Скотт Д. Женская история и переписывание истории

Что необходимо, подумала я, - и почему это не придет в голову какому-нибудь сообразительному студенту в Ньюнхэме или Гертоне? - так это масса информации; в каком возрасте ее выдавали замуж; сколько детей она обычно рожала; как выглядел ее дом; была ли у нее своя комната; занималась ли она готовкой либо, что весьма вероятно, держала прислугу? Все эти факты где-то содержатся, скорее всего, в приходских книгах и реестрах; факты из жизни среднестатистической женщины елизаветинской поры разбросаны то там, то сям, кому-то следует собрать их и написать книгу. Это превзошло бы мои самые смелые фантазии, думала я, оглядывая книжные полки в поисках книг, которых там не было, - предложить студентам тех знаменитых колледжей переписать историю, хотя я и допускаю, что это зачастую выглядит, по меньшей мере, странным, нереальным и односторонним; но почему бы им все же не внести некоторые дополнения в историю? назвав это, конечно же, так, чтобы не слишком бросалось в глаза, - так, чтобы женщины вошли в историю, не нарушая правил приличия?

            В течение последних десятилетий призыв Вирджинии Вулф написать историю женщин, - брошенный более полувека назад, - был, наконец, услышан. Вдохновляясь напрямую либо косвенно политической программой женского движения, историки не только собрали документы о жизни среднестатистической женщины в различные исторические периоды; они также запротоколировали изменения в экономических, образовательных и политических статусах женщин разной классовой принадлежности в городе и сельской местности, а также в национальных государствах. Сейчас полки заполняются биографиями забытых выдающихся женщин, хрониками феминистских движений и собраниями писем авторов-женщин; книжные заголовки охватывают такие, казалось бы, несоизмеримые темы, как избирательное право и контроль над рождаемостью. Появились журналы, посвященные непосредственно женским исследованиям и, в том числе, еще более специализированной области женской истории . Кроме того, по крайней мере в Соединенных Штатах проводятся большие ежегодные конференции, полностью посвященные презентации научных работ в области женской истории .   
Производство материалов в этой области отличается поразительным разнообразием тем, методов и интерпретаций. В самом деле, было бы глупо пытаться, как недавно сделали некоторые историки, свести все обширное исследовательское поле к единичной интерпретации или теоретической позиции. Подобного рода редукционизм создает впечатление, что обозреватель-историограф владеет, а, по сути, доминирует над большим количеством разных и порой несопоставимых текстов [написанных другими авторами]. В то же время данная иллюзия затуманивает очевидную цель подобных историографических обзоров: дать по возможности точный срез “положения вещей” и учесть значение и важность его сложности и многообразия. Именно в признании всей сложности и запутанности и заложено понимание женской истории, а также ее критическое осмысление .
Вышеупомянутая сложность частично обусловлена разнообразием исследуемых тем. Путаница проистекает из распространенности исследований случая (case-studies) и многократных интерпретационных попыток, которые не соотносятся ни друг с другом, ни со схожей исследовательской проблематикой, а также в связи с отсутствием поддающейся определению историографической традиции, в рамках которой принято обсуждать и пересматривать те или иные интерпретации. Вместо этого женщина как субъект была привита к другим традициям или же изучалась изолированно от каких бы то ни было традиций вообще. В то время как одни работы по женской истории, к примеру, обращаются к современным феминистским вопросам о взаимосвязи зарплаты и статуса, другие изучают схожие проблемы в контексте дискуссий среди марксистов и между марксистами и теоретиками модернизации о воздействии промышленного капитализма. Проблемы репродукции занимают обширное пространство, в котором вопросы фертильности и контрацепции порой рассматриваются в пределах исторической демографии как аспекты “демографического перехода”. В качестве альтернативы данные вопросы изучаются в контексте дискуссий конфликтующих политических анализов политэкономистов-мальтузианцев и социалистов или же в рамках совершенно иной схемы - осмысления воздействия возникшей в девятнадцатом веке “идеологии семейной жизни” на власть женщин в их собственных семьях. Еще один подход фокусируется на феминистских дискуссиях о сексуальности и истории истребования женщинами права контролировать свои собственные тела. В дополнение к вышесказанному некоторые феминистки-марксистки переопределили репродукцию как воспроизводство – функциональный эквивалент производства – в попытке инкорпорировать женщин в марксистскую теорию. Исследования политики стремились либо просто продемонстрировать, что женщин можно найти “на публике” [в публичной сфере], либо проиллюстрировать историческую несовместимость между феминистскими требованиями и структурой и идеологией профсоюзов и политических партий (к примеру, “неспособность” социализма принять требования феминизма). Другой, прямо противоположный подход к политике исследует внутреннюю организацию женских политических движений как способ подтверждения существования чисто женской культуры.
