Дмитриев А.В. Социология юмора

ОГЛАВЛЕНИЕ

ОЧЕРК ДЕСЯТЫЙ

СОЦИОЛОГИЯ И ЮМОР

Удивительно, но до сих пор отечественные социологи и психологи старательно избегают столь значительной темы как “Юмор в социологии”. Осмелюсь предположить, что одна из причин боязни — возможность осмеяния собственных изысканий и того профессионального (“птичьего”) языка, без которого не обходится ни один серьезный исследователь. Жаль, конечно, поскольку смех во многих учреждениях (в том числе и социологических) занимает столько же времени, сколько и присутствие в них. Точнее — время, затрачиваемое на смех, вполне сравнимо с “чистым” временем, затрачиваемым на работу. К тому же политически ориентированные социологи (а они составляют тотальное большинство) редко смеются и, разумеется, мало используют такие “мелочи”, как анекдот, острота, шутка, народная частушка, оставляя их профессиональным литераторам и эстрадникам.

Объект насмешек

Но неучастие в парадоксальном восприятии — мира в юморе, — разумеется, не спасает от его последствий. Публика давно обратила внимание на все уязвимые места нашей науки. “Блажьлогия” (пустословие) — так определяли в элитарных кругах социологию на рубеже двух веков, а с конца 20–х годов сам термин вообще стали употреблять с явными идеологическими перегрузками.

Сатириконцы (Н.Тэффи, О.Дымов, Арк.Аверченко и Л.О.Д'ор) наверняка читали К.Маркса и Э.Дюркгейма. Откровения последнего о механической солидарности и солидарности, производимою разделением труда, по–видимому, легли в основу греческой истории. Изучив, как и Э.Дюркгейм, необходимые источники, они нашли, что архаическая (“механическая”) солидарность не так уж и плоха, поскольку:

Народонаселение Греции разделялось на:

1) царей,

2) воинов и

3) народ.

Каждый исполнял свою функцию.

Царь царствовал, воины сражались, а народ “смешанным гулом” выражал свое одобрение или неодобрение первым категориям...

Кроме царя, воинов и народа были в Греции еще и рабы, состоящие из бывших царей, бывших воинов и бывшего народа.

Определенно совпадали идеи сатириконцев и с тезисом, по которому история семьи с самого начала только непрерывный процесс диссоциации и лишь в цивилизованном обществе приобретает общественный характер:[101]

Положение женщины у греков было завидное по сравнению с положением ее у восточных народов.

На греческой женщине лежали все заботы о домашнем хозяйстве, пряденье, тканье, мытье белья и прочие разнообразные хлопоты домоводства, тогда как восточные женщины принуждены были проводить время в праздности и гаремных удовольствиях среди докучной роскоши[102].

Внесли свою посильную лепту в социологию и серьезные писатели. А.Платонов, например, без намека на жалость осудил подмену объективных характеристик людей несоизмеримыми представлениями о них. Не откажу в удовольствии привести красочную выдержку из романа “Чевенгур”:

“...Чепурный, когда он пришел пешим с вокзала — за семьдесят верст — властвовать над городом и уездом, думал, что Чевенгур существует на средства бандитизма, потому что никто ничего явно не делал, но всякий ел и пил чай. Поэтому он издал анкету для обязательного заполнения — с одним вопросом: “Ради чего и за счет какого производства вещества вы живете в государстве трудящихся?“

Почти все население Чевенгура ответило одинаково: первым придумал ответ церковный певчий Лобычихин, а у него списали соседи и устно передали дальним.

“Живем ради бога, а не самих себя”, — написали чевенгурцы.

Чепурный не мог наглядно уяснить себе божьей жизни и сразу учредил комиссию из сорока человек для подворного суточного обследования города. Были анкеты и более ясного смысла, в них занятиями назывались: ключевая служба в тюрьме, ожидание истины жизни, нетерпение к богу, смертельное старчество, чтение вслух странникам и сочувствие Советской власти. Чепурный изучил анкеты и начал мучиться от сложности гражданских занятий, но вовремя вспомнил лозунг Ленина: “Дьявольски трудное дело управлять государством”, — и вполне успокоился. Рано утром к нему пришли сорок человек, попили в сенцах воды от дальней ходьбы и объявили:

— Товарищ Чепурный, они врут — они ничем не занимаются, а лежат и спят.

