Дюркгейм Э. Самоубийство: Социологический этюд

ОГЛАВЛЕНИЕ

КНИГА I . ФАКТОРЫ ВНЕСОЦИАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА

ГЛАВА II . САМОУБИЙСТВО И НОРМАЛЬНЫЕ ПСИХИЧЕСКИЕ СОСТОЯНИЯ. РАСА. НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ

Можно предположить, что наклонность к самоубийству заложена в самом строении индивида независимо от различных аномальных его состояний, о которых мы говорили выше. Она может заключаться в чисто психических явлениях, не будучи связана непременно с расстройством нервной системы. Почему у человека не может явиться желания лишить себя жизни без того, чтобы оно представляло собой мономанию, умственное расстройство или неврастению? Это предположение может даже считаться вполне установленным, если, как это было показано многими учеными, специально изучавшими вопрос о самоубийстве, каждой расе свойствен особый процент самоубийств. Расы отличаются друг от друга и определяются только органическо-психическими признаками. Если процент самоубийств изменяется в зависимости от расы, то приходится признать, что существует известное органическое предрасположение, с которым он тесно связан. Но действительно ли существует эта связь?

I

В чем заключается понятие расы? Совершенно необходимо дать ей точное определение, потому что не только обыденная терминология, но и сами антропологи употребляют это слово в самом разнообразном смысле. Тем не менее различные предположенные формулы можно обыкновенно свести к двум основным понятиям: раса характеризуется по сходству или по общему происхождению. Каждая школа кладет в основание первое или второе определение.

Иногда под расой подразумевается агрегат индивидов, которые имеют, без сомнения, общие черты, но которые, сверх того, обязаны этим сходством признаков тому, что происходят от одного источника. Когда под влиянием какой-либо причины у одного или нескольких индивидов одного и того же поколения появляется изменение, отличающее их от всего остального вида, и когда это изменение, вместо того чтобы исчезнуть со следующим поколением, прогрессирует в силу наследственности, то это обстоятельство дает начало расе. В этом смысле de Quatrefages и мог определить понятие расы как собрание подобных друг другу индивидов, принадлежащих к одному и тому же виду и передающих путем полового преемства все особенности первоначального изменения. Согласно такому определению, раса отличалась бы от вида тем, что начальные пары, от которых произошли различные расы одного и того же вида, в свою очередь произошли от одной только пары. Подобное понятие расы было бы строго ограничено, и она определялась бы путем специального, положившего ей начало признака общего происхождения.

К несчастью, если придерживаться этой формулы, то существование и сфера влияния расы не могут быть установлены без помощи исторических и этнографических изысканий, результаты которых всегда сомнительны, и потому на все вопросы относительно происхождения ее приходится отвечать крайне гадательно. К тому же не вполне достоверно, что существующие в настоящий момент человеческие расы соответствуют вышеприведенному определению, так как вследствие различных скрещиваний по всевозможным направлениям каждое из существующих подразделений нашего вида происходит от самых различных первоначальных источников. Если мы не имеем другого критерия, то будет очень трудно определить, какое отношение различные расы имеют к самоубийству, так как нельзя сказать с достоверностью, где они начинаются и где кончаются. К тому же концепция de Quatrefages грешит тем, что предрешает проблему, на которую наука далеко еще не нашла своего ответа. Эта концепция предполагает, что характеристические свойства расы образовались путем эволюции, что они укрепились в организме только под влиянием наследственности. Это мнение оспаривается целой антропологической школой, носящей название полигенисти-ческой. Согласно мнению этой школы, человечество не происходит целиком из одной-единственной семьи, как учит библейская традиция, но появилось или одновременно, или постепенно в различных местах земного шара. Так как первоначальные роды образовались независимо один от другого и в различной среде, то они были дифференцированы с самого начала, и поэтому каждый из них являлся особой расой. Следовательно, главнейшие расы образовались не путем прогрессирующего укрепления приобретенных изменений, но создались с самого начала и сразу. Поскольку решение этого важного вопроса остается открытым, будет неправильно с методологической точки зрения вводить в определение расы идею общего происхождения или родства.

Гораздо лучше определять ее по непосредственным признакам, которые доступны всякому наблюдателю, и не затрагивать пока вопроса о ее происхождении. В таком случае остается только два характерных признака, выделяющих расу. Прежде всего раса состоит из группы индивидов, характеризующихся своим сходством; но то же самое применимо к людям одной веры или одной профессии. Поэтому, чтобы довершить характеристику расы, необходимо прибавить, что сходство это наследственно. Таким путем образуется особый тип, который независимо от своего первоначального происхождения обыкновенно передается по наследству. В этом смысле должно понимать слова Pricharda , который говорит: «Под именем расы подразумевается каждая группа индивидов, имеющих более или менее общие признаки, передаваемые по наследству; вопрос же о происхождении этих признаков в данный момент лучше оставить в стороне». Вгоса высказывается по этому вопросу почти в тех же выражениях. «Что же касается до разновидностей, существующих в человеческом роде,— говорит он,— то они получили название рас, что дает повод думать о более или менее прямом родстве индивидов одной и той же разновидности, но не решает ни в утвердительном, ни в отрицательном смысле вопроса о родстве между индивидами разных разновидностей».

Поставленная в этой форме проблема о возникновении рас становится разрешимой, но самое слово берется здесь в настолько широком смысле, что делается совершенно неопределенным; оно обозначает уже не только наиболее общие разветвления человеческого вида, естественные и относительно неизменные подразделения человечества, но типы всякого рода. С этой точки зрения каждая группа народов, члены которой в силу тесных отношений, соединявших их на протяжении веков, являют частью уже наследственное сходство, могла бы составлять расу. В этом смысле говорят иногда о латинской, англосаксонской расе и т. д. Можно даже сказать, что только в такой форме расы могут быть рассматриваемы как живые и конкретные факторы исторического развития. В общей смеси народов, в горниле истории, великие, основные и первоначальные расы настолько смешались между собою, что почти совершенно потеряли свою индивидуальность: «Если они не исчезли совершенно с лица земли, то от них остались только очень смутные очертания, отдельные штрихи, которые соединяются между собою в настолько несовершенной форме, что уже не образуют больше никакой характерной физиономии. Тип человека, который устанавливается лишь путем некоторых, часто неопределенных указаний на величину его роста и форму его черепа, не имеет ни достаточной достоверности, ни определенности, для того чтобы ему можно было приписывать большое влияние на ход социальных явлений. Более специальные и менее обширные типы, называемые расой в широком смысле этого слова, более рельефны и неизбежно играют более важную историческую роль, потому что они в большей степени могут считаться продуктом истории, чем природы. Но им не хватает объективного определения. Например, мы очень плохо знаем, какими определенными чертами латинская раса отличается от саксонской; каждый высказывает по этому поводу свое мнение без всякого научного основания.