Однако существует некое общее измерение научной деятельности представителей разных школ, и заключается оно в том, чтобы поместить женщину в фокус исследования, сделать ее субъектом изложения, агентом нарратива – вне зависимости от того, является ли нарратив знакомой хроникой политических событий (Французская революция, Первая и Вторая мировые войны и т.п.) и политических движений (чартизм, утопический социализм, феминизм, суфражизм) или же более современным аналитическим отчетом о функционировании и развертывании крупномасштабных процессов социальных изменений (индустриализация, капитализм, модернизация, урбанизация, образование национальных государств). Названия некоторых книг, запустивших “движение женской истории” в начале 1970-х гг., непосредственно передавали концепции авторов: бывшие ранее скрытыми от истории становились видимыми . Несмотря на то, что нынешние книжные заголовки более осторожны (отчасти с целью легитимизировать претензии на серьезные академические труды), миссией их авторов по-прежнему остается конструирование женщин как субъектов истории. Подобные попытки ведут гораздо дальше наивного поиска героических прародительниц современного женского движения – а именно, к переосмыслению ранее установленных стандартов исторической важности. Кульминацией становится дискуссия, суть которой передана в цитате из Вирджинии Вульф: может ли фокусирование на женщинах “внести некоторые дополнения в историю”, избежав при этом ее переписывания? И, помимо этого, - что повлечет за собой феминистское переписывание истории?
В дискуссии, которая похожа не столько на дискуссию, сколько на совокупность разных подходов к “переписыванию истории”, существует несколько позиций. Большинство ученых, работающих в области женской истории, допускают, что их труды трансформируют историю в том смысле, в котором она была написана и понималась ранее; они расходятся в вопросе о том, как достигнуть этой трансформации. Некоторые исследователи считают своей ключевой задачей восстановление утраченной информации и фокусирование на женщинах как субъектах. Другие используют результаты своих исследований для оспаривания устоявшихся интерпретаций о прогрессе и регрессе. В этом смысле, к примеру, накоплен огромный массив доказательств того, что Возрождение не являлось таковым для женщин , что развитие технологий не привело к освобождению женщин ни на работе, ни дома, что “Век Демократических Революций” исключил женщин из сферы политического участия, что “эмоциональная нуклеарная семья” ограничила эмоциональное и личностное развитие женщин, и что подъем медицинской науки лишил женщин автономии и чувства женской общности. Отдельные исследователи – в последнее время их число существенно поубавилось - по-прежнему стараются вписать полученные данные непосредственно в “основное русло” социальной и политической истории. Данные о женщинах прокладывают путь к изучению социальных, экономических и политических отношений, а выводы делаются уже не столько о самих женщинах, сколько об организации обществ, динамике власти, содержании и значении политики в конкретных исторических условиях. В рамках этого подхода фокусирование на женщинах ведет к артикулированию гендера (полового различия) как категории исторического анализа, к включению гендера в набор инструментов историка и к концептуальной перспективе, делающей возможным истинное “переписывание истории”.
В данной работе я исследую упомянутые выше различные подходы не столько с позиции их выводов, сколько с позиции гипотез и методов. Я буду в основном опираться на исследования североамериканских ученых не только потому, что я лучше всего знакома именно с этой литературой, но и в связи с тем, что за последние десять – двенадцать лет именно в Соединенных Штатах написано наибольшее количество работ, в которых представлены наиболее разнящиеся примеры субъектов и интерпретаций и дана наиболее полная картина дискуссий по женской истории. 
