!) миром, с необходимостью принимающая, в ходе своего последовательного развития, форму идеи- представления о «двух мирах»: низшем и высшем, дольнем и горнем. Заключая в себе некое изначальное представление о субординации, иерархии ценностей, эта идея, лежащая в основании любой «картины мира», задает определенную систему координат, в какую и помещается «мир», воссоздаваемый в данной «картине». Таким образом, «картина мира» оказывается единством когнитивного («чисто» познавательного) и нормативно-оценочного аспектов.
«Картина мира» у М. Вебера — это, согласно В. Шлюхтеру, прежде всего «истолкование отношения человека к миру», взятому «как космос естественных и смысловых связей» и постигаемому сквозь призму постулата о существовании «сверхчувственной сущности» и «сверхиндивидуальных смыслов», на основе которого формируются представления о «конечных условиях существования — как внутренних, так и внешних» 38. Это бесконечное многообразие окружающей нас действительности, представленной как более или менее (сначала менее, а затем все более и более) рационально организованное целое на основе отнесения его к определенным образом иерархизированным ценностям. Поскольку же речь идет здесь прежде всего об этических ценностях (ценности как высшие принципы нравственно ориентированного целеполагания), постольку «мир», отнесенный к «ценностям», предстает — в синтезирующей его «картине» — как предмет определенного морально-практического отношения и, соответственно, определенным образом направленной деятельности человека, в нем живущего, но принадлежащего, как видим, не только этому «миру».
М. Вебер считал возможным выделить три самых об-
761

щих типа, три способа отношения к «миру», заключающие в себе соответствующую установку, пред-определяющую направленность (жизне) деятельности людей, вектор их социального действия. Первый из них он сопрягает с конфуцианским и даосистским типом религиозно-философских воззрений, получившим распространение в Китае, второй — с индуистским и буддистским, распространенным в Индии, третий — с иудаистским и христианским, возникшим на Ближнем Востоке и распространившимся в Европе (а впоследствии и на Американском континенте). Первый из них М. Вебер определил как приспособление к миру, второй — как бегство от мира, третий — как овладение миром. В каждом из этих способов отношения к миру уже заключен, как в зародыше, соответствующий «образы и «стиль жизни» людей — этически определенная модификация формы их существования. Им же, этим изначальным мироотношением, обусловлен и соответствующий тип рациональности, задающий общее направление (и «темп») последующей рационализации — как в пределах картины «мира», так и в нем самом.
Именно в рассматриваемой здесь связи В. Шлюхтер обращает внимание на отношение «избирательного сродства» между комплексами основополагающих религиозных воззрений и представлений, с одной стороны, и установками, определяющими «образ жизни», — с другой. В рамках индуистски-буддистской «картины мира» он фиксирует (разумеется, со ссылкой на веберовские тексты) такого рода «сродство» между представлением о «вечном миропорядке», которое тесно сопрягалось с представлением о человеке как «сосуде» Бога, и созерцательно-мистической установкой, побуждающей к пассивности, уклонению от мирских забот. В пределах же иудаистски-христианской «картины мира», напротив, констатируется «сродство» между идеей «действующего Бога», связанной с пониманием человека как «орудия Бога», и активистской этической установкой, побуждающей к деятельности «в миру» («внутримирская аскеза»). Соответственно различаются и общие направления религиозного (само) удостоверения, определяемые в рамках сопоставляемых здесь «картин мира». В первом случае этого «удостоверения» добиваются на вне-, во втором — на внутримирских путях. А отсюда проистекает и различие в «этических модификациях» образа жизни: в од-
762
ном случае ее лейтмотивом будет напряженная деятельность, в другом «мудрое недеяние» 39.
Формой развития, осуществляемого как в пределах «картины мира», так и за ее пределами — в самом «мире», формируемом по ее образу и подобию, является рационализация. Рационализация, согласно В. Шлюхтеру, — и есть попытка справиться с иррациональностью «мира», а точнее (если мыслить «мир» в понятиях, предлагаемых его «картиной»), с расколом «мира» на посю- и потусторонний, реальный и идеальный, греховный и безгрешный. Причем эта напряженность, вызываемая изначальным дуализмом («двоемирием») «картины мира» и толкающая людей на путь рационализации — как теоретической, так и практической, ведет не к преодолению раскола, а к его углублению, к обострению этических напряжений, характеризующих его. Неизбежным следствием такой рационализации оказывается усугубляющаяся дифференциация: двух «миров», все более обособляющихся друг от друга; различных религиозно-этических типов отношения к «миру»; «стилей» и «образов жизни», все более резко противополагающих себя друг другу; наконец, самих типов рационализации. Причем внутри каждой из обособившихся сфер и областей совершается свой процесс дифференциации, сопровождающей рационализацию.
Согласно излюбленной идее В. Шлюхтера, которую он стремится обосновать, ссылаясь на веберовские тексты, процесс рационализации, которая каждый раз начинается как попытка преодолеть какое-то противоречие, внутренне диалектичен. И диалектике этого процесса подвластны прежде всего метаморфозы, к которым он приводит в пределах «картины мира». Рационализация религиозной идеи «двух миров», лежащей в основе любой «картины мира» (за исключением «магической», которая не является таковой в точном смысле слова именно в силу этого «исключения»), с логической неизбежностью ведет к обесценению (посюстороннего) «мира». Но чем радикальнее осуществляется такого рода обесценение (а в этом отношении дальше всего зашел христианский религиозный рационализм), тем большей оказывается способность обесцененного «мира» к противостоянию иному, потустороннему «миру» — притязаниям, которые от его имени выражает религия. И чем сильнее противостояние, тем более настоятельным стано-
763

