Бауман З. Индивидуализированное общество

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие к русскому изданию

В этой книге рассмотрены характерные черты того типа общества,
которое возникло на Западе в последние десятилетия и к которому
присоединяется теперь Россия, пусть и с некоторой задержкой,
возникшей, впрочем, не по вине самих россиян. Общество это не похоже
ни на какое из тех, что известны нам из прошлого. Оно не похоже и на
общество эпохи модернити, описанное почти во всех традиционных
учебниках социологии; и уж конечно оно не похоже на предшествующее
модернити общество – [тот исходный пункт], от которого почти сто лет
тому назад Россия начала свой собственный путь модернизации.
Один из ярких признаков государства, существовавшего до периода
модернити, заключается в том, что оно не имело представления о
«новых и усовершенствованных» нормах справедливости и даже не
пыталось их установить. На это бездействие власти не влияли ни
протесты против несправедливости, ни распространение утопических
идей, отвергавших существующий порядок вещей как несправедливый. Но,
как установил Бэррингтон Мур-младший в своем исследовании,
посвященном истории развития представлений о «несправедливости»,
лишь в немногих случаях страдания, выпадавшие на долю людей,
воспринимались ими как «несправедливые» и вызывали какие-либо
про­тесты. Обычно лишь «чрезмерные» страдания, то есть бо­лее
суровые, чем были пережиты в недавнем, еще не забытом, прошлом,
воспринимаются как «несправедливые». При феодализме крепостные
поднимали мятежи, как правило, ради восстановления
Rechtsgewohnen­heiten – традиционного размера барщины или оброка,
даже если и они были чрезвычайно тяжелыми и мучительными. Эти
привычные тяготы должны были переноситься смиренно и безропотно,
поскольку считалось, что они ниспосланы свыше, а значит, и отменить
их не во власти человека.
Признав за людьми способность вновь и вновь безошибочно
воспроизводить условия своего существования, а значит, быть
единственными хозяевами со­б­ственной жизни, эпоха модернити открыла
широкий простор для несогласия и сопротивления любым
обстоятельствам, считавшимся неудобными и воспринимавшимся как
тягостные. Никакие тяготы в принципе уже не могли избежать осуждения
– казались ли они порожденными человеком или установленными свыше.
Никакие условия жизни, считавшиеся вполне сносными, не были
гарантированы от того, что в будущем они, возможно, или даже
наверняка, подвергнутся переоценке и окажутся признаны неоправданно
тяжкими, и ничто не могло воспрепятствовать требованиям такой
переоценки. Чтобы дать ей толчок, нужно было лишь представить
доводы, достаточно убедительные для привлечения необходимых сил и
средств. По мере того, как предавались осуждению все новые категории
человеческих страданий (то есть по мере того, как за ними
признавалась социальная природа), порог терпимости и готовности
выносить стеснен­ное положение опускался все ниже и ниже. В конце
концов, модернити обещала всеобщее счастье и уничтожение любых
неоправданных мук и лишений. Она предполагала также признать
неоправданными любые тяготы. Основополагающие документы эпохи
модернити – американская Декларация независимости и французская
Декларация прав человека и гражданина – провозглашали право каждого
человека на достижение счастья. При этом считалось, что обеспечение
этого права есть важнейшая функция государства.

Государство модернити как оплот борьбы за лучшую жизнь     


Когда чуть больше семидесяти лет назад, в 1929 году, в работе
«Неудовлетворенность в культуре» Зигмунд Фрейд обрисовал облик
модернити, считающей себя строем цивилизации (то есть такой формой
общежития, в которой на судьбу человека нанесен лоск гуманности), он
назвал свободу от страдания и других несчастий, таких, например, как
угроза безопасности или уродство, наиболее значимыми при­знаками
цивилизованного существования. Он надеялся, что свобода от
страданий, равно как и от страха перед ними, подвигнет людей на
экспериментирование и риск – а именно этого и требует от свободного
человека нелегкая задача самоутверждения, – и тем самым будет
способствовать формированию личности в условиях свободы.
Самостоятельность людей должна была сделать каждого человека
хозяином своей судьбы. Поскольку же суверенное право действовать
принадлежало государству, соответствуюшая задача возлагалась на
законодательные и исполнительные органы власти. Как заметил Жак
Эллюль, «кто, по мнению современного рядового человека, должен
реорганизовать общество, чтобы оно наконец стало таким, каким должно
быть? Государство, только государство» [1]. С самого своего
возникновения современное государство столкнулось с огромным,
практически непреодолимым вызовом. Не существовало никакой иной
силы, ни человеческой, ни сверхъестественной, на которую можно было
бы списать как страдания людей, так и то, что избавление от них
осуществляется недостаточно решительно: «в конце концов, все
проблемы являются политическими, и они могут быть решены лишь
политическими средствами». Выражаясь словами Эрнста Кассирера,
по­литические лидеры эпохи модернити оказались в роли «знахарей,
обещавших излечить все болезни общества» [2].
Самая серьезная дилемма эпохи модернити, стоявшая на пути ко
всеобщему счастью, заключалась в том, что [с одной стороны]
возложение ответственности за решение этой задачи на государство –
высший орган власти и конечное воплощение самодостаточного и
самоуправляемого человечества – приводило к многочисленным
злоупотреблениям и вскоре стало восприниматься в большей мере как
усиление бремени, чем как освобождение от него; c другой же стороны,
обретение индивидом уверенности в себе и ответственности за себя в
результате его ос­во­бождения от любых ограничений представлялось
еще менее приемлемым.
Это последнее открытие привело наиболее проницательных мыслителей к
выводу о том, что «если бы человек следовал лишь своим природным
инстинктам, он не стремился бы к свободе; скорее, он выбрал бы
зависимость… Cвободу же часто считают скорее обузой, чем
привилегией» [3]; а поскольку неизбежным спу­тником любой
индивидуализации становится нарастающее одиночество, освобождение
индивида, как правило, сопровождается «чувством бессилия и
беспокойства», порождающим «инстинктивное желание отказаться от
своей индивидуальности и преодолеть чувство одиночества и бессилия,
целиком растворившись во внешнем мире» [4].
На протяжении большей части ХХ века Европу преследовал призрак
всемогущего государства, готового использовать возможность,
открывавшуюся в связи с массовым «бегством от свободы», и охотно
обеспечить то «растворение во вне­ш­нем мире», которое для одиноких,
покинутых и напуганных людей представлялось скорее сладкой мечтой,
чем кошмаром. Политические раздумья о путях развития национальных
государств, которые, возможно, уже прошли точку не­возвращения,
полнились мрачными предчувствиями (подобными тем, что высказывались
Ханной Арендт) тоталитарных тенденций, проявлявшихся всякий раз,
когда возможности государства обращались на преодоление «новых
проблем» и когда тоталитарные решения представлялись все более
привлекательными и соблазнительными для многих рядовых граждан,
страдавших под бременем ответственности за принимаемые ими каждый
день решения и за их последствия. Новых же проблем всегда хватало, и
ожидалось, что их станет еще больше в том неспокойном мире, где
государства воюют между собой, а внутри каждого из них не утихают
социальные битвы. Как отмечал Кассирер, «в политике мы всегда живем
словно на вулкане, и должны быть готовы к потрясениям и извержениям»
[5]. Другие, такие как Отто Шмитт, взгляды которого всей душой
поддерживал Гитлер и наверняка одобрил бы Сталин, если бы прочел его
книги, приветствовали становление тотального государства (totale
Staat), считая его едва ли не величайшим событием тысячелетия –
вторым пришествием утраченного или опрометчиво отмененного
священного порядка, заботливого и щедрого, но в то же время
всеобъемлющего, всерегулирующего и всепоглощающего.
Оценки амбиций государства различались очень сильно, от безграничной
радости до мрачного отчаяния, но ожидания были на удивление схожи.
Антиутопии будущего, нарисованные Джорджем Оруэллом и Олдосом
Хаксли, нередко представляющиеся диаметрально противоположными, и
вправду различались в каждой своей детали – кроме одной: и там, и
там орган верховной власти твердо и навечно располагается вне
досягаемости его подданных, в то же время контролируя все, даже
самые интимные стороны их жизни. Он надзирал за каждым шагом,
который предпринимали или могли предпринять подданные, и сурово
карал всех, кто выбивался из строя (если, конечно, прежняя муштра не
устраняла саму возможность такого своевольного поведения). Во
времена, когда шок, вызванный тоталитарными режимами большевиков и
нацистов, был уже осмыслен и «переварен», паноптикальная модель
социального контроля Джереми Бентама (с ее системой вездесущего
въедливого надзора, а также четким делением общества на надзирателей
и надзираемых), будучи возрождена и переработана в трудах Мишеля
Фуко, оценивалась просвещенной публикой как исключительно точная
модель современного государства и тенденция, внутренне присущая
любой власти эпохи модернити.
Всезнающее, вездесущее и всемогущее Государство, с которым
связывалось окончательное порабощение (или, для некоторых
мыслителей, освобождение) человека эпохи модернити, рассматривалось
как излишне детерминированное. При­чиной этой чрезмерной
определенности было совмещение двух самостоятельных, но
взаимодополняющих тенденций: с одной стороны, недовольства граждан
необходимостью постоянно делать тот или иной выбор, и, с другой,
страстного стремления жадных до власти политиков ограничить такую
возможность выбора, а то и вовсе ее истребить. Теодор Адорно, вполне
в духе времени, подробно писал об обеих тенденциях и об их
результирующем соединении: поскольку «индивидуальный нарциссизм»
постоянно усиливается, но остается неудовлетворенным,
раз­очарованные индивиды пытаются компенсировать его «коллективным
нарциссизмом, возвращающим им как личностям часть самоуважения,
которое этот же коллектив у них и отбирает, но которое, как они
надеются, им удастся полностью восстановить через иллюзорное
отождествление себя с коллективом» [6]. С другой стороны, однако,
«религиозная тема греховности человека, идущая от грехопадения Адама
и радикально секуляризованная уже у Гоббса, предстает в новом
обличьи, превращаясь в служение самому злу. Поскольку
предполагается, что людям не дано установить справедливый строй, им
доказывают преимущества существующего несправедливого порядка. То,
что Томас Манн, возражая Шпенглеру, назвал ‘гуманистическим
пораженчеством’, становится всеоб­щим явлением». Люди негодовали по
поводу обязательств, которые считали практически невыполнимыми;
власть предержащая выражала готовность «забрать» эти обя­зате­льства
у своих подданных вместе с их свободой.
Немногие мыслители завершившегося столетия (и их число сокращалось
год от года) верили в реальность демократии, определяемой
Аристотелем как союз автономной власти и автономных граждан.
Некоторые оплакивали мечты эпохи Просвещения; другие роняли скупые
слезы на похоронах того, что они изначально считали неудачной и
обреченной иллюзией, незаконнорожденным отпрыском тщетных упований.
Но почти никто из них не предсказывал зарождающейся и хрупкой
демократии долгого, и тем более безоблачного, будущего. Резко
различающиеся мнения имели под собой единую основу: консенсус в
вопросе о том, что полномочия государства будут расти, а права его
граждан – сокращаться. Наблюдатели сходились как в том, что крах
демократической иллюзии был предопределен внутренне присущей
неспособностью человека к самоутверждению (осо­бенно к тому
самостоятельному, автономному самоутверждению, к котором и нуждается
демократия), так и в том, что решающий удар по ней будет нанесен со
стороны государства и его одержимых властью правителей.

