Катастрофическое сознание в современном мире в конце ХХ века

Под редакцией: Шляпентоха В., Шубкина В., Ядова В.

(ПО МАТЕРИАЛАМ МЕЖДУНАРОДНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ)

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть I. Страх перед будущим в современном мире: теоретические аспекты (В. Шляпентох, С. Матвеева)

Глава 6. Субъекты катастрофического сознания

Существуют различные социальные акторы, занятые в “бизнесе социального страха”.
Во-первых, есть люди — индивидуумы и группы, — чье отношение к страху является пассивным, в силу чего они могут быть названы “получателями” (реципиентами), или носителями страхов. Аналогично переносчикам инфекции, они остаются незащищенными, так же как и те, кто подвергается прямому влиянию страхов.
Наряду с “получателями” страхов существуют и их “производители”, т.е. люди и организации, чья активная позиция способствует созданию и распространению страхов.
Производители и распространители массовых страхов включают политических деятелей, идеологов, журналистов, преподавателей, писателей и других людей, формирующих общественное мнение, иными словами, всех тех, кто имеет доступ к общественности.

Идеологи как производители страхов
Каковы возможности идеологов во внушении массовых страхов? И соответственно, насколько массовое сознание зависимо от идей, внушаемых им идеологами?
Две полярные точки зрения сложились на роль деятельности идеологов по созданию и распространению страхов.
Первая точка зрения может именоваться утилитаристской и элитистской. Она имеет широкое хождение и в массовом сознании, и в социальной науке. Согласно этой точке зрения, идеологи создают и распространяют страхи, потому что им это выгодно. Обычно эта точка зрения базируется на концепциях, которые связаны с изучением интересов. Создавая и распространяя страхи, идеологи в некоторых случаях создают (конструируют) проблему, которой до этого не существовало. В других случаях они лишь выводят уже существующую проблему из тени в свет публичного дискурса.
При этом сами идеологи могут относиться к проблеме с разных этических позиций. Во-первых, они могут быть лично убежденными в истинности, правильности, полезности и т.д. отстаиваемой ими позиции, в этом случае их убеждения совпадают с провозглашаемыми ими идеологическими воззрениями. Во-вторых, они могут работать для кого-то другого (например, правителя или рынка). В этом случае идеологическая позиция, которую они обнаруживают для публики, может совпадать с их личной не полностью, ибо они сознательно отделяют себя от аудитории, для которой работают. Идеологи могут работать для широкого потребителя (массового сознания) или по специальному заказу определенных лиц и групп (государства и его представителей, политиков, оппозиции, банкиров, промышленников, аграриев, мафии, зарубежных кругов и т.д., т.е. любого, для кого они соглашаются выполнять заказ. Наконец, они могут поставлять свои идеи общественности и без заказа, а по личному убеждению в необходимости донести эти идеи до других людей. В этом случае таких людей трудно упрекнуть в искании личной выгоды, Вместе с тем возможная искренность вовсе не означает бессеребренничества. Так, националистические убеждения разработчиков национальных идеологий в бывших советских республиках явились для этих людей средством их личного вхождения во власть.
Согласно данной точке зрения, ответственными за содержание идеологии оказываются идеологи. Они сами, или по чьему-то заказу, создают некоторый идеологический продукт, например страхи. Последние принимаются массами, для которых эта идеология предназначена.
За этим пониманием идеологии и роли идеологов скрывается элитистское убеждение в том, что элиты “вносят сознание в массы” и, как профессионалы, “могут им продать все, что угодно”.
Описанной выше точке зрения противостоит иное понимание роли идеологов, которое может быть названо антиэлитистским. Согласно этой точке зрения, роль идеологов в порождении страхов вторична. Они — некий рупор общественных взглядов и настроений, и в силу этого в современных обществах, где действуют демократические установления, отражают и выражают массовые убеждения, верования и настроения. Обоснованием этой позиции является антиэлитистское убеждение, что массы слышат только то, что хотят слышать, и воспринимают только то, что хотят воспринимать. Любая система взглядов и идеология, если она претендует на массовый успех, согласно этой точке зрения, зависима от массовых убеждений, взглядов и мнений. Творческая роль идеологов при этом выглядит скромнее: как профессионалы в своей области они создают интерпретации, т.е. оформляют массовые представления, в том числе, конечно, массовые мифы.
Обе точки зрения представлены здесь достаточно схематично и упрощенно. Несомненно, что в современном обществе производство идеологии ушло из любительской сферы и стало профессией. И то, что люди, которые конструируют идеологии, получают вознаграждение за свой труд, отнюдь не единственное проявление их профессиональной роли. Как и в любой другой профессии, личная и профессиональная этика взаимосвязаны в деятельности идеологов. Существуют и сложившиеся в том или ином обществе представления об авторитетности данной профессии и данной группы в обществе. Эти представления проявляются в общественных оценках и степени доверия к тому или иному профессиональному “цеху”, его представителям и институтам. Если прессу считают продажной, то, с одной стороны, возможно, она таковая и есть, с другой стороны — даже при условии честности того или иного печатного органа людям, которые его создают, будет достаточно трудно развеять неблагоприятный имидж своего труда.
Общественная критика и конкуренция идеологий — то, что может и должно совершенствовать атмосферу публичного дискурса и идеологии как значимого элемента этого дискурса. Профессиональная самокритика и диалог тех, кто формирует общественное мнение, в том числе журналистов и социологов, — метод, который может продвинуть идеологов на этом трудном пути (1).