Первый подход рассматривает женскую историю как “ее историю” - нарратив женских опытов, происходящих либо бок о бок, либо полностью за пределами общепринятых исторических рамок . Исходная посылка состоит в том, что женские опыты отличались и отличаются от мужских, и что эти различия важны при написании истории. Целью данного подхода является придание исторической ценности опытам, которые игнорировались и, вследствие этого, обесценивались, а также отстаивание активного участия женщин в “творении истории”. Исследования, которые стремятся раскрыть участие женщин в главных политических событиях и написать женскую политическую историю, пытаются ввести нового субъекта – женщин – в ранее установленные исторические категории, интерпретируя их действия понятным для политических и социальных историков образом. Книга Стивена Хоза (Steven Hause) по истории суфражизма во Франции является прекрасной иллюстрацией данного подхода. Автор интерпретирует слабость и малочисленность движения (по сравнению с Великобританией и США) как результат идеологий и институтов французского католицизма, наследия римского права, консерватизма французского общества и своеобразной политической истории французского республиканизма, особенно в отношении радикальной партии Третьей республики. Хоз также анализирует различия среди феминисток и повествует обо всем в категориях идей и организаций женщин-лидеров. В другом примере подобного подхода женское политическое движение изучается с точки зрения скорее рядовых участниц, чем лидеров. В лучших традициях социальной истории труда (вдохновленной работами Э.П. Томпсона) Джилл Лиддингтон (Jill Liddington) и Джилл Норрис (Jill Norris) подробно и ярко излагают факты участия женщин-работниц в движении суфражисток в Англии. Материалы этих авторов, взятые в основном из Манчестерских архивов и устных историй, которые они собрали, документируют вовлечение женщин-работниц в кампанию за предоставление женщинам избирательного права (предыдущие исторические исследования описывали данный феномен как движение среднего класса) и связывают требования этих женщин о предоставлении избирательного права с их работой и семейной жизнью, а также с профсоюзными деятелями и лейбористами. Преобладание и мудрость крыла Панхерст в движении поставлены под вопрос в связи с его элитизмом и настаиванием на женском сепаратизме (позицией, отвергнутой большинством суфражисток).
Иного рода исследование, хотя и по-прежнему в рамках позиции “ее истории”, исходит из рамок общепринятой истории и предлагает новый нарратив, другую периодизацию и другие причины. Оно стремится высветить, наряду с жизнью аристократок, структуры жизни простых женщин и раскрыть природу феминистского или женского сознания, мотивировавшего их поведение. Патриархат и класс, как правило, рассматриваются как контексты, относительно которых женщины девятнадцатого и двадцатого веков определяли свои опыты, однако и то, и другое редко конкретизируют и детально изучают. Тем не менее, поскольку эти контексты рассматриваются как данность, многие историки склонны подчеркивать моменты межклассового сотрудничества среди женщин и те действия, которые напрямую направлены на угнетение женщин, но подобные темы не являются определяющей характеристикой данного подхода. Его центральным аспектом скорее является акцент исключительно на женском действии, на каузальной роли, которую женщины сыграли в своей истории, и на гендерных детерминантах этой роли. Свидетельства состоят из способов женского самовыражения, идей и деятельности. Объяснение и интерпретация даются в рамках женской сферы: посредством изучения личного опыта, брачно-семейных структур, коллективного (женского) переосмысления социальных определений женской роли и сетей женской дружбы, обеспечивавших как эмоциональную, так и физическую поддержку. Изучение женского мира привело к блестящим проникновениям Кэрролл Смит-Розенберг (Carroll Smith-Rosenberg) в “женский мир любви и ритуала” Америки девятнадцатого века, к настаиванию на позитивных аспектах семейной идеологии того же периода, к диалектическому прочтению отношений между политическими действиями женщин среднего класса и идеями женственности и женского предназначения, привязывавшими женщин к домашнему очагу, а также к анализу “репродуктивной идеологии”, которая сконструировала мир женщин буржуазного сословия (bourgeoises) северной Франции в середине девятнадцатого века. Это также привело Карла Деглера (Carl Degler) к утверждению о том, что американские женщины сами создали идеологию своей отдельной сферы, чтобы усилить свою автономию и статус. В его толковании истории женщины создают мир ни внутри, ни в оппозиции к структурам либо идеям угнетения, навязанным другими, но с целью установления групповых интересов, определяемых и артикулируемых самой группой. Хотя Деглера и обвинили в неправильном толковании материалов, на которые он опирался в своем повествовании, его концептуализация логически следует как из каузальности, подразумеваемой “ее историей”, конструирующей женщину как исторический субъект, так и из частой неспособности различать осмысление женских опытов (признавая их достойными изучения) и положительную оценку всего, что женщины сказали либо сделали.                  