Старший Брат на телеэкране: новые времена, новые страхи

Чтобы представить себе дистанцию, отделяющую нынешнее по­коление и
присущие ему страхи от поколения, чьи страхи выразили Адорно,
Арендт, Кассирер, Фромм, Хаксли и Оруэлл, стоит обратиться к телешоу
«Старший Брат», которое в последнее время стремительно завоевало все
телевизионные компании и их зрительскую аудиторию.
«Старший Брат» стал притчей во языцех практически мгновенно. Можно
предположить, что его ошеломляющий успех был бы невозможен, если бы
жизнь, изображенная в передаче (как, впрочем, и в других близких по
жанру программах, таких, как французское шоу «На чердаке»,
англо-американская игра «Слабое звено» или американо-английская
«реалистичная драма» «Последний герой»), сама по себе не стала к
тому времени всепоглощающей, если не единственной, игрой для
взрослых. Это не только удивило просвещенные слои общества, но и
застало их врасплох. Их реакция была смущенной и озадаченной, вроде
того что «все это полная дребедень». На самом же деле, стоит только
копнуть поглубже, как откроется истинное значение этого феномена как
видимого симптома скрытых перемен.
Однажды в 1999 году, когда по телевидению показывали передачу о
группе людей, на месяц помещенных под стеклянный купол в аризонской
пустыне, Джона де Мола из Хильверсума, по его собственным словам,
«осенило» [7]. Он изобрел «Старшего Брата». Вначале его детище
показали на небольшом частном телеканале «Вероника», где передача
сразу же завоевала такую популярность, что ее быстро перехватили
крупнейшие телевизионные корпорации, запустив аналогичные программы
в 27 странах (и это число продолжает быстро расти) и подняв автора
на второе место в списке самых богатых людей Голландии. Успех
«Старшего Брата» был феноменальным даже с учетом всех
рекламно-рейтинговых трюков, широко практикующихся на телевидении. О
французском варианте «Старшего Брата» (называемом «На чердаке»)
Игнасио Рамоне писал, что «никогда еще в истории французских средств
массовой информации» не было другого события, которое бы «в рав­ной
степени воспламеняло, поражало, шокировало, волновало, тревожило,
будоражило и раздражало страну» и что программа затмила пришедшиеся
на тот же период сверхпопулярные события – кинофестиваль в Каннах и
финал национального футбольного кубка [8]. В Великобритании около
десяти миллионов молодых людей в возрасте от 18 до 25 лет приняли
участие в рейтинговом голосовании относительно «Старшего Брата» и
конкурирующих передач. Для сравнения отметим: во всеобщих выборах в
стране, как ожидалось, должны были принять участие полтора миллиона
граждан той же возрастной категории [9].
Джон де Мол проявил поистине замечательную проницательность: он
выявил неудовлетворенный спрос, нашел нечто такое, в чем сотни
миллионов мужчин и женщин, прилипших к телеэкранам в 27 странах,
остро нуждались и чего с нетерпением ждали. Нечто такое, благодаря
чему они могли почувствовать собственную жизнь осмысленной, но
прежде всего и в первую очередь, – ощутить узаконенным,
освобожденным от клейма позора свой образ жизни, за который они
нередко испытывали неловкость и стыд. Сумма в 5,4 миллиарда
долларов, уплаченная испанской корпорацией «Теlefonica» за
принадлежавшую Джону де Молу компанию «Entertainment» соответствует,
по-видимому, той цене, которую миллионы телезрителей были готовы
уплатить за долгожданное отпущение грехов…
В этом нет ничего удивительного: то, что показывается в передаче
«Старший Брат», поразительно схоже с жизненным опытом зрителей.
Участники прог­раммы, двенадцать мужчин и женщин с неизвестным
прошлым и туманным будущим, должны провести в обществе друг друга
несколько недель, «с нуля» наладив отношения, никоим озразом не
претендующие на прочность и продолжительность. Они заранее знают,
что всем им суждено одному за другим покинуть эту команду, и задача
каждого – добиться, чтобы другие сделали это раньше тебя… Если этого
не удастся, то тебя исключат те, кого ты пощадил или не смог вовремя
вытеснить.
На протяжении этого транслируемого по телевидению состязания «не на
жизнь, а на смерть» весь остальной мир остается невидимым; ни
участники, ни ауди­тория не знают, откуда поступают продукты или
игрушки, и кто решает, каким будет следующее испытание. «Старший
Брат» становится обобщенным названием этого «внешнего мира», который
снова и снова предстает перед зрителями и участниками шоу
причудливым и непредсказуемым, преподносящим один сюрприз за другим,
при этом никогда не раскрывающим своих карт. И зрителям кажется, что
все это они уже давно подозревали и инстинктивно чувствовали, но
лишь не могли составить складного рассказа из разрозненных деталей.
Теперь им все ясно. И они мо­гут утешиться: отныне они знают (во
всяком случае, им наглядно это продемонстрировали), что невзгоды,
казавшиеся им результатом их собственных ошибок или невезения,
заложены в самом порядке вещей, что так устроен этот мир…
Вслед за «Старшим Братом» появилось «Слабое звено» – еще один
телевизионный хит, возникший на рубеже веков, на этот раз в
Великобритании, и вскоре за большие деньги перекупленный
американцами. «Слабое звено» несет в себе тот же лейтмотив, что и
«Старший Брат», но здесь во всеуслышание провозглашается то, на что
раньше лишь намекалось: команда необходима только как средство
само­продвижения наиболее смекалистых игроков, и без этой функции
она не имеет никакой ценности. Начинают игру шестеро участников; все
они знают, что в конце останется только один, который и получит все
деньги, заработанные в ходе игры «товарищами по команде», которые
постепенно, один за другим, будут выбывать из игры, не получая
никаких призов. После очередного раунда, в ходе которого каждый из
участников индивидуально отвечает на определенные вопросы, «члены
команды» исключают из дальнейшей игры одного из своих собратьев,
при­знав его или ее «слабым звеном» на том основании, что он принес
команде слишком мало денег, которые в итоге достанутся одному,
неизвестному еще, победителю. Каждому забаллотированному и выбывшему
из игры предлагается публично признаться перед камерой, какие его
личные недостатки и слабые стороны стали причиной неудачи. Открыто
или завуалированно подтверждаются смысл и внутренняя справедливость
разворачивающейся перед телезрителями истории: наш мир жесток –
проигравший проигрывает потому, что сам напрашивался на
неприятности, он один виноват в этом и не имеет права даже на
сочувствие, не говоря уже о какой-либо компенсации, в связи с
постигшей его неудачей.
В гораздо большей мере, чем что-либо иное, эти два самых популярных
телевизионных шоу демонстрируют зрителям используемость человека.
Нет незаменимых людей, никто не вправе претендовать на долю
результата, достигнуого совместными усилиями, на том лишь основании,
что когда-то, на каком-то этапе он способствовал его достижению, а
тем более просто потому, что он был членом команды. Жизнь – это
жестокая игра для жестких людей. Каждый ее раунд начинается с нуля,
прошлые заслуги не учитываются, а истинную цену человека показывает
лишь результат последней дуэли. На любом этапе каждый играет только
сам за себя, и чтобы пробиться в следующий тур, а тем более
победить, ему нужно сначала скооперироваться с другими, чтобы
вытеснить сто­ящих на его пути, но лишь для того, чтобы в конце игры
перехитрить и тех, с кем скооперировался. Качества, производящие
благоприятное впечатление на зрителей и позволяющие пройти в
следующие туры, могут быть самыми разными – от наглой
самоуверенности до кроткой самоустраненности. Какими бы ни были
плюсы и минусы победителей, история выживания вынужденно
разворачивается по одному и тому же сценарию. В этой игре жалость и
сострадание равносильны самоубийству. Если вы уступаете остальным в
жесткости и отсутствии щепетильности, они вас прикончат – вне
зависимости от того, будут ли при этом испытывать угрызения совести
или нет. Всегда выживает сильнейший.

Игра на выживание

«Старший Брат» – это игра на выживание. Вытеснять других, вместо
того, чтобы быть вытесненным (то есть успеть вытеснить других, пока
не вытеснили тебя) – вот главный принцип успеха. В начале игры все
участники равны. Что бы вы ни делали в прошлом, не имеет значения.
Все это забыто; оно никак не уменьшает ваших шансов на победу, но и
не дает дополнительных преимуществ. Вы хо­роши или плохи только
потому, выиграли вы или проиграли. Каждый тур игры начинается с
нуля. Какими бы навыками вы ни обладали, какие бы скрытые
возможности ни таились в вас, их необходимо применить здесь и
сейчас, иначе они не имеют смысла. Каждый из игроков, по крайней
мере на время, является абсолютно чуждым по отношению к соперникам,
и поэтому каждый должен стараться мобилизовать всю свою
сообразительность, чтобы обрести друзей и добиться влияния на
окружающих (от которых следует тут же избавиться, как только эти
дружба и влияние выполнят свою функцию). Все участники, включая и
вас, знают, что в конечном итоге только одному человеку (или паре,
как во французском варианте) достанутся все трофеи. И поэтому каждый
понимает, что любые создаваемые альянсы просуществуют лишь «до
особого уведомления» и распадутся, как только в них пропадет нужда.
А затем следует ежедневный ритуал публичной исповеди (в
телепередачах исповедальня сводится всего лишь к стулу, на который
садится исповедующийся; место же исповедника занимает телекамера).
Вышедшие из «боя» победителями или, по крайней мере, невредимыми,
исповедуются наряду с напуганными, униженными или проигравшими.
Каждый рассказывает о том, что он чувствовал во время состязания и
как он ощущает себя сейчас, по окончании тура. Люди рассказывают
разные истории, но их смысл всегда один и тот же: каждый считает,
что своим успехом он обязан только самому себе (своей
проницательности, хитрости, сообразительности, богатству эмоций и
умению жить), а в проигрыше винит только отсутствие или нехватку у
себя всех или некоторых из этих качеств.