Чепурный понял:

— Чудаки — ночь же была! А вы мне что–нибудь про ихнюю идеологию расскажите, пожалуйста!

— Ее у них нету, — сказал председатель комиссии. — Они сплошь ждут конца света...

— А ты им не говорил, что конец света сейчас был бы контрреволюционным шагом? — спросил Чепурный, привыкший всякое мероприятие предварительно сличать с революцией.

Председатель испугался.

— Нет, товарищ Чепурный! Я думал, что второе пришествие им полезно, а нам тоже будет хорошо...

— Это как же? — строго испытывал Чепурный.

— Определенно, полезно. Для нас оно не действительно, а мелкая буржуазия после второго пришествия подлежит изъятию...

— Верно, сукин сын! — охваченный пониманием, воскликнул Чепурный. — Как я сам не догадался: я же умней тебя!”[103].

Насмешкам постоянно подвергаются и результаты “заказных” исследований, и сама терминология: “Что такое прикладные исследования, к чему они прикладываются? К кровати или к женщине?” — спрашивал академик, председатель комиссии по обсуждению краткого словаря социологических терминов[104], и что за завораживающая тайна слов в “негативной коннотации свободы, выступающей как пленник аутентичной свободы” — глумится другой рецензент[105].

Что касается платоновского юмора относительно социологического исследования Чепурного, то специалист при желании найдет там все основные методические приемы и процедуру — свидетельство тому учебники по социологии, изданные за последние десять лет. Гипотеза — город “существует на средства бандитизма”, вопрос — “ради чего и ради какого производства веществ вы живете в государстве трудящихся”, респонденты, повторившие ответ церковного певчего, анкетное суточное обследование, обработка данных, их обсуждение и квалифицированное руководство со стороны Чепурного — таков классический набор методов сбора информации. По–видимому, сам Чепурный удовлетворяет всем требованиям, обычно предъявляемым к ученым. У В.А.Ядова они сформулированы довольно определенно:

“В каждом из нюансов интерпретации и в итоговых объяснениях проявляется целостная личность исследователя. Он выступает не в качестве узкого профессионала, функционирующей электронно–вычислительной машины, но как теоретик и практик, как ученый и гражданин, научное мировоззрение которого оплодотворено богатством ассоциаций и активной партийной позиции”[106].

И все же причина очевидного страха социологии перед юмором, насмешкой, остроумием, наконец, на наш взгляд, более глубока. Да и только ли социологии? А отечественной юриспруденции, истории, политологии? За исключением немногих дисциплин (философия, литературоведение, психология) картина представляется весьма унылой и скучной. И причиной здесь может быть лишь всепроникающая идеология, представляющая собой чрезвычайно серьезную систему идей, веры, образа мыслей групп, таких как нация, классы, касты, религиозные секты, политические партии и т.д. И что парадоксально — несмотря на всю фундаментальность и серьезность всех идеологий, интегральность их предназначения, смех, в общем–то, разрушает их основу. Особенно безжалостен он к тотальной (господствующей) идеологии.

В марксистском отечественном обществоведении идеология перманентно включала в себя все компоненты интересов основных классов и социальных групп. Одновременно она содержала не только объективно–истинные, но и логичные представления. Носители последних обычно не выдерживают испытания критикой смехом. Вот почему изначально государство ограничивает деятельность всякого рода юмористов, фельетонистов, карикатуристов, парадистов, стараясь поставить их под свой неусыпный контроль.

Советская социология в период своего оживления в шестидесятые и последующие годы, как это ни грустно признавать, была частью господствующей идеологии. Отдельные попытки отхода от господствующих взглядов немедленно осуждались. И, разумеется, всем видным и не совсем видным ученым приходилось строчить стройными и одинаковыми перьями вполне выдержанные статьи и книги.

Цитировавшийся ранее А.С.Ахиезер по этому поводу резонирует: “Борьба государственной серьезности и народного смеха всегда была неравной. Смех беззащитен под ударами топора серьезности. Однако смех неистребим, он везде и всюду, и топор слишком груб и неповоротлив, чтобы успеть везде... Социокультурные функции идеологии — обеспечение культурных предпосылок для воспроизводства каждой личностью интеграции общества. Но одновременно идеология может лишь серьезно относиться к массовому сознанию, включая и то, что в нем, с точки зрения идеологии, несерьезно, т.е. смеховую культуру. Ее признание неизбежно и одновременно смертельно опасно для идеологии, тщательно скрывающей тайну, так как именно смех важнейших фактор ее разоблачения”[107].