Эти предварительные соображения предупреждают нас, что социолог должен быть очень осторожен, принимаясь за решение вопроса о том, какое влияние имеет раса на то или иное социальное явление. Для того чтобы решить такую проблему, надо в точности знать, какие существуют расы и чем они отличаются одна от другой. Такая осторожность тем более необходима, что этот пробел антропологии находится в прямой зависимости от того, что самое слово «раса» не заключает в себе ничего определенного. С одной стороны, первоначальные расы представляют теперь только палеонтологический интерес, а с другой— более тесные группировки индивидов, носящие в настоящее время это название, являются, собственно, народами или союзами народов, более братьями и по цивилизации, чем по крови. Раса, понимаемая таким образом, почти совершенно смешивается с нацией.

II

Допустим, однако, что в Европе существует несколько основных типов, наиболее общие признаки которых нам в главных чертах известны и между которыми распределяются разные народности. Условимся называть их расами.

Морселли различает четыре расы: германский тип, разновидностями которого он считает немцев, скандинавов, англосаксов, фламандцев; тип кельт-романский (бельгийцы, французы, итальянцы, испанцы); типы славянский и урало-алтайский. Мы упоминаем последний только для памяти, так как он насчитывает в Европе слишком мало представителей для того, чтобы можно было определить, какое отношение он имеет к самоубийству; к нему можно отнести только венгерцев, финляндцев и жителей некоторых русских областей. Остальные три расы классифицируются следующим образом в зависимости от понижения их наклонности к самоубийству: вначале стоят народы германской расы, потом кельто-романской и, наконец, славяне.

Но можно ли действительно эти различия отнести на счет расы?

Гипотеза эта была бы правдоподобна, если бы каждая группа народов, объединенных под одним общим названием, имела приблизительно одинаковую наклонность к самоубийству. Но в действительности между народами одной и той же расы наблюдается в этом смысле большое различие. Тогда как у славян вообще слабая степень наклонности к самоубийству, Моравия и Богемия среди них составляют исключение. В первой насчитывается 158 случаев на миллион жителей, во второй — 136, тогда как в Крайне всего 46, в Кроации — 30 и в Далмации —14. То же самое мы видим у народов кельто-романской расы. Франция отличается высоким процентом — 150 на 1 000 000 жителей, в то время как в Италии мы находим только 30 случаев, а в Испании — еще меньше. Очень трудно согласиться с Морселли в том отношении, что такое сильное колебание процента может объясняться большим количеством германских элементов во Франции, чем в других латинских странах. Если принять во внимание, что страны, выделяющиеся в смысле высокого процента самоубийств среди родственных им национальностей, в то же время и наиболее цивилизованные, то является вполне законным задать себе вопрос: не различный ли уровень цивилизации является тем моментом, который в действительности определяет собой разницу между обществами и так называемыми этническими группами? Разница в склонности к самоубийству у германских народов еще более велика. Из четырех принадлежащих к этой расе групп в трех наклонность еще слабее, чем у славянских и латинских народов. Это фламандцы, у которых на 1 000 000 насчитывается только 50 случаев самоубийства, англосаксы, у которых самоубийц только 70 на 1 000 000; что же касается скандинавов, и в частности Дании, то в ней насчитывается высокое число— 268 самоубийств, но в Норвегии их только 74 и в Швеции — 84. Поэтому невозможно приписывать датский процент самоубийств всей расе, если в двух других странах, где эта раса существует в наиболее чистом виде, мы имеем противоположные результаты. В общем, из всех германских народов только немцы очень сильно предрасположены к самоубийству. Поэтому если мы будем употреблять термины в их строгом смысле, то в данном случае может идти речь не о расе, а о национальности. Тем не менее, поскольку не доказано отсутствие немецкого типа, который был бы отчасти наследственным, можно распространить понятие этого слова до самых крайних пределов и сказать, что у народов немецкой расы предрасположение к самоубийству развито больше, чем у большинства людей, принадлежащих к кельто-романскому, славянскому и даже англосаксонскому и скандинавскому обществам. Но это все, что можно вывести из предыдущих цифровых данных. Как бы то ни было, мы имеем здесь единственный случай, когда можно действительно подозревать влияние этнических условий. Далее мы увидим, что раса на самом деле в этом случае не играет никакой роли.

Для того чтобы иметь право объяснять расовой причиной склонность немцев к самоубийству, недостаточно одного констатирования того факта, что самоубийство распространено в Германии, так как эта распространенность может быть отнесена на счет природы немецкой цивилизации. Но надо было бы доказать, что эта наклонность неразрывно связана с наследственным состоянием немецкого организма, что это перманентная черта немецкого типа, остающаяся даже и в изменившейся социальной среде. Только при этом условии мы можем видеть в склонности к самоубийству результат влияния расы. Посмотрим теперь, что происходит вне Германии в том случае, если немец входит в жизнь других народов или приобщается к различным культурам; сохраняет ли он свое печальное первенство в наклонности к самоубийству. В Австрии мы имеем готовый ответ на этот вопрос. Немцы, смотря по провинциям, смешались в различных пропорциях с населением, обладающим совсем иными этническими качествами. Посмотрим, увеличило ли присутствие немцев процент самоубийств в Австрии. Для каждой провинции существует как средний процент самоубийств на протяжении пятилетия (1872— 1877 гг.), так и численное значение немецкого элемента. По характеру употребляемого в каждой данной местности наречия мы определяем долю участия той или иной расы; хотя этот критерий не обладает абсолютной точностью, но он наиболее достоверен из всех существующих.