Чудесное перевоплощение Старшего Брата

Группа похожих друг на друга телевизионных игр, пленивших
воображение миллионов зрителей и приковавших их к экранам [10],
получила известность под общим названием «Старший Брат». Это
словосочетание оказалось до боли «родным» и знакомым для поколений,
воспитанных в эпоху мрачных теней, отбрасываемых сторожевыми вышками
«Века лагерей». Увековеченное Оруэллом, оно символизировало жестокую
беспринципную власть, определявшую жизненные пути всех и каждого,
предписывавшую, каким образом необходимо следовать им, и
уни­чтожавшую любого, кто имел смелость пренебречь приказом или не
мог исполнить его в четком соответствии с требованиями верховной
власти. Старший Брат в книге Оруэлла хотел, чтобы поведение каждого
человека отвечало его желаниям. Он абсолютно точно знал, чего он
хочет от каждого подданного, и не терпел малейшего непослушания.
Оруэлловский Старший Брат распоряжался судьбами своих подданных от
самого их рождения до смерти. Кроме того, Старший Брат требовал от
своих жертв благодарности и любви к себе; он правил страной, в
которой царствовали двуличие и демагогия. В ней рабство означало
свободу, боль – исцеление, угнетение – раскрепощение.
Но если все это вкладывалось в понятие «Старший Брат» в те времена,
когда Оруэлл писал свою книгу, то ошибочно применять это название к
рассматриваемой группе телевизионных шоу. На эту ошибку не обращают
внимания только потому, что современное поколение фактически забыло
первоначальный смысл термина, превратившегося в пустую словесную
оболочку, которая может быть наполнена иным, эмпирическим
содержанием. Оболочка эта некогда служила вместилищем страхов,
преследовавших современников Оруэлла, и память о том, пре­ж­нем,
употреблении позволяет использовать ее в наши дни. Она и теперь
служит для заполнения страхами. Только сегодняшние страхи отличаются
от прежних.
Старший Брат телевизионных шоу не имеет лица. Да оно и не нужно ему,
поскольку теперь высшая сила, в отличие от своего прежнего
воплощения, не требует к себе любви, как, собственно, не требует
поклонения и верности. Нынешний Старший Брат – очень полезный малый
(как-никак он символизирует собой «остальной мир», без которого не
было бы и мира вообще), но он выполняет свою работу на том условии,
что его подопечные не вмешиваются в его деятельность и принимают ее
как должное, не задумываясь о ее мотивах и, тем более, не пытаясь их
понять. На этих вполне приемлемых и даже не обременительных условиях
Ста­рший Брат обеспечивает своих подопечных всем, что им необходимо
для их игр: сценой с надлежащим оборудованием, постелью и бельем,
продуктами, кухонной утварью и даже игрушками и идеями новых игр,
позволяющих подопечным не скучать, развлекаться и быть счастливыми.
Но все остальное зависит от вас.
Старший Брат – из тех, кто живет по принципу «не надо нам звонить,
мы сами вам позвоним». Бессмысленно сомневаться в правильности его
решений или возражать против них. Любые обращения к нему останутся
без ответа. Прежде всего и в первую очередь Старшего Брата не
заботит, что вы станете делать с полученными игрушками и
приспособлениями, как будете их использовать и какими окажутся
результаты. Его не интересуют, победите вы или проиграете, кто из
вас окажется наверху, а кто внизу. Старший Брат беспристрастен и
объективен. Его нельзя назвать жестоким, и с ним нет смысла
бороться. Но если вы назовете его вдруг «справедливым», это может
означать лишь его «безразличие». Таким образом, нет оснований
обвинять его в ошибочных или несправедливых решениях.
Остальное, повторю еще раз, зависит только от вас. Но это остальное
есть игра с нулевым балансом. Вы можете выиграть столько, сколько
проиграют другие, ни пенсом больше. При этом выигрыши других станут
вашими потерями. Таким образом, бессмысленно объединять усилия и
действовать согласованно, если только речь не идет о временном
альянсе, ступеньке на пути продвижения вверх, теряющей свою
актуальность, как только вы продвинулись дальше. Союзы хороши лишь
на то время, пока они помогают вам идти вперед. Они становятся
ненужными и даже опасными, как только надобность в них отпадает. Из
активов они превращаются в обязательства, и горе упустившим момент
этого превращения.
Существует и еще одно обстоятельство, не менее поучительное и, можно
сказать, отрезвляющее. «Старший Брат», устанавливающий правила для
всех напоминающих нашу жизнь игр, – это таинственное существо,
которое изредка, когда ему хочется, обращается к вам. Но вы не
можете ему ответить; во всяком случае, что это вам даст? Старший
Брат подобен Богу в представлении философов-номиналистов позднего
средневековья. Как и Господь, он «своенравен, грозен в Своем
могуществе, непостижим, непредсказуем, не связан ограничениями
природы и разума и равнодушен к добру и злу» [11]. Он воистину
незримый Старший Брат. Каждый знает, что «он существует», но из
этого знания нельзя сделать никаких выводов, которые имели бы
практическое значение. Когда дело доходит до будничных каждодневных
забот, вам по-прежнему приходится полагаться лишь на собственные
силы.
Вот почему миллионы людей зачарованно наблюдают за
разворачивающи­м­ся на их глазах действом. Цитируя (вернее,
переиначивая) знаменитую строфу Джона Донна, можно сказать, что и
впрямь нет нужды спрашивать, по ком конкретно звонит этот колокол.
Он звонит по ним – по любому из них. Участники телеигр «Старший
Брат» и «Слабое звено» вновь и вновь пересказывают истории жизни
са­мих телезрителей. Последние и раньше подспудно ощущали, что они
живут именно так, но теперь они видят это наглядно и четко, им
открывается голая суть без всяких прикрас, в ее лабораторной
чистоте, не оставляющей места воображению и, тем более, сомнениям.
Эти телевизионные шоу артикулируют логику их радостей и печалей –
или, наоборот, ее отсутствие. И, что самое важное, они облекают в
слова и яркие образы преследующие людей страхи, природу которых они
прежде затруднялись определить. Шоу не просто объясняют все это; они
объясняют, что именно в данном случае следует объяснять… Они
подсказывают телезрителям, о чем нужно думать и как об этом думать.
Разумеется, каждая история преподносится телезрителям в
предварительно упакованном виде, вместе с ее интерпретациями, хотя в
образах найти и выделить толкование гораздо сложнее, чем в
записанных, прочитываемых или прослушиваемых текстах. Однако даже
если интерпретация подчеркнута и должным образом отделена от самих
событий, она вряд ли удивит или вызовет протест. Конечно, пусть даже
предлагаемые телевизионными шоу из цикла «Старший Брат» объясне­ния
чрезмерно прямолинейны, но ведь они ни для кого не новы. Эти
объяснения суть всего лишь до боли знакомые истории взлетов и
падений того или другого че­ловека, которые мы постоянно слышим
отовсюду. Наш шумный мир переполняет какофония сообщений, весьма
разнообразных и зачастую противоречивых, но один и тот же постоянно
повторяющийся мотив пробивается сквозь нее громко и отчетливо. Его
впервые ясно сформулировал в 1989 году Питер Ф. Дракер, гуру новой
неолиберальной политической и деловой элиты: «Последним из западных
политиков высшего эшелона, верившим в спасительную миссию общества,
– писал П. Дракер, – был Вилли Брандт… Никто, кроме разве что
латиноамериканских ‘теологов освобождения’, не верит больше в то,
что социальная активность может привести к созданию совершенного
общества или хотя бы приблизить общество к этому идеалу… Любой, кто
в наши назвал себя приверженцем 'Великого общест­ва', как это сделал
Линдон Б. Джонсон всего лишь двадцать лет тому назад, подвергся бы
всеобщему осмеянию» [12]. Словом, «вера в спасительную миссию
общества сегодня мертва» по обе стороны ныне разобранной
идеологической баррикады, во дворцах и в хижинах, в элитных
кварталах и в городских гетто. Старший Брат из «реалистичных
телевизионных шоу» (как продюсеры с безоговорочного согласия
телезрителей окрестили игры вроде «Старшего Брата», «На чердаке» и
«Последнего героя») и есть сценическое воплощение «Новой реальности»
Дракера. Незримый Старший брат символизирует незримые общества.

                                           От общности к обособленности

Мир, который мы населяем и который ежедневно воссоздаем, не
является, разумеется, телевизионным шоу «Старший Брат»,
спроецированным на большой экран общества. «Старший Брат» – это не
фотография, не слепок и не копия современной социальной
действительности. Но это ее сжатая, схематичная, очищен­ная модель;
можно сказать, что это та лаборатория, где над определенными
тенденциями этой действительности, обычно незаметными, слабо
выраженными или подавленными, проводятся эксперименты, ставящие
своей целью выявление их истинного потенциала.
Ханна Арендт указывала, что концлагеря тоталитарных режимов
«предназначались не только для истребления людей и унижения
человеческой сущности, но служили также чудовищному опыту
уничтожения с использованием научных методов, самой естественности
поведения человека и превращения человеческой личности в бездушную
вещь… В обычных обстоятельствах такая трансформация не может быть
осуществлена, поскольку самопроизвольность и естественность
невозможно полностью искоренить… Подобный опыт можно поставить
только в концентрационных лагерях» [13]. Нечто похожее можно сказать
о цикле телешоу типа «Старшего Брата». Если концлагеря служили
лабораториями, в которых устанавливались пределы тоталитарной
тенденции, присущей обществу модернити, но находившейся «в обычных
условиях» в ослабленном и подконтрольном состоянии, то телевизионное
шоу «Старший Брат» играет аналогичную роль в эпоху «новой
модернити», нашей «растекающейся» модернити. В отличие от прошлых
экспериментов, сегодня проверка тенденций проводится открыто,
гласно, на виду у миллионов зрителей. Собственно говоря, в наши дни
исследуются пределы дерегулированной, частной и
индивидуализированной естественности; внутренней тенденции в полной
мере частного мира.
Национальные правительства, разумеется, не собираются уходить со
сцены и закрывать государственные учреждения. Вовсе нет. Сегодня они
не менее, а, быть может, даже более деятельны и активны, чем
когда-либо прежде в современной истории. Но их активность напоминает
действия Старшего Брата из телевизионного шоу: они позволяют своим
подданным играть в их собственные игры и винить самих себя, если
результаты не оправдывают их ожиданий. Правительства за­няты
внушением народу того, что «альтернативы не существует», что
«безопасность предполагает зависимость», а «защита со стороны
государства лишает само­стоятельности», и побуждают граждан к
большей гибкости и получению удовольствия от риска, неизбежного в
условиях этого гибкого (читай: хаотичного и непредсказуемого) образа
жизни. По словам Пьера Бурдье, «любое прямое и намеренное
вмешательство, по крайней мере то, которое исходит со стороны
государства, чем бы оно ни было продиктовано, изначально вызывает
недоверие… Официальные лица, планирующие подобные вмешательства и
осмеливающиеся обнародовать свои намерения, рискуют подвергнуться
осуждению и в лучшем случае быть осуждены как не знающие ‘законов
рынка’ и не понимающие ‘экономичес­ких интересов’» [14]. Похвал же
за интуицию, проницательность и достойное служение национальным
интересам, скорее всего, удостоятся те (гораздо более
мно­гочисленные) правительственные чиновники, которые, упрочивая
состояние дерегулированности, ратуют за «институционализацию
неуверенности», возводя «социальную неуверенность в позитивный
принцип коллективной организации» [15].
В наше время возникает новая форма власти, порывающая с традиционным
методом правления на основе правил и соглашений и использующая
дерегулирование в качестве своего главного рычага: «Метод
властвования, основанный на институте неуверенности – это правление,
базирующееся на представлениях о ненадежности бытия» [16].
Подобная «действительность», как показал в ряде своих исследований
Ульрих Бек, характеризуется, «субъективизацией и индивидуализацией
рисков и про­тиворечий, порождаемых как отдельными институтами, так
и обществом в целом». В подобных условиях «история сжимается до
(вечного) настоящего, и все вертится вокруг собственного ‘я’ и
личной жизни того или иного человека». Человек может быть в гораздо
большей степени зависим от действия рыночных сил, о которых он даже
не подозревает, чем когда-либо прежде, он может не понимать природы
этих сил или не предугадывать их воздействия, но, несмотря на это,
ему все равно придется лично расплачиваться за любые принятые или не
принятые им решения. «Жизнь человека становится биографическим
разрешением системных противоречий» [17], – во всяком случае, именно
это авторитетно внушается несчастным людям, и они начинают в это
верить (но, заметим, «биографическое разрешение системных
противоречий» на самом деле представляет собой противоречие в
определении; его можно искать, как в свое время искали философский
камень или вечный двигатель, но, как и их, невозможно найти).
Но не только безответственные политики перекладывают груз системных
противоречий на плечи народа. Свою роль играют советники и эксперты:
они «сваливают к ногам человека свои противоречия и конфликты,
предлагая людям, пусть даже и из добрых побуждений, дать этим
противоречиям и конфликтам критическую оценку на основе собственных
представлений». Основная причина, по которой советы экспертов мало,
и уж наверняка – недостаточно, помогают их клиентам, состоит не в
скудости индивидуальных знаний или слабой способности людей к
рациональному мышлению. Если даже предположить (во многих случаях,
ес­ли не в большинстве, без всяких на то оснований), что эксперт
дает правильный совет, как «взять вещи в свои руки», и что,
воспользовавшись этим советом, человек в большей мере станет
хозяином своей судьбы, то по-прежнему остается без ответа главный
вопрос: где взять ресурсы, без которых этот совет невозможно
принять, не говоря уже о том, чтобы им воспользоваться?
Подданые современных государств являются индивидами по воле судьбы;
то, что определяет их индивидуальность, – их ограниченность в
собственных ресурсах и личная ответственность за результаты
принимаемых решений, – это не предмет их собственного выбора. Все мы
сегодня индивидуалисты de jure. Однако это вовсе не означает, что мы
являемся индивидуалистами de facto. Обычно по формуле «человек –
хозяин своей судьбы» составляются рассказы о жизни, а сама эта жизнь
проживается совсем не так.
Как это ни парадоксально, но внутренний позыв личности распоряжаться
своей судьбой по собственному усмотрению, подкрепленный давлением
извне, может приводить к уменьшению зависимости судьбы человека от
его воли. Поскольку обособленность есть враг общности, то эти позывы
и это давление уводят мысли и поступ­ки людей в сторону от
коллективно устанавливаемых условий, определяющих цели и перспективы
их индивидуальных решений и действий. Эти позывы и давление
принижают значение социальных причин и коллективных действий,
приводят к тому, что состояние общества в целом не учитывается
человеком при составлении его жизненных планов. Они подталкивают
человека к мысли, что коллективные, согласованные действия не могут
принести ему никакой пользы, что если собственную жизнь можно
строить по своему усмотрению, то законы, по которым живет общество,
определены раз и навсегда и не подлежат сознательному
реформированию. Жизнь каждого человека – это совокупность
альтернатив, но той форме общества, в которой она проходит,
альтернативы нет. В результате «личное» и «общественное»
позиционируются в двух разных мирах, не связанных друг с другом. В
каждом из этих миров действует своя логика, практически непонятная в
другом мире.