Подобный подход к женской истории заменяет мужчин женщинами, но отнюдь не переписывает сложившуюся историческую канву. Безусловно, он поднимает вопросы, требующие ответов, найти которые можно в документах о женской деятельности – в публичной и приватной сферах, - которая имела место, но не была включена в общепринятую версию истории. Он также настаивает на том, что “субъективный личный опыт” не только обладает не меньшим значением, чем “публичная и политическая деятельность”, но и обуславливает последнюю. Он демонстрирует, что пол и гендер необходимо концептуализировать в исторических категориях, - по крайней мере, в том случае, когда необходимо осмыслить мотивацию женских действий. Однако данный подход все же не делает последующий шаг к непосредственному оспариванию общепринятой истории. Хотя мужчины как субъекты исторических событий и заменяются женщинами, история последних все же рассматривается обособленно– вне зависимости от поставленных исследовательских вопросов, применяемых для анализа категорий и исследуемых документов. Для интересующихся этим подходом сообщаю, что в настоящее время число исследований по женской истории достаточно велико и продолжает расти, однако они по-прежнему укладываются лишь в “отдельную сферу”, которую долгое время ассоциировали исключительно с женским полом.
Второй подход к “переписыванию истории” наиболее тесно связан с историей социальной. Последняя оказала важную поддержку женской истории в следующем. Во-первых, социальная история обеспечила женскую историю методологией в использовании количественных исследований, деталей повседневной жизни и междисциплинарных заимствований из социологии, демографии и этнографии. Во-вторых, социальная история концептуализировала семейные отношения, фертильность и сексуальность как исторические явления. В-третьих, социальная история бросила вызов ведущему нарративу политической истории (“историю делают лидеры-мужчины”), выбрав в качестве исторического субъекта крупномасштабные социальные процессы в их разнообразных проявлениях в человеческом опыте. Это привело к четвертому способу влияния социальной истории на женскую историю, - легитимации исследовательского фокуса на группах, традиционно исключавшихся из политической истории. Содержание социальной истории, главным образом, сводится к изучению процессов или систем (таких, как капитализм или модернизация, в зависимости от теоретических позиций историков), но о них повествуется в контексте жизни различных групп людей, которые предстают явными, хотя и не всегда фактическими, субъектом нарратива. Поскольку социальный опыт либо отношения власти присутствуют в обществе повсеместно, можно выбрать любую из множества тем; кроме того, относительно просто расширить список групп рабочих, крестьян, рабов, элит, различных профессиональных и социальных групп и включить в него женщин. Таким образом, к примеру, были предприняты исследования женского труда, построенные во многом по модели исследований рабочих, - посредством оценки влияния либо осмысления воздействия капитализма на женский труд.