Интересными представляются в этой связи некоторые высказывания самих российских социологов.

Так В.Н.Ольшанский в ретроспективной статье “Были мы ранними...” вспоминает, что уже в хрущевские времена люди стали говорить вслух то, о чем прежде только шептались.

“...И вот накануне пленума райкома черт дернул меня рассказать кому–то анекдот: мол, привел Бог к Адаму Еву и сказал — выбирай себе жену. Из моих слов следовало, что нелепо созывать пленум, чтобы из одной кандидатуры “выбирать”, надо бы предложить хотя бы еще одну кандидатуру. Донесли, еще и прибавили. Разразился скандал. Люди, с которыми еще вчера был “на ты”, с кем вместе выпивали, теперь при встрече не узнавали меня, делали каменные лица. Вызвали на бюро, посадили на “позорное” место — в конце стола”[108].

Признаемся, что гонения на социологию, также как и на другие общественные науки, отнюдь не прекратились и после распада коммунистической системы, приобретя, впрочем, более тонкий и изощренный характер. Здесь и избранность в поддержке тех или иных групп ученых, здесь и нищенские зарплаты для неугодных и баснословные оклады для своих сторонников.

Причины здесь довольно глубоки, они лежат и в природе общественных наук, и в практике, сложившейся на протяжении всей российской истории XX века. Но вместо конкретного анализа сложившейся ситуации, среди многих коллег, в том числе представителей естественно–научных дисциплин, сложилось мнение об односторонности и даже бесполезности гуманитарного знания. “Болтуны”, “банкроты”, “идеологи”, “обманщики” — таков типичный набор терминов, относящихся к нынешним представителям гуманитарной профессии. В подобных оценках, как правило, отсутствует какое–либо знание о тех или иных разработках и публикуемых книгах, однако на суждениях критиков это мало отражается. Главное же — это полное непонимание изменчивости опыта социологических исследований, его сложности и многомерности.

Академик Л.Абалкин пишет по этому поводу: “То, что было верным в свое время, сегодня может оказаться ошибочным. И наоборот. И дело здесь не только в глубине познания (это имеет место во всех науках), но прежде всего в качественном изменении самого изучаемого объекта.

У многих еще на памяти упреки в адрес выдающихся мыслителей XVIII века в том, что они не понимали революционной роли пролетариата. Сегодня эти упреки не могут вызывать ничего, кроме сожаления и горькой улыбки. Но разве справедливее, к примеру, обвинять марксизм в непонимании роли научно–технической революции и ее влияния на радикальное изменение социальной структуры общества?

Настоящая беда для науки начинается там и тогда, где и когда ее выводы объявляются непререкаемыми, происходит их превращение в догмы, в символ веры. Здесь науке приходит конец. Она уступает свое место социальной религии, или, если хотите, идеологии”[109].

Применительно такая картина складывается при подмене собственно социологии социологическими опросами. Но об этом более подробно.

Опросы. Общественное мнение, зачастую не имеющее возможности выразить себя публично, все же оценивает происходящее довольно верно. Декабрист М.С.Лунин в свое время писал: “Народ мыслит, несмотря на глубокое молчание. Доказательством, что он мыслит, служат миллионы, тратимые с целью подслушать мнения, которые мешают ему выразить”[110].

Потенциал общественного мнения склонен к накоплению, и в зависимости от степени благоприятности его проявления либо “сжимается как пружина”, либо преобразовывается в оценки и суждения. Иногда при отсутствии естественных форм проявления (через адекватные действия властей, например) оно начинает проявляться через действия других механизмов (литература, публицистика, пьесы и т.д.). При этом “зачастую эстетические характеристики художественного произведения сознательно приносились в жертву его идеологическому контексту, чтобы придать ему функцию выразителя общественного мнения”[111].

Естественно, что само общественное мнение внимательно, как пациент за врачом, следит за попытками измерить и выразить его собственные основные признаки. Чаще всего, с учетом русского менталитета, оно доверяет всякого рода оценкам, появляющимся в средствах массовой информации, чем беззастенчиво пользуются некоторые (далеко не все!) социологи и журналисты. Население, не разбираясь в тонкостях техники опроса и возможностей его многовариантной интерпретации, на интуитивном уровне чувствуют, что его неверно представляют, реагирует довольно неопределенно, двойственно. Лишь некоторые исследователи фольклора, например, иногда находят чисто социологические термины:

Эй! Айда на сеновал:

Почитаем Конта!

