Ионин Л.Г. Социология культуры: путь в новое тысячелетие. (Учебное пособие для студентов вузов)

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 2
Логика и история повседневности

2.10. Эксперт как обыденный деятель

Рассмотрим вопросы, связанные с собственно экспертным знанием. Выше говорилось, что обращение к специалистам-экспертам в рамках повседневности мотивируется возникновением проблемной ситуации, то есть такой ситуации, когда нормальное течение повседневной жизни нарушается, а типологическая переинтерпретация не изменяет положения. Затруднение этого рода может возникать в случае, когда новое сочетание эмпирических фактов не поддается осмысленной интерпретации, то есть приемлемая абдуктивная гипотеза не рождается, ситуация бессмысленна для всех участников или для кого-то из них. В таком случае требуется помощь эксперта, которым оказывается, как правило, психиатр, умеющий работать с кажущейся бессмыслицей.
Затруднение возникает и в том случае, если в ситуации, определенной по-новому, поведение одного из участников взаимодействия оказывается блокированным. Так, если бы в уже рассмотренном примере Азазелло, продолжая настаивать на визите Маргариты к иностранцу, не давал ей при этом уйти, она была бы вынуждена обратиться к экспертам по соответствующим ситуациям, то есть к милиции.
Важно подчеркнуть отличие понимаемой таким образом проблемной ситуации от проблемной ситуации в рамках традиционных, нефеноменологических подходов. Проблемная ситуация возникает не 113 непосредственной практической деятельности, а как продукт типологической интерпретации, то есть как гипотетическая конструкция на основе абдуктивного вывода.
Этот вопрос рассмотрим несколько подробнее. Сами участники взаимодействий в повседневной жизни отнюдь не обозначают возникающую ситуацию - будь это ситуация 'бессмыслицы' или ситуация блокированного поведения - именно как проблемную, которая требует анализа, поиска решения своими силами или приглашения эксперта в той или иной области. Гипотеза о необходимости пригласить эксперта или рождается сразу как 'озарение', или просто выступает в форме суждения восприятия: ситуация сразу без предварительного анализа и логических выкладок 'оценивается' как ситуация, предполагающая специализированную экспертизу.
В этом смысле любая конкретная проблемная ситуация является типической. Каждый из участников взаимодействия знает (это знание нерефлексивно, оно зафиксировано в категориях обыденного языка), к кому и при каких обстоятельствах следует обращаться, если возникают проблемы, для решения которых недостаточно его собственных знаний и умений. И эксперты, и проблемы, и возможные обстоятельства их возникновения определяются человеком типологически. В сознании каждого члена общества закреплены представления о типичном враче, милиционере, юристе, священнике, психиатре и т.д., а также о типичном хулигане, преступнике, душевнобольном, одержимом и т.п. Та ситуация, которую мы включаем в общую категорию проблемной ситуации, для самих повседневных деятелей выступает как конкретная ситуация хулиганства, встречи с сумасшедшим, сводником, но каждый знает типичные рецепты разрешения таких ситуаций. Как правило, они связаны с использованием специализированных экспертных знаний и методов.
Рассмотрим, как обычно поступают в ситуации, признанной заслуживающей внимания эксперта. Передача ее (или ее участников) 'на экспертизу' однозначно предполагает процесс ее резкой переинтерпретации в свете совсем иного набора типов. Эксперту приходится анализировать факты и явления, нарушающие нормальное течение повседневности, явления, которые представляют собой, так сказать, патологию повседневности. Но и рамках той экспертной сферы, которой принадлежит эксперт, с его точки зрения, отражающей свойственные ему релевантности и типологические членения мира, эти факты и явления представляют собой нормальную среду деятельности. Например, хулиганство 'взрывает' нормальный, устоявшийся ход взаимодействий, оно, безусловно, патологично с точки зрения повседневного деятеля, тогда как в глазах милиционера, следователя или судьи оно может быть расценено как 'обыкновенное', 'нормальное' хулиганство (при этом и злостное хулиганство 'нормально'), легко укладывающееся в систему профессиональных типов интерпретации. Точно так же душевная болезнь, причиняющая страдания участникам повседневных взаимодействий, разрушающая устойчивую интерсубъективную среду деятельности, с точки зрения психиатра оказывается 'обыкновенным психозом'.
Если для повседневного деятеля набор типов, передаваемых на экспертизу, выступает как классификация патологий (зафиксированных в категориях обыденного языка), то для экспертов юридические кодексы, классификации болезней, а также неоформленные систематически практические рецепты типологизации (например, милиционеры выработали свои, не записанные ни в какие кодексы методы распознавания криминальных ситуаций) выступают как наборы типов их нормальной повседневности.
Из этого следует, что ситуация профессиональной интерпретации, экспертизы, должна рассматриваться по меньшей мере с двух сторон: со стороны повседневной практики она является ситуацией 'перерыва', неожиданности, проблемы, а со стороны эксперта-профессионала она расценивается как элемент профессиональной рутины, нормальной повседневности.
Именно на границе этих двух миров: мира повседневности и мира эксперта - возникает главная проблема. Мы уже обсуждали вопрос о том, как осуществляются социальная типизация и категоризация в повседневности: новый, неожиданный факт на основе абдуктивного - логически неправильного и эмпирически сомнительного - заключения идентифицируется с определенным типом взаимодействия, а далее общение происходит в русле требований, диктуемых этим типом. Естественно, таким же образом и выделяются факт или проблема, подлежащие компетенции той или иной профессиональной экспертизы. Однако важно то, что человек, прибегающий к помощи эксперта, сам не является специалистом в той области, к которой он относит тревожный случай.
Возникает парадоксальная ситуация. Эксперт имеет дело с 'нормальными' представителями своего профессионального мира: милиционеры - с преступниками, врачи - с больными и т.д. Разумеется, такая определенность отнюдь не категорична: следствие может усомниться во вменяемости преступника и направить его на психиатрическую экспертизу, психиатр в свою очередь может признать пациента подлежащим компетенции правоохранительных органов и т.д. Но при всем этом парадоксальная ситуация сохраняется: эксперт в своей сфере имеет дело с субъектом, который уже признан подлежащим именно его компетенции, причем признан не им самим, а лицами, не обладающими для этого достаточными профессиональными знаниями.
А для эксперта объект является рутинным элементом его профессиональной повседневности, 'случаем', который, как правило, не отличается от других аналогичных 'случаев' и поэтому подлежит стандартной процедуре 'обработки'. Объект подвергается этой обработке согласно стандартным нормам и правилам, организационно установленным и социально санкционированным. В результате роль профессиональной экспертизы часто сводится лишь к тому, что она подтверждает своим авторитетным 'штампом' социальный диагноз, поставленный профессионально некомпетентными людьми.
С примерами явлений такого рода мы постоянно сталкиваемся в жизни, читаем о них в прессе. Один человек тащит в милицию другого, что побуждает и окружающих, и некоторых профессионалов типизировать последнего как лицо, действия которого входят в сферу компетенции экспертов. С их стороны реализуется типическое отношение к этому лицу как к 'преступнику' уже в самый момент интерпретации его действий в качестве преступных (и в дальнейшем это отношение обычно не меняется). Складывается типическая 'карьера преступника'. Как говорится, был бы человек, а дело найдется. 'Человека' поставляет повседневность в лице ее некомпетентных в профессиональных делах представителей, а 'дело' создают милиция или психиатрическая служба, потому что создание 'дела' - это нормальный процесс их профессиональной повседневности. Обычно осуждение невиновных, помещение здоровых людей в психиатрические больницы и аналогичные 'дела' трактуются как ошибки, порожденные халатностью, или как злоупотребления. Разумеется, этого отрицать нельзя. Но надо учитывать, что их истоками, так же как истоками разного рода других организационных злоупотреблений, являются не только порочная идеология или личная недобросовестность и злонамеренность исполнителей, но и контакты 'экспертных организаций' с внешним миром, в частности тогда, когда происходит типизация индивидов, признание их подлежащими компетенции того или иного рода экспертизы. Парадоксальный характер этого процесса обусловливает в какой-то степени неизбежность судебных, диагностических и прочих подобного рода ошибок.
Разумеется, задача экспертизы - выносить объективные обоснованные суждения, не полагаясь на мнение непрофессионалов С этой целью в каждой специализированной экспертной сфере выработаны методологические, то есть процессуальные, правила -своего рода фильтры, отсеивающие людей, попавших 'не по тому ведомству'. Например, в психиатрии существуют стандартные общие исследования, в правовой сфере наряду с конкретными процессуальными требованиями используются общеметодологические принципы, такие, как презумпция невиновности.
Но эти соображения не противоречат сказанному выше. Презумпция невиновности (правило, согласно которому бремя доказывания вины лежит на обвиняющем) вводится именно с целью разрушения типологической определенности 'преступника', которая возникает в тот момент, когда индивид передается на соответствующую экспертизу. Тот факт, что для разрушения этой определенности или нейтрализации приходится совершать особые усилия, лишь подтверждает ее действенность.
Психиатрическая экспертиза также подвергается контролю Так, например, относительно контроля вменяемости или невменяемости преступников, преданных суду, процессуальный кодекс говорит, следующее: если суд неудовлетворен заключением, данным экспертом, он может направить подсудимого на повторную экспертизу; если и повторная экспертиза не удовлетворит суд, то эта процедура повторяется снова и снова.
Однако отсутствуют четкие критерии принятия или отклонения выводов, сделанных экспертами (за исключением тех оговоренных особо случаев, когда экспертиза отклоняется по формальным признакам: отсутствие у эксперта необходимой квалификации, родственная связь с подсудимыми т.д.). Практически это означает, что экспертиза будет повторяться до тех пор, пока новые эксперты не дадут заключения, соответствующего представлениям суда о вменяемости или невменяемости подсудимого. Но представления судей в этой сфере регулируются (и по-другому не может быть) типами 'нормальности' и 'сумасшествия', черпаемыми не в научных классификациях, а в повседневной жизни.
Ситуация, когда назначается повторная экспертиза, может показаться спорной. Почему вторая или третья экспертизы 'лучше', чем предыдущая? В профессиональном справочнике об этом сказано следующее: 'Инстанциональность в судебно-психиатрической экспертной практике отсутствует. С формально-правовой точки зрения заключения, данные сотрудниками специального научно-исследовательского учреждения и экспертами любой психиатрической больницы, являются равноценными. Значение экспертизы оценивается в зависимости от научной убедительности' [76, с. 27]. Можно ли понять это положение иначе, чем как предоставление права оценивать научную убедительность экспертизы людям, не компетентным в этой сфере?
Точно так на откуп повседневному знанию отдается и вопрос о том, совершено ли расследуемое преступление под влиянием 'внезапно возникшего сильного душевного волнения'. 'Этот вопрос разрешается самим судом и, как правило, без привлечения психиатрической экспертизы' [43, с. 55]. Правда, не возбраняется приглашение эксперта для определения того, не достигло ли душевное волнение болезненной степени, но 'когда для суда ясно, что внезапно возникшее душевное волнение никаких болезненных признаков не имело, он выносит решение, не прибегая к психиатрической экспертизе' [43, с. 55].
Таким образом, и в процессе судебно-медицинской экспертизы признание лица подлежащим компетенции эксперта, а также контроль выводов экспертов осуществляются на основе некритического повседневного понимания [86].
Особого рассмотрения заслуживает ситуация, когда в ходе экспертизы сами профессионалы выбирают факты и лиц, действия которых входят в сферу их компетенции. Здесь мы сталкиваемся с экспертизой как таковой, с профессиональной интерпретацией, осуществляемой на первый взгляд, без вмешательства со стороны повседневного понимания.