Эти исследования привели к разрастанию той самой “массы информации”, о которой писала Вирджиния Вульф. Мы знаем, какого рода работу женщины выполняли, по каким схемам строилось их участие в рынке рабочей силы, какая стадия жизненного цикла совпадала с работой вне дома, при каких условиях они образовывали профсоюзы либо участвовали в забастовках, сколько им платили и как все это изменилось за последние сто пятьдесят лет. Более того, полученная масса информации способствовала признанию важности включения вопросов об организации семьи и разделении труда по половому признаку в анализ истории рабочего класса, однако она не перешла той грани, за которой начиналось “переписывание истории”. Этого не произошло потому, что б?льшая часть социальной истории по труду женщин написана в рамках социальных теорий, основанных, в первую очередь, на экономических аналитических категориях. Существует множество аргументов о проблеме женщин и труда. Одни настаивают на том, что получение заработной платы усиливает половую идентичность женщин. Другие - на том, что женщин эксплуатируют как дешевую рабочую силу, в результате чего мужчины воспринимают женщин как угрозу обесценивания их собственного мужского труда. Третьи указывают на то, что разделение по половому признаку подрывает контроль женщин над своей работой и, следовательно, ограничивает их возможность организовываться в профсоюзы и бастовать. Некоторые историки утверждают, что разделение труда в семье придают экономическую ценность семейной роли жены, другие же – что семейные конфликты разгораются именно в связи с контролем за заработной платой. В одной недавней статье говорится, что, когда женщины владеют значительными ресурсами, они вовлекаются в коллективные действия наподобие мужских. Во всех подобных исследованиях объяснения в конечном итоге даются, исходя из экономических переменных, но не гендера. Разделение по половому признаку, его определение и изучение осмысливаются как результат действия экономических сил, тогда как, по сути, было бы в равной степени вероятным и, пожалуй, более точным предположить, что именно культурные определения гендерных различий делают возможным внедрение тех или иных экономических практик, - таких, как разделение труда по половому признаку или использование труда женщин с целью урезывания оплаты труда квалифицированных ремесленников.  
Некоторые историки женского труда использовали категорию патриархата как способ включения гендера в свой анализ, однако этот термин представляется недостаточно теоретически разработанным. В большинстве случаев политические, классовые и семейные системы описываются как формы мужского доминирования, которое либо находится вне пределов конкретных исторических ситуаций, либо обуславливается непосредственно теми или иными экономическими причинами.
Если социальная история и предоставила историкам возможность свободно писать о женщинах и некоторые методы документирования опытов и действий женщин в прошлом, то она также и ограничила возможности женской истории “переписать историю”. Однако отдельные исследования социальных процессов или общественных движений все же были существенно пересмотрены в результате исследований, фокусированных на женщинах. Женщины стали частью социальной истории; они рассматриваются как группы мобилизующие ресурсы, подвергающиеся модернизации или эксплуатации, борющиеся за власть либо исключаемые из политики; другими словами, их осмысливают в категориях бихевиористской, марксистской либо модернизационных моделей. История женщин обогащает и добавляет новые перспективы, но все же не становится центральной в во многом успешной попытке социальной истории реконцептуализировать историю политическую. Это связано с тем, что вопросы гендера – имплицитно присутствующие в исследованных материалах - еще недостаточно выделяются с точки зрения обеспечения качественно иного подхода и постановки иных исследовательских задач. Половое различие  в рамках социально-исторического подхода не представляется проблемой, требующей самостоятельного изучения. Можно сказать, что если “ее история” склонна к чересчур сепаратистской позиции, то большинству исследований по социальной истории свойственен интеграционизм, описывающий женщин в рамках традиционных категорий анализа. Иными словами, подход “ее истории” допускает, что половое различие создает разные опыты женщин и мужчин, не проблематизируя при этом конструирование полового различия и не проявляя интереса к тому, как работают категории гендерного различия. Напротив, социально-исторический подход предполагает, что половое различие является побочным продуктом других факторов. Оба подхода вносят дополнения в историю, но они не нашли способа убедить других историков или продемонстрировать им, что эти дополнения следует принимать в расчет. Другими словами, историю они “не переписали”. Данное “переписывание” представляет собой проект третьей позиции в “дискуссии”, которую я сконструировала, и он строится на том, благодаря чему вообще стал возможным, - на объединении усилий как “ее истории”, так и социальной истории женщин.