По данным, заимствуемым нами у самого Морсел-ли, невозможно заметить ни малейших следов немецкого влияния, на процент самоубийств. Богемия, Моравия и Буковина, где немцев насчитывается от 37 до 9%, имеют в среднем 140 случаев самоубийства — выше Штирии, Каринтии и Силезии (125), где немцы составляют значительное большинство. Точно так же эти последние страны, несмотря на значительное меньшинство славян, превышают своей наклонностью к самоубийству три единственные провинции, где население всецело немецкое: это Верхняя Австрия, Зальцбург и трансальпийский Тироль. Правда, в Нижней Австрии насчитывается число самоубийств больше, чем в других областях, но это превышение не может быть отнесено на счет немецкого элемента, так как число немцев значительно больше в Верхней Австрии, Зальцбурге и трансальпийском Тироле, где количество самоубийств в два, даже в три раза меньше.

Настоящая причина этой высокой цифры самоубийств состоит в том, что главным городом Нижней Австрии является Вена, которая, как и все столицы, насчитывает ежегодно огромное число самоубийств; в 1876 г . там на миллион жителей приходится 320 случаев; поэтому не надо относить на счет расы то, что присуще вообще большим городам. Наоборот, если на побережье, в Крайне и Далмации, самоубийств значительно меньше, то это вовсе не зависит от присутствия в них меньшего количества немцев, так как в цизаль-пийском Тироле и Галиции, где немцев не больше, в два и в пять раз больше случаев добровольной смерти. Если сосчитать средний процент самоубийств для всех восьми австрийских провинций с немецким меньшинством, то получится цифра 86, т. е. то же количество, что в трансальпийском Тироле, где население чисто немецкое, и больше, чем в Каринтии и Шти-рии, где немцев очень много. Итак, когда немцы и славяне живут в одной и той же социальной среде, и их наклонность к самоубийству оказывается одинаково сильной. Следовательно, разница, наблюдаемая между ними при других обстоятельствах, не зависит от расы.

То же самое можно сказать об отмеченной нами разнице между немецкой и латинской расами. В Швейцарии мы имеем в наличности обе эти расы; пятнадцать швейцарских кантонов целиком или частью — немецкие; среднее число самоубийств в них достигло в 1876 г . цифры 186; 5 кантонов по преимуществу французские: Валлис, Фрибург, Невшатель, Женева. В них среднее число самоубийств 255. Из них всего меньше в кантоне Валлис—10 самоубийств на 1 миллион жителей, но в нем в то же время насчитывается всего больше немцев: 319 на тысячу жителей. Наоборот, Невшатель, Женева и Во, где население почти целиком латинское, имеют 486, 321 и 371 случаев самоубийства.

Для того чтобы дать этническому элементу лучше проявить свое влияние, если только оно вообще существует, мы старались отделить религиозный фактор, который мог бы его замаскировать. Для этого мы сравнили немецкие и французские кантоны с одним и тем же вероисповеданием. Полученные результаты явились только подтверждением предыдущих.

Швейцарские кантоны

С одной стороны, нет существенного различия между двумя расами, с другой — французы имеют перевес. Факты согласно указывают на то, что если немцы чаще других народов лишают себя жизни, то это зависит не от крови, которая течет в их жилах, а от цивилизации, в кругу которой они воспитаны. Тем не менее среди доказательств, приводимых Морселли для подкрепления влияния расы, есть одно, которое на первый взгляд может показаться более убедительным. Французский народ образовался от смешения двух главных рас: кельтов и кимвров, которые с самого начала отличались друг от друга своим ростом. Со времен Юлия Цезаря кимвры были известны своим высоким станом. Брока именно по росту жителей мог определить, каким образом эти две расы распределились на поверхности французской территории, и нашел, что население кельтского происхождения сосредоточилось преимущественно на юге по течению Луары, а кимвры—на севере. Эта этнографическая картина имеет некоторое сходство с картиной самоубийств; ведь мы знаем, что самоубийства сконцентрировались на севере Франции и, наоборот, в минимальной степени наблюдаются в центре и на юге. Но Морселли пошел еще дальше; он считал установленным, что число самоубийств у французов правильно колеблется в зависимости от распределения этнических элементов; чтобы иллюстрировать это свое положение, он разделил департаменты Франции на 6 групп, высчитал для каждой из них среднее число самоубийств, а также среднее число избавленных от военной службы в силу недостаточно высокого роста, что является косвенным мерилом среднего роста населения, ибо эта средняя повышается по мере того, как уменьшается число увольняемых. Оказывается, что эти два ряда средних чисел изменяются обратно пропорционально: чем больше число самоубийств, тем меньше уволенных за недостаточно высокий рост, т. е. тем больше средняя высота роста.

Такое точное соответствие, если бы оно действительно было установлено, можно было бы объяснить, конечно, только влиянием расы. Но тот способ, которым пришел Морселли к этому результату, не позволяет считать последний прочно установленным. В самом деле, он взял за основу шесть этнических групп, классифицированных Брока по степеням предполагаемой чистоты двух рас — кельтской и кимврской. Как бы высоко мы ни ставили авторитет этого ученого, мы должны все же признать, что данный этнографический вопрос слишком сложен, оставляет еще слишком много места различным толкованиям и противоположным гипотезам, для того чтобы классификацию, предложенную Брока, можно было рассматривать как безупречную. Стоит только обратить внимание на то, какое значительное количество более или менее недоказуемых исторических догадок он должен выдвинуть, чтобы обосновать свою теорию. И если его исследования с полной очевидностью показали, что во Франции имеются два отчетливо различающихся друг от друга антропологических типа, то существование тех промежуточных, воплощающих в себе различные оттенки типов, которые он также счел возможным признать, представляется гораздо более сомнительным *.