Невидимые граждане незримого общества

Такое впечатление создается и поддерживается, с одной стороны,
мощной индивидуализацией проблем, планов и устремлений и, с другой,
сокращением полномочий национального государства. Современный
политический суверенитет государств есть лишь слабая тень той
многогранной – политической, экономической, военной и культурной –
автономии держав прошлого, создававшихся по образцу тотального
государства (totale Staat). Сегодняшние суверенные государства мало
что могут предпринять (а их правительства почти и не рискуют этого
делать) ради противостояния давлению глобализованных капитала,
финансов и торговли (в том числе и торговли в области культуры).
Если граждане потребуют от своих руководителей восстановить прежние
правила приличия и нормы справедливости, правительства большинства
стран вынуждены будут заявить, что не могут ничего сделать, ибо
опасаются «отпугнуть инвесторов», тем самым поставив под угрозу
[рост] валового нацонального продукта и, соответственно,
благополучие как страны, так и всех ее граждан. Правительства
заявят, что правила игры, в которой вынуждены участвовать, уже
установлены (и могут быть произвольно изменены) силами, на которые
они почти или вообще не могут повлиять. Что же это за силы? Они
столь же абстрактны, как и термины, за которыми они скрываются:
конкуренция, свободная торговля, мировые рынки, глобальные
инвесторы. Это силы, не имеющие определенного адреса,
экстерриториальные не в пример сторого локальным полномочиям
государств, свободно передвигающиеся по всему миру, в отличие от
государственных институтов, которые, хорошо это или плохо, раз и
навсегда, сегодня, как и прежде, привязаны к определенной
территории. Эти силы изменчивы, хитры, увертливы и изворотливы,
неуловимы; найти их трудно, а изловить невозможно.
Итак, с одной стороны, наблюдается снижение интереса людей к
совместным и общим делам. Этому потворствует и содействует
государство, с радостью готовое передать как можно больше своих
прежних обязанностей и функций в сферу частных интересов и забот. С
другой стороны, нарастает неспособность государства решать проблемы
даже в пределах своих границ, равно как и устанавливать нормы
защищенности, коллективные гарантии, этические принципы и модели
справедливости, которые могли бы ослабить чувство ненадежности и
ощущение неопределенности, подрывающие уверенность человека в себе –
необходимое условие любого устойчивого участия в общественной жизни.
Совокупным результатом этих процессов оказывается расширяющаяся
пропасть между «общественным» и «частным», постепенный, но
неуклонный упадок искусства перевода частных проблем на язык
общественных и наоборот, искусства поддерживать диалог, вдыхающий
жизненную силу в любую политику. Вопреки постулатам Аристотеля,
понятия добра и зла в их нынешней, «приватизированной» форме не
создают ныне представления о «справедливом обществе» (и,
соответственно, об общественном зле); а если и возникают надежды на
существование некоего «доброго начала», стоящего выше отдельных
личностей, то они уже не связываются с государством.
Обретение знаний представляет собой мощное, возможно, даже самое
могу­чее из доступных человеку орудий, – но лишь в предсказуемой
среде, где определенный тип поведения в большинстве случаев, всегда
или почти всегда вознаграждается, в то время как другой с такой же
вероятностью карается. Однако способность человека изучать,
запоминать и усваивать тот или иной тип поведения, успе­вший уже
доказать свою полезность в прошлом (то есть обеспечивавший
вознаграждение), может оказаться самоубийственной, если связи между
действиями и результатами являются слу­чайными, преходящими и
меняются без предупреждения.
Ричард Сеннетт недавно вновь встретился с работниками хлебопекарни в
Нью-Йорке, условия труда которых он изучал тридцать лет тому назад.
Оказалось, что «рутинизация труда», по поводу которой булочники
высказывали раньше жалобы и недовольство, тем не менее «создавала
условия, дававшие работникам возможность отстаивать свои требования,
порождавшие арену для расширения их возможностей». Рутина, заключает
Сеннетт, «может унижать человека, но может и защищать его; она может
расчленять труд, но делать жизнь единым целым» [18]. Но рутине едва
ли найдется место в совре­менной системе господства, которая (по
Беку) создает условия для поисков биографических решений системных
противоречий. Сегодня условия изменяются внезапно, попирая любые
разумные представления и не следуя твердой логике или внятным
схемам. Возникает ощущение «разъединенного времени», идущего от
неожиданного эпизода к непредвиденному, и угрожающего способности
человека составить из отдельных фрагментов целостное повествование.
Представители старшего поколения помнят, что в годы их юности люди
строили жизненные планы с расчетом на длительную перспективу,
долгосрочными были и их обязательства и отношения с окружающими;
сегодня, однако, даже они задумываются о том, осталось ли какое-то
реальное содержание в идее долгосрочности. Они не могут доходчиво
объяснить ее значения молодежи, которая не вникает в их
воспоминания, а черпает свои знания о мире из того, что видит
вокруг. Один из собеседников Сеннетта признался: «Вы представить
себе не можете, как глупо я себя чувствую, когда говорю со своими
детьми об обязательствах; для них это лишь абстрактная добродетель,
которой они не видят в реальной жизни».

Разделяй и властвуй

При прежней системе общественного устройства обе стороны властных
отношений хорошо знали, что им предстоит сосуществовать в течение
долгого времени, так как каждая из них нуждается в другой.
Обязательства были взаимными. На классической фордовской фабрике, в
той идеальной модели, которой стремились следовать все институты
периода «прочной модернити», включая и гигантские промышленные
предприятия Советского Союза, богатство и власть Форда зависели от
его работников, а их благосостояние, в свою очередь, зависело от
Форда и его помощников. Обе стороны знали, что они будут встречаться
[и взаимодействовать] снова и снова – как на следующий день, так и
течение многих месяцев и даже лет. Этот долгосрочный временнóй
контекст позволял им рассматривать свои взаимоотношения как
«конфликт интересов» (а между случайными встречными не может быть
конфликта) и искренне стремиться к его смягчению, сведению к
приемлемому уровню и даже к попыткам разрешить его ко взаимному
удовлетворению. Каким бы антагонистическим, неприятным и
раздражающим ни было это сосуществование, стороны стремились
выработать взаимоприемлемые подходы, четко сознавая, что их
совместное существование будет носить долгосрочный характер.
Вырабатывая же условия сосуществования, стороны проникались
уверенностью в том, что этот режим будет устойчивым. Таким образом,
они получали надежные рамки своих ожиданий и планов на будущее.
Именно ради этого и ведутся любые переговоры. Именно перспектива
достижения этой цели обеспечивает заинтересованность сторон в
продолжении обсуждений и споров, выработке компромиссов и
договоренностей, заставляет их поддерживать взаимные отношения.
Сегодня, однако, предположение о «новых встречах» кажется многим
людям все более сомнительным. Действующие лица «житейской игры»
приходят и уходят, и по ходу действия, несомненно, будут исчезать и
заменяться другими. Сцена, на которой разворачивается действие,
постоянно трансформируется, причем столь стремительно, что уследить
за всеми изменениями и удержать их в памяти порой очень трудно, а то
и невозможно. Сюжеты, сценарии и действующие лица меняются внезапно,
порой даже прежде, чем герои успевают до конца произнести свои
реплики.
Неясно, по каким правилам идет сегдня игра. Порой игроки имеют
основания сомневаться, существуют ли вообще какие-либо правила и все
ли играют по одним и тем же правилам. Ален Пейрефитт связывал резкий
рост творческой ак­тивности в эпоху модернити с распространенной
уверенностью человека в самом себе и в других, основывавшейся на
вере в долговечность и непререкаемую власть общественных институтов.
«Чтобы развиваться, – отмечал он, – надо верить. Но во что?» [19].
Пейрефитт обеспокоен тем, что вера ослабевает по мере того, как
почва, на которой она растет, становится, как и общественные
институты нашего времени, чересчур рыхлой и непрочной. В отсутствие
твердой почвы, где могло бы укорениться доверие, исчезает и
мужество, так необходимое для рискованных решений, для принятия на
себя ответственности и долгосрочных обязательств.
В мои студенческие годы одним из любимых объектов наблюдения
специалистов в области поведения животных была рыба колюшка. Самцы
колюшки стр­оят для самок гнезда, где те откладывают икру. Затем
самцы охраняют эти гнезда, пока из икринок не вылупятся мальки.
Невидимая граница отделяет «свою территорию» (то есть пространство
вокруг гнезда, которое самец защищает от посторонних, нападая на
других самцов колюшки, вторгающихся на его территорию) от «чужой»
(то есть от остального пространства, которое данный самец
стремительно покидает, если случайно встретит там другого самца того
же вида). В ходе лабораторного эксперимента два самца колюшки в
сезон нереста помещались в резервуар недостаточно большого размера,
чтобы он мог вместить две отдельных друг от друга территории
привычной для самцов площади. Запутавшиеся самцы, получая
противоречивые и взаимоисключающие сигналы и потому неспособные
предпочесть ни защиту своей территории, ни бегство с чужой, выбрали
нечто среднее, приняв вертикальную позу и зарывшись головой в песок:
такая поза, однако, не имела никакого отношения к возникшему
затруднительному положению и тем более, к выходу из него. С тех
времен сравнительные исследования поведения животных шагнули далеко
вперед. Колюшки почти забыты, однако их уникальное поведение
признано образчиком гораздо более широкой, возможно, даже всеобщей
закономерности. Всякий раз, когда животные сталкиваются с
противоречивыми, двойственными, нечеткими, непостоянными или
изменчивыми сиг­налами, в их поведении возникает торможение – некий
поведенческий паралич. Ранее усвоенные, привычные типы поведения
временно уступают место либо поведенческой депрессии, проявляющейся
в полном бездействии, либо «иррациональному поведению» – действиям,
слабо связанным или вовсе не связанным с ситуацией, ставшей причиной
стресса. В последнем случае возникшее напряжение выливается зачастую
в кратковременную ненаправленную агрессию, не затрагиваюшую причин
стресса. Подобные варианты поведения наблюдаются также у животных в
ответ на вполне определенные и недвусмысленные сигналы, являющиеся
знаком опасности, если ее невозможно избежать, какие бы действия
(бегство или попытку отбиться) ни предприняло подвергшееся угрозе
животное.
Обе описанные ситуации весьма характерны для жизни людей на нынешнем
«переменчивом этапе» эры модернити [20]. Указатели и стрéлки чаще
всего стоят не там, где положено, перемещаются с места на место
быстрее, чем можно успеть добраться до пункта назначения, в сторону
которого они указывают, и не находятся на одном месте достаточно
долго для того, чтобы странники могли запомнить направление
движения. В большинстве случаев на перекрестках имеется множество
указателей, дающих самую разную информацию об искомых пунктах
назначения или же предлагающих направиться в другие пункты,
незнакомые, неизведанные и оттого соблазнительные. В любом случае
возникает двойственность, порождающая беспокойство. Положение
становится еще более ненадежным и, значит, более досадным еще и
потому, что те немногие знаки, которые выглядят непривычно четко,
никем не оспариваются и поэтому считаются надежными, указывают на
пути, по которым многие странники по причине нехватки ресурсов не
могут не то чтобы пройти до конца, но иногда даже ступить на них. Не
иметь же возможности достичь целей, представляющихся многим
достойными и привлекательными, чрезвычайно больно и обидно. Когда
человек не в состоянии даже попытаться достичь тех целей, к которым
многие стремятся, или когда у него не хватает средств, чтобы дойти
до конца пути, становятся неизбежными обида и разочарование, но
человек ничего не может сделать, чтобы  предотвратить подобную
ситуацию или избежать ее. Именно такое затруднительное положение,
как представляется, препятствует рациональным действиям, вызывая
торможение или же бессмысленную, лишенную цели агрессию.