вится .принуждение к религиозному компромиссу с «дольним» миром, на который неоднократно должно было идти христианство на протяжении своей средневековой истории 40.
Если же иметь в виду последующую историю европейской рационализации (как теоретической — в рамках «картины мира», так и практической — в самом этом «мире»), то здесь ее парадоксальная диалектика—«парадокс рационализации», по В. Шлюхтеру, — заключалась в следующем. Чем более артикулировалось (логически и, соответственно, «практически» — как в этическом, так и в техническом смысле слова) противостояние земного «мира» небесному, тем настоятельнее оказывалось требование учитывать специфические «законы» первого, подчиняя рационализацию его собственным «законам». Но чем больше подчинялась рационализация этого «мира» такому требованию, тем резче обозначалось расхождение между его «эмпирической реальностью» и религиозным постулатом о существовании внеэмпирического, сверхреального мира. А чем резче обозначалось такое расхождение, тем насущнее становилась потребность — на почве этого дуализма (и в то же время вопреки ему) создавать новое единство 41.
Последней попыткой создать такое единство, перебросив «мост спасения» между абсолютно запредельным («трансцендентным») Богом и совершенно безбожным («богочуждым») «миром», и была, согласно шлюхтеровской интерпретации М. Вебера, радикально-протестантская версия иудаистски-христианской «картины мира». Внутренняя «диалектичность» предложенного в ней решения непреодолимой антиномии заключалась в том, что здесь (абсолютная) нужда превращалась в (высшую) добродетель. Дело в том, что именно сознание абсолютности разрыва между «миром» и Богом, которое должно было ужасать радикально настроенного протестанта, потрясая его до глубины души, — оно-то, по В. Шлюхтеру, и должно было до предела усиливать его жажду спасения: избавления от «падшего мира», обители обусловливающих друг друга грехов и страданий.
А поскольку — в соответствии с изначальной предпосылкой иудаистски-христианской «картины мира» вообще — протестант не мог представить себя иначе, чем в качестве «орудия» (Бога), заброшенного в посюсторонний мир, постольку, если он рассуждал логически после-
764
довательно (то есть рационально), ему ничего не оставалось, как «действовать» (трудиться) в этом мире во славу Бога, рассматривая свой труд как призвание и предназначение. Хотя — и в этом заключался глубочайший парадокс радикального протестантизма, логически вытекающий из абсолютного противоположения «земного» и «небесного», — земная деятельность протестанта отнюдь не рассматривалась как цена его спасения и ни в коей мере не приближала его к этой цели. Ведь о том, избран ли человек для спасения, Бог, согласно радикально-протестантскому вероучению, решил все заранее, еще до его рождения. Так что трудиться на земном поприще протестант должен был ради Бога, а не ради воздаяния за свои труды.
Однако, согласно М. Веберу, если в аспекте чисто логическом для последовательно мыслящего протестанта и не предполагалось никакого потустороннего воздаяния за посюсторонние труды, то в аспекте психологическом он все-таки получал за них определенную компенсацию. Дело в том, что его ужас перед греховностью «падшего мира» был столь велик и стремление к обретению «избавления» от него настолько непреодолимым, что он готов был довольствоваться любым средством избавиться от страха не оказаться спасенным. А такое средство логичнее всего (в рамках данной «картины мира») искать в том же самом труде: если его нельзя рассматривать в качестве платы за посмертное спасение, то его можно использовать как средство познания, дающего, по крайней мере, возможность ответить на вопрос — предопределен ты к спасению или нет. А для этого достаточно было допустить, что «Бог-деятель» благоволит земным делам, совершаемым во славу его, что обеспечивает их успешность. Поскольку же трудно предположить, чтобы Он благоволил делам нечестивца, еще до рождения своего отторгнутого от спасительного пути, постольку остается верить, что успешность «внутримирских» дел. протестанта является свидетельством его избранности, — ход мысли, который, как видим, вполне отвечает психологии деятельного человека, не мыслящего для себя возможным нетрудовой образ жизни.
Впрочем, и этот «мост спасения» между «миром» и Богом, выстроенный в рамках радикально-протестантской версии иудейски-христианской «картины мира», не гарантировал от диалектического «парадокса рациона-
765

