Дмитриев А.В. Социология юмора

ОГЛАВЛЕНИЕ

ОЧЕРК ДВЕНАДЦАТЫЙ

АРМЕЙСКИЙ ЮМОР

Для любого редактора журнала характерна хроническая нехватка времени для развлечений. Но случилось так, что в то самое время, когда редколлегией журнала “Социологические исследования” было принято решение о формировании номера, посвященного в основном военной социологии (1993 г.), я перечитывал Я.Гашека. Его книга “Приключения солдата Швейка” была раскрыта на том месте, где некий полковник перед строем наказывал Швейка и вольноопределяющегося Марека[126]:

“Полковник остановился перед вольноопределяющимся. Тот отрапортовал:

— Вольноопределяющийся...

— Знаю, — сухо сказал полковник, — выродок из вольноопределяющихся... Кем были до войны? Студентом классической философии? Стало быть, спившийся интеллигент... Да–с, — продолжал полковник, снова обращаясь к вольноопределяющемуся, — и с таким вот господином студентом классической философии приходится мараться нашему брату. Кругом! Так и знал. Складки на шинели не заправлены. Словно только что от девки или валялся в борделе. Погодите, голубчик, я вам покажу.

— В каре! — скомандовал полковник, и команда обступила его и провинившихся тесным квадратом.

— Посмотрите на этого человека, — начал свою речь полковник, указывая хлыстом на вольноопределяющегося. — Он пропил вашу честь, честь вольноопределяющихся, которые готовятся стать офицерами, командирами, ведущими своих солдат в бой, навстречу славе на поле брани. А куда повел бы своих солдат этот пьяница? Из кабака в кабак! Он один вылакал бы весь солдатский ром... Что вы можете сказать в свое оправдание? — обратился он к вольноопределяющему. — Ничего? Полюбуйтесь на него! Он не может сказать в свое оправдание ни слова. А еще изучал классическую философию! Вот действительно классический случай! — Полковник произнес последние слова нарочито медленно и плюнул. — Классический философ, который в пьяном виде по ночам сбивает с офицеров фуражки! Тип! Счастье еще, что это был какой–то офицер из артиллерии”[127].

Несомненно, что приведенный монолог полковника представляет собой очевидную основу для классификации военными социологами собственной науки. И похоже, Гашек уловил также и социологический подход к исследованию армии. В самом деле, достаточно ознакомиться с материалом Международной Социологической Ассоциации “Вооруженные силы и общество”, чтобы предположить, что его авторы наверняка читали Гашека. Иначе почему они выдвинули три основных направления в социологическом исследовании вооруженных сил: во–первых, военная профессия и военная организация, во–вторых, отношение военных к гражданским и наоборот, и, в–третьих, социология войны и внутригрупповой армейский конфликт[128]. Все они легко прослеживаются во взаимоотношениях главных персонажей романа.

Гашек потешается над определенной австро–венгерской армией и вместе с ним смеемся и мы, ибо для каждого из нас армия — часть собственной жизни. Многим пришлось испытать романтику армейской службы или сборов. Приобретенный там, бесценный, опыт породил не только любовь к общечеловеческим ценностям (еда, сон и питье), но и “классовую” любовь и преданность к умным и чрезвычайно тонким и деликантным командирам, — единственную любовь, которая запомнится до последних дней нашей грешной жизни. Но, кажется, в то время военачальники “Мерседесов” не приобретали. Ну, это мелочь...

Но что кажется действительно важным — функции смеха вообще, независимо от того, каковы его причины, — замечу: армию нельзя представить без юмора.

Олицетворяя механическую или электронную мощь, она была бы обречена на саморазрушение в случае абсолютной серьезности. Отсутствие смеха, впрочем, гипотетически возможно. В том случае, когда лишь роботы заменят “живую силу”, способную страдать, гневаться и смеяться. Л.Карасев в своем упомянутом ранее философском эссе считает, что в европейском этнокультурном универсуме смех выступает как знак подчеркнуто значимого деяния, имеющего в своих истоках феномен “героического” (подчеркнуто мной — А.Д.) мироощущения, отозвавшегося и в отношении к смерти у киников, и в судьбе Сократа, и даже в редкостной по своей каноничности версии–гиперболе, согласно которой Софокл скончался от смеха[129].

Помните у А.Твардовского:

Не прожить, как без махорки,

От бомбежки до другой

Без хорошей поговорки

Или присказки какой...