Интеллигенция как агент страха
Во всех современных обществах интеллигенция принадлежит к группе активных производителей страхов. Интеллектуалы не только создают идеологии и служат политическим элитам, но и считают своим долгом критически относиться к действительности. Конечно, исторический контекст существенно влияет на их позиции. Так, некоторые русские интеллигенты, оставшиеся в стране после большевистского переворота, добровольно или при прямом давлении господствующего режима играли роль больших оптимистов, даже триумфаторов.
Катастрофические настроения за одно-два десятилетия перед революцией 1917 года были чрезвычайно распространены среди русской интеллигенции. Валерий Брюсов, Александр Блок, Дмитрий Мережковский, Андрей Белый, Федор Достоевский, Владимир Соловьев предсказывали катастрофические события в России (2).
Антикапиталистические настроения, духовные и интеллектуальные противодействия распространению элементов капиталистического хозяйства стране были окрашены в апокалипсические тона, что нашло широчайшее отражение в русской литературе (3).
Антикапиталистические настроения переплетались с антипрогрессистскими. Так, русские софиологи признавали социальный прогресс, но одновременно отождествляли его с регрессом. Они полагали, что прогресс социально опасен и несет возможность катастрофы. Отсюда идея конца истории, то есть в конечном итоге катастрофы (4). Христианский эсхатологизм соединяется с представлением о прогрессе, с научной проблематикой анализирующей проблемы современного катастрофизма. Например, известный русский философ К.Леонтьев полагал, что прогресс ведет к катастрофе. Это может рассматриваться как конкретизация православной эсхатологии.
Идеи катастрофизма получили мощную поддержку в философии. Например, знаменитый русский философ В.Соловьев написал статью “Россия и Европа” (1888), а затем прочитал лекцию “О конце всемирной истории”, что резко усилило в обществе представления о приближении всемирной катастрофы. Философ К.Леонтьев в брошюре “Наши новые христиане” утверждал, что “все должно погибнуть”.
Одной из форм выражения катастрофических настроений была поддержка некоторыми представителями элиты революционеров-террористов, у которых катастрофическое сознание достигало крайних форм (5).
Дальнейшее развитие интеллигентских представлений о катастрофизме приняло катастрофический характер в буквальном смысле этого слова. В результате полного краха интеллигентских идеалов мир стал восприниматься ими как достойный смерти. На этой волне обесценивалась как своя жизнь, так и чужая.
Все эти настроения приближали реальную катастрофу в начале века. Дело не только в негативной оценке происходящих в стране изменений со стороны широких слоев населения и определенной части элиты. Дело в росте пессимизма среди властей. Некоторые из представителей культурной и хозяйственной элиты потеряли надежду на “органическое “ решение проблемы страны. Они стали склоняться к “надорганическому решению” (6), т.е. к революции. Это не могло не наложить отпечаток на общую атмосферу в стране, на усиление катастрофизма.