Вроде все с собою взял?

Ой, забыл стакан–то!

К сожалению, трудности в поиске соответствующей рифмы кажутся для сочинителей фольклора неразрешимыми:

Провела бы я опрос,

Да у милого понос.

Провела бы плебисцит,

Да миленок что–то спит[112].

В художественной литературе насмешки над исследователями, кажется, выглядят более квалифицированно:

Сергей Довлатов так описывает диалог автора предполагаемой монографии “Секс при тоталитаризме” Натана Зарецкого с некой Марусей.

“И дальше, повернувшись к Марусе:

— Сколько вам лет?

— Тридцать четыре.

— Замужем?

— В разводе.

— Имели половые сношения до брака?

— До брака?

— Иными словами — когда подверглись дефлорации?

— Чему?

— Когда потеряли невинность?

— А–а... Мне послышалось — декларация...

Маруся слегка раскраснелась. Зарецкий внушал ей страх и уважение. Вдруг он сочтет ее мещанкой?

— Не помню, — сказала Маруся.

— Что — не помню?

— До или после. Скорее все–таки — до.

— До или после чего?

— Вы спросили — до или после замужества.

— Так до или после?

— Мне кажется — до.

— До или после венгерских событий?

— Что значит — венгерские события?

— До или после разоблачения культа личности?

— Вроде бы после.

— Точнее?

— После.

— Хорошо. Вы занимаетесь мастурбацией?

— Раз в месяц, как положено.

— Что — как положено?

— Ну, это... Женские дела...

— Я спрашиваю о мастурбации.

— О, Господи! — сказала Маруся”[113].

Ситуация с элементами недоверия к опросам складывалась в обществе постепенно, по мере расширения масштабов социологических исследований.

Но уже в “перестроечные” годы Г.С.Батыгин довольно точно воспроизвел ситуацию в тогдашнем профессиональном сообществе:

“Соответственно социальному заказу быстро сформировался социологический “истэблишмент”, придавший валу анектомании академизм и напыщенность. Социологи уже не утруждают себя сбором информации, вопросники рассылаются через партийные органы нижестоящим организациям с инструкциями по заполнению и указанием сроков возврата. По приблизительной оценке, сегодня в стране подвергаются опросам около полутора–двух миллионов человек. Сотни тысяч таблиц подшиваются в отчеты и где–то лежат. Когда–то социологи коллекционировали курьезные анкетные вопросы типа “Что вы делаете с женой, когда остаетесь наедине?” с подсказками ответов: “смотрим телевизор”, “беседуем о прочитанной книге”. Или другой вариант: предлагается указать пол ближайших родственников, при этом перечисляются теща, тесть, дедушка, бабушка... Со временем стало не до смеха, потому что вопрос “Успели ли вы вовремя перестроиться?” убивает остатки оптимизма”[114].

В чем же основные трудности, с которыми довольно неожиданно встретились и социологи, и население? При ответе на этот вопрос заметим, что респондент обычно рассматривается исследователем в качестве лишь объекта познания, причем нередко забывается о том, что он и его субъект (“субъект–объект”, “субъект–субстанция”, по Гегелю). При таком положении остается мало надежды отличить научно–реалистические результаты работы от мифических или утопических. Именно поэтому квалифицированный социолог обычно воздерживается от рекламы своей работы в качестве “научного прогноза”, а называет ее просто предположением, прорицанием и другими менее обязывающими терминами.

Российское же общество в последние годы на себе испытало все последствия социологического субъективизма. Особенно это стало заметно в период предвыборных кампаний 1993 и 1995 годов, когда политика непосредственно повлияла на позиции социологов. Неудачу с предсказанием итогов парламентских выборов в декабре 1993 года некоторые исследователи назвали “российской катастрофой”[115].

Именно тогда первые попытки русских исследователей спрогнозировать результаты многопартийных выборов оказались крайне неудачными, что нанесло еще неукрепившемуся авторитету социологов непоправимый ущерб. Именно с тех пор насмешки над неудачниками стали довольно постоянным явлением.