Любопытно, что в нашей военной социологической литературе отсутствует период, который можно было бы охарактеризовать как период шумливого оптимизма. Социологи обычно были унылыми людьми, методично вырабатывающими, как и большинство цивильных ученых, цинично серьезное отношение к жизни. Они становились весельчаками лишь во время симпозиумов, круглых столов, осушив предварительно пару стаканов отечественного горячительного за казенный счет. Но этот юмор не проникал в их книги.

И если бы не было случаев легкого помешательства у отдельных отечественных особей, жизнь была бы совсем скучной... Мы были бы и сегодня лишены возможности позабавиться разоблачением, например, одним известным социологом крупномасштабного заговора военных и кэгэбистов, вооруженных ну совершенно “путчистским манифестом”, написанного... своим коллегой. Разве можно отказать в удовольствии пощекотать себе и другим нервы страшной газетной “уткой”? Так что и социологам далеко не чужд солдатский юмор.

Но вернемся к шедевру армейской комедии. Солдата Швейка можно рассмотреть не как абсолютное отрицание специфичной общности — армии (социологический аспект) и не как “беспощадную критику австро–венгерской монархии” (политический аспект), а как обычное внутреннее противодействие, оппозицию простого человека навязываемым ему “героическим” стандартам поведения. Социальная значимость Швейка состоит не в отведенной ему роли, не в остроумных диалогах, а в самой сущности армейской службы — настолько бессмысленной и жестокой, насколько наивной и смешной. Недаром десятки авторов, и среди них Брехт (“Швейк во Второй Мировой Войне”), переносили образ маленького смешного солдата в иное время, но с обязательным предназначением представлять армию с ее властью и силой абсолютно беспомощной, если не глупой. Замечу, что некоторые социологи вообще считают, что деспотизму армии можно с успехом сопротивляться ненасильственно — не выполнять дурацкие приказы например, но это будет достаточно скучным занятием. Наибольший эффект производит показ несоответствия маленького смешного человека и строгой организации.

Придерживаясь классификации военной социологии, столь гениально намеченной докладом МСА, рискну продолжить ее, привлекая на помощь своеобразную “дуальную оппозицию”: серьезность — юмор. Она также сложна и аморфна, как и любая другая, и вряд ли сможет заставить сомневаться в серьезности могучего социального института. Многоликость же юмора (сатира, карикатура, ирония, комедия, парадокс и пр.) и его “язык” — смех — не смогут привести к неудаче в главном: единство выражения рождает “удивительную целостность, лишь на первый взгляд кажущуюся хаосом или бесконечно многообразным набором смеховых “монад”, существующих отдельно и независимо друг от друга”[130]. Во всяком случае, никогда не следует упускать возможности улыбаться, штудируя наши серьезные книги и статьи.

Упомянутый выше материал МСА обращает наше нестойкое внимание прежде всего на военный профессионализм и военную организацию. Представители цивильной социологии, несомненно позаимствовав эти понятия у военных, называют это примитивно просто социологией профессии или социологией организации. Эти унылые традиционные для штатских социологов представления — симптом неизлечимой болезни — либо редукционизма, либо склонности к чрезмерному резонерству. Военный же профессионал компетентен, ответственен, корпоративен. Но, конечно же, армия, как и любой социальный организм, подвержена изменениям: она становится более интеллектуальной, открытой и социально–представительной. Доказательства? Сколько угодно... Составитель так называемых “солдатских хохм” В.Сметанин привел наиболее полный перечень высказываний военной элиты — преподавателей военных кафедр в вузах и училищах. Осмелюсь привести лишь некоторые из них:

— Товарищи курсанты! Я к вам направлен из войск, а в войсках дураков не держат!

— Значение синуса в военное время может достигать четырех.

— Пусть число танков равно “икс” ... Нет, мало, лучше — “игрек”.

— Противогаз действует в радиусе 30 минут.

— Торпеда хранится в таком положении, чтобы ее нижняя часть была наверху. Чтобы не ошибиться, где верх, а где низ, на нижней части имеется надпись “верх”.

— Перпендикуляр подходит вон к этой прямой и ее сечет.

— Что вы, товарищ курсант, такой неровный квадрат нарисовали? Вы что, дальтоник?

— Товарищ студент, почему вы явились на занятия военной кафедры в штанах наиболее вероятного противника?