Бегство с агоры

Неудивительно, что симптомы этих двух характерных реакций на
двусмысленность и неопределенность множатся, становятся все более
явными и признаются все шире.
Прежде всего, стремительно падает интерес к Политике с большой буквы
(то есть к политическим движениям, политическим партиям, к составу и
программам правительств), размываются политические убеждения,
снижается масштаб повседневного участия граждан в мероприятиях,
традиционно считающихся политическими. В соответствии с духом
времени предполагается, что «граждан» могут волновать лишь ближайшее
снижение налогов или увеличение пенсий, а их интересы
распространяются только на то, чтобы сокращались очереди в
больницах, уменьшалось количество нищих на улицах, в тюрьмах сидело
бы все больше преступников, а вредные свойства продуктов выявлялись
как можно скорее. Едва ли хоть один опытный политический деятель
наберется смелости предложить радужную перспективу «справедливого
общества» избирателям, которые уже не раз «обжигались» на таких
обещаниях и поэтому, как правило, предпочитают «несколько
измененное» сегодня «лучшему» будущему. Видные политические деятели,
такие, например, как Лоран Фабиус, в те редкие моменты, когда они
поднимаются до высказывания «идей» (в случае с Фабиусом речь идет о
довольно банальной идее «эко-развития», то есть о развитии,
учитывающем требования экологии, – идее, порожденной скорее
внутренними трениями среди разрозненных французских левых сил, чем
любовью их лидеров к грандиозным картинам будущего), тут же ощущают
необходимость извиниться перед публикой за то, что толкуют о чем-то,
чего нельзя добиться за несколько дней: «Я уже слышу комментарии, –
признал Фабиус, – с чего бы это, черт возьми, французский министр
экономики и финансов разглагольствует о долгосрочной перспективе? Не
лучше ли ему заняться решением насущных проблем?..» [21]
Похоже, долгосрочные планы относительно «справедливого общества» не
пользуются особым спросом. Мало кто готов их предложить, да и
потенциальных союзников не намного больше. Соответственно, и интерес
к правительству и его деятельности возникает, как правило (если и
возникает вообще), лишь на то непродолжительное время, когда
руководство предпринимает экстренные меры по ликвидации кризисных
ситуаций. Мало кого интересует отдаленная перспектива, так как связь
между нынешними действиями (или бездействием) граждан и положением
дел в будущем практически незаметна. Люк Болтански и Эва Кьяпелло
установили, что в наши дни люди на своих рабочих местах «уже не
делают карьеру, а просто переходят от одного проекта к другому,
причем успешное выполнение одного открываем им дорогу к следующему»
[22]. Широко распространено мнение, что Тони Блэр считает целью
победы на ближайших выборах обеспечение победы на предстоящих через
пять лет новых.
Вторая распространенная реакция на бессилие – агрессия – является не
столько альтернативой реакции торможения, сколько дополнением к ней.
В большинстве случаев обе эти реакции возникают одновременно. Уход с
[«рядовых граждан»] с агоры, где в политических битвах участвуют
ныне небольшие хорошо оснащенные группы профессионалов, ибо их исход
не зависит, по-видимому, от храбрости отдельных солдатиков,
сопровождается ожесточением боевого духа, сосредоточением его на
низовом уровне, где им легче манипулировать. «Пятиминутки
ненависти», о которых писал Оруэлл, теперь не организуются по указке
национальных правительств, но, как и многие другие вещи, подчиненные
принципу «субсидиарности», дерегулируются, приватизируются и
передаются в сферу действия местной или, что даже лучше, личной
инициативы.
Время от времени образовавшийся вакуум пытается заполнить бульварная
пресса, делая все от нее зависящее, чтобы выявить, сконденсировать и
направить в определенное русло беспорядочные и разрозненные
разочарования политически заторможенных людей: таблоиды рады
стараться и всегда готовы указать объекты, на которые можно
направить энергию, неиспользованную ввиду отсутствия «общего дела».
В объектах страха и ненависти не бывает недостатка: это и отбывшие
срок педофилы, и домашние насекомые, и уличные грабители, и
дебоширы, а также тунеядцы, лжебеженцы и вообще все «экономические»
мигранты. Поскольку борьба против любого из этих зол не делает
ощущение неопределенности менее подавляющим, чем оно было до начала
схватки, и едва ли может облегчить досадное чувство беспомощности на
период более длительный, чем очередной взрыв агрессии, существует
постоянная потребность во все новых и новых объектах ненависти и
агрессии. Желтая пресса услужливо отыскивает или придумывает их,
преподнося нетерпеливым читателям в предварительно обработанном и
«готовом для употребления» виде. Но все усилия бульварных средств
массовой информации, даже самые изощренные, не дали бы эффекта, если
бы глубокое и почти повсеместное чувство тревоги и обеспокоенности
было направлено на искоренение его истинных причин, а не искало бы в
отчаянии альтернативных выходов.

Агрессивность бессилия

Как правило, раздувание агрессии не может дать выхода всей
агрессивной энергии, порождаемой непреходящей неопределенностью в
условиях перманентного же бессилия. Значительная ее часть остается
нереализованной и наполняет собой частные, автономно развивающиеся
сферы социальных отношений и связей – комплекс отношений с
партнерами, членами семьи, соседями или коллегами по работе. Каждая
из этих сфер может стать в наше время ареной насилия, часто
кажущегося беспричинным, ибо оно не имеет ни каких-либо видимых
оснований, ни, тем более, никакой разумной цели. Семьи становятся
новым полем битв за самоутверждение, покинувших сферу общественной
жизни. То же самое относится и к локальным сообществам, в которых
всегда найдется кто-то, кто захочет стать победителем игры на
выживание, а не ее злополучной жертвой. Не являются исключением и
трудовые коллективы, легко превращающиеся из оплота солидарности и
взаимопомощи в арену беспощадной конкурентной борьбы, идущей безо
всяких правил.
Все эти средства борьбы с призраком бессилия иррациональны в том
смысле, что они не могут достичь намеченной цели. Они не имеют
никакого отношения к истинным причинам человеческих страданий и
совершенно не задевают их. Однако в сложившихся условиях, до тех
пор, пока не удается докопаться до корня всех бед, кажущегося
недосягаемым, эти средства могут считаться психологически
«рациональными», поскольку позволяют реализовать потребность в
самоутверждении и самоуважении. В любом случае бесспорно, что
альтернативные способы дать выход чувству тревоги и беспокойства,
возникающего в результате испытываемых одновременно неопределенности
и бессилия, лишь усугубляют и усиливают, а вовсе не смягчают, не
отгоняют и не развеивают, это чувство тревоги. Как правило, такие
[альтернативные] способыослабляют или разрывают взаимные
обя­зательства, разрушают это непременное условие совместных
действий, без которых нельзя ни понять, ни устранить истинных причин
тревоги и беспокойства.
Однако если учесть, что государство, как и прежде, готово выполнять
одну из своих традиционных функций – функцию охраны законности и
правопорядка, – то саморазвивающаяся и самоуправляемая агрессия вряд
ли может считаться терпимой. Государство не станет безучастно
наблюдать, как бесчинствуют его подданные. Насилие в семье, по
отношению к соседям, уличная жестокость или вандализм спортивных
болельщиков, как правило, пресекаются и подавляются органами
правопорядка; нарушители невольно получают еще одно подтверждение
собственного бессилия. Риск несколько снижается, если человек
обращает агрессию на самого себя, на собственный организм или
психику. Поскольку альтернативные пути выхода агрессии заблокированы
или чреваты излишним риском, можно предположить, что наблюдаемая в
наше время одержимость людей проблемами собственного здоровья и
физического состояния (что проявляется в соблюдении различных диет,
контроле за весом, беге трусцой, посещении «клубов здоровья» и
других изнурительных и даже мучительных тренировок, доходящих порой
до самоистязания), помимо достижения декларируемых целей, служит
также и задачам переориентации этого избыточного беспокойства. Еще
более вероятно, что такое перерасределение энергии объясняет, хотя
бы отчасти, эпидемическое распространение таких расстройств, как
анорексия или булимия, не говоря уже о наркомании, аллергических и
психосоматических заболеваниях, а также многих формах как давно
известных, так и новых видов психических депрессий.
Все это представляется побочными эффектами неопределен­ности,
[иногда] ошибочно принимаемыми за средства избавления от нее.
Главной жертвой этой ошибки становятся политическая активность, этот
основополагающий признак гражданственности, а следовательно, и
политика – в первоначальном, аристотелевом значении.
Нынешний кризис гражданственности и недооценка потенциала
политических акций проистекают в конечном итоге из ощущения (для
которого есть ряд оснований), что отсутствуют не только механизмы
обеспечения эффективных действий, тем более – коллективных
эффективных действий, и особенно – долгосрочных коллективных
эффективных действий, но и пути возрождения таких механизмов или
создания новых. Как и следовало ожидать, в результате возникает
диссонанс сознания, но он смягчается внушаемыми мыслями, что не
стоит оплакивать кончину коллективных действий, поскольку такие
действия всегда были и будут в лучшем случае бесполезными, а в
худшем – вредными с точки зрения благополучия и счастья отдельной
личности. Можно, конечно, сказать, что такое умонастроение не более
обоснованно, чем кажущаяся спелость зеленого винограда. Однако, по
всей видимости, в любом случае ключ к решению проблем, поразивших
современную политическую жизнь и беспокоящих ее исследователей,
ну­ж­но искать (и находить) в устранении причин, обусловливающих
беспомощность существующих институтов коллективных политических
действий.