лизации», которая достигала объединения лишь за счет обострения противоположности объединяемых полюсов, отдифференцировавшихся друг от друга аспектов и т. д. Неустанная деятельность протестантски настроенного бюргера (мало-помалу превращающегося в капиталиста) в «богочуждом мире» хотя и совершалась «во славу Бога», но для того, чтобы быть успешной, ибо только так она могла утвердить славу Его, совершалась под знаком покорности законам этого мира, выявляя их и применяясь к ним.
Так религиозное обесценение «мира», толкавшее протестанта-буржуа на путь деятельного овладения «миром», осуществляемого посредством все дальше заходящей рационализации, неуклонно вело к выявлению его «самозаконности», его собственной — формальной, технической — рациональности, не имеющей ничего общего с рациональностью содержательно-смысловой, этической. «Мир», возникший в результате его буржуазно-протестантской рационализации, предстал в итоге как полностью «разволшебствленный», до конца «обезбоженный». А это не могло не привести в итоге к полнейшему обесценению религиозного постулата о «трансцендентном» Боге, отправляясь от которого человек, руководствовавшийся протестантской «хозяйственной этикой», продвигал свой «мир» навстречу капитализму современного типа.
«Обезбоженный» мир не мог не проникнуться равнодушием к Богу, а вместе с тем и к вопросу о посмертном спасении. Так, если верить шлюхтеровской интерпретации М. Вебера, исчерпала себя религиозная «картина мира», и для Запада возникла необходимость в новой — уже нерелигиозной, не «постулирующей» Бога — «картине мира». Эту «картину» предстояло создавать отныне науке, сыгравшей в процессе разложения религиозной «картины мира» ту же роль, какую религия сыграла в деле разложения синкретически нерасчлененного комплекса магических представлений.
Однако в этом пункте изложения веберовской «социологии рациональности» перед В. Шлюхтером вставала проблема, не менее парадоксальная, чем та, что побуждала его говорить о «парадоксе рационализации» применительно к буржуазно-протестантскому прошлому Запада. А возможна ли вообще «картина мира», созданная на безрелигиозной основе? Или — точнее: можно ли по-
766
строить такую «картину», не имея точки опоры за пределами воссоздаваемого в ней «мира», трансцендентной ему? А если это возможно, то в чем теперь искать основную пружину, приводившую в движение рационализационный процесс прежде, при «картинах мира», возведенных на постулате о противоположности «земного» и «небесного»? Иначе говоря, не исчерпывается ли «потенциал» рационализации (и, соответственно, «разволшебствления») вместе с «исчерпанием» идеи трансцендентного Бога (ницшеанское «Бог — умер») — Абсолюта, неподвластного «внутримирским» изменениям и эволюциям, трансформациям и модификациям? Не утрачивает ли рациональность свою живую душу — внутреннее противоречие (между технически-формальным и этически-субстанциальным ее аспектами) — вместе с «изъеданием» ее содержательной предпосылки: религиозной «картины мира»? — Вопросы, как нетрудно убедиться, вставшие не перед одним только В. Шлюхтером, но и перед другими вебероведами, усматривающими в таком «изъедании» основной «парадокс» рационализации «западного типа».
Отвечая на вопросы, буквально со всех сторон обступившие предложенное им толкование «ядра» веберовского социологического учения (под углом зрения названного «парадокса»), сам В. Шлюхтер выдвигает ряд новых положений, «текстологическое» обоснование которых — на материалах творческого наследия М. Вебера — потребовало от него дополнительных исследований: появление двухтомника «Религия и образ жизни» вряд ли можно расценивать как их завершение. Главным среди этих положений следует, пожалуй, считать тезис В. Шлюхтера, согласно которому система общемировоззренческих представлений, предлагаемых наукой в противоположность религии, также имеет религиозный характер. Так же, как и иудаистски-христианская религиозность, религиозность научного типа покоится на совершенно иррациональной предпосылке, внутренне родственной установке на «овладение миром». Речь идет о вере в «самоценность накопления» научных знаний 42 (рассматриваемых, как известно, не только в качестве одного из источников человеческого могущества, но в качестве силы и власти самой по себе): наука наследует эту основополагающую предпосылку — ядро! — иудаистски-христианской «картины мира».
767