— Товарищ курсант, вы уподобляетесь африканской птице страусу, которая с высоты своего полета не видит генеральной линии партии.

— И он взорвал себя гранатой. К этому его готовила семья и школа[131].

Разумеется, этот “учебный” юмор легко очерчивает границы группы. И как полагается, символами данных групп могут выступать дисциплина (“Молчать! Я вас спрашиваю!”), уставы (“Возьмите уставы и перепишите все наизусть”), трепетное отношение к женщинам (“Из девушек–студентов мы должны сделать женщин–офицеров. Сначала займусь я, а потом и другие офицеры нашей кафедры”), культ чистоты в аудиториях (Начальник кафедры: — Дежурный! Чей на полу окурок? Дежурный: — Ничей, товарищ генерал. Курите на здоровье!”). Вынесенные за пределы военной службы, эти высказывания несколько теряют свой глубочайший смысл. Тем не менее многие шутки, типичные для одной социокультурной среды, могут восприниматься и другими группами (рассказы о поручике Ржевском, Василии Ивановиче, Петьке и Анке, Штирлице и др.). Это ли не дополнительный признак все большей открытости армии к другим институтам общества? Функционально же юмор как элемент культуры регулирует поведение людей, и всякого рода шутки выражают доминирующие ценности общества и сокращают разницу в статусе. Сомневающимся рекомендую при встрече с генеральской семьей, а сейчас это более доступный способ общения (по плохо засекреченным газетным данным, генералы с домочадцами составляют приблизительно 16% населения России, занимая при этом 41,2% дачных участков), рассказать пару бородатых анекдотов об “ухах”, “увертюрах”, “гизах” и прочих словах, употребляемых генеральскими женами. За толерантное поведение собеседников при этом “ручаюсь здоровьем своих внучек”.

Две генеральши в театре:

— Тише — увертюра!

— От увертюры слышу!

— Доктор, у меня ухи болят.

— Вы жена генерала?

— Да, как вы узнали, по мехам?

— Нет, по ухам.

Само собой разумеется, и это подтверждают коллеги — военная профессионализация под воздействием политических, экономических и технологических достижений претерпевает исторические изменения. Если раньше солдаты, по сути дела, были малообразованными людьми, а офицеры узкими специалистами (армейская “косточка”), то нынешний уровень техники кардинально изменил ситуацию. Надежность и выдержка российского офицерского состава вполне соответствует требованиям конца нашего столетия.

— Идут совместные учения курсантов военно–морских училищ России и США. Рано утром капитан крейсера выстроил российских курсантов и кричит:

— Кто протирал пульт?

Американцам этот тон не нравится.

— А вот у нас в Америке...

— Да подождите вы! Я спрашиваю, кто протирал пульт?

— А вот у нас в Америке...

— Да нету больше вашей Америки! Ну кто же протирал пульт?!

Примерно те же тенденции отмечаются и в теории военной организации. Известно, что на мировом уровне традиционные армейские проблемы дополнились новыми: как вводить инновации и как сохранить организационную эффективность при сложной технологии. Впервые, на наш взгляд, с этими трудноразрешимыми задачами столкнулись хитроумные американцы. Литературные источники, во всяком случае, об этом свидетельствуют достаточно точно. А.Уорд (1834–1867) описывает прием правительственными чиновниками нового вида оружия таким образом:

“Последним орудием, подвергнутым испытанию, была горная гаубица совершенно новой конструкции. По словам изобретателя, ее великим достоинством было то, что для нее не требовалось пороха. Во время боя ее устанавливают на вершине высокой горы, и ядро свободно вкатывается в дуло. Когда противник проходит около подножия горы, дежурный артиллерист наклоняет гаубицу, и ядро скатывается по склону в самую гущу обреченных врагов. Дальнобойность этого грозного оружия в большой степени зависит от высоты горы и расстояния до ее подножия. Правительство сделало заказ на 40 таких горных гаубиц, по сто тысяч долларов за штуку, для установки на первой же горной вершине, которую удастся обнаружить на неприятельской территории”[132].

Использование новой техники, разумеется, требует достаточной квалификации со стороны офицерского состава. Возникающие при этом сложности довольно легко преодолеваются с помощью простых, доступных систем информации.

По океану плывет английских крейсер. Впереди всплывает советская подводная лодка. Ее капитан выходит наверх и кричит:

— Эй, на крейсере, в какой стороне Австралия?