Вышеуказанная третья позиция была артикулирована в рекомендациях для женской истории, сделанных некоторыми из наиболее важных представительниц этого направления в Америке, однако ее оказалось довольно сложно реализовать на практике. Начинаясь, как правило, с исследовательского фокуса на женщинах, ее субъектом, тем не менее, является гендер. Покойная Джоан Келли поставила цель перед женской историей сделать категорию пола “столь же фундаментальной для нашего анализа социального порядка, сколь и другие классификации – такие, как класс и раса” . Для Натали Земон Дэвис эта цель заключается в том, чтобы “понять важность взаимоотношений полов, гендерных групп в историческом прошлом. Наша задача состоит в том, чтобы раскрыть иерархию в половых ролях и половой символике в разных обществах в разные периоды времени, установить значение, которое они имели, и механизмы их действия для поддержания или изменения общественного порядка” . В рамках этой позиции следует изучать социальные определения гендера в том виде, в котором они производятся женщинами и мужчинами, подвергаются воздействию и конструируются экономическими и политическими институтами, а также выражают иерархию отношений за счет не только категорий пола, но также класса и власти. Результаты помогают увидеть в новом свете не только женские опыты, но и социальные и политические практики как таковые. Кроме того, изучение гендера дает возможность историкам поставить те критические вопросы, которые ведут к “переписыванию истории”.
Исследование гендера состоит в изучении женщин и мужчин в их отношениях друг с другом, в постановке вопроса о том, чем дефиниции или законы, применимые к одним, оборачиваются для других, какие аспекты взаимоотношения полов может вскрыть сопоставление месторасположения и деятельности женщин и мужчин, чтo могут нам сказать репрезентации полового различия о структурах социальной, экономической и политической власти. Нам необходимо не столько исходить из того, что мы знаем, что такое гендер, сколько задаться вопросом, каким образом конструируются значения полового различия. Именно в указанном ракурсе в работе Теммы Каплан (Temma Kaplan) “Анархисты Андалусии” анализируются различия в воззваниях этого политического движения к мужчинам и женщинам и те разные, но дополняющие друг друга способы, посредством которых крестьян и крестьянок и рабочих и работниц вовлекали в революционную борьбу. Сопоставление автором мужчин и женщин в рамках анархизма иллюстрирует гендерные отношения в андалусийском обществе в отношении к природе и значению атаки данного конкретного политического движения на капитализм и государство. Тим Мэйсон (Tim Mason) развил важный тезис о “примиряющей функции семьи” в нацистской Германии как результат изучения положения женщин и политики в отношении женщин. Те фактические материалы, которые он собрал о женщинах, бывших в основном “не-акторами” в политике того периода, “дали исключительно плодотворную новую удобную позицию, с которой можно – да и нужно – реинтерпретировать поведение акторов”. Исходя из аргументов Фуко в его “Истории сексуальности”, Джудит Валковиц (Judith Walkowitz) изучала кампанию Джозефины Батлер против Акта об инфекционных заболеваниях в поздневикторианской Англии. Избежав искушения написать простую геройскую поэму об успехе женского движения в борьбе против двойного стандарта сексуальной морали, Валковиц использовала собранные материалы для исследования экономических, социальных, религиозных и политических различий в английском обществе. Хотя она и не подвергла прямой критике  устоявшуюся версию того периода истории, ее книга в целом подразумевает критицизм именно такого рода. Исследование показывает, что дискуссии о половом поведение велись открыто, как в рамках парламента, так и за его пределами, что проблема рассматривалась женщинами (и поддерживалась мужчинами) в категориях их моральных и религиозных предпочтений и выносилась “на публику”, что это привело к институциональным и юридическим изменениям, - короче говоря, что в течение, по крайней мере, нескольких десятилетий пол открыто признавался вопросом политическим. Данные находки не только оспаривают общепринятую характеристику того периода как “затишья”, но и предполагают необходимость переписать политическую историю, фокусировавшуюся главным образом на противостоянии между Дизраэли и Гладстоном и о праве Ирландии на самоуправление. Каким образом дискуссии о проституции и половых стандартах можно вписать в такую политическую историю? Какую критическую перспективу можем мы почерпнуть из того факта, что подобные дискуссии вплоть до сегодняшнего времени остаются за бортом официальной истории? На моментах, подобных вышеизложенным, история  гендера строит критику политической истории, изыскивая средства ее переписывания.