Что же касается идеи трансцендентного Бога, то и она присутствует в системе научного мировоззрения (хотя и в форме, приспособленной к «профанному интеллектуализму» социального слоя его нынешних носителей). Вместо Бога здесь предлагается Человек: «на место теоцентризма встает антропоцентризм, на место теодицеи — антроподицея» 43. И «научный рационализм», одержимый идеей «овладения миром» не меньше, чем религиозный, осуществляет ее уже не «во славу Божию», а «во имя Человека». Правда, Человека уже нельзя представить трансцендентным существом, подобно Богу; он имманентен, а не трансцендентен «миру», и уже нет того абсолютного начала, апеллируя к которому можно было бы сказать, что эта его «имманентность», по крайней мере, не окончательная и безысходна. Но данное обстоятельство, согласно В. Шлюхтеру, не меняет сути дела: вывода о возможности научной «картины мира», целиком замкнутой в пределах этого «мира» и не предполагающей никакой неподвижной точки за пределами внутримирского потока.
Однако его собственный постулат— утверждение об изначальном дуализме «картины мира» как движущей силе ее последующей рационализации — вынуждает В. Шлюхтера вновь и вновь задаваться вопросом о том, как найти второй полюс (потусторонний мир) в пределах посюстороннего мира, рассматриваемого «изнутри» и только «изнутри», то есть радикально имманентистским образом. Чтобы справиться с ним, он должен был прежде всего каким-то образом дезавуировать идею «монизма», как известно, принципиально важную именно для научного мировоззрения. Что и делает, ссылаясь на «религиозный» характер научного монизма, утверждающего себя в качестве «единственно возможной» формы «мыслящего рассмотрения мира», но уже в силу одного этого внутренне дуалистичного, как дуалистична всякая религиозность, а потому не имеющего «значения антитезы» христиански-иудаистической «картины мира».
Свой религиозный дуализм научное мировоззрение (превращающееся тем самым в «картину мира») обнаруживает в тот момент, когда ученый, оставаясь на «внутримирских» позициях и руководствуясь внутренне присущей науке установкой на «овладение миром», задается вопросом о смысле этого «овладения», а стало быть, и продолжающегося «разволшебствления». Ведь задать
768
такой вопрос можно, лишь перейдя с точки зрения формальной (технической) рациональности на точку зрения рациональности «субстанциальной», этически-содержательной, то есть обнаружив дуализм, присущий как самому понятию рациональности, так и рациональному типу мышления современного ученого-интеллектуала.
Однако при этом оставалось нерешенным самое существенное — а не была ли уже сама возможность такой постановки вопроса о смысле (или, наоборот, бессмысленности?) формально-технической «рационализации» мира не результатом внутреннего позыва «научного монизма», а следствием внешней по отношению к нему причины? Ну, скажем, того, что рационализирующее «разволшебствление» и «обезбожение» человеческого миpa не дошло, слава Богу, до своего логического «конца»? И быть может, именно традиционная религиозность с ее верой в существование абсолютного устоя человеческого бытия продолжает оказывать влияние и на ученых, побуждая их задаваться вопросами, немыслимыми в пределах «научно-монистического» мировоззрения.
А может, «до конца последовательная» рационализация мира, сопровождающаяся его абсолютным «разволшебствлением» и «обезбожением», невозможна в принципе, и логически конструируемая «схема» таковой представляет собой лишь «аналитическую модель», характеризующую «идеальный тип» развития (скажем, того же Запада)? В этой форме «неудобный вопрос» был задан В. Шлюхтеру Р. Мюнхом — первоначально в критической статье «Общественная история Макса Вебера как логика развития рационализации общества» (1980) 44, а затем в его книге «Теория действия. К реконструкции вклада Толкотта Парсонса, Эмиля Дюркгейма и Макса Вебера» (1982) 45. Если учесть, сколько места в двухтомном исследовании В. Шлюхтера о М. Вебере (1988) фактически посвящено ответу как раз на данный вопрос (хотя имя Р. Мюнха при этом не называлось — речь шла о его учителе Т. Парсонсе), то, пожалуй, можно сделать вывод о том, что в споре Шлюхтера — Мюнха обнажился едва ли не самый болезненный нерв «веберовского ренессанса».
Ю. Н. Давыдов
769