Хотя сравнения предреволюционной интеллигенции и современной интеллигенции и стало общим местом, трудно удержаться от того, чтобы отметить, с каким чрезвычайным пылом обсуждает последняя тему опасностей и катастроф, грозящих посткоммунистической России. Среди страхов фигурируют: установление диктатуры и приход к власти фашистов: крах науки и культуры; утрата русской национально-культурной идентичности; захват России западным капиталом; депопуляция и возможная дезинтеграция страны. Несколько русских либералов — горячие защитники Ельцинского режима в 1995-1996 годах — пытались убедить публику, что массовые пессимистические настроения населения России возбуждены вовне не “объективной действительностью”, но интеллигенцией, “профессиональ-ными хныкателями”, которым помогли в этом деле средства массовой информации (7).
Некоторая часть русской интеллигенции генерализирует свои пессимистические представления, считая, что упадок России — часть общемирового процесса сползания человечества к пропасти. Так, известный писатель Виктор Астафьев писал о “горечи и печали, оцепенении и разочаровании, из-за того что агрессивные и животные элементы человеческого существа в конце тысячелетия, как это и было предсказано в Откровении, толкают человечество в бездну, пробуждая в нем примитивные инстинкты” (8).
Несомненно, российские интеллектуалы имеют больше оснований для пессимизма, учитывая глубокий экономический кризис, политическое несогласие и неэффективные попытки реформирования в России. Однако и в относительно благополучных США американские интеллектуалы также весьма активны в распространении пессимистического взгляда на будущее. Некоторые авторитетные американские авторы указывают на различные катастрофические угрозы для США и остального мира. Статьи Роберта Каплана, где описывается рост анархии в мире, — лишь один пример этой тенденции в американском интеллектуальном сообществе (9). Другой пример — работы Бенджамена Барбера, в которых он пугает читателей джихадом между наблюдающимися тенденциями партикуляризации и процессом мегаглобализации (10).
Эти и другие американские авторы всевозможных политических оттенков говорят о возрастастающей опасности мультикультурализма и скрытых негативных последствий иммиграции (11); они просвещают общество относительно экономического упадка Соединенных Штатов и возрастастающей катастрофической задолженности федерального правительства; грозят грядущим банкротством системы социального обеспечения; прогнозируют возможный крах Америки из-за быстрого роста затрат на здравоохранение или потери конкурентоспособности американских товаров в торговой войне с Японией и Европой; и наконец они предвещают окончательную деструкцию американских городов (12).
Некоторые ученые призывают общественность отказаться от оптимистического видения развития экономической и политической ситуации в Африке, мусульманском мире и в бывшем Советском Союзе; от веры в возможность справиться с проблемами распространения ядерного оружия, международным терроризмом. Они полагают неостановимым процесс нарастания общей коррупции и криминализации мира; их страшат межэтнические войны, часто переходящие в геноцид, экологические бедствия и масштабные эпидемии. От внимания американцев, а также людей во многих других странах не ускользает даже такая проблема, как возможная гибель жизни на Земле в результате космической катастрофы, например, от столкновения нашей планеты с кометой (13).
Высокий уровень интереса в Соединенных Штатах к “теории хаоса”, которая имеет дело с непредсказуемым результатом взаимодействия множества причин, а также к математической “теории катастроф”, описывающей на языке формул катастрофические сдвиги и бифуркации, также является косвенным признаком того сохраняющегося беспокойства, которое поддерживается в американском обществе относительно грядущих опасностей.