Представляется неслучайным, что многие из удачных попыток вписать женскую историю в официальную историческую канву имеют место в сфере исследований политики в широком смысле этого слова. Политические структуры и политические идеи – структуры и идеи, создающие и осуществляющие властные отношения, - формируют и устанавливают границы политического дискурса и всех аспектов жизни. Ими определяются даже те, кто исключен из участия в дискурсе и политической деятельности; “не-акторы”, по выражению Мэйсона, действуют в соответствии с правилами, установленными политическими структурами; частная сфера является порождением публичной; отсутствующие в официальных хрониках также творят историю; те, кто молчат, красноречиво говорят о значениях и употреблении власти. Желания феминисток сделать женщину субъектом истории нельзя реализовать, просто сделав ее агентом или главным действующим лицом исторического нарратива. Раскрыть место женщин в истории необходимо для того, чтобы понять, что общего имели гендер и половые различия с проявлениями власти. Идя по этому пути, историки и найдут женщин, и трансформируют политическую историю.
На этом этапе подход, который я предлагаю, наилучшим образом проявляется в исследованиях отдельных периодов, движений или событий. В качестве примера можно было бы привести исследования кампаний суфражисток в контексте выяснения отношений между гендером и властью в Америке или Англии конца девятнадцатого века. Брайан Харрисон (Brianl Harrison) описал оппозицию суфражизму, другие же проанализировали идеи движения и его сторонников. Однако пока еще нет исследования, которое в более широком контексте, чем просто вопрос о предоставлении избирательного права, свело бы воедино всех участников – борцов за идею, умеренных и противников, членов правительства и парламента. Что означали дискуссии о предоставлении женщинам права голоса для концепции власти и политических прав? Как и в каких категориях артикулировались патриархальные идеи? Каким образом конфликты по поводу женщин (а на самом деле по поводу половых различий) вписываются в систему распределения социальной, экономической и политической власти в государстве? Что и для каких групп в обществе ставится на карту, когда вопросы гендерного различия становятся центром дискурса, законодательного обсуждения и идеологического конфликта?
Еще один пример взят из литературы по Французской революции. Фокус исследований об участии женщин в той революции сместился с документального подтверждения женского участия к рассмотрению иконографии и вопроса о том, когда и почему половое различие стало предметом дискуссий. Дарлин Леви (Darlene Levy) и Харриет Эпплвайт (Harriet Applewhite)  сосредоточили на дебатах 1793 г., которые поставили женские клубы вне закона во имя защиты женственности и семейного очага. Почему гендер оказался средством возведения политических границ? Какие вопросы помимо непосредственно связанных с женскими правами затронуло запрещение женских политических организаций? Что означал выбор революционеров - женская фигура как символ свободы и республики?  Была ли какая-либо связь между иконографическими репрезентациями и политическими правами женщин? В чем было отличие женщин и мужчин в рассуждениях по поводу политической роли женщин? Что могут добавить политические дебаты о половом различии к нашему пониманию легитимации власти и ее защиты во время Французской революции? На эти вопросы нельзя ответить, не получив информацию о женщинах, но они отнюдь не сводятся к женщине как субъекту или агенту. Подобные вопросы включают в себя гендер как способ переосмысления политики и социально-политического влияния Французской революции.
Исследования политики в том смысле, в котором я использую этот термин, не обязательно должны сводиться лишь к вопросам власти на уровне национальных государств, ибо мое понимание термина распространяется на споры (как на языковом, так и на институциональном уровнях) по поводу власти, охватывающие все аспекты социальной жизни. Работа Деборы Валенз (Deborah Valenze) о женщинах-проповедницах в английской “простонародной” религии демонстрирует взаимосвязь между религиозными идеями и гендером в проявлениях неприятия перемен в сообществе и домохозяйстве. Леонор Давидофф (Leonor