* Существование двух областных делений, из которых одно состоит из 15 северных департаментов, где преобладает население с высоким ростом (39 забракованных на 1000 новобранцев), другое же — из 24 департаментов центра и запада, где преобладает маленький рост (от 98 до 130 случаев освобождения от службы на 1000), кажется бесспорным. Но разве эта разница есть продукт расы? Решить такой вопрос не так-то легко. Если припомнить, что в течение 30 лет средняя высота роста населения во Франции значительно изменилась, что число забракованных поэтому с 92,80 в 1831 г . понизилось в 1860 г . до 59,40 на 1000, то с полным правом можно спросить себя, может ли такой переменчивый признак быть верным критерием для того, чтобы узнать, существуют ли относительно неизменные типы, называемые расой? Но во всяком случае, тот способ, при помощи которого у Брока группы, промежуточные между этими двумя крайними типами, установлены, поименованы и отнесены к кимврскому или другому источнику, дает нам еще больше права сомневаться. Доводы морфологического порядка здесь неприменимы. Антропология может установить, какова средняя высота роста в данной области, но не может определить, от каких скрещиваний она зависит. Поэтому промежуточные высоты могут зависеть как от того, что кельты смешались с более крупными расами, так и от того, что кимвры смешались с людьми меньшего роста, чем они сами. Географическое распределение не может тоже играть большой роли, потому что смешанные группы понемногу встречаются повсюду: на северо-западе (Нормандия, Нижняя Луара), на юго-западе (Аквитания), на юге (Романская провинция), на востоке (Лотарингия) и так далее. Остаются аргументы чисто исторического характера, но они по природе своей очень гадательны. История не знает, когда, при каких условиях и в каких пропорциях произошли различные нашествия и помеси народов. Каким же образом может она помочь нам определить степень влияния, которое имеют эти события на органическое строение народов?

Если, оставив в стороне эту систематическую, но, может быть, слишком искусственную классификацию, довольствоваться тем, что сгруппировать департаменты согласно среднему росту, наблюдаемому в каждом из них, т. е. по среднему числу освобожденных малорослых новобранцев, и если против каждого из этих средних чисел поставить среднее число самоубийств, то получатся результаты, сильно отличающиеся от цифровых данных Морселли.

Процент самоубийств увеличивается неравномерно, вне всякой прямой зависимости от предполагаемых кимврских элементов, так как первая группа, где население обладает наиболее высоким ростом, насчитывает менее самоубийств, чем вторая, и незначительно больше, чем третья; точно так же три последние стоят почти на одном уровне, несмотря на различную высоту роста. Если что-нибудь вытекает из этих цифровых данных, то только то, что с точки зрения самоубийств, как и с точки зрения высоты роста, Францию можно разделить на две части — северную, где самоубийства случаются часто и рост высокий, и центральную, где рост ниже и где меньше лишают себя жизни, но без всякого точного параллелизма между этими явлениями. Выражаясь иначе, две областные массы населения, замеченные нами на этнографической карте, встречаются и на карте самоубийств; но совпадение это только приблизительно и совершенно не носит общего характера. В деталях изменений этих двух сравниваемых явлений совпадения не наблюдаются.

Сведенное к своим настоящим размерам, рассматриваемое совпадение уже не является решительным доказательством в пользу этнических элементов; оно представляет только любопытный факт, которого еще недостаточно для того, чтобы установить общий закон. Оно может зависеть от случайного сочетания вполне независимых друг от друга факторов. Во всяком случае, для того чтобы это совпадение можно было приписывать действию расы, эта гипотеза должна быть подкреплена и доказана еще и другими фактами. Мы видим между тем нечто совершенно обратное; нижеследующие факты только опровергают эту гипотезу.

1) Более чем странно, что такой коллективный и бесспорный в своей реальности тип, как немецкий, имеющий такое сильное предрасположение к самоубийству, перестает проявлять его тотчас же по изменении социальных условий; или что наполовину проблематический кельтский, или древнебельгийский тип, от которого остались лишь одни бледные следы, имеет и по настоящее время сильное влияние на величину этой наклонности. Слишком велика разница между крайней общностью расовых признаков, оставивших после себя память в недрах данной расы, и сложной специфичностью изучаемой нами наклонности.

2) Мы увидим ниже, что случаи самоубийства были очень многочисленны у древних кельтов (см.: кн. II , гл. IV ). Поэтому если в данный момент они стали реже у народа, как предполагают, кельтского происхождения, то это происходит не в силу природного свойства расы, а по причине изменившихся внешних обстоятельств.

3) Кельты и кимвры не являются первоначальными и чистыми расами; они, как говорит Брока, смешались с другими народами «посредством кровных связей, языка и верований». И те, и другие являются только разновидностью той расы белокурых, высоких людей, которые или путем массового нашествия, или путем повторных набегов рассеялись мало-помалу по всей Европе. Вся разница между ними с точки зрения этнографической заключается в том, что кельты, смешавшись с темно-русым и малорослым южным населением, более отклонились от общего типа. Следовательно, если большая склонность кимвров к самоубийству этнического происхождения, то она вытекает из того обстоятельства, что у них первоначальная раса претерпела меньше изменений. Но тогда следовало бы ожидать, что вне Франции процент самоубийств будет увеличиваться по мере того, как будут резче выступать отличительные признаки этой расы. Но ничего подобного нет на самом деле. Наиболее высоким ростом в Европе обладает население Норвегии ( 1,72 метра ); родина этого типа, всего вероятнее, север, в частности же побережье Балтийского моря: именно в этих местах он считается лучше всего сохранившимся. И тем не менее на Скандинавском полуострове процент самоубийств невысок; говорят, что та же самая раса лучше сохранилась в 1Ьлландии, Бельгии и Англии, чем во Франции, и тем не менее в этой последней стране гораздо больше случаев самоубийства, чем в трех первых.

В конце концов географическое распределение самоубийств во Франции может быть объяснено, не прибегая к таинственной силе расы. Известно, что Франция может быть разделена в интеллектуальном и этнографическом отношении на две части, еще не вполне слившиеся между собой. Население центра и юга сохранило свой природный характер, свойственный ему образ жизни и потому остается чуждым идеям и нравам северян. Но на севере возник очаг французской цивилизации, которая и до сих пор по существу своему остается северной. С другой стороны, так как она содержит в себе важнейшие причины, толкающие население Франции, как мы увидим ниже, к самоубийству, то географические границы сферы ее влияния суть также и границы зоны, наиболее обильной самоубийствами. Поэтому если население севера лишает себя жизни чаще, чем население юга, то это происходит вовсе не в силу его предрасположения на почве этнического темперамента; это происходит потому, что социальные причины самоубийства сконцентрировались сильнее на севере по течению Луары, чем на юге.