— Курс норд–ост, — отвечают ему.

— Да ты не выпендривайся, ты рукой покажи!

* *
*

По–прежнему проникновенные умы военных и полувоенных специалистов будоражат взаимоотношения двух основных столпов общества: армии и народа. Их вдохновляют одновременно и благородные, и враждебные чувства и, признаю, последнее является чем–то трудноуловимым для любого исследователя. Несомненно одно — критика гражданских лиц редко направлена на конкретные личности, она просто констатирует явное несовершенство, свойственное всему живущему, дышащему, к тому же явно неорганизованному (“Если вы все такие умные, то почему строем не ходите?”).

Одним из первых социологов, кто обратил свое благосклонное внимание на проблему, был, конечно же, Ч.Райт Миллс. Наблюдая за хроническим увеличением расходов на оборону и централизацией средств осуществления власти, автор постоянно твердил о военном детерминизме, что, впрочем, мало беспокоило саму армию.

Военные, имея собственную организацию, чувство корпоративности и авторитарную власть, всегда имеют эффективные средства для свержения любого гражданского правительства. Поэтому–то социологи постоянно искали, как животные паразитов в своей шерсти, социальные и правовые нормы, регулирующие взаимоотношения между гражданскими и военными властями. Один из американских авторов вообще открыл связь между потребностью государственного строя в сильнодействующих нормах, предписывающих контроль штатских над военными, с потребностью семьи в запрете на кровосмешение![133] Сеймур Липсет (а это был он!) нашел особо строгую норму в присяге — клятве повиноваться правительству. Впрочем, замечает он, упор на послушание связан с необходимостью обеспечить повиновение солдат своим командирам во время боя[134]. Осмелюсь предположить, что последнее замечание высокочтимого политолога как раз и лежит в основе символики и ритуала, связанного с принятием воинской присяги.

Эта священная присяга (императорскому дому, его семье, президенту, народу Ботсваны, США или России или прочим социальным или социально–территориальным общностям) представляется каким–то особым, ни с чем не сравнимым индикатором служебной подчиненности.

Сакральность этого акта доставляет его участникам ни с чем не сравнимое физиологическое удовольствие.

— Призывник говорит офицеру, что не будет принимать присягу потому, что он пацифист. Офицер пошел советоваться с начальством. Возвращается и говорит:

— Мне сказали, что хоть ты и педераст, а присягу принимать должен![135]

Тема присяги, кажется, обогатилась последними событиями. Эти события, связанные с распадом СССР, подтвердили, что бывает довольно часто, одно из положений С.Липсета — “Там, где законность слаба, где армия не воспитана в традициях признания власти штатских, где в недавнем прошлом военным приходилось менять свою преданность одному режиму на преданность другому в результате получения страной независимости или революций, верность присяге не будет прочной”[136].

— Василий Иванович, будем принимать украинскую присягу?

— Нет, Петька, настоящий воин два раза присягу не принимает!

— Ну да? Сам же сначала присягал на верность царю, потом Ресэфэсээру...

— Точно... Ладно, одной присягой больше, одной меньше... Наливай, Петро, як тебе по батьковi?[137]

Насмешка и гротеск как реакция на пафос и трагизм постоянно проявляется в различного рода спектаклях, кинофильмах, анекдотах, карикатурах. В рисунках, которые мы решились воспроизвести, армейская символика кажется вообще бессмысленной. В мировой литературе стала типичной комическая, глупая, если вообще не безмозглая, фигура военного министра.

Брежнев Л. — Слушай, Дмитрий! Партия требует от армии сокращения штатов.

Устинов Д. — Слушаюсь, Леонид Ильич! Начнем со штата Флорида!

Эта шутка, как и множество других (“Язов Д. неудачно стрелялся после провала путча, т.к. пуля расплющилась о лобную кость”, “десантник Грачев П. неоднократно приземлялся без парашюта”), является своеобразной реакцией на политическую пропаганду, внедряющую символы, по отношению к которым адресат испытывает либо положительные, либо отрицательные эмоции. Символом в таком случае может стать любая ценность, которая в процессе ее социального функционирования становится эмоционально закрепленной. В этом аспекте и следует, по–видимому, рассматривать и другие формы военно–политического символизма — торжественные парады, знамена, пароли, мундиры, кокарды, ордена[138].