ЛИТЕРАТУРА

1 Weib J.. Мах Webers Grundlegung der Soziologie. Munchen, UTW, 1975.

2 Freyer H. Soziologie als Wirktichkeitwissenschaft. Leipzig, Berlin, 1930.

3 Об этой критике см.: Неомарксизм и проблемы социологии культуры.М., 1980, с. 75—96, а также: Буржуазная социология на исходе XX века. М., 1986, с. 27—55.

4 Weib J. Op. cit., S. 16.

5 Albert H. Konstruktion und Kritik. Hamburg, 1972.

6 Weib J.Op. cit., S.13.

7 Ibid., S. 1O.

8 Ibid.. S. 1l.

9 Ibidem.

10 Ibid., S. 13.

11 Ibid., S. 14.

12 Ibid.. S. 15.

13 Ibid., S. 14.

14 Ibid., S. 19.

15 Специально об этом см. кн.: Буржуазная социология на исходе XX века, с. 56—75.

16 Berger P. L., Luckmann Th. Die gesellschaftliche Konstruktion der Wirklichkeit. Frankfurt a. М., 1969.

17 Weib J. Op. cit., S. 163.

18 Tenbruck F. H. Das Werk Max Webers.— «Коlner Zeitschrift fur Soziologie und Sozialpsychologies», 1975, Bd. 27, № 4, S. 663—702.

19 Schluchter W. Religion und Lebensfubrung, Bd. I—2, Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1988.

20 Tenbruk F. H. Die Genesis der Methodologie Max Webers.— «Kolner Zeitschrift fur Sozioogie und Soziatpsychologie», 1959, Bd. 11, № 3, S. 574—630.

21 Weib J. Op. cit., S. 103 (Bendix R. Max Weber. Das Werk.Derstellung und Analyse. Munchen, 1964, S. 215).

22 Ibid., S. 103.

23 Weber М. Gesammelte Aufsatze zur Religionssoziologie, Bd. 1.Tubingen, J.C.B. Mohr (Paul Siebeck), 1986, S. 252.

24 Tenbruck F.H. Das Werk Max Webers. Op. cit.. S. 648.

25 Ibid., S. 675.

26 Ibidem.

27 Ibidem.

28 Riesebrodt M. Ideen, Interessen, Rationalisierung: Kritische Anmerkungen zu F. H.Tenbruks Interpretation des Werks Max Weber. —«Коlnеr Zeitschrift fur Soziologie und Sozialpsychotogie», 1980, Bd. 32, S. 122.

29 Ibid., S. 119—120.

30 Weber M. Op. cit.. S. 252.

31 Riesebrodt M. Op. cit., S. 120.

32 Ibid., S. 121.

33 Ibidem.

34 Ibid.. S. 121—122.

35 Ibid., S. 120.

36 Schluchter W. Rationalismus der Weltbeherrschung. Studien zu Max Weber. Frankfurt am Main, 1980.

770

37 Bd. I: «Kultur und Werttheorie». Bd. 2: «Religions- und Herrschafts- soziologie».

38 Schluchter W. Die Paradoxie der Pationalisierung: Zum Verhalt nis von «Ethik» und «Welt» bei Max Weber. —In: Schlucter W.Rationalismus der Weitbeherrschung, S. 13.

39 ?bid.. S. 17—18.

40 Ibid.. S. 20.

41 Ibidem.

42 Ibid., S. 33.

43 Ibid., S. 34.

44 Munch R. Max Webers Gesellschaftsgeschichte als Entwicklungslogik der gesellschaftslichen Rationalisierung. — «Kolner Zeitschrift fur Soziologie und Soziatpsychotogie», 1980, № 4, S. 774—786.

45 Munch R. Theorie des Handels: Zur Rekonstruktion der Beitrage von Talkott Parsons. Emile Durkheim und Max Weber. Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1982.