Лидс, ноябрь 2001 года

Рассказанные жизни и прожитые истории: введение

            Рассказанные жизни и прожитые истории:
введение


«Люди по определению настолько сумасбродны, – обронил Блез Паскаль,
–  что удержание их от сумасбродства вылилось бы лишь в новую форму
безумия». Из безумия нет выхода, кроме иного безумия, утверждает
Эрнест Беккер, комментируя вынесенный Паскалем приговор, и поясняет:
люди находятся «вне природы, но безнадежно остаются в ней»; 
индивидуально и коллективно все мы поднялись над ограниченностью
нашей телесной жизни, и все же мы знаем – не можем не знать, хотя и
делаем все возможное (и даже больше), чтобы забыть это, – что
жизненный полет неизбежно (и буквально) завершится в земле. У этой
дилеммы нет удовлетворительного решения, потому что сам факт
возвышения над природой открывает конечность [нашей жизни] и делает
ее видимой, незабываемой и мучительной. Мы предпринимаем все, что в
наших силах для сохранения в максимально возможной тайне наших
естественных пределов; но, даже если бы нам удалось преуспеть в этих
потугах, мы имели бы не слишком много причин тянуться «за» и «вы­ше»
границ, которые нам хотелось перейти. Именно полная невозможность
забыть о естественности своего положения побуждает нас к тому, чтобы
подняться выше всего этого. И если нам не дозволено забыть о своей
природе, мы можем (и должны) отвечать на этот вызов.

«Все, что делает человек в своем символическом мире, есть попытка
отрицания и преодоления его гротескной судьбы. Он буквально доводит
себя до самозабвения социальными играми, психологическими уловками и
личными увлечениями, настолько далекими от реальности его положения,
что все они являются формами безумия – согласованного безумия,
коллективного безумия, замаскированного и благородного безумия, но
все равно именно безумия [1]».

«Согласованное», «коллективное», «благородное» – оно возвеличивается
своим всеохватным масштабом и артикулированным или молчаливым
согласием ува­жать то, что признается [столь многими]. То, что мы
называем «обществом», является изощренной уловкой, для этого и
предназначенной; «общест­во» – лишь иное обозначение согласия и
принятия [неких ценностей], но в то же время и сила, которая делает
согласованное и принятое величественным. Общество оказывается такой
силой потому, что, подобно самой природе, оно существовало задолго
до любого из нас и сохранится после того, как каждый из нас покинет
этот мир. «Жить в обществе» – соглашаться разделять и уважать
принятые ценности – это единственный  рецепт для того, чтобы жить
счастливо (пусть и не вечно). Обычаи, привычки и рутина устраняют яд
абсурдности из терзаний, [порождаемых] конечностью жизни. Общество,
говорит Беккер, – «это живой миф о значимости человеческой жизни,
дерзкое творение смысла» [2]. «Сумасшедшими» являются лишь
неразделяемые смыслы. Безумие перестает быть безумием, если оно
коллективно.
Все общества представляют собой фабрики смыслов. Более того, на деле
они служат питомниками для жизни, исполненной смысла. Роль таких
питомников незаменима. Аристотель заметил, что одинокое существо вне
полиса может быть то­лько либо ангелом, либо зверем; не удивительно,
можем сказать мы, ибо первый бессмертен, а второй не сознает своей
смертности. Подчинение обществу, как подчеркивает Дюркгейм, есть
«опыт освобождения», само условие освобождения «от слепых, бездумных
физических сил». Разве нельзя сказать, спрашивает он риторически,
что «только лишь благодаря тому счастливому обстоятельству, что
общества живут намного дольше отдельных людей, мы можем испытывать
удовлетворения, которые не являются эфемерными?» [3]. Первое из
процитированных положений является, так сказать, избыточным: то, что
дает подчинение обществу, представляет собой не столько освобождение
от «бездумных физических сил», сколько свободу не думать об их
существовании. Свобода приходит в облике изгнания духа смертности. И
именно эта тавтология делает изгнание духов эффективным, позволяюет
ощущать некоторые виды удовлетворения как победу над безжалостными
слепыми «физическими силами». Когда одинаковое удовлетворение
испытывают люди, родившиеся задолго до нас, и те, кто будет жить
после нас, оно не может быть «эфемерным»; точнее сказать, оно
эфемерно очищается от признаков эфемерности. В пределах смертной
жизни можно испытать бессмертие, хотя бы метафорически или
метонимически, – устраивая свою жизнь по образу тех форм, которые
общепризнанно наделены нетленной ценностью, или вступая в
соприкосновение и общение с вещами, которым, по общему согласию,
суждена вечность. Так или иначе, определенные проявления
долговечности природы могут заслонить собой мимолетность отдельной
жизни.
Так же, как осознание добра и зла порождает властную и устойчивую
потребность в нравственном руководстве, осознание конечности
человеческого бытия  провоцирует желание трансцедентности,
проявляющееся в одной из двух форм: либо жизнь, признаваемая
преходящей, должна оставить после себя следы, гораздо более
долговечные, чем тот, кому она была дана, либо человек до смертного
своего часа должен вкусить ощущений, лежащих по ту сторону опытов
преходящей жизни, ощущений, которые «сильнее смерти». Общество
подпитывает это желание в обеих его формах. В нем скрыта энергия,
ожидающая, что ее направят в заданное русло. Общество
«подзаряжается» этой энергией, оно в той мере извлекает из этого
желания свои жизненные соки, в какой ему удается обеспечить людям
возможность испытывать удовлетворение, предоставить для этого
достойные доверия ориентиры, достаточно соблазнительные и надежные,
чтобы стимулировать «исполненные значимости» усилия, «придающие
смысл» жизни; усилия, способные заполнить собой весь отпущенный
жизненный срок, [вместе с тем, ориентиры эти должны быть] и
достаточно разнообразными, чтобы люди действительно жаждали и
стремились к ним, независимо от уровня иерархии и общественного
положения, от того, сколь щедрыми или скудными ни были бы их таланты
и возможности.
Все это может быть, как полагает Беккер, сумасшествием, но это можно
счесть и рациональным ответом на условия, которых людям не дано
изменить, но с последствиями которых они вынуждены мириться. Как бы
то ни было, общество «манипулирует этим», как манипулирует оно и
осознанием добра и зла, – но в данном случае свобода его маневра
более широка, а его ответственность более серьезна, поскольку люди
уже вкусили от Древа добра и зла, но только лишь слышали о Древе
жизни, не зная вкуса его плодов.
Там, где существует употребление, есть и возможности для
злоупотребления. И грань, отделяющая употребление от злоупотребления
как орудия трансцедентности, была и остается весьма горячо (пожалуй
даже, наиболее горячо) оспариваемой линией из всех, когда-либо
проведенных человеческим обществом; скорее всего, она еще долго
будет оставаться таковой, поскольку плоды с Древа жизни пока еще не
замечены на должным образом лицензированных торговых прилавках.
Задачей любой экономики является управление редкими ресурсами, а
судьба экономики трансцендентности состоит в том, чтобы
предоставлять и распределять заменители очевидно отсутствующих
ресурсов: управлять движением суррогатов, которые должны лишь
представлять «настоящий товар» и делать жи­знь сносной даже в его
отсутствии. Главное их применение состоит в том, чтобы предотвратить
(или, если это невозможно, отсрочить) момент открытий, подобных
грустному прозрению Леонардо да Винчи, сказавшего: «Я думал, что
учусь жить, а на самом деле учился умирать», – мудрости, которая
иногда может способствовать расцвету гения, но чаще приводит к
параличу воли. Именно поэтому предлагаемые и находящиеся в обороте
жизненные смыслы не могут быть рассортированы на «ве­р­ные» или
«ошибочные», истинные или мошеннические. Все они дают
удовлетворение, различающееся эмоциональным наполнением, глубиной и
длительностью, но любому из них далеко до подлинного удовлетворения
потребности.
Отсюда вытекают два следствия. Первое – это изумительная
изобретательность культур, «основным призванием» которых являются
поставки все новых, по­ка еще не проверенных и не опороченных
стратегий трансцендентности, и постоянное воскрешение доверия к
продолжающимся поискам, несмотря на то, что путь первопроходцев
петляет между разочарованием и отчаянием. Торговля жизненными
смыслами – это самый конкурентоспособный из рынков, и, учитывая, что
«предельная полезность» предлагаемых товаров вряд ли снизится,
следует предположить, что спрос, диктующий конкурентоспособное
предложение, никогда не исчезнет. Второе – это внушающая
благоговение возможность наживать капитал на неосвоенных и
неистощимых запасах энергии, генерируемой постоянной и никогда не
утоляемой до конца жаждой поиска смысла жизни. Эта энергия, если ею
должным образом овладеть и направить в нужное русло, может найти
самые разнообразные применения: благодаря своей вездесущности и
разнообразию она представляет собой целиком и полностью культурный
«мета-ка­питал», материал, из которого могут быть построены и
строятся многочисленные и разнообразные формы «культурного
капитала». Любой вид социального порядка может быть представлен как
сеть каналов поиска жизненных смыслов и передачи открытых формул.
Энергия трансцендентности поддерживает ту оживленную деятельность,
которая и называется «социальным порядком»; она делает его как
нужным, так и достижимым.
Выше мы предположили, что отделение «верных» жизненных смыслов и
формул от «ошибочных» представляет собой задачу, которая не только
сомнительна, но и, в случае попытки решить ее, обречена на провал.
Это, однако, не означает, что все предлагаемые жизненные смыслы
равноценны; из того, что ни од­ин из них не попадает точно в цель,
не следует, что все отклоняются от нее одинаково далеко. Каждая
культура живёт изобретением и передачей из поколения в поколение
смыслов жизни, и всякий порядок держится на манипулировании
стремлением к трансцендентности; однако порождаемую этим стремлением
энергию можно употреблять (или злоупотреблять ею) по-разному, а
выгоды от каждого ее применения непропорционально распределять среди
«клиентов». Можно сказать, что сущность «со­циального порядка»
заключена в перераспределении, в дифференцированном размещении
ресурсов и стратегий трансцендентности, произведенных культурой, а
задача всех социальных порядков состоит в регулировании доступности
этих ресурсов и в превращении ее в главный фактор стратификации и
важнейшую меру социально обусловленного неравенства. Общественная
иерархия со всеми ее привилегиями и лишениями выстраивается из
различных систем оценки жизненных формул, описывающих те или иные
способы человеческого бытия.
Именно в сфере регулируемого обществом перераспределения
капитализированной «энергии трансцендентности» можно попытаться
разумно поставить вопрос об истинности и ложности смыслов жизни и
получить на него правильный ответ. Энергия может быть
«злоупотреблена», что и случается когда возможности осмысленной
жизни ограничиваются, утаиваются или представляются искаженными, а
энергия направляется в сторону от их обнаружения. Общественная
манипуляция жаждой трансцендентности неизбежна, если индивидуальная
жизнь должна быть прожита, а коллективная жизнь – продолжиться; но
существует тенденция к излишней манипуляции, скорее уводящей в
сторону от предлагаемых жизнью возможностей, нежели приближающей к
ним.
Эта излишняя манипуляция особенно порочна, когда возлагает вину за
несовершенство вырабатываемых культурой жизненных формул и за
порождаемое обществом неравенство распределения ресурсов их
материализации на тех мужчин и женщин, для которых все это и
предназначено. Здесь находит свое воплощение один из тех случаев,
когда (пользуясь выражением Ульриха Бека), институты, признанные
преодолевать проблемы превращаются в институты, их порождающие [4];
«человека, с одной стороны, заставляют принять на себя весь груз
ответственности, а с другой – ставят в зависимость от условий,
которые ему не подвластны» [5] (а в большинстве случаев даже
неведомы); в таких условиях «жизнь конкретного человека становится
биографическим решением системных противоречий» [6]. Снятие вины с
институтов и возложение ее на отдельных лиц, объявляемых
неадекватными, помогает либо рассеять потенциально разрушительное
раздражение, либо трансформировать его в стремление к самоцензуре и
самобичеванию, а иногда даже перенаправить на мучение и истязание
собственного тела.
Вколачивание в сознание мысли о том, что «в обществе нет больше
спасения», и превращение этой мысли в расхожее правило житейской
мудрости (а это легко можно разглядеть на поверхности современной
жизни), приводит к тому, что коллективные, общественные орудия
трансцендентности отрицаются, прячутся на «второе дно», и человек
остается наедине с той задачей, решить которую самостоятельно
большинство людей не имеет никакой возможности. Нарастающая
по­литическая апатия и заполнение публичного пространства
интимностью личной жизни; «крах общественного человека» Ричарда
Сеннетта; стремительное угасание старого искусства укрепления и
упрочения социальных связей; шизофреническое желание
самостоятельности и одновременная боязнь быть всеми забытым (вечное
колебание между «дайте мне больше пространства» и Макбиловским «я
так устаю от самой себя»); раскаленные добела страсти,
сопровождающие отчаянный поиск новых сообществ и расщепление уже
найденных; неослабевающий спрос на новые и усовершенствованные
карательные режимы, с помощью которых подвергается пыткам чье-то
отданное на заклание тело (что парадоксально сочетается с культом
тела как «последней линии обороны», которую надо отстоять в борьбе
не на жи­знь, а на смерть, и в то же время как источника бесконечной
серии все более и более приятных ощущений, возникающих в результате
провоцируемых возбуждений, не говоря уже об устойчиво растущей
популярности снадобий, беспрестанно производимых химическими,
электронными или социальными способами, чтобы в различные моменты
жизни то обострять ощущения, то понижать их тонус, а иногда и вовсе
подавлять их) – все это может иметь общие корни, уходящие ко
«второму дну».
Однако тенденция остается общей на обоих уровнях: условия, в которых
люди конструируют свое индивидуальное существование и которые
определяют диапазон и последствия их выбора, выходят (или выводятся)
за пределы их сознательного влияния, в то время как упоминания этих
условий либо вымарываются, либо уводятся на нечеткий и редко
используемый задний план историй, которые люди рассказывают о своей
жизни, пытаясь найти или придумать логику этих историй, позволяющую
превратить их в понятные символы межличностного общения. Как
упомянутые условия, так и повествования претерпевают процесс
непрекращающейся индивидуализации, хотя суть этого процесса в каждом
случае различна: «условия», какими бы они ни были, – это то, что
случилось с кем-то, что пришло без приглашения и не уходит, как бы
ты этого ни желал, в то время как «жизнеописания» – это истории,
которые сами люди рассказывают о собственных свершениях и упущениях.
Иными словами, можно говорить о разнице между чем-то, принимающемся
за данность, и чем-то, по поводу чего возникают вопросы «почему» и
«как». Это, так сказать, семантические различия в терминах. Момент
же наибольшей социологической значимости состоит в том, как
раскрываются термины в процессе вербального оформления рассказа, то
есть в том, как и где по ходу повествования проводится граница между
деяниями человека и условиями, в которых он действовал (и, конечно,
не мог действовать иначе).
Марксу принадлежит знаменитое изречение о том, что люди делают
историю, но делают ее в обстоятельствах, которых не выбирают. Мы
можем перефразировать этот тезис, как того требует «политика жизни»,
и сказать, что люди сами определя­ют свой образ жизни, но в
условиях, которые не зависят от их выбора. Как в оригинальной, так и
в обновленной версиях этот тезис можно понимать так, что сфера
условий, не зависящих от нашего выбора, и область действий,
благоприятных для расчетов, оценок и решений, разделены между собой
и остаются таковыми; что, хотя их взаимодействие и создает проблемы,
сама существующая между ними граница несомненна: она объ­ективна и
не подлежит обсуждению. 
Между тем предположение о «заданности» границы само по себе
оказывается важным, если не решающим фактором, делающим «условия»
тем, чем они являются: ограничениями, которые не выбирают. «Условия»
лимитируют человеческий выбор, поскольку оказываются внешними по
отношению к жизненным играм с их целями и средствами,
иммуноустойчивыми к человеческих предпочтениям. Как выразился
У.И.Томас, то, что люди полагают истинным, имеет тенденцию
становиться истинным именно вследствие этого (точнее, это становится
совокупным результатом индивидуальных действий).  Когда люди
говорят, что «варианту ‘х’ нет альтернативы», «х» автоматически
перемещается из арены действий на территорию задающих их «условий».
Когда люди говорят, что сделать уже ничего нельзя, они действительно
больше ничего не смогут сделать. Процесс индивидуализации,
воздействующий как на условия, так и на повествования о жизни,
нуждается в двух опорах для своего продвижения: силы,
устанавливающие диапазон вы­бора и отделяющие реалистические
сценарии от досужих мечтаний, должны быть четко отнесены к сфере
«условий», в то время как жизнеописания должны ограничиться
хождением на цыпочках от одного предлагаемого варианта к другому.
Поэтому жизни прожитые и жизни рассказанные тесно взаимосвязаны и
вза­имозависимы. Можно сказать, что, как это ни парадоксально,
истории, рассказанные о жизни, вмешиваются в прожитую жизнь еще до
того, как она проживается, и о ней становится возможным рассказать…
Как это выразил иными словами Стюарт Холл, «по причине нежелания до
бесконечности расширять территориальные притязания наших рассказов,
представления о вещах, равно как 'механика’ и режимы формирования
этих представлений, играют в культуре конституирующую, а не просто
рефлексивную, пост-событийную роль» [7]. Повествования о жизни якобы
диктуются скромным желанием внести («на основе ретроспективного
взгляда», «учитывая усвоенные уроки») некую «внутреннюю логику» и
смысл в жизнь, которую они описывают. На самом же деле свод правил,
которые осознанно или неосознанно соблюдаются при таком
повествовании, не менее сильно влияет на жизни, о которых
рассказывается, чем на само повествование и на выбор злодеев и
героев. Человек проживает свою жизнь как историю, которой предстоит
быть рассказанной, но способ, каким история будет соткана,
определяет технику свивания нити самой жизни.
Можно утверждать, что рубеж между «фоном» и «действием»
(«структурой» и «институтами», pasceih и pоiein) является наиболее
горячо оспариваемой границей, определяющей конкуры карты Lebenswelt
(жизненного пространства), и, косвенно, траектории жизненных путей.
На этом рубеже идут самые ожесточенные идеологические бои; вдоль
этой границы зарываются в землю бронемашины и самоходные орудия,
принадлежащие враждующим идеологиям, – и все это, чтобы сформировать
«воображаемое», «здравый смысл», то есть «запретную для перехода
линию», защищенную от выпадов мысли и заминированную за случай
забредшего воображения. Несмотря на всю серьезность усилий, эта
граница постоянно перемещается; в общем, это странный рубеж,
поскольку сомнение в нем оборачивается наиболее эффективной формой
возражения. «Вещи не таковы, какими кажутся», «они не таковы, какими
вы их считаете», «не так страшен черт, как его малюют» – подобных
воинственных кличей защитники этой границы вполне резонно боятся
более всего, как боятся их и ораторы, толкующие со своих кафедр о
божественных вердиктах, законах истории, потребностях государства и
заповедях разума, с немалым трудом постигнутых ими. Разрабатывая
практическую и теоретическую стратегию культурологических
исследований, составивших впечатляющий бри­танский вклада в ту часть
современного обществоведения, которая имеет дело с проблемами
познания, Лоуренс Гроссберг предположил, что концепция «артикуляции»
(«процесса, устанавливающего связь между практическими шагами и их
результатами, и в то же время предусматривающего, что действия могут
иметь иные, нередко непредсказуемые последствия») наиболее удачно
схватывает стратегическую логику битв, идущих на рассматриваемом
рубеже:

«Артикуляция представляет собой конструирование одного набора
отношений из другого; она за­частую приводит к разрыву либо
нечеткости одних связей ради установления или подчеркивания других.
Артикуляция – это непрерывная борьба за изменение композиции
действий в пределах меняющегося баланса сил ради переосмысления
возможностей посредством изме­нения конекста, то есть самого
определения сферы отношений, – в которую заключена практика» [8].

Артикуляция – это такая деятельность, в которую все мы, вольно или
нево­льно, вовлечены; без нее никакой опыт не воплотится в рассказе.
Однако еще не было случая, чтобы артикуляция делала такие крупные
ставки, как претензия на создание всеобъемлющей истории жизни. В
этом случае было бы поставлено на карту оправдание (либо, что тоже
возможно, не-оправдание) колоссальной ответственности, посредством
неотвратимой «индивидуализации» возлагаемой на чьи-то плечи – на
чьи-то персональные плечи и только на них. В нашем «обществе
индивидов» все неприятности, которые только могут случиться с
человеком, подразумеваются самонавлеченными, а та обжигающе горячая
вода, под которую он неожиданно может попасть, объявляется им самим
вскипяченной. За все то доброе или злое, что наполняет жизнь
человека, он может благодарить, или, напротив, винить, только себя и
никого другого. И то, как рассказываются «истории всей жизни»,
возводит это предположение в ранг аксиомы.