Еврейский писатель Савела Эфраим приводит диалог между старшим политруком Кацом и новобранцем Цацкесом (в сокращении):

— Цацкес, встать! Идите, Цацкес, ко мне. Вот здесь, на плакате, нарисовано наше красное знамя. Объясните мне и своим товарищам, из чего оно состоит...

— Знамя состоит из... красной материи...

— Не материи, а полотнища. Дальше.

— Из палки.

— Не палки, а древка.

— Что такое древко? — удивился Цацкес.

— Палка. Но говорить надо древко. Дальше, Цацкес.

— На конец палки, то есть... этого самого... как его... Надет, ну, этот. Как его... Можно сказать на идиш?

— Нет. По–русски, Цацкес, это называется наконечник. То есть то, что надето на конец[139].

Примерно то же самое происходит с символом “честь”[140]. Литературная классика чрезвычайно богата его интерпретацией: А.Н.Толстой: “Я бывший офицер и человек чести”; Салтыков–Щедрин: “Он не имел понятия об офицерской чести. Напивался пьян и в пьяном виде дебоширил”; Симонов: “Из боя он должен был выйти последним — так он понимал свою командирскую честь”. Ныне эта честь подвергается еще более суровым и славным испытаниям:

Четвертые сутки — штабная шумиха:

Двоим офицерам грозит трибунал.

Полковник Голицын избил повариху,

Майор Оболенский пропил арсенал.

Полковник Голицын готов застрелиться,

Ревет повариха, рыдает жена.

Не падайте духом, полковник Голицын:

Майор Оболенский споил трибунал!!![141]

* *
*

Конечно, дискуссия о взаимодействии военных и штатских была бы неполной без изучения конфликтов внутри армии. На наиболее общем уровне они, разумеется, в какой–то степени повторяют ситуацию, сложившуюся в той или иной стране. Межнациональные отношения в СНГ, например, почти зеркально отражены и в армейской среде. Примерно с такими же проблемами сталкивались и продолжают сталкиваться все многонациональные армии (Австро–Венгрия, Чехословакия, Югославия, СССР, Индия, Афганистан и др.). Этнические шутки в армейской среде в таких случаях зачастую носят злобный, агрессивный характер. Если бы этим и ограничивалось... К сожалению, юмор во многих ситуациях не только создает чувство солидарности в группе рассказывающих (“травящих”) и слушающих различного рода байки и анекдоты, но чувство их явного превосходства над другими. Эти посторонние группы и их представители — объекты шуток — представляются ими откровенными придурками, сексуальными извращенцами и полными импотентами.

В “героической и легендарной” национальные черты того или иного солдата были гипертрофированы в достаточной мере, т.е. ровно настолько, чтобы никто не усомнился в крепнущей дружбе братских народов. Этот вывод, кажется, особенно применим к украинцам, евреям, чукчам и прочим родным, но “некоренным” национальностям.

Дежурный по части — дневальному:

— Ты кто такой?

— Рядовой Салямбеков!

— А кто ты в данный момент?

— Рядовой Салямбеков!

— Сержант Пилипенко, объясните Салямбекову, кто он есть на данный момент и каковы его обязанности!

Через полчаса:

— Ну, так кто ты есть на данный момент?

— Чурка трахнутый, товарищ майор!

Мой коллега В.Н.Иванов как–то заметил, что на основе изначального восприятия несправедливости, ущемленности формируется “ненавидящее единство”, легализующее агрессивность, оправдывающее ее, придающее ей видимость легитимности. Этому единству противостоит конкретный виновник (грузин, еврей, узбек и др.), с которым можно не церемониться[142].

Немцы подбили танк, окружили его и кричат:

— Русс, сдавайся!

Открывается люк и из танка раздается голос:

— Русский нет, узбек нужен?

И все же наиболее частыми и многочисленными представляются конфликты, связанные с феноменом подчинения в рамках армейской иерархии. При неслыханном росте чиновничьего и военного аппарата тенденция к конформизму и авторитарности здесь наиболее заметна. Еще А.Вебер, рассуждая о средних слоях общества, превратившихся в чиновников и служащих, заметил, что они стремятся использовать все средства, которые есть в их распоряжении, чтобы приковать себя к аппарату и профессии, войти в них. Таким образом, обретается надежность и удобность существования — однако за это требуется связать свою жизнь с аппаратом, быть послушным ему[143].