Что же касается вопроса о том, как произошел и каким образом сохранился этот духовный дуализм Франции, то ответить на него должна история, так как этнографических наблюдений недостаточно для его решения. Разнообразие рас не могло быть единственной причиной этого, так как самые различные расы могут смешаться и совершенно потеряться одна в другой. Между северным и южным типами в действительности нет такого антагонизма, чтобы века совместной жизни оказались бессильными победить его. Житель Лотарингии меньше отличается от нормандца, чем провансалец от обитателя Jle - de - France . Но благодаря историческим причинам провинциальный дух и местные традиции сохранили свою силу больше на юге, тогда как на севере необходимость встречаться лицом к лицу с общим неприятелем, более тесная солидарность интересов, более частое соприкосновение заставили население слиться и смешаться между собой. Именно благодаря этой духовной нивелировке, оживляющей общение людей и обмен идеями, исторические судьбы избрали эту область хранительницей наивысшей культуры.

III

Теория, считающая расу важным фактором предрасположения к самоубийству, кроме того, implicite допускает, что предрасположение это наследственно, так как только при этом условии ему можно приписать этнический характер. Но доказана ли наследственность самоубийства? Вопрос этот тем более заслуживает рассмотрения, что помимо своей связи с предыдущим он сам по себе представляет значительный интерес. Если бы действительно было установлено, что предрасположение к самоубийству передается от поколения к поколению, то пришлось бы признать, что оно тесно связано с определенным органическим строением.

Необходимо, однако, уже с самого начала условиться относительно смысла терминов. Когда говорят про самоубийство, что оно наследственно, подразумевают ли под этим просто, что дети самоубийц, унаследовав характер своих родителей, при аналогичных обстоятельствах склонны поступать так же, как и они? При такой постановке вопроса ничего нельзя возразить против этого положения, но тогда оно лишается для нас всякой ценности, так как в этом случае не самоубийство наследственно, а преемственно передается некоторый общий темперамент, который может в подходящем случае предрасположить индивида, но не заставить его непременно покончить с собой и который поэтому не может служить достаточным объяснением поступков данного субъекта. Мы видели, что индивидуальное строение, которое способствует в высшей степени появлению неврастении в различных ее формах, не имеет никакого отношения к изменениям процента самоубийств. Совершенно в другом смысле психологи часто говорили о наследственности: они говорили о наклонности лишать себя жизни, которая непосредственно и целиком переходит от родителей к детям и зарождает в уме индивида мысль о самоубийстве чисто автоматически. В этом случае наклонность к самоубийству должна была бы действовать в некотором роде психомеханически, не без известной самостоятельности, и очень немногим отличалась бы от мономании, причем ей, вполне вероятно, должен был бы соответствовать не менее определенный физиологический механизм. Следовательно, она коренным образом зависела бы от индивидуальных причин.

Подтверждают ли наблюдения существование подобной наследственности? Разумеется, часто можно наблюдать, что самоубийство регулярно и трагично повторяется в одном и том же семействе. Яркий случай приводит Gall . «Господин Г., богатый человек, умирая, оставил семерым своим сыновьям наследство в 2 000 000 франков; шестеро из них остались в Париже или в его окрестностях и сберегли оставленную каждому из них часть наследства, а некоторые даже увеличили ее. Все они были вполне счастливы и обладали цветущим здоровьем. Тем не менее в течение 40 лет все семь братьев лишили себя жизни». Эскироль знал одного негоцианта, отца шестерых детей, из которых четверо лишили себя жизни, а пятый сделал несколько попыток к самоубийству. В других случаях мы видим, что отцы, дети и внуки одержимы одним и тем же стремлением. Но пример физиологии должен научить нас не делать преждевременных заключений в вопросе о наследственности, который требует большой осмотрительности. Очень часто встречаются случаи, когда туберкулез уничтожает последовательно несколько поколений, и тем не менее ученые все-таки колеблются признать его наследственным и даже склоняются, по-видимому, к противоположному мнению. Это повторение одной и той же болезни в кругу одного и того же семейства может зависеть не от наследственности самого туберкулеза, а от общего предрасположения, делающего данный организм особенно благоприятной почвой для появления и размножения в нем бацилл данного недуга. В этом случае передается не сама болезнь, а благоприятная для ее развития почва. Для того чтобы иметь право категорически отвергать это последнее объяснение, надо хотя бы установить, что бацилла Коха часто встречается в самом человеческом зародыше; но поскольку такое наблюдение не было сделано, сомнение в наследственной передаче чахотки вполне законно. С той же осторожностью надо относиться и к интересующей нас проблеме; для разрешения ее недостаточно перечисления нескольких благоприятных в смысле наследственности фактов — нужно, чтобы эти факты были в достаточном количестве, чтобы они не могли быть отнесены на счет случайного стечения обстоятельств, чтобы они не допускали никакого другого объяснения и не были опровергнуты никакими другими фактами.