Реакция официальных руководителей социологических сообществ на неудачу своих коллег была чрезвычайно вялой и лишь несколько независимых исследователей опубликовали довольно язвительные статьи в адрес “неудачников” и представителей средств массовой информации.

Наиболее важным представляется мнение самого российского электората. Здесь наблюдается два различных подхода как к участию в самих выборах, так и к кампании, предшествующей им. Одна часть сохранила доверие к выборам, другая сформировала специфическое негативное отношение и к выборам, и к политическим организациям, да и к самим политическим опросам.

Эти два различных мнения электората выражаются всевозможными способами (неучастие или участие в выборах, голосование за “меньшее из зол” и т.д.). Что касается опросов, то на фоне общего “скептического” консенсуса всех избирателей наблюдается раздражение. Этот феномен заметен в средствах массовой информации, особенно оппозиционных. Если ранее опросы вызывали общее любопытство и снисходительное отношение, а также легкий юмор, то после 1993 года ситуация заметно изменилась.

В прессе еще до фиаско политических опросов в конце 1993 года появлялись такого вида таблицы:

СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ ОПРОС

Мягкие юмористические тона заметно сменились насмешливыми заметками, а иногда и откровенными издевательствами над “бедными” учеными. Появились едкие карикатуры и безжалостные фельетоны, срамные анекдоты и двусмысленные социологические термины (“интервью” вдвоем, измерение длины и толщины “рейтинга”, панельное исследование — на “панели” и т.д.).

Публика стала постепенно разбираться и в технических тонкостях опросов и соответственно реагировать на них. Так сама формулировка вопроса в интервью стала обыгрываться юмористами следующим образом:

“Как вы относитесь к домам терпимости?” — спросили папу римского, прибывшего в одну из стран. “А разве они у вас есть?” — ответил папа.

После этого в газетах появилось экстренное сообщение: “Первое, что спросил папа, ступив на нашу землю, есть ли у нас дома терпимости?

Или двусмысленная формулировка двух других вопросов:

1. “Нужен ли нам президент, которому пора в отставку?”

2. “Какой у нас прекрасный президент, не правда ли?”

Рейтинг неудачливого бывшего главного милиционера Москвы был детализирован в следующем вопросе:

Кем бы вы хотели видеть А.Мурашева после отставки от должности начальника Московского ГУВД?

Ответы: постовым (32%), участковым (21%), тренером Гарри Каспарова (8%). Остальные не смогли ответить, т.к. не вспомнили, кто такой А.Мурашев[117].

На вербальном уровне техника опроса выглядит еще более упрощенно:

Вопрос: После возможной отставки министра Козырева, куда он смог бы пойти работать?

Ответы: Пошел бы он на... 18%

Пошел бы он в... 17%

Пошел бы он к... 12%

Затрудняюсь в поисках места 53%

(записано в ноябре 1995 г.)

Социологические рейтинги также не избежали едких насмешек. Так при определении наиболее перспективных политических фигур 1991 года выяснилось следующее распределение ответов опрашиваемых: Мурашев А. — 3,5%, отец Глеб — 1,5%. Затрудняюсь ответить — 95%.

Недоверие к результатам опросов общественного мнения со стороны самой общественности легко объяснимы. Оно совершенно определенно, хотя иногда по–прежнему интуитивно, улавливает все нарушения общих условий опроса со стороны исследователей. Эти условия, по В.О.Рукавишникову, таковы:

1. Люди обладают достаточной информацией по данному вопросу.

2. Люди готовы ответить без эмоциональных реакций.

3. Детальный анализ ответов на взаимосвязанные вопросы выявляет некоторую связь в ответах[118].

Подмечен и другой недостаток опросчиков, которые подробно описывают колебания общественного мнения, забывая о нисходящей амплитуде, “умирании” популярности того или иного лидера. Такие политические деятели как Т.Гдлян, Н.Иванов, А.Мурашев, Г.Старовойтова, Г.Якунин и др. постепенно лишаются симпатии и внимания общественности, что совершенно не отслеживается опросчиками. Некоторые же фигуры искусственно (Т.Гайдар, например) поддерживаются явно и с откровенно политическими целями. Населению они давно неприемлемы, но их рейтинги либо умалчиваются, либо преувеличиваются. И если социологам в этой ситуации избежать насмешек нельзя, то привыкнуть вполне можно.
Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел социология