Любая артикуляция открывает одни определенные возможности и
закрывает некоторые другие. Отличительная черта рассказываемых в
наши дни историй состоит в том, что они описывают индивидуальные
жизни в манере, исключающей, либо подавляющей (т.е. мешающей
артикуляции) возможности отслеживания связей, соединяющих судьбы
отдельных людей с путями и средствами функционирования общества как
целого; более того, она отрицает саму необходимость обращения к этим
путям и средствам, уводя их на задворки жизненных устремлений
личности и представляя в качестве «чистых фактов», которые
рассказчики историй не могут ни оспорить, ни подвергнуть обсуждению
независимо от того, действуют ли они в одиночку, группой, или
коллективно. Если же стоящие над индивидом факторы, формирующие
течение личной жизни, невидимы и непостижимы, сложно уловить выгоду
«объединения сил» или «действий плечом к плечу», а побуждение
участвовать (не говоря уж о серьезном вовлечении) в том, как
формируется человеческое состояние, как складываются коллективные
межличносные отношения, слабо или же вовсе отсутствует.
В последнее время многое делается в области исследований так
называемой «рефлексивности» современной жизни; по сути дела, все мы
– «индивиды по установлению», являющиеся скорее «политиками от
жизни», чем членами политического целого – становимся рассказчиками
вынужденно, и лишь редко (если вооб­ще) находим для наших историй
более интересные темы, нежели мы сами, чем наши эмоции, чувства и
переживания. Дело, однако, в том, что ведущаяся нами игра в жизнь,
основными элементами которой выступают наши саморефлексии и
рассказы, протекает так, что правила самой игры, набор карт и манера
перетасовки колоды лишь изредка подвергаются оценке, гораздо реже
становятся предметом изучения, и почти никогда – темой серьезного
обсуждения.
Молчаливое согласие продолжать игру, исход которой может быть
предрешенным (хотя это невозможно утверждать наверняка), равно как и
отсутствие видимого интереса к тому, почему и как перевес
оказывается не на стороне игроков, представляется многим
проницательным умам настолько странным и противным разуму, что они
перебирают одно за другим все разновидности зловещих сил и
противоестественных обстоятельств, стремясь объяснить, как подобное
может про­исходить в столь крупных масштабах. Странное поведение
показалось бы менее необычным и более объяснимым, если бы актеры
были вынуждены капитулировать – ввиду принуждения или под угрозой
насилия. Но упомянутые актёры суть «индивиды по установлению»,
обладающие свободой выбора; кроме того, как мы все знаем, можно
завести лошадь в воду, но нельзя силой заставить её пить. В такой
ситуации ищутся иные объяснения, которые якобы находятся в «массовой
культуре»; при этом «средства массовой информации», обвиняемые в
специализации на «промывании мозгов» и подмене серьезных размышлений
дешевой развлекаловкой, и «ориентирующий на потребление рынок», в
вину которому ставится приверженность обману и соблазнам, выдаются
за главных злодеев. Иногда «массы» выступают объектом сочувствия как
злосчастные жертвы заговора рынка и средств информации, иногда их
обвиняют в слишком активном непротивлении заговорщикам – но так или
иначе предполагается некое коллективное умопомрачение; попадание в
западню не может быть сочтено «соответствующим разуму».
Несколько более льстят человеческим существам трактовки, допускающие
присутствие разума на сцене: да, люди пользуются своими умом,
навыками и немалой профессиональной осведомленностью, пытаясь выйти
из положения, но знания, которые им предлагаются, исходят от
мошенников, вводят в заблуждение и дают мало шансов понять подлинные
причины их мытарств. Не то чтобы людям недостаёт разума и здравого
смысла; скорее реальность, с которой они вынуждены всю жизнь иметь
дело, обременена первородным грехом фальсификации истинно
человеческого потенциала и ограничивает возможности эмансипации.
Люди не иррациональны и не одурманены, но как бы прилежно они ни
изучали жизненный опыт, вряд ли они найдут стратегию, которая была
бы в состоянии помочь изменить правила игры в их пользу. Таково,
вкратце, то разъяснение, которое основывается на [концепции]
«идеологической гегемонии». Согласно ему, идеология не столько
представляет собой четко выраженное кредо, набор утверждений,
требующих постижения и веры, сколько инкорпорирована в образ жизни
людей, пропитана теми путями, какими люди действуют и какими они
соотносятся между собой. После обретения гегемонии намеки и
подсказки, уводящие в неверном (с точки зрения интересов действующих
лиц) направлении, густо разбрасываются по всему тому пространству,
на котором совместно живут эти действующие лица, и их уже нельзя ни
избежать, ни разоблачить, пока люди строят свои «жизненные планы» и
планируют собственные действия, руководствуясь лишь своим жизненным
опытом. Не требуется никакого промывания мозгов – погруженность в
повседневную жизнь, определяемую заранее установленными и
предписанными пра­вилами, оказывается вполне достаточной, чтобы
удерживать действующих лиц в рамках обозначенного курса.
Идея «идеологии» неотделима от идеи власти и господства. Она
является не­отъемлемой частью концепции, согласно которой идеология
отвечает чьим-то интересам; правители (правящий класс, элиты) – вот
кто обеспечивает своё господство посредством идеологической
гегемонии. Но для достижения этого необходим «механизм», который,
иногда открыто, но по большей части скрытно, породит культурные
крестовые походы, утверждающие господство того вида культуры,
который способен подавить волнения и удерживать подчиненных в
повиновении. Идеология без культурного «крестового похода»,
ведущегося или еще то­ль­ко планирующегося, стала бы похожей на
ветер, который не дует, или на реку, которая не течёт.
Однако крестовые походы, как и иные войны, да и вообще все стычки, в
том числе и самые жестокие, являются (как отметил Георг Зиммель)
формами социального общения. Борьба предполагает противостояние,
«битву», и тем самым означает взаимное участие воюющих сторон,
взаимодействие между ними. «Культурные крестовые походы»,
прозелитизм, обращение в свою веру очевидно предполагают такое
участие. Это заставляет человека заинтересоваться, не потеряла ли
сегодня «идеологическая гегемония», как средство объяснения
популярности неадекватных артикуляций, своей убедительности,
независимо от того, обладала ли она таковой при других, ныне
исчезнувших, обстоятельствах.
Времена прямого общения между «господствующим» и «подчиняющимся»,
воплощенного в системе постоянного контроля и индоктринации, уже,
кажется, заменены (или заменяются) более аккуратными, утонченными и
гибкими экономическими средствами. Именно распад прежних тяжелых
конструкций и отмена жестких и строгих правил, обрекшие людей на
ощущение ненадежности их положения и породившие всеобщую
неуверенность в действиях, сделали излишними неуклюжие и
дорогостоящие методы прямого контроля. Когда, по выражению Пьера
Бурдье, la precarite est partout, паноптикумы, с их обширным и
неуправляемым штатом надсмотрщиков и контролеров могут быть закрыты
и расформированы. В той же мере можно обойтись и без проповедников с
их нравоучениями. Pиск более совершенен в их отсутствие. Ощущение
риска, эта новая гарантия подчинения, тем более надёжна, поскольку в
условиях, когда люди поставлены перед необходимостью справляться со
своими проблемами собственными силами, к сожалению, недостаточными
для установления контроля над нынешней ситуацией, сложно
предположить возможность возникновения у них мыслей о будущих
изменениях своего положения. Разъединение в наши дни стало самой
привлекательной и широко практикуемой игрой. Быстрота действий и
особенно скорость ухода от опасных последствий прежде чем они будут
обнаружены, стали ныне самыми популярными приемами власти.
В наше время высокопоставленные и могущественные не желают
впутыва­ться в проблемы и неприятности управления и контроля; еще
более не хотят они брать на себя обязательства, вытекающие из
долгосрочных установок и соглашений, заключенных до того момента,
«пока не разлучит нас смерть». Они возвысили до ранга наивысшей
заслуги атрибуты мобильности и гибкости, легкости передвижений,
быстрого решения проблем и непрерывных перевоплощений. Имея в своем
распоряжении массу ресурсов, соответствующую диапазону выбора, они
считают новую легкость не иначе как плодотворным и потому весьма
радостным обстоятельством. Однако эти атрибуты, когда они
превращаются в отсутствие выбора, в обязательные каноны всеобщего
поведения, порождают массу человеческих страданий. В то же время (и
тем же манером) они лишают игру возможных осложнений и тем самым
страхуют ее от всякой конкуренции. [Всеобщность] рис­ка и принцип
TINA* идут по жизни рука об руку. И лишь вместе они обе могут уйти
из неё.

Почему же все мы, побуждаемые к действию неудобствами и рисками,
присущими самому нашему образу жизни, так часто переключаем своё
внимание и направляем свои усилия на объекты и цели, явно не
связанные с реальными источниками этих неудобств и рисков? Как
выходит так, что наша энергия, энергия разумных существ, каковыми мы
являемся, порожденная жизненными неприятностями, не направляется на
«разумные цели» и используется скорее для сохранения, чем для
устранения, причин существующих проблем? В частности: каковы причины
того, что истории, которые мы сегодня рассказываем и которые с
удовольствием выслушиваем, редко, если вообще когда-нибудь, выходят
за пределы узкого и упорно ограждаемого окружения частной жизни и
собственной субъективности? Эти вопросы в последние годы стали (пора
в этом признаться) мучительными для меня. Предлагаемое собрание
лекций и оче­р­ков, прочитанных и написанных за последние три года,
выступает свидетельством этих мучений.
Перечисленные выше вопросы – это тот единственный элемент, который
объединяет темы этой книги, которые в иной ситуации остались бы
разрозненными и мало относящимися друг к другу. Поиск ответа на них
был моим основным мотивом, а приближение с разных сторон к
ускользающему, нельзя не признать, ответу, являлся моей главной
целью. Я уверен, что активное участие в продолжающихся усилиях по
переосмыслению того меняющегося состояния, в котором оказываются
«всё более индивидуализируемые индивиды», борющиеся за внесение
смысла и цели в свои жизни является, при нынешних обстоятельствах
(которые я попытался вкратце обрисовать в своей книге «Растекающаяся
модернити») главнейшей задачей социологии.
Эта задача не состоит (и не может состоять) в «корректировке
здравого смысла» и утверждении истинного подхода к социальной
реальности взамен расхожих представлений, свойственных досужему
знанию. Суть задачи не в закрытии, а в открывании; не в выборе
человеком достойных реализации возможностей, а в предотвращении
отказа от их анализа, в противостоянии их подмене или простому уводу
из поля зрения. Призвание социологии в наши дни заключается в
сохранении и расширении той части человеческого универсума, которая
является предметом дискурсивного изученияи, и тем самым, в спасении
ее от закостенения, от превращения в состояние, когда выбирать
становится не из чего.
Артикуляция жизненных историй – это та деятельность, через которую в
жизнь привносятся смысл и цель. В том типе общества, в котором мы
живём, артикуляция есть и должна оставаться личной задачей и личным
правом. Однако это задача, которая мучительно сложна, и право,
которое нелегко обосновать. Чтобы решить задачу и воспользоваться
правом во всей полноте, мы готовы принять любую помощь. которую
только можем получить – и социологи способны существенно помочь,
если в полной мере проявят себя в работе по документированию и
изображению критически важных моментов в переплетении взаимосвязей и
взаимозависимостей, которые либо держатся в тайне, либо остаются
невидимыми для  индивидуального опыта. Социология сама по себе есть
рассказ – но смысл этого рассказа в том, что имеется гораздо больше
вариантов рассказывания историй, чем это можно себе представить с
позиций наших повседневных повествований, что существует больше
вариантов жизни, чем предлагается рассказываемыми нам историями,
теми историями, в которые мы верим, полагая представленное в них
единственным из  возможного.
Существует и другая линия, связывающая воедино лекции и очерки,
составившие данную книгу: критически важным результатом  борьбы за
расширение границ артикуляции посредством возвращения в поле зрения
тех зон, которые были уведены на задний план и оставлены без
внимания в жизненных историях, должно стать решительное расширение
рамок политической повестки дня. В условиях, когда общественная
сфера обманным путём, но неуклонно, заселяется частными проблемами,
упрощенными, ощипанными, очищенными от общественных связей и
готовыми к частному употреблению, но не к производству общественных
связей, такой результат может быть оборзначен как деколонизация
публичной сферы. Как я попытался показать в «Растекающейся
модернити», дорога к подлинно автономной ecclesia ведет через
многолюдную и полную жизни agora, где люди ежедневно встречаются
ради совместных усилий по непрерывному переводу языка частных
проблем на язык общественного блага.

Комментарии (2)
Обратно в раздел социология