Отвечают ли они этому тройному условию? Правда, подобные факты не считаются редкими, но этого недостаточно для того, чтобы вывести заключение о наследственной природе самоубийства. Надо в особенности определить, по отношению к какой доле общего числа самоубийств они оказываются верными. Если бы для относительно высокой доли общей цифры самоубийств было доказано существование самоубийств у предков, то с полным основанием можно было бы утверждать, что между этими двумя фактами существует причинная связь, что самоубийство имеет свойство передаваться по наследству. Поскольку такого доказательства в нашем распоряжении не имеется, всегда будет основание спросить себя, не вызываются ли приводимые факты случайными комбинациями различных причин. Наблюдения и сравнения, которые одни могли бы решить этот вопрос, никогда не производились в достаточно широком размере; обыкновенно довольствуются тем, что передают некоторое количество интересных анекдотов. Те немногие сведения по этому вопросу, которые мы имеем, недостаточно убедительны и даже отчасти противоречивы. На 39 умалишенных с более или менее ясно выраженной наклонностью к самоубийству, которых имел возможность наблюдать доктор Lays в своей лечебнице и по отношению к которым ему удалось собрать достаточно полные сведения, он нашел только один случай, где эта наклонность уже встречалась раньше в семье больного. На 265 умалишенных Briere de Boismont нашел только 11 случаев, т. е. 4% больных, родители которых покончили с собой. Пропорция, которую дает Cazauvieilh , гораздо значительнее: у 13 индивидов из 60 он нашел прецеденты в прошлом поколении, что составляет 28%. Согласно баварской статистике, единственной, которая отметила влияние наследственности, на протяжении 1857—1866 гг. насчитывается до 13% самоубийств наследственного характера. Как ни малодоказательны эти факты, если истолковывать их с точки зрения гипотезы, принимающей существование специальной наследственности самоубийства, однако гипотеза эта приобретает некоторый авторитет, раз невозможно подыскать никакого другого объяснения. Но существуют по меньшей мере две другие причины, которые могут вызвать тот же эффект, особенно при своем сочетании. Во-первых, почти все наблюдения сделаны психиатрами и, следовательно, над умалишенными. Психическое расстройство, может быть, чаще всех /других болезней передается по наследству. Поэтому можно спросить себя: наследственна ли сама наклонность к самоубийству или скорее умственное расстройство, частым, но случайным симптомом которого является самоубийство. Сомнение наше тем более основательно, что, по признанию всех делавших наблюдение, случаи, благоприятные для гипотезы наследственности, встречались по большей части—если не исключительно—именно среди самоубийц-умалишенных. Без сомнения, при этих условиях наследственность играет важную роль, но здесь идет речь не о наследственной наклонности к самоубийству; передается по наследству умственное расстройство в его общем виде, нервный недуг, случайным и сомнительным последствием которого является самоубийство. Здесь наследственность распространяется на склонность к самоубийству не более чем на кровохарканье в случаях наследственного туберкулеза. Если какой-нибудь несчастный, в семье которого есть и умалишенные, и самоубийцы, убивает себя, то делает он это не потому, что родственники его покончили с собой, а потому, что они были сумасшедшими. Душевные болезни, передаваясь по наследству, трансформируются; так, например, меланхолия в старшем поколении превращается у младшего в хроническое безумие и инстинктивное сумасшествие; и поэтому может случиться, что несколько членов одной и той же семьи кончают с собой и что все эти самоубийства проистекают от различных видов безумия и принадлежат поэтому к различным типам.

Но одной этой причины недостаточно для того, чтобы объяснить все факты, так как, с одной стороны, не доказано, что самоубийство повторяется только в семействах, где есть умалишенные, с другой—остается необъясненной та замечательная особенность, что в некоторых из этих семейств самоубийство носит, по-видимому, заразительный характер, хотя психическое расстройство не влечет за собой непременно такого последствия. Не каждый сумасшедший стремится лишить себя жизни. Откуда же происходит целая категория сумасшедших, стремящихся покончить с собой? Подобное совпадение обстоятельств дает повод подозревать существование другого фактора, сверх предыдущего; определить его можно, не прибегая к гипотезе наследственности; достаточно одной заразительной силы примера, чтобы создать этот новый фактор.

Мы увидим в одной из нижеследующих глав, что самоубийство очень заразительно. Эта способность заражаться особенно ярко чувствуется у индивидов, структура которых делает их более чувствительными ко всякому внушению вообще и к идее о самоубийстве в частности; они не только склонны воспроизводить все то, что поражает их впечатлительность, но в особенности заражаются поступком, к которому у них уже есть некоторое предрасположение, и повторяют его. Это двойное условие имеется в наличности у людей умалишенных или у простых неврастеников, родители которых покончили с собой. Слабость нервной системы делает их восприимчивыми к гипнозу и в то же самое время предрасполагает их спокойно относиться к мысли о смерти; поэтому нет ничего удивительного, что воспоминание о трагической смерти своих близких или зрелище ее становится для таких субъектов источником навязчивой идеи или непреодолимого стремления к самоубийству.

Это объяснение отнюдь не является менее удовлетворительным, чем гипотеза наследственности; существует целый ряд фактов, доступных только ему одному. Часто случается, что в семьях, где наблюдаются повторные случаи самоубийства, они почти вызываются один другим; они не только случаются в одном и том же возрасте, но происходят совершенно одинаковым образом. Иногда предпочтение отдается повешению, в других случаях прибегают к самоудушению газами или бросаются с возвышенного места. В одном часто приводимом случае сходство простирается еще дальше. Одно и то же оружие служило для всей семьи и на протяжении многих лет. В этих явлениях хотели видеть еще одно доказательство существования наследственности. Но если существуют серьезные причины, в силу которых нельзя делать из самоубийства особой психологической сущности, то во сколько же раз труднее признать существование особой наклонности лишать себя жизни посредством повешения или пистолета. Разве эти факты не указывают скорее на то, как велика заразительная сила примера, действующая на умы оставшихся в живых людей, родные которых уже внесли кровавую страницу в историю своей семьи? С какой силой должно их преследовать воспоминание об этой добровольной смерти, чтобы заставить решиться повторить с поразительной точностью то, что было сделано их предшественниками!

Предлагаемое нами объяснение подтверждается еще тем, что многочисленные случаи, где не может быть и речи о наследственности и где все зло происходит по вине заразительной силы примера, являют те же самые признаки. Во время эпидемий, о которых будет говориться ниже, обыкновенно наблюдается, что различные случаи самоубийств имеют между собой самое поразительное сходство, можно сказать, являются копией один другого. Всем известен рассказ о пятнадцати инвалидах, которые в 1772 г . один за другим за короткое время повесились на одном и том же крюке в темном коридоре; как только крюк был снят, эпидемия прекратилась. То же самое было в булонском лагере: один солдат застрелился в часовой будке; через несколько дней у него оказались последователи, которые покончили с собой в той же будке; как только ее сожгли, эпидемия прекратилась. Во всех этих случаях преобладающее влияние навязчивости идей очевидно, поскольку самоубийство прекращается, как только исчезает материальный предмет, вызывающий эту идею. Поэтому если самоубийства, явно вытекающие одно из другого, по-видимому, совершаются по одинаковому образцу, то вполне законно будет приписать их именно этой причине, тем более что она должна иметь свой maximum в тех семьях, о которых мы выше говорили,— в семьях, где все способствует усилению действия этого фактора.