Массы как носители страхов
Уже говорилось, что массы — реципиенты страхов — “приобретают” свои страхи из двух главных источников: из “первых рук”, т.е. их собственного опыта и опыта их семьи; и из “вторых рук”, т.е. от средств массовой информации, образовательных институтов, искусства и литературы, а также в процессе личной коммуникации, в особенности с так называемыми “лидерами общественного мнения”. Согласно нашему исследованию, проведенному в России, большее число опрошенных (63%) связывают появление страхов в своем сознании со своим личным опытом, и только 33% опасается вторичной информации, полученной из телепередач, радио и газет.
Индивидуальный и семейный опыт, идущий из прошлого и включающий настоящее, — мощный фактор, влияющий на уровень катастрофизма в человеческом мышлении. Люди обычно судят о возможных опасностях, исходя из своего прошлого опыта.

Информация “из вторых рук” и идеология
В то время как источники страха, связанного с опасностями типа массовой безработицы, этнических преследований, финансового кризиса или экологических бедствий, могут быть поняты на основе здравого смысла, происхождение многих страхов, таких как война, иностранное вмешательство, захват власти масонами или конец Вселенной, находится вне личного и семейного опыта. Средства информации и доминирующие идеологии наиболее ответственны за распространение различных страхов. Советская идеология во времена Сталина, подкрепленная, конечно, страхом перед политической полицией, была весьма успешной, внушая населению страх перед классовыми врагами и капиталистическим окружением. Одновременно, советская идеология, с ее оптимистическим видением будущего, была способна поддерживать оптимизм среди значительной части населения, особенно среди молодежи, даже в самые темные времена советской истории (14). Отсутствие сильной официальной идеологии в посткоммунистической России, — очевидно, одна из главных причин распространения пессимизма и неверия в “ослепительное будущее” (15).

Страхи как оружие большой политики
Подобно идеологам действуют и политики, которые распространяют легитимные и нелегитимные страхи для достижения своих собственных целей (16).
В демократических и полудемократических обществах страх используется политическими деятелями как одно из средств давления на избирателя. Конечно же, это вовсе не исключает для политиков возможности апеллировать к катастрофическим настроениям и чувству массового страха для служения общим интересам и достижения целей, полезных для нации. В то же время всегда остается актуальной и опасность эксплуатации политиками этих страхов для “самообслуживания”, в целях, которые являются несовместимыми с подлинными национальными интересами. Существует также специфическая тенденция, свойственная политической оппозиции, которая состоит в том, что последняя намеренно нагнетает массовые страхи в своей предвыборной агитации, стараясь получить имидж единственных спасителей нации от якобы неминуемых катастроф.
Распространение страхов играло существенную роль в русской политике, начиная с 1989 года. Одна из заметных черт политики русских коммунистов, возглавляемых Геннадием Зюгановым, — акцент на будущей глобальной экологической катастрофе и смертельном конфликте между “Севером” и “Югом” из-за ресурсов. Русские либералы также были весьма активны в создании страхов. Вся предвыборная кампания президента Ельцина летом 1996 была основана на том, что победа коммунистов приведет страну к катастрофе.
Исторически, во внутренней и внешней политике американцев, так же как в жизни отдельных людей, страх играл большую роль. Маккартизм — один из примеров (17). Другой — действия таких правых экстремистов, пророков Страшного Суда, как Джеральд Смит. В современной американской политике катастрофизм продолжает быть заметным. Программа республиканской партии содержит изрядную дозу катастрофизма, включая такие страхи, как возможность масштабной финансовой катастрофы, деградация семьи и моральный упадок нации (18). Возможно, что ставка на элементы катастрофизма в американском общественном мнении способствовала победе республиканцев на ноябрьских выборах 1994 года.
Страх используется не только политиками. Время от времени в демократических обществах, да и в недемократических тоже, появляются отдельные люди и организации, которые оповещают граждан о различных опасностях и угрозах. Например, они привлекают общественное внимание к таким явлениям, как грабежи, изнасилования, курение, наркотики, порнография, аборты, насилие в семьях, гомосексуализм, надругательства над детьми и многое другое. Эта деятельность часто приносит успех личным карьерным устремлениям этих людей. Они также обычно пользуются косвенной поддержкой определенной политической партии или режима (19).
Таким образом, социальная коммуникация по поводу страха включает многих субъектов, некоторые из которых заинтересованы по тем или иным причинам в продуцировании и распространении страхов. Иногда страхи как будто не приносят никакой выгоды людям, которые их генерируют. Но нередко социальные страхи превращаются в весьма выгодный товар, продажа которого “получателям” приносит ощутимые выгоды “торговцам”. Общество переполнено всякими и всяческими страхами. И бедствующие и процветающие общества не имеют иммунитета против страха, в том числе массовых страхов и даже волн паники.