2.11. Шерлок Холмс и (псевдо) дедуктивный метод

Ситуации профессиональной интерпретации действия возникают, в частности, при расследовании преступления и поимке преступника. Рассмотрим следующий пример [100, S. 273]. В таком-то месте в такое-то время была убита женщина, имеющая такую-то группу крови. Гражданина N видели в это время на этом месте, на его одежде обнаружена кровь той же группы. Следовательно, он -преступник.
Это типичное абдуктивное умозаключение. Интуитивно оно убедительно. Следователь, которому улики против гражданина N кажутся неоспоримыми, будет неустанно работать в соответствующем направлении, пока, наконец, не добьется 'признания'. Это признание требуется ему обязательно, ибо только оно дает возможность облечь квазилогическую абдуктивную гипотезу в 'наряд' стройных и логически необходимых дедуктивных заключений.
Разумеется, ответственному следователю, подлинному профессионалу, будет недостаточно одного признания. Он сформулирует дедуктивные следствия из своей гипотезы, попытается опровергнуть их экспериментально. Но, если подозреваемый,- действительно убийца, вся дополнительная работа не прибавит абсолютно ничего к содержанию первоначальной гипотезы. По мысли Пирса, для того чтобы понять что-то, нужна абдукция. Добавим: для того чтобы это что-то стало понимаемым и убедительным, нужно признание, позволяющее придать изложению дедуктивную форму. На этом и основывается печально знаменитый афоризм: 'Признание - царица доказательств'. Связанная с этим выводом правовая идеология имеет, как видим, определенные основания в структуре экспертной деятельности.
Фактически каждое расследование предполагает момент озарения, выдвижения абдуктивной гипотезы. В этом смысле любой самый мудрый и знаменитый сыщик в ходе следствия мыслит так же, как героиня 'Пигмалиона' Б.Шоу: 'Кто шляпку спер, тот и тетку пришил', и пользуется дедукцией только для проверки гипотез. Полностью дедуктивный характер носит лишь рассказ о том, что и как происходило 'на самом деле'. Это показано и в детективных романах, где сыщик обязательно рассказывает аудитории о ходе расследования, когда дело завершено. Сообразительному Шерлоку Холмсу для этой цели служил доктор Ватсон, которому Холме в дедуктивной форме излагал 'настоящий' ход событий. Знаменитый Ниро Вульф, о котором много (и с удовольствием) можно прочитать у Рекса Стаута, собирал для этого всю заинтересованную публику. Практически в любом детективе расследование обязательно завершается рассказом о том, как и что случилось. Без этой заключительной части читатель многого не сможет понять, но она скрывает абдуктивные гипотезы, благодаря которым в действительности было раскрыто преступление.
Конечно, в рамках нашей темы важна не структура детективного романа, а тот факт, что логика повседневного понимания и логика профессиональной экспертной интерпретации в сущности своей тождественны на начальной стадии разрешения проблемной ситуации, когда решается важнейшая задача - первоначальная типизация фактов, событий, лиц, причастных к ситуации. Эксперт-профессионал и первый встречный во многом одинаково судят о мире.
Но существуют и различия, причем очень важные. Когда первоначальная типизация проведена и природа ситуации выяснена, участник повседневного общения следует стандартной схеме, жанру (в терминологии Бахтина) до тех пор, пока не возникнет что-то новое, неожиданное, не укладывающееся в рамки привычного и нормального.
Эксперт-профессионал строит свою деятельность по-другому. Для него расследование (в методическом смысле) начинается только после того, как сформулирована абдуктивная гипотеза. Приняв (условно) созданную в результате абдукции картину явления, он производит на ее основе дедуктивные следствия, которые испытывает эмпирически, делает индуктивные обобщения имеющегося материала. В этом ему помогает и логика в строгом смысле слова, и 'логика' самой сферы деятельности, в которой он выступает как эксперт. Например, в сфере права эта логика воплощена в законодательстве, в правилах проведения следствия, в учебниках криминалистики и т.п.
Однако все это не меняет существа дела: в ключевые, кардинально важные моменты своей деятельности эксперт-профессионал полагается либо на суждение некомпетентных лиц, либо на свои выводы, основанные на некритическом повседневном знании. Это - не личный недостаток того или иного эксперта, а универсальная черта его профессиональной деятельности, где она соприкасается с миром повседневности. Можно сказать, что наше доверие к экспертам часто преувеличено. Оно - следствие ауры, окружающей профессионала в глазах дилетантов, и порождается ритуальными чертами специализированной экспертной работы.
Эксперт может располагать лишь собственным богатым жизненным опытом. Но, как правило, экспертиза - это исследование, связанное с применением специальных научных знаний. Поэтому вопрос о соотношении повседневного понимания и экспертизы естественным образом перерастает в вопрос о соотношении повседневного понимания и науки.
Изучение 'врожденной' связи социальных наук с повседневным пониманием должно играть особую роль. Их нынешний отрыв от социальной практики можно рассматривать, с одной стороны, как продукт идеологии прежних времен, когда 'передовая теория' занимала позиции непогрешимого учительства по отношению к повседневности, не заслуживающей серьезного внимания ученых, а с другой -как результат недостаточной рефлексии ученых по отношению к основаниям собственной научной деятельности, корни которой - в повседневности. Исследование этих оснований, в частности изучение связи науки - ее методов, понятий и теорий, с повседневным пониманием и с обыденными представлениями об обществе - поистине благодарная задача, решение которой помогло бы многое понять не только в природе сегодняшнего состояния наук об обществе и культуре, но и относительно перспектив их развития.

2.12. Повседневность и наука

Прежде чем завершить рассмотрение логики повседневности и перейти к анализу ее исторического развития, выясним, какие выводы позволяет сделать смелый булгаковско-воландовский эксперимент, если истолковать его с позиции шюцевской теории конечных областей значений.
Естественно, возникает вопрос о той реальности (неважно, употребляется ли это слово в прямом или переносном смысле), которая вторглась в повседневную жизнь москвичей. По Булгакову, это мир дьявола. Но ограничиться таким ответом мы не вправе: надо определить его точнее, по действиям и высказываниям живущих в нем существ (прежде всего самого Воланда), выяснить и описать его, этого мира, сущностные характеристики.
Прежде всего реальность, в которой живет Воланд, это высшая реальность по отношению как к повседневности, так и к другим смысловым сферам. Она как бы охватывает все прочие сферы и обеспечивает для Воланда и членов его свиты свободный и беспрепятственный доступ ко всему. Более того, эта реальность создает возможность сообщения между прочими смысловыми сферами, которые иначе оказываются безнадежно разделенными (например, художественный мир написанного Мастером романа и мир повседневности, мир повседневности и мир душевной болезни и прочее). Именно она оказывается 'верховной' по отношению ко всем прочим реальностям, то есть исполняет именно ту роль, которую Шюц приписывает реальности повседневной жизни.
Эта воландовская реальность представляет собой царство строгого детерминизма. Здесь царствует логика - не приблизительная логика повседневной интерпретации, но математически-астрономическая строго детерминистски понимаемая логика. Здесь нет места бессознательным допущениям, неявным идеализациям и неосознаваемым предпосылкам, на которых основана повседневная жизнь.
В таком мире Воланду не составляет труда делать успешные предсказания:
Цит.
До, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер.
'Какая-то нелепая постановка вопроса...' - помыслил Берлиоз и возразил:
- Ну, здесь уж есть преувеличение. Сегодняшний вечер мне известен более или менее точно. Само собой разумеется, что, если на Бронной мне свалится на голову кирпич...
- Кирпич ни с того ни с сего,- внушительно перебил неизвестный,- никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю вас, вам он ни в каком случае не угрожает. Вы умрете другой смертью.
- Может быть, вы знаете, какой именно? - с совершенно естественной иронией осведомился Берлиоз, вовлекаясь в какой-то действительно нелепый разговор,- и скажете мне?
- Охотно,- отозвался незнакомец. Он смерил Берлиоза взглядом, как будто собирался сшить ему костюм, сквозь зубы пробормотал что-то вроде: 'Раз, два... Меркурий во втором доме... луна ушла... шесть - несчастье... вечер - семь...' - и громко и радостно объявил: - Вам отрежут голову!'
Этот универсальный детерминизм порождает отсутствие времени, или вневременность мира Воланда.
Прошлое и будущее, так же как и современность, для Воланда столь же прозрачны и ясны, как и для лапласовского гипотетического 'демона детерминизма', который одним взглядом в единый момент времени способен понять судьбу всех вещей Вселенной от ее возникновения до ее конца. Здесь история мира совпадает с его логикой.
В таком мире царит вечное настоящее. Прошлое и будущее включены в момент настоящего. Поэтому данные характеристики временности могут меняться местами по произволу Воланда. Все временные определения кажутся условными и релятивными.
Однако смешение потусторонней 'вневременности' и субъективно переживаемого времени повседневности порождает проблемы и для самого дьявола. Сам Воланд осознает трудности, которые возникают при попытке воссоздать прошлое Мастера и Маргариты.
Цит.
Тут Мастер засмеялся и, обхватив давно развившуюся кудрявую голову Маргариты, сказал:
- Ах, не слушайте бедную женщину, мессир. В этом подвале уже давно живет другой человек, и вообще не бывает так, чтобы все стало, как было.- Он приложил щеку к голове своей подруги, обнял Маргариту и стал бормотать: - Бедная, бедная...
- Не бывает, вы говорите? - сказал Воланд.- Это верно. Но мы попробуем.
Попытка оказалась неудачной, хотя Воланд предпринял все от него зависящее, совершил все необходимые перестановки и перемещения. Даже он не смог аутентично реконструировать прошлое. Чтобы решить проблему, ему пришлось перенести героев в свой собственный мир, в котором время отсутствует. Правда, это было не столько решением проблемы, сколько ее подменой. Воланду не удалось справиться с субъективным, эмоционально нагруженным переживанием времени, и он подменил повседневность миром логики, где 'времена' одновременны.
В мире Воланда знания не подразделяются на релевантные и нерелевантные.
Релевантность и нерелевантность знания - категории, введенные Шюцем для описания повседневного опыта. Объем и ясность наших знаний о предметах, людях, явлениях в повседневной жизни определяются в первую очередь тем, насколько важны эти знания с точки зрения наших практических планов и целей. Наиболее важные для достижения целей, то есть релевантные, знания отличаются наибольшей глубиной и важностью. Менее важные знания соответственно менее четки и разработанны. Нерелевантные знания обрывочны, случайны, неглубоки. Разработанная Шюцем теория релевантности включает в себя ряд важных гносеологических, психологических и методологических проблем [139].
Границы знаний Воланда не определены горизонтами сознательного и бессознательного, четкого и приблизительного, ясного и туманного знания; в строго детерминированной цепи явлений, разворачивающихся перед Воландом, все априори релевантно.
Релевантность или нерелевантность повседневных знаний человека определяется практической природой опыта повседневности. Воланд знает все. Его планы вовсе не похожи на те, которые обычны для повседневной жизни. Предсказания Воланда, соответствующие строгому детерминизму его мира,- самоосуществляющиеся предсказания, и его желания соответствуют его предсказаниям. В этом смысле свобода Воланда заключена в рамки строгой необходимости, осознающейся им как таковая. Приведем замечательный образец одного из самоосуществляющихся предсказаний Воланда.
Цит.
Да, кстати, барон,- вдруг интимно понизив голос, проговорил Воланд,- разнеслись слухи о чрезвычайной вашей любознательности. Говорят, что она, в соединении с вашей не менее развитой разговорчивостью, стала привлекать общее внимание. Более того, злые языки уже уронили слово - наушник и шпион. И еще более того, есть предположение, что это приведет вас к печальному концу не далее, чем через месяц. Так вот, чтобы избавить вас от этого томительного ожидания, мы решили прийти к вам на помощь, воспользовавшись тем обстоятельством, что вы напросились ко мне в гости именно с целью подсмотреть и подслушать все, что можно.
Строго говоря, все сверхъестественные черты мира Воланда определены его свойствами, отмеченными выше. Воланд и его 'коллеги' имеют неограниченные возможности превращения, мгновенного дальнодействия и т.п. Однако все это можно объяснить естественным образом, хотя для такого объяснения характерна скорее 'естественность' магии или средневековой натурфилософии, чем современного естествознания. Впрочем, мгновенный полет демона на Енисей и обратно можно разъяснить с привлечением топологии, так же как и расширение до сверхъестественных размеров квартиры № 50 в ночь бала полнолуния [22].
В этом смысле Воланд напоминает ученого, который в тиши своего рабочего кабинета измышляет 'сумасшедшие' гипотезы, причем он еще мгновенно их проверяет. Проверка оказывается реализацией гипотезы, а в его воландовском мире любая гипотеза реализуема.
В мире Воланда нет смерти. Согласно Шюцу, порожденная знанием о неизбежной смерти 'фундаментальная тревога' является конечным побудительным стимулом деятельности в повседневной жизни; в конечном счете все наши планы и проекты определяются этим стимулом [164, р. 2241. Воланд, напротив, от такой тревоги освобожден. Он бесстрашен, хладнокровен, свободен, действуя sub specie aeterni.
Как в целом охарактеризовать реальность, в которой существует Воланд? Можно ли найти ей какие-то аналогии в человеческом обществе или в человеческих представлениях? Ясно, что она не соответствует традиционным религиозным представлениям о рае, аде, загробной жизни и т.п., а сам Воланд - не традиционный 'христианский' дьявол.
Эту реальность можно сравнить с идеальным миром научного теоретизирования, с идеальным, то есть не с таким, каким он явился и является исторически.
Такое сравнение провести не просто, поскольку известны различные конкурирующие точки зрения на структуру, функции, содержание научной теории, и сначала нужно выяснить, какая из них адекватна.
Однако существует еще и некий обобщенный образ науки, корни которого - в механистическом детерминизме XVII-XVIII вв. Он связан с именами Галилея, Кеплера, Декарта, Лалласа и др. и в общем-то свойствен большинству современных наукоучений. Согласно такому пониманию, задача науки состоит в том, чтобы охватить весь мир, проследить путь всех вещей мира, объяснить все факты каузально и, наконец, создать единую грандиозную картину мира, которая будет представлять всю жизнь Вселенной - от ее начала до ее конца. В таком понимании наука, научная картина мира оказывается коррелятом реального мира. Это универсальная наука, мир всезнания и всемогущества.
Его характеристики точно соответствуют чертам, которыми наделил Булгаков мир Воланда: и тот и другой представляют собой 'высшие' реальности по сравнению с миром повседневности (ведь предполагается, что наука 'выше' и 'истиннее', чем здравый смысл); для обоих характерен строгий детерминизм; оба существуют по ту сторону времени (наука вырабатывает абсолютные вневременные истины, результаты ее можно углубить, но нельзя изменить); и в том, и в другом знание не подразделяется на релевантное и нерелевантное (для науки ценно знание как таковое, вопросы его практического применения второстепенны); наконец, в обоих мирах возможны (в науке даже приветствуются) любые, самые 'сумасшедшие' гипотезы.
Разумеется, здесь речь идет об идеальной, совершенной и завершенной науке. Такой наукой занимается идеальный, совершенный ученый. Он бесстрастен и отрешен от забот повседневности, ему чужда 'фундаментальная тревога', ибо наука вечна и бессмертна, заботы и тревоги (в том числе и 'фундаментальную тревогу') ученый оставляет перед ее порогом (порогом кабинета, лаборатории).
Безусловно, идеальный ученый не страдает от провалов памяти, галлюцинаций и тому подобных житейских неприятностей.
Размышления об этой 'дьявольской' науке заставляют вспомнить концепции 'третьего мира' Карла Поппера [154]. Согласно Попперу, 'третий мир' есть мир идей вообще, связанных между собой правилами логики. К нему относятся, ему принадлежат все теории и концепции, когда-либо выдвигавшиеся в истории человечества, и те, которые еще только будут выдвинуты, все гипотезы, все задачи и уравнения, решенные, решаемые, и те, которые еще только будут сформулированы и решены.
Принадлежность к 'третьему миру' тех задач и теорий, которые еще только будут (а, может быть, и никогда не будут) решены, объясняется тем, что они имплицитно содержатся в этом мире, ибо могут быть выведены по правилам логики из существующих задач и теорий.
'Третий мир' можно трактовать как 'конечную область значений', где Воланд - булгаковский 'абсолютный ученый' - чувствовал бы себя как дома. И только он, ибо обыкновенные люди - повседневные деятели - опираются на другую, повседневную логику, их знание относительно, то есть релевантно, их планы, теории, гипотезы определяются множеством факторов, а не только необходимостью и всеобщностью познания. Поэтому неудивительно, что столкновение такого 'дьявольского' .мира с реальностью повседневной жизни, порожденное художественной фантазией М.Булгакова, вызвало столько смертей, пожаров, свело с ума десятки людей.

2.13. Три трактовки историзма повседневности

Исторический характер повседневности можно трактовать трояко. Во-первых, повседневность исторична, поскольку она представляет собой мир культуры, который, как писал Щюц, 'мы воспринимаем в его традиционности и привычности и который доступен наблюдению, потому что 'уже данное' отсылает человека к его собственной деятельности и к деятельности других, осадком, остатком которой оно является' [164, р. 133]. Привычные формы поведения существовали до нас и усваивались нами в процессе обучения, сами эти формы сложились в деятельности предшествующих поколений.
Во-вторых, историчность как соотнесенность с прошлым и будущим является одним из обязательных измерений повседневной жизни. Это объясняется прежде всего временным характером всякого действия. Планируемое действие соотносится не только с будущим (проект представляет собой предвосхищение будущего состояния дел), но и с прошлым. Причем соотнесение с прошлым имеет двоякий характер. С одной стороны, всякое новое действие является в какой-то степени повторением уже совершившегося, укладывается в рамки типа. В противном случае повседневность лишилась бы своего 'нормального' характера, каждое действие было бы прыжком в неизведанное. (Правда, самому деятелю эта повторяемость, воспроизводимость не дает возможности воспринимать временные изменения.) Типичное поведение неизменно, вневременно.
С другой стороны, временной характер действия проявляется в формировании его мотива. Мотив 'для-того-чтобы' - основа обращенного в будущее проекта. Он формируется на основе действия другого человека, соответствующий мотив которого с точки зрения этого планируемого действия рассматривается как мотив 'потому-что'. Таким образом, в каждом действии проявляется его соотнесенность с прошлым и будущим, имеется временная координата.
Но временное измерение фигурирует в повседневности и иначе. Индивидуальная перспектива видения мира каждым человеком включает в себя как мир современников, различные секторы, круги, фрагменты которого представляются с различной степенью отчетливости, так и мир предшественников, а также мир, если можно так выразиться, наследников. Разные люди в зависимости от их биографической ситуации представляют эти миры по-разному. Например, мир предшественников для историка-специалиста выглядит совсем не так, как его представляет себе человек, не знакомившийся с прошлым профессионально. Но и историк видит этот мир, то есть социальную реальность прошлого, дифференцированно: в нем выступают зоны, более или менее знакомые, представляемые с большей или меньшей степенью отчетливости и т.д. и т.п. Другими словами, системы релевантностей, определяемые практическими интересами деятелей в повседневной жизни, диктуют восприятие не только современности, но и прошлого: его глубину, отчетливость, направленность и прочие характеристики. Это живой, так сказать, непосредственный историзм повседневности.
Живой характер мира предшественников определяется и тем, что развитие наших исторических представлений, открытие новых фактов, документов в известном смысле развивают, изменяют его. Кроме того, этот мир постоянно 'прирастает' по мере того, как настоящее становится прошлым. Факты и явления прошлого в результате этих изменений получают новую интерпретацию и уже по-новому воздействуют на поведение и мышление сегодняшних людей. Конечно, можно сказать, что реальное прошлое не изменилось, то есть не изменились физические действия моих предшественников, 'наполнявшее' их эмоционально-смысловое содержание, не изменились и ушедшие в прошлое типологические модели, которыми пользовались наши предки. Но изменение прошлого влияет на обыденные и научные типологии, применяемые человеком в общении со своими современниками, и в этом смысле можно говорить о непрямом, но все же активном воздействии прошлого на настоящее.
Таким образом, оказывается, что прошлое все же в определенном смысле имеет будущее. Оно возвращается не просто, потому что является образцом, которому следуют традиционные формы действия, но потому что способно, самоизменяясь (в результате усилий историков и по мере своего прирастания), воздействовать на типические формы деятельности в настоящем.
Для того чтобы речь о воздействии прошлого на настоящее не осталась метафорой, рассмотрим механизм этих воздействий. Разумеется, нельзя говорить о прямом и непосредственном взаимодействии, предполагающем физическое присутствие партнера. Но тем не менее, это воздействие формально может иметь структуру диалога, представлять собой взаимодействие позиций, точек зрения, и позиция, занятая современником относительно прошлого, побуждает его углубленное изучение, открытие в нем новых сторон и опосредований, что в свою очередь заставляет нас менять нашу позицию по отношению к факту. Вопрошающий историк рано или поздно получает ответ из прошлого. Как писал Бахтин: '...нет ничего абсолютно мертвого: у каждого смысла будет свой праздник возрождения' [6, с. 373].
Все это касается смысловых аспектов взаимоотношений предшественников и современников. В данном контексте термин 'смысловой' не означает просто 'субъективный'; ведь типологическая интерпретация взаимодействия формирует новую среду деятельности, которая, будучи интерсубъективной с точки зрения ее онтологического статуса, объективна в качестве детерминанты деятельности, а поэтому - через посредство практической работы в мире -порождает новые объективные факты.
Но тем не менее мы пока говорим о смысловых взаимодействиях, ибо мир прошлого, каким его видит повседневный деятель, действительно мертв и пассивен, а его активизация возможна только в ходе специализированной исследовательской деятельности. Возникает вопрос: возможна ли повседневность, в которой взаимодействие прошлого и настоящего понималось бы натуралистически?
Такой повседневностью, в которой прошлое и настоящее взаимодействовали, так сказать, в реальном времени, была повседневность жизни в Древнем Египте. Речь идет не просто о культе предков. Согласно верованиям древних египтян, загробная жизнь была продолжением земной жизни. Умершего хоронили, но он '...воспринимался как реально существующий, способный принести вред или, наоборот, оказать помощь своим близким на земле, живые иногда пытались установить контакт с умершими родственниками посредством писем... В письмах излагались просьбы живых к умершему... Иногда просьбы сопровождались угрозами. Некоторые болезни живых считались следствием злых козней умерших. Это было одной из причин возникновения переписки: конфликт пытались уладить мирно' [49, с. 219-220].
В данном контексте нас интересуют не современные представления о возможности контактов с мертвыми, а представления древних египтян. Для них диалоги с мертвыми: обращения к ним, знаки, получаемые от них,- были естественным, нормальным явлением повседневности. Они верили что люди предшествующих поколений имели будущее, оставались свободными и могли воздействовать на мир настоящего. Если считать специфические взаимоотношения мира предшественников с миром современников одной из важнейших формальных структур повседневности, можно сказать, что перед нами другая повседневность.
Выше было отмечено, что историзм повседневности может пониматься трояко. Мы рассмотрели две первые возможности: повседневность как совокупность традиционных, то есть уже 'ставших', усваиваемых в процессе воспитания типов суждения и действия, и включенность прошлого и будущего в повседневную жизнь в качестве одного из ее существенных структурных моментов.
Перейдем к следующему вопросу: развивается ли сама повседневность исторически? Вопрос этот не так прост, как может показаться на первый взгляд. Если не задумываться, ответ будет таким: да, представления людей о нормальном и естественном меняются в ходе истории, значит, меняется и повседневность. Именно это имели в виду Маркс и Энгельс, когда писали в 'Немецкой идеологии', что 'всякий новый класс, который ставит себя на место класса, господствовавшего до него, уже для достижения своей цели вынужден представить свой интерес как общий интерес всех членов общества, ...придать своим мыслям форму всеобщности, изобразить их как единственно разумные, общезначимые' [57, с. 47]. Другими словами, право, выражающее интересы этого, нового класса, становится 'естественным правом', человек, воплотивший в себе черты характерного индивида этого класса, становится 'естественным человеком', власть, которой пользуется этот класс, легитимируется как 'естественная власть'. 'Например, в стране, где в данный период времени между королевской властью, аристократией и буржуазией идет спор из-за господства, где, таким образом, господство разделено, там господствующей мыслью оказывается учение о разделении властей, о котором говорят как о вечном законе' [57, с. 47].
Тот факт, что повседневность изменяется в смысле содержания наполняющих ее идей, не может вызывать сомнения. Но ведь и в условиях демократии, и в условиях тоталитаризма действуют одни и те же механизмы формирования представлений об этих формах власти как о разумных и естественных, действуют одни и те же социальные механизмы формирования представлений об объективности этих форм, и при переходе от тоталитаризма к демократии они остаются неизменными. Так же и при изменении правовых норм и представлений о том, что преступно, а что нет, продолжают действовать типологические механизмы обыденной и профессиональной интерпретации, рассмотренные нами выше. Сыщики, будь это 'тоталитарный' майор Пронин или 'демократический' Ниро Вульф, ловят преступников одинаково.
Поэтому вопрос об историзме повседневности следует уточнить. Ниже речь будет идти о том, изменяются ли исторически формальные структуры повседневности.

2.14. Эволюция конституирующих элементов повседневности

Ответ на вопрос об историзме повседневности требует специального изучения огромного этнографического и исторического материала. Насколько мне известно, такое изучение не проводилось под рассматриваемым нами углом зрения, поэтому изложенные ниже мысли следует рассматривать как попытку приблизиться к проблеме. Сначала выясним, насколько постоянными в ходе исторического развития оказываются выделенные Шюцем конституирующие элементы повседневности как особой формы реальности.
Шюц выделил шесть таких элементов: 1) трудовая деятельность, 2) специфическая уверенность в существовании мира, 3) напряженное отношение к жизни, 4) особое переживание времени, 5) специфика личностной определенности действующего индивида, 6) особая форма социальности [164, р. 230].
Основополагающим признаком повседневности Шюц считал трудовую деятельность, ориентированную на внешний мир, основанную на проекте и стремящуюся реализовать предвиденное в проекте состояние дел посредством физических актов. Можно сразу сказать, что такая деятельность - универсальное свойство всей человеческой истории: повседневность всегда была трудовой повседневностью, причем здесь имеется в виду и материальное производство, и охота, и собирательство и прочие виды деятельности. Историк Яков Буркхард, характеризуя исходный пункт своих 'Всемирно-исторических наблюдений' писал: '...мы отправляемся от единственного остающегося неизменным и возможного для нас центра - от страдающего, стремящегося и действующего человека, каким он является, каким был и будет всегда' [105, S. 56].
Вторая важная характеристика повседневности - так называемая epochй[1] Epochй (греч. воздержание) - в феноменологической философии Гуссерля термин, обозначающий воздержание от суждений о существовании или несуществовании объектов опыта.
естественной установки, т.е. воздержание от всякого сомнения в существовании мира и в том, что этот мир может быть не таким, каким он является активно действующему индивиду.
Здесь все не так однозначно. Например, согласно христианской мифологии, на протяжении многих веков определявшей строение повседневности европейского человека, мир был иным и мог бы быть таким и далее, если бы не первородный грех, в результате которого человек был осужден 'в поте лица своего добывать хлеб свой'. Мировоззрение средневекового человека определяла идея утерянного рая и надежда обрести его в конце жизни. Тот, потусторонний мир был в известном смысле более реальным, чем этот, земной, посюсторонний, ибо тот мир был вечным, а этот - конечным, причем конец мира мыслился близким и реальным.
Применительно к средневековью можно говорить о своеобразном epochй, отличающемся от шюцевского epochй естественной установки. Здесь любое действие, разворачивающееся в определенных предметно-смысловых обстоятельствах, мыслилось как бы в 'условном залоге' ('если мир останется таким же, каким он был до сих пор'). Средневековый человек полагал, что если Солнце, согласно Библии, однажды остановилось над Иерихоном, оно может остановиться и еще раз, и любая черта привычного повседневного мира может стать иной. Для того чтобы мир оставался неизменным, совершались определенные ритуалы, многие из которых были пережитком язычества в христианстве.
Для языческих времен были характерны аналогичные черты. Например, считалось, что наряду с наличным, повседневным миром, в котором живет и действует человек, существует другой, более реальный мир. Тот мир более реален, поскольку его воздействия на события этого мира обширнее и однозначнее, чем воздействия этого мира на тот, другой. Так, олимпийские боги могли причинить грекам гомеровской эпохи какое угодно зло. И наоборот, жертвы, приносимые богам, могли быть приняты ими или не приняты, да и тот факт, что боги приняли жертву, еще не гарантировал успеха дела, ибо боги, как известно, были вероломны.
Таким образом, можно прийти к заключению, что с точки зрения своего онтологического статуса на начальных этапах человеческой истории мир повседневности рассматривался как один из возможных миров. Он был столь же реален или, если угодно, столь же ирреален, сколь и миры богов, демонов и прочих. Гуссерль в отличие от естественной, практической установки, о которой пишет Шюц, характеризовал такое восприятие мира как 'мифо-практическое'. Повседневность в этом мире, по словам Гуссерля, 'не тверда в своем самосущностном бытии и открыта воздействию мифических моментов' [27, с. 60]. Характерными ее чертами были именно сомнение в подлинности окружающего мира и уверенность в том, что он, может быть, иной (или может быть иным), чем он воспринимается.
В этом смысле историческое развитие и есть развитие от сомнения к несомненности, то есть к формированию epochй естественной установки. Процессы изменения повседневности отражались в творчестве философов и теологов. Так, в XVII в. появилась идея 'физико-теологии' (мир есть машина, сделанная и запущенная богом и работающая без его вмешательства); параллельно в теологии был сформулирован догмат 'божественного субботничества' (бог создал мир и удалился на отдых, мир существует без его участия). Средневековая логика доказательства бога через его совершенство в конце концов привела к представлению о том, что наш мир - лучший и совершеннейший из возможных миров (Лейбниц). А это означало, что он - единственный мир, ибо бог как совершенное существо не может создать ничего несовершенного (ведь что-то иное было бы несовершенным по сравнению с имеющимся в наличии совершенным миром). Фактически это был вывод о единственности нашего мира. Так происходило историческое становление epochй естественной установки, характерной для современной нам повседневности.
Следующая конституирующая черта повседневности - напряженное отношение к жизни (attention а'3f la vie, как говорил Шюц вслед за Бергсоном). Представляется, что такое отношение, обусловленное трудовой, активистской природой повседневности, существовало всегда. В литературе распространены утверждения о том, что человек прошедших эпох чувствовал свое бессилие перед лицом мирового целого, мощи природы, которые по этой причине и воплощались им в образах всесильных богов. Но 'слухи' об этом бессилии несколько преувеличены. Как известно, первобытные люди не только поклонялись своим идолам, но и дезавуировали их: сердясь, разбивали статуэтки богов, пороли их, шантажировали и т.д. Воитель Диомед во время битвы с троянцами не только ранил Афродиту, которая мешала ему в бою, но бесстрашно выступил против самого бога войны Арея (Марса) - пронзил его копьем, и раненый Арей улетел к себе на Олимп. Все это отнюдь не свидетельствует о том, что человек ощущал себя бессильным: attention а'3f la vie, характерное для любой повседневности, несовместимо с расслабленностью, пассивностью сознания.
На это можно возразить, что христианство проповедовало отказ от активности в этом мире, направляя внимание на будущую жизнь 'за гробом', молитву, пост, умерщвление плоти и т.п. Именно в этом обвинял христианство, например, русский мыслитель В.Розанов. Но христианство не было единым в этом отношении. В частности, уже на заре христианства существовала пелагианская ересь, сторонники которой, исходя из идеи божественного предопределения, искали спасения именно на путях мирской жизни. В конце концов Реформация отвергла исторически устаревшие взгляды и окончательно утвердила посюсторонний мир со всеми его предъявляемыми повседневной жизнью требованиями как единственное место служения богу. Attention а'3f la vie как не уклонное и безукоризненное выполнение требований, предъявляемых средой, обстоятельствами, профессиональной и социальной ролью,- это основное положение этики протестантизма, которую Макс Вебер (об этом говорилось в главе 2) определил как главное слагаемое капиталистического духа.
Поэтому можно сказать, что напряженное внимание к жизни как установка сознания было всегда характерно для повседневности, хотя в некоторые исторические периоды оно могло частично ослабевать. В этом последнем смысле attention а'3f la vie также исторично.
Еще одна характеристика повседневности - специфика восприятия времени. Повседневность конституируется 'стандартным' временем трудовых ритмов. Последнее определяется 'пересечением' субъективной длительности и объективного космического времени. Такое сложное строение трудового времени существенно осложняет исторический анализ проблемы. Кроме того, ни субъективное время, ни объективно внешнее время в современном понимании не совпадают с тем, как они воспринимались в древности. Вопрос о субъективном переживании времени связан с вопросом о восприятии личностью своей самотождественности. В разные эпохи она воспринималась по-разному: в античную эпоху (по мнению многих авторов) человек отождествлялся прежде всего с его пластической стороной, то есть физическим пространственным телом, а в эпоху средневековья человек - это в первую очередь душа человека. Можно предположить, что в первом случае субъективное время было почти иррелевантно и трудовые ритмы совпадали с природными (весна - осень, день - ночь). Во втором случае должно было возникнуть внутреннее время, ибо душа - это некоторое временное целое (Бахтин), а целое - это уже изъятие из внешнего охватывающего его ритма. Не случайно внутреннее переживание времени впервые было зафиксировано как философская проблема одним из отцов церкви - блаженным Августином.
Точно так же по-разному в разные эпохи переживается и внешнее время. Так, у древних египтян настоящее и прошлое, то есть мир предшественников, в известном смысле одновременны. Ничто не уходит 'совсем'. Факты прошлого, настоящего и будущего сосуществуют. Суть идеи божественного предопределения в христианстве состоит в том, что прошлое, настоящее и будущее как бы сжаты в единую точку и существуют в одновременности, по крайней мере в сознании Бога. Заметим, что такой же точки зрения придерживается 'классическая' наука, считающая возможным, благодаря каузальной связи явлений, нарисовать исчерпывающе полную картину мира, отражающую то, каким он является, каким он был и каким будет. В этой механистической в своей основе картине мира историческое отождествляется с логическим, хотя в действительности их отношения сложны и отождествлять их нельзя (см. 2.12).
Кроме того, в прошедшие века внешнее время не воспринималось как пассивное, гомогенное, равное себе в каждый момент вместилище фактов и событий (в отличие от современного его восприятия). Различные его моменты характеризовались качественной определенностью. В средневековье, по меткому определению А.Я.Гуревича, время выступало как 'конкретная предметная стихия' [25, с. 91], оно было неотделимо от вещей и действий, в нем содержащихся.
Для христианской эпохи характерна объективизация времени. В этот период возникает (в трудах Августина) философия истории, которая, как говорит Гуревич, драматизирует время. Оно обретает направленность, ибо история получает цель, и каждый момент времени осмысливается с позиции цели истории. Вследствие этого формируется особенный ритм жизни, не совпадающий с природным; он задается церковью, опосредующей отношения человека с богом (время молитв, служб, возрастные ритуалы и т.п.). Данный (субъективный) ритм жизни 'перекрещивается' с 'объективным', социально организованным ритмом. При этом возникает стандартное время, то есть время ритмов повседневности.
По мере развития научных представлений объективное время, так же как и человеческая психическая жизнь, начали освобождаться от наследия теологических интепретаций и, взаимодействуя, образовали трудовое время современной нам повседневности.
Завершая рассмотрение вопросов о времени, отметим, что помимо содержательных изменений временных характеристик повседневности происходит постоянное учащение ритма, ускорение темпа жизни. По свидетельству историков, лишь в конце средневековья часы на башнях церквей стали отбивать четверти. Трудовой ритм средневекового ремесленника был более медленным, чем ныне. Длящийся до 20 часов рабочий день сменялся днем отдыха. В современных условиях семи-восьмичасового рабочего дня периоды труда и отдыха следуют с большей частотой. Но это - особая проблема, хотя и важная для познания повседневности.
Следующая из выделенных Шюцем характерных черт повседневности - личностная определенность действующего индивида. Выше мы уже затронули некоторые вопросы, касающиеся личности, рассмотрев, в частности, проблему времени. Но Шюц ставил вопрос иначе, и мы не будем останавливаться на том, как воспринималась личность в ту или иную эпоху, а обсудим, насколько полно человек в единстве его проявлений (спонтанная активность, созерцание, воображение) включен в деятельность.
Здесь возможны различные интерпретации. С одной стороны, древность (в самом широком смысле, включая, конечно, с соответствующими оговорками, и средневековье) характеризуется, как принято сейчас говорить, малой инновативной активностью. Тогда деятельность была в основном традиционной деятельностью. Представления о мире и стандарты поведения оставались стабильными на протяжении веков, а иногда и тысячелетий (Египет). В таких условиях труд превращался в совокупность механических движений, не требующих усилий воображения, фантазии. Используя социологическую терминологию, можно сказать, что личность полностью совпадала со своими ролевыми определениями, спонтанность угасала. Трудовой акт был не поступком, а механическим усилием.
Однако, с другой стороны, в этом бесконечном повторении одного и того же отсутствовала повторяемость. На первый взгляд, данное утверждение парадоксально. Но вспомним, что говорилось выше о специфике переживания времени в древности. Так как каждый момент времени характеризовался своей качественной определенностью, то, скажем, сбор урожая сегодня не был тем же самым сбором урожая, что и в прошлом году. За видимой повторяемостью стояла неповторимость; действие не осуществлялось по известному алгоритму, оно каждый раз было новым, совершалось с самого начала и впервые. Еще средневековый ремесленник изготовлял каждый раз новый объект, не тождественный предыдущему. 'Эпоха неповторимости' завершилась с введением фабричного серийного производства.
Несколько отступив от темы, заметим, что в современную эпоху, гордящуюся своим инновативным духом (действительно, культурные образцы, типы и формы поведения стали сменяться необычайно быстро; и вообще ускорились ритм и темп жизни), тоже налицо двоякая тенденция. Судьба большинства - традиционализм и стандартизация поведения, а функция инновации является прерогативой весьма немногочисленной прослойки изобретателей, инноваторов во всех сферах жизни. К тому же участившийся ритм отрывает жизнь (поскольку ритм жизни самоценен, самодостаточен, лишен предметной определенности) от ее тематического предметно-смыслового содержания, следовательно, подавляет инновацию. Не случайно деятельность людей, выполняющих функцию инноваторов (ученых, политиков, людей искусства и т.д.) в обществе, ритмизирована гораздо менее, чем жизнь общества в среднем.
Таким образом, мы выявили в целом две противоречивые тенденции, и, на мой взгляд, личностная вовлеченность людей того времени (древности) в совершаемые ими действия, несмотря на традиционализм прошлых эпох, была, как правило, большей, чем в современную эпоху.
Применительно к нашей теме - повседневности - данный вывод позволяет сказать следующее: в древности повседневность была не столько повседневностью, сколько чередованием приключений. (В нашем, современном смысле приключение можно характеризовать как часть реальности, 'изъятую' из течения обычной жизни, замкнутую в себе и отличающуюся крайней остротой эмоционально-волевых проявлений.) В приключении время 'исчезает', предметность воспринимается так остро и ярко, как будто вбирает в себя время. Поэтому и говорят, что 'все случилось как бы в одно мгновение'. Примерно так характеризовал приключение Георг Зиммель.
Повседневность в древности распадалась на такого рода приключения, где время поглощалось предметно-смысловой стороной деятельности и не воспринималось как нечто отдельное от вещей. Разумеется, это положение не следует понимать буквально. Приключение возможно только на фоне устойчивого, стабильного порядка жизни, а в древности стабильность, устойчивость была очень высока. Другое дело, что повседневность воспринималась острее и напряженнее, чем ныне, поэтому мы и говорим о более глубокой и активной вовлеченности человека в повседневность в прошедшие эпохи.
________________________________________

1. Epochй (греч. воздержание) - в феноменологической философии Гуссерля термин, обозначающий воздержание от суждений о существовании или несуществовании объектов опыта.

2.15. Историческое развитие социальности

Рассмотрим последний из выделенных Шюцем характерных признаков повседневности - особую форму социальности. Повседневность - это общий, интерсубъективно структурированный типизированный мир социального действия и коммуникации. Раскрытию структур именно так понимаемой повседневности посвящен один из немногих опубликованных на русском языке фрагментов работ Шюца [88].
Вопрос о том, сложился такой мир повседневности исторически или его формальные характеристики изначальны и неизменны, можно разбить на ряд частных вопросов:
1. Насколько характерным для повседневной жизни древних времен было восприятие личности как типа?
2. С какой степенью типичности воспринимались развертывающиеся социальные взаимодействия?
3. Насколько действенной была предпосылка о взаимности перспектив?
4. Как происходил процесс типизации личностей и взаимодействий?
Ответить исчерпывающим образом на эти вопросы трудно. Но можно по крайней мере наметить некоторые ориентиры.
1. Косвенный ответ на первый вопрос дает проведенный Зиммелем [144] анализ развития представлений о ценности (точнее, о стоимости) человека в связи с развитием денежной экономики. Очевидно, исторически первичной реакцией на убийство, скажем, предводителя племени была кровная месть, то есть убийство. В дальнейшем возникла практика 'платы за убийство' (древнегерманское Wehrgild) или вообще за пролитие крови, причем первоначально твердой цены не существовало; вопрос решался в каждом случае индивидуально. В более поздний период были введены (при поддержке светской и духовной властей) твердые цены выкупа, учитывающие социальный статус убитого.
Переход от субъективной к объективной цене за человека ознаменовал важнейший поворот в мышлении. По мысли Зиммеля, то, что все люди воспринимают объект одинаковым образом, можно объяснить только одним: объект действительно обладает специфическим качеством, которое представляет собой содержание восприятия. Если разные люди, погибшие в разных ситуациях, оцениваются одинаково, значит человек действительно стоит определенную сумму. В противоположном случае, когда цена устанавливается индивидуально, она отражает не типическую, но сугубо индивидуальную стоимость, определяемую личностными обстоятельствами и установками родственников убитого.
Здесь наблюдается переход от индивидуалистического восприятия личности к типологическому. Введение твердой цены за человека имело своей целью и следствием установление социального мира, ослабление и устранение бесконечной вражды между родами, то есть достижение определенной взаимности перспектив. Его можно рассматривать как кодификацию уже сложившихся к тому времени личностных типологий.
Аналогичным образом можно расценивать и брак в форме покупки женщин, нашедший впоследствии свое развитие в браке, основанном на денежном расчете, и в проституции. Введение цены за женщину (причем цена устанавливалась в основном исходя из экономических, а не эстетических соображений) было шагом в направлении ее типологизации.
Эти внешние экономические и юридические факты отражали изменившиеся формы восприятия человеческой личности. В социальных отношениях все большую и большую роль начинало играть типологическое восприятие, а ощущения особости и индивидуальности человека проявлялись все меньше и меньше.
В дальнейшем обнаружилась парадоксальность такого развития. Современная точка зрения, согласно которой каждая личность самоценна и не может иметь денежного эквивалента, появилась именно в процессе абсолютизации типологизирующей процедуры. Современное 'юридическое лицо' абсолютно безлико. Признание неотъемлемых прав личности предполагает отрицание (или по крайней мере не предполагает признания) ее индивидуальности. В противоположность этому прежние иерархические типологии имели в виду особость личности, которая выражалась в ее стоимости. Хотя в соответствии с современными взглядами назначение цены за человека унижает его, можно согласиться с тем мнением, что достаточно высокая цена есть признание его особенных индивидуальных качеств. Кроме того, как замечает Зиммель, цена может быть столь высокой, что выводит человека за рамки всяческих типологий, свидетельствуя о его уникальности и неповторимости.
Применительно к рассматриваемой нами теме важен тот факт, что в социальной жизни установление стабильности и порядка взаимодействий сопровождалось усилением влияния типологизирующих процедур. Утверждать, что предпосылка взаимности перспектив потенциально действительна по отношению к любым лицам, вступающим во взаимодействие со мной, эквивалентно утверждению о равенстве прав личности, которое тоже ведь существует лишь в потенции. Чем более мы будем углубляться в историю, тем менее типологизируемой будет выступать человеческая личность, тем более суженной будет сфера потенциальной взаимности перспектив. В древности все владыки были величайшими, все воины - бесстрашными и мощнейшими. Эти превосходные степени сами по себе исключают возможность сравнения и замены одного другим.
2. Примерно то же можно сказать и о социальных взаимодействиях. Внешние их проявления были, вероятно, точно такими же, как сейчас. Например, ссора Ахилла с Агамемноном может рассматриваться как абсолютно тождественная (с формальной стороны) ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем и тождественная множеству событий, которые мы включаем в рубрику конфликтных. Однако не следует забывать, что типологизация личностей, приписывание типичных мотивов тысячелетия назад было гораздо слабее развито, чем ныне, а поэтому ссора Ахилла с Агамемноном имела гораздо большее личностное значение. Она была единственной в своем роде, как и любая другая ссора в те далекие времена.
На интенсивность переживания деятельности как сугубо личностной и неповторимой влияла также отмечавшаяся Зиммелем сравнительная малочисленность промежуточных звеньев между целью и ее достижением. Как правило, потребность можно было удовлетворить, не выстраивая целой системы промежуточных средств-целей. Деятельность, сравнительно простая по структуре, воспринималась как непосредственно своя, индивидуальная, она была 'ближе' к человеку, индивидуалистичнее. Например, в условиях натурального хозяйства между работой и удовлетворением жизненных потребностей не стояли деньги как всеобщий посредник. Это было одной из причин того, что каждый трудовой акт воспринимался как сугубо индивидуальный.
Огромное значение имело возникновение науки, породившей совершенно новый род деятельности и новый род производимых продуктов. Об этом хорошо пишет Гуссерль. По его словам, продукты науки, имеют особый способ бытия, особую временность: 'они не портятся, они непреходящи; создавая их вновь, ссылаются на нечто похожее, в том же роде употребимое; в любом количестве повторений создается по отношению к одному и тому же человеку и к любому множеству людей тождественное себе то же самое, тождественное по смыслу и значимости. Связанные практическим взаимопониманием люди не могут не воспринимать то, что произвел их товарищ точно таким же способом, как они сами, в качестве тождественного того же, что и их собственное изделие' [27, с. 57].
Специфический способ бытия продуктов науки символизирует способ бытия современной повседневности.
3. Ответ на вопрос о сравнительной действенности предпосылки о взаимности перспектив в далеком прошлом на современном этапе содержится в ответе на предыдущий вопрос.
4. Рассмотрим последний вопрос: как в этих условиях, весьма отличающихся от нынешних, происходил процесс формирования стабильной и взаимосогласованной практики. Мы не имеем возможности подробно останавливаться на многовековых дискуссиях о примитивном мышлении. Обратим внимание лишь на явление партиципации, возникающее в процессе так называемого комплексного мышления.
Известно, что комплексное мышление свойственно не только первобытным народам, но и детям на ранней ступени развития. В литературе часто приводится следующий пример: ребенок называет словом 'ква' сначала увиденную им плавающую в пруду утку, затем все жидкости, в том числе и молоко, которое он пьет из бутылки; увидев на монете изображение орла, он обозначает словом 'ква' монету, и это название он переносит на все круглые и все блестящие предметы. (Данный пример приводит, в частности, Л.С. Выготский, в своих работах детально описавший процессы комплексного мышления.)
По словам Выготского, одно и то же слово, применяемое в различных ситуациях, получает совершенно различные, иногда противоположные значения. При этом 'каждый конкретный предмет, входя в комплекс, не сливается, тем самым, с другими предметами этого комплекса, а сохраняет всю свою конкретную самостоятельность' (курсив наш. - Л.И.) [16, с. 138-139].
В рамках комплексного мышления одно и то же слово не только обозначает различные факты и явления, которые, как свидетельствует наше понятийное мышление, не имеют никаких связей в порядке вещей, но и, наоборот, одно и то же явление может получать различные имена из-за включения его в различные комплексы. Однако при этом оно, явление, сохраняет свою конкретную полноту и самотождественность.
Наше логическое мышление позволяет относить предмет к различным множествам, поскольку ему присущ какой-то из признаков, конституирующих множества, например, стол можно отнести к множеству предметов из дерева, множеству предметов, стоящих на четырех ножках, но эти процедуры приводят к разрушению однократно-наглядной определенности стола. То же происходит и в типологизирующих процедурах повседневности: типологизируемые личности и взаимодействия утрачивают свою индивидуальность.
По-другому входят вещи в комплексы. Они сохраняют самотождественность, индивидуальность, в то же время соучаствуя одна в другой. Это явление получило название партиципации. Выготский приводит следующий пример (из Леви-Брюля): члены бразильского племени бороро гордятся тем, что они являются красными попугаями арара. 'Бороро совершенно спокойно говорят, что они действительно являются красными арара... Это не имя, которое они себе присваивают, это не родство, на котором они настаивают. То, что они разумеют под этим,- это идентичность существ' [16, с. 139].
Следует уточнить, как понимать партиципацию: представляет ли она собой соучастие одной и той же вещи в нескольких комплексах или соучастие вещей друг в друге? В приведенном примере: является ли арара фамильным именем для обозначения птиц и людей (как, например, члены семьи могут говорить, что все они - Ивановы, но при этом не считать себя тождественными друг другу) или действительно речь идет о их тождестве. Выготский придерживается первой точки зрения, полагая, что неправомерно говорить о том, что бороро считают себя тождественными попугаям.
Однако в партиципации предполагается определенная степень отождествления, предметов, составляющих комплекс. Без наличия этой связи невозможно понять большинство магических процедур, не понять также, почему древние были одержимы именем. Согласно древнеегипетской легенде, бог Ра был укушен змеей и тяжко страдал. Богиня Изида, стремясь излечить его, требовала, чтобы он открыл ей свое тайное имя. Наконец Ра, не выдержав боли, согласился. Под этим именем было произнесено заклятие, и бог исцелился. Согласно нашей гипотезе, многочисленность имен свидетельствовала о том, что человек (или бог) соучаствует во многих комплексах, сохраняя при этом свою целостность и индивидуальность, будучи тождественным себе при многих разнообразных обозначениях.
Представляется, что понятие комплексного мышления дает ключ к пониманию структур практики на исторически ранних этапах развития человечества.
Комплексное мышление позволяло отождествить один предмет, одно явление с другим, но при этом без потери их конкретной индивидуальности. Оно позволяло членам рода отождествлять себя друг с другом (каждый из бороро есть бороро), с тотемным животным (каждый из них есть попугай), с носителем своего собственного имени и сохранять свою неповторимую индивидуальность. Здесь называние вещи или явления - не подведение под тип, не логическая или квазилогическая процедура. Говоря словами Выготского, первичное слово - это 'скорее образ, скорее картина, умственный рисунок понятия, маленькое повествование о нем. Оно - именно художественное произведение' [16, с. 146]. Поэтому можно утверждать, что в давно прошедшие эпохи социальные взаимодействия, события, даже те, которые кажутся знакомыми и понятными, происходили по сути иначе. Каждое из них, даже похожее на вчерашнее и обозначавшееся тем же словом, на самом деле не было 'тем же', как не является тем же спектакль, игравшийся вчера и играемый сегодня, вчерашняя и сегодняшняя игра в 'дочки-матери' и т.д.
Такое восприятие мира поддерживалось сравнительной нерасчлененностью деятельности, 'близостью' и конкретностью целей, отсутствием выраженного разделения труда. Последнее определялось конкретными физическими возможностями индивида. Так, воины амазонских племен, отправлявшиеся в дальний поход. практиковали 'военный гомосексуализм', поочередно выполняя 'роль' женщин. А библейская Рахиль, будучи бесплодной, дала Иакову свою служанку Валлу, которая родила дитя Рахили.
В дальнейшем, по мере усложнения деятельности, 'удлинения' цепи средств, необходимых для достижения личностно желаемой цели, обусловленного этим разделения труда происходит логизация вещей и явлений. Восприятие того и другого начинает отрываться от их конкретно-наглядной определенности. Расширение пространственных связей человека, возникновение обмена вещей и товаров, становление денежной экономики, развитие философии и естественных наук - все это вело к интеллектуализации и логизации социального мира. Так происходило становление нашей сегодняшней повседневности.

2.16. К антропологии повседневности

Под повседневностью мы понимаем нечто привычное, рутинное, нормальное, себе тождественное в различные моменты времени. Если следовать этой точке зрения, то, руководствуясь нашей гипотезой, можно сказать, что в начальные эпохи истории повседневности как таковой не существовало. Повседневность - это продукт длительного исторического развития.
Но 'примитивные' формы опыта не исчезли бесследно. Под натиском повседневности, бесповоротно утвердившей себя в качестве 'верховной реальности' (термин Шюца), они раздробились на 'конечные области', каждая из которых обладает своей 'логикой'. В литературе отмечается, что характерное для ранних стадий истории комплексное мышление и явление партиципации свойственно шизофреникам и также отчетливо прослеживается на ранних стадиях развития ребенка. В этой связи представляют интерес игры детей младшего возраста, которые часто называют ролевыми играми, предполагая, что они включают в себя процессы принятия роли, то есть типизацию. Но мне кажется, следует говорить не о типизации, а об отождествлении: в такой игре девочка становится не как бы матерью, но она является матерью, а песок в кастрюльке - не условный заменитель каши (он условен лишь с точки зрения логики человека взрослого). Этим объясняется и серьезность, с которой дети подходят к игре и которая выражается в поглощенности ролью, немыслимой во взрослых играх. Этим же объясняется и возможность 'принятия роли' паровоза, автомобиля и т.п., абсурдная с позиции логики. В игре проявляется совсем иной способ мышления, это, скорее, не ролевые, а партиципативные игры.
То, что можно обозначить как конечные области значений (вслед за Шюцем) или как миры опыта (в нашей терминологии): мир игры, мир фантазии, мир художественного творчества и восприятия, мир религиозного переживания, мир душевной болезни и т.д. и т.п.,- все это обособившиеся области синкретического единого комплекса действия, переживания и мышления, характерного для далекого прошлого человечества. Их детальное систематическое исследование позволит объяснить многое из того, что было в прошлом и предвидеть (в определенной степени) будущее культурного развития человечества.

2.17. Повседневность как тема

Воспользовавшись булгаковской 'мениппеей', мы вкратце рассмотрели некоторые основные моменты социологии повседневности: концепцию повседневной интерпретации и типизации, учение о конечных .областях значений, или смысловых сферах, методологические вопросы изучения повседневности. Однако возникает вопрос: что дает изучение повседневности?
Очевидно, ответ будет таким: изучение повседневности позволяет достичь понимания укорененности социально-научного знания в повседневной жизни и постоянной и глубокой обусловленности ею. Выше говорилось, что повседневность является основой и необходимой предпосылкой исследований в социальных науках, но почти никогда не становится темой этих исследований. Попытка тематизации повседневности будет способствовать выявлению глубинных оснований социально-научного знания. Особого рассмотрения требует тема, касающаяся прояснения связи категорий повседневной интерпретации и понятий социальных наук. Здесь можно лишь сказать, что следствием такой методологической рефлексии и последующего 'воссоединения' науки и повседневности должно стать преодоление принципиального разрыва между повседневной жизнью и миром социальной теории. Для социолога это означало бы отказ от позиций непогрешимого учительства, от ощущения всезнания и всемогущества, от чувства превосходства ученого, вооруженного теорией, над 'простым' человеком, опирающимся лишь на здравый смысл. Теоретики социологии должны спуститься из заоблачных высей, и тогда они поймут, что пренебрегаемый ими здравый смысл - не существо низшего порядка, а законный и полноправный родитель социологической теории.
'Воссоединение' науки и повседневности откроет новые возможности участия социальной науки в человеческой жизни, ибо определение иного места науки в мире - это и иной мир, открывающий новые бесчисленные возможности реализации жизненных планов человека. На это намекает и Воланд в известном эпизоде романа:
Цит.
Михаил Александрович,- негромко обратился Воланд к голове, и тогда веки убитого приподнялись, и на мертвом лице Маргарита, содрогнувшись, увидела живые, полные мысли и страдания глаза.- Все сбылось, не правда ли? - продолжал Воланд, глядя в глаза головы,- голова отрезана женщиной, заседание не состоялось, и живу я в вашей квартире. Это - факт. А факт - самая упрямая в мире вещь. Но теперь нас интересует дальнейшее, а не этот уже совершившийся факт. Вы всегда были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам в присутствии моих гостей, хотя они и служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и солидна и остроумна. Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это! Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие.- Воланд поднял шпагу.
В главе 1 (см. 1.8) упоминалась теорема Томаса, в которой утверждается следующее: если ситуация рассматривается как реальная, она реальна по своим последствиям. И в предыдущей, и в настоящей главе я на многочисленных примерах старался показать, что определенного рода интерпретация, то есть отнесение действия к определенному типу, предполагает возникновение новой объективной среды, причем объективной она представляется самим участникам взаимодействия и обретает подлинно объективное воплощение в их действиях, направленных на практическое изменение мира.
В устах Воланда слова 'каждому по его вере' звучат как поистине дьявольская формулировка теоремы Томаса - одной из центральных тем социологии повседневности. В этих словах - ключ к пониманию судьбы героя романа - Мастера, вообще к пониманию того, как реализуются в мире человеческие планы и цели.