К тому же многие люди сами чувствуют, что, поступая так же, как их родители, они поддаются заразительной силе примера. Такой случай наблюдал Esqirol : «Самый младший брат, лет 26—27, впал в меланхолию и бросился вниз с крыши дома; второй брат, который ухаживал за ним после этого падения, обвинял себя в его смерти, несколько раз пытался покончить с собой и через год умер от последствий длительного, многократного голодания; четвертый брат, врач по профессии, два года тому назад с отчаянием уверявший меня, что и ему не избежать этой участи, тоже лишает себя жизни». Могеаи приводит следующий случай: один умалишенный, у которого брат и дядя с отцовской стороны покончили жизнь самоубийством, мучился мыслью лишить себя жизни. Брат, посещавший его в Шарантоне, пришел в отчаяние от тех ужасных мыслей, которые внушал ему больной, и не мог отделаться от убеждения, что и он сам в конце концов подпадет под их власть. Один больной сделал Brierre de Boismont следующее признание: «До 53 лет я был совершенно здоров; у меня не было никакого горя, характером я обладал довольно веселым, как вдруг три года тому назад на меня стали находить мрачные мысли... в продолжение вот уже трех месяцев они совершенно не дают мне покоя, и каждую минуту что-то толкает меня покончить с собой. Я не скрою от вас, что мой брат лишил себя жизни 60 лет, но я никогда серьезно не думал над этим обстоятельством, когда же я дожил до 56 лет, то воспоминание об этом событии живо воскресло в моей памяти и теперь уже не покидает меня». Но наиболее яркий факт передает нам Falret : одна молодая девятнадцатилетняя девушка узнала, что «дядя ее с отцовской стороны лишил себя жизни; это известие очень огорчило ее; она уже раньше слышала о наследственности сумасшествия, и мысль о том, что и она может впасть в это ужасное состояние, заполонила ее сознание... Она находилась в этом ужасном настроении, когда отец ее также лишил себя жизни; с этих пор она твердо уверовала в то, что и ее самое ждет наследственная смерть. Ее стала занимать только мысль о ее близком конце, и она беспрестанно повторяла: «Я погибну так же, как погибли мой отец и дядя. Кровь моя заражена безумием!» Она пыталась даже покончить с собой, но неудачно. Человек, которого она считает своим отцом, не был им в действительности, и, чтобы освободить ее от мучившего ее страха, мать ее решилась признаться ей во всем и устроить ей свидание с ее настоящим отцом. Физическое сходство между отцом и дочерью было так поразительно, что все сомнения больной тотчас же рассеялись; с этой минуты она отказалась от всякой мысли о самоубийстве, к ней вернулась ее веселость и быстро восстановилось ее здоровье».

Таким образом, с одной стороны, наиболее благоприятных для теории наследственности случаев самоубийства недостаточно, чтобы доказать правильность этой теории, а с другой — они без всякого труда находят себе иное объяснение. Более того: некоторые факты, обнаруженные статистикой, значение которых, очевидно, ускользнуло от наблюдения психологов, совершенно не согласуются с гипотезой наследственной передачи в точном смысле этого слова. Факты эти следующие.

1) Если существует психоорганический детерминизм наследственного происхождения, предрасполагающий людей к самоубийству, то он должен почти одинаково влиять на оба пола. Так как самоубийство само по себе не содержит в себе ничего сексуального, то нет никаких данных к тому, чтобы зарождение наклонности к самоубийству больше замечалось у мальчиков, чем у девочек. На самом деле мы знаем, что среди женщин самоубийства встречаются редко и являются только небольшой частью числа самоубийств среди мужчин. Этого не было бы, если бы наследственность обладала приписываемой ей силой. На это могут возразить, что женщины, так же как и мужчины, получают в наследство наклонность к самоубийству, но что эта последняя постепенно нейтрализуется социальными условиями, в которых живут женщины. Но что же можно думать о наследственности, раз в большинстве случаев она не проявляется или ограничивается очень смутной возможностью, ничем даже не доказуемой?

2) Исходя из наследственности туберкулеза, Cruncher говорит следующее: «Вполне возможно признать существование наследственности в случаях этого рода (речь идет о чахотке у трехмесячного ребенка) — все подтверждает это предположение... Уже менее достоверно, что туберкулез начался еще в утробе матери, раз он проявляется через 15—20 месяцев после рождения и раз ничто не указывало раньше на тайное присутствие туберкулеза... Что же можно сказать о туберкулезе, появляющемся через 15, 20, 30 лет после рождения? Предполагая даже, что известное заболевание существовало с самого начала жизни, возникает вопрос, мог ли зародыш болезни сохраниться в силе в течение такого длинного промежутка времени. Естественно ли обвинять во всем эти ископаемые микробы вместо живых бацилл, которые человек встречает на своем пути?» Действительно, для того чтобы иметь право утверждать, что данная болезнь наследственна, при отсутствии решительного доказательства в пользу того, что семя ее заложено еще в зародыше или наблюдается у новорожденного, необходимо по крайней мере установить, что болезнь эта часто появляется у очень маленьких детей. Вот почему в наследственности видят основную причину особого вида безумия, которое проявляется с первых дней рождения и которое поэтому носит название наследственного безумия. Кох указал даже, что в тех случаях, когда сумасшествие не передается всецело по наследству, оно испытывает на себе влияние наследственности; и предрасположение в этих случаях гораздо быстрее действует, чем там, где не было известных прецедентов.

Правда, приводят примеры некоторых признаков, которые считаются наследственными, но проявляются только в более или менее зрелом возрасте; таковы, например, борода у человека, рога у животных и т. д. Но это опоздание только в определенных случаях может быть объяснено гипотезой наследственности, а именно тогда, когда оно зависит от органического состояния, которое не может быть создано иначе как путем индивидуальной эволюции; например, во всем, что касается половых функций, наследственность не может, очевидно, проявиться раньше половой зрелости. Но если переданное свойство действительно в любом возрасте, то обнаружить себя оно должно было бы сразу. Следовательно, чем больше ему нужно времени для того, чтобы появиться на свет, тем скорее надо признать, что оно получает от наследственности самое слабое поощрение. Но неизвестно, почему наклонность к самоубийству должна быть более связана с одной фазой органического развития, чем с какой-либо другой. Если она представляет собой определенный механизм, который может передаваться в совершенно законченном виде, то она должна была бы начать действовать с первых же лет жизни.

На самом деле происходит обратное. Самоубийство среди детей наблюдается чрезвычайно редко. Во Франции, по Legoyt , на 1 миллион детей ниже 16-летнего возраста в течение 1861-1875 гг. приходится 4,3 случая на мальчиков и 1,8 — на девочек. В Италии, по Морсел-ли, цифры еще меньше: они не поднимаются выше 1,25 для одного пола и 0,33 — для другого (1866—1875 гг.), и такова пропорция почти во всех странах.

Раньше 5-летнего возраста самоубийств не бывает, да и в этом возрасте они совершенно исключительное явление; к тому же еще не доказано, чтобы эти исключительные случаи объяснялись наследственностью. Не надо забывать того, что ребенок тоже испытывает на себе влияние социальных причин и что этого обстоятельства вполне достаточно, чтобы толкнуть ребенка на самоубийство. Факт этот доказывается тем, что самоубийство у детей варьирует в зависимости от социальной обстановки, их окружающей; нигде оно не замечается так часто, как в больших городах. Это вполне понятно, потому что нигде социальная жизнь так рано не начинается для ребенка, как в городе, что доказывается быстротой умственного развития у городского ребенка; раньше по времени и полнее приобщенный к ходу нашей цивилизации, городской ребенок скорее ощущает на себе ее последствия. В силу этих причин в наиболее культурных странах самоубийства детей увеличиваются с ужасающей регулярностью. Но мало того, что самоубийства встречаются вообще чрезвычайно редко у детей; только к ста-рости они достигают своего апогея, а в промежутке, в зрелом возрасте, число их регулярно увеличивается из года в год.

С некоторыми изменениями отношения эти почти одинаковы во всех странах. Швеция—единственная страна, где максимум падает на промежуток между 40— 50 годами; везде в других странах самоубийства достигают максимума в последний или предпоследний период жизни; и везде, с очень небольшими исключениями, которые, может быть, зависят от ошибок переписи, возрастание идет непрерывно вплоть до этого высшего предела. Понижение наклонности к самоубийству, наблюдаемое в возрасте свыше 80 лет, не носит абсолютного характера, и, во всяком случае, оно чрезвычайно слабо. Контингент самоубийц в этом возрасте ниже того, который наблюдается у стариков 70 лет, но он все еще выше но сравнению с другими, во всяком случае, по сравнению с большинством других возрастов. Каким образом после всего сказанного можно приписывать наследственности наклонность, появляющуюся только у взрослых и усиливающуюся с этого момента по мере дальнейшего хода человеческой жизни? Как можно считать прирожденным заболевание, которое в детстве или отсутствует, или совсем слабо и которое, все усиливаясь и развиваясь, достигает своего maximum 'а только у стариков?

Закон наследственности, проявляющийся в определенном возрасте, не может быть применим в данном случае. Он говорит, что при известных обстоятельствах жизни унаследованная наклонность проявляется у потомков почти в том же возрасте, что и у предков; но это, очевидно, не касается самоубийства, которое свыше 10 или 15 лет наблюдается во всех возрастах без различия.

Характерной чертой для самоубийства является не то обстоятельство, что наклонность к нему проявляется в определенном возрасте, но что она беспрерывно прогрессирует из года в год. Эта непрерывная прогрессия доказывает, что причина, от которой она зависит, развивается сама по мере того, как стареет человек. Наследственность этому условию не удовлетворяет, так как по существу своему она должна быть тем, что она есть, с того самого момента, как произошло оплодотворение. Можно ли сказать, что наклонность к самоубийству уже существует в скрытом состоянии с самого дня рождения, но проявляется только под влиянием других сил, обнаруживающихся поздно и развивающихся прогрессивно? Ведь это значило бы признать, что наследственное влияние сводится преимущественно к предрасположению очень общего и неопределенного характера; в самом деле, если встреча его с другим фактором до такой степени необходима, что оно только тогда начинает действовать, когда присутствует этот фактор, и в той мере, в которой он присутствует, то этот фактор и должен считаться настоящей причиной.

Наконец, характер изменений числа самоубийств по возрастам доказывает, что, во всяком случае, психоорганическое состояние не может считаться определяющей причиной, так как все зависящее от организма, подчиняясь ритму жизни, последовательно проходит через фазу возрастания, затем остановки и, наконец, регрессии. Нет ни одного биологического или психологического явления, прогрессирующего бесконечно: все, дойдя до апогея своего развития, идут к упадку. Наоборот, наклонность к самоубийству приходит к своей кульминационной точке только в самом преклонном возрасте. Даже падение, отмечаемое довольно часто около 80 лет, помимо того что оно очень незначительно и совсем не носит общего характера, имеет только относительное значение, так как 90-летние старики лишают себя жизни не менее часто, а иногда чаще, чем 70-летние. Не доказывает ли это обстоятельство, что причина, заставляющая варьировать процент самоубийств, не может состоять в прирожденном и неизменном импульсе, что ее надо искать в прогрессивном влиянии социальной жизни? Оттого и наклонность к самоубийству появляется позднее или раньше, в зависимости от того, когда человек вступает в жизнь, и увеличивается по мере того, как индивид теснее связывается с обществом. Таким образом, мы пришли к выводу предыдущей главы. Конечно, самоубийство возможно только в том случае, если организация индивида не противится этому, но индивидуальное состояние, которое для совершения самоубийства всего благоприятнее, состоит не в определенной и автоматической наклонности (за исключением случаев сумасшествия), но в смутной и общей способности, могущей принимать различные формы, смотря по обстоятельствам; эта неопределенная общая наклонность позволяет совершиться самоубийству, но не вызывает его с необходимостью, а следовательно, не может служить ему объяснением.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел социология