Формально подчинение в армии всем известно: младший по званию подчиняется старшему, однако есть и исключения. Кроме того, существует широкая неформальная система подчинения, зависящая, в частности, от срока службы. Отсюда и экзотические названия групп, столь хорошо знакомые тем, кто служил в армии. Это “старики”, “деды”, “дембели”, “половники”, “салаги”. Неофициальная власть, складывающаяся в этой системе, в какой–то мере является продолжением власти формальной, что не смягчает, однако, последствий насилия и произвола[144].

— Товарищ капитан! У вас в роте неуставные отношения. Вчера видел вашего солдата — вся морда лица синяя!!!

Конечно, конфликты в армии присутствуют повсюду. Помимо неофициальных (по линии так называемых неуставных отношений) можно упомянуть латентные конфликты между родами войск, между начальниками и подчиненными, работниками тыла и полевых соединений и т.д. Юмор и смех во всех этих коллизиях твердо занимает свое почетное место. Особенно это относится к взаимоотношениям по “линии подчиненности”. Заметим, что сами военнослужащие зачастую склонны рассматривать эти субординации в шутливой манере. И юмор в подобных случаях заметно оттеняет и легитимирует армейскую власть. Кроме того, психологическая разрядка, сопровождающая шутку, чрезвычайно важна с целью снятия последствий рутинной службы.

Генерал начал делать замечания капралу за какой–то проступок, но тот вежливо прервал его:

— Сэр, давайте лучше оставим это дело. Если мы, начальники, начнем выяснять отношения, то что нам тогда остается ждать от наших подчиненных?[145].

Военная субординация, как можно было заметить, чрезвычайно важна для жизни армии. Строгое подчинение, краткость, исполнительность в этих случаях обеспечивают эффективность в выполнении боевой задачи и в конечном итоге славную победу. Особенно важно четкое и своевременное прохождение команды.

Полковник — своему заместителю:

— В 10.00 произойдет солнечное затмение, что случается не каждый день. Весь личный состав построить рядом с казармой, чтобы каждый мог наблюдать этот природный феномен. Если погода будет плохая и затмение наблюдать не будет возможности, соберите весь личный состав в спортзале.

Заместитель — капитану:

— Завтра в 10.00 будет солнечное затмение. Если пойдет дождь, то его можно будет увидеть снаружи казармы, а затмение будет происходить в спортзале. Это случается не каждый день.

Капитан — лейтенанту:

— По приказу полковника завтра в спортзале будет проведено солнечное затмение. Если пойдет дождь, то полковник отдаст специальный приказ, что случается не каждый день.

Лейтенант — сержанту:

— Завтра полк проводит солнечное затмение в спортзале, что будет каждый раз, когда идет дождь.

Сержант — солдатам:

— Завтра все увольнения отменяются из–за затмения солнца. Если дождь пойдет в спортзале, что случается не каждый день, всем построиться рядом с казармой[146].

Услышав шутку, военнослужащие разных категорий смеются по–разному.

Генерал смеется три раза: когда слышит шутку, когда ему объяснят смысл шутки и когда он понял объяснение.

Старший офицер тоже смеется три раза: когда слышит шутку, когда понял ее смысл и когда видно, что генерал рассмеялся шутке.

Рядовой смеется один раз: когда видит, что старший по званию смеется.

Военные социологи не смеются вообще. Во–первых, потому, что они знают наизусть все шутки. Во–вторых, смеяться в присутствии начальника — это нарушение субординации. В–третьих, никуда не годится смеяться вслед за начальником, так как он, чего доброго, подумает, что ты глуп, поскольку начинаешь смеяться с опозданием.

Заканчивая столь краткий обзор “субординационных” мотивов, надеюсь на снисхождение своих коллег военных социологов, поскольку эта тема многовариантна и практически неисчерпаема. Последние по моим предположениям сейчас заняты подготовкой новой реформы армии. Гвоздем, вернее, кумулятивным снарядом этой реформы будет военная доктрина. Ее содержание довольно простое (“как апельсин” по типологии М.Н.Руткевича) — “армия должна быть настолько малочисленной и слабой, чтобы нельзя было втянуть государство в войну”. Вот так–то.

Впрочем, если не шутить, армия — серьезный институт. И смягчить ее официальность, пожалуй, единственная забота многих людей, в том числе и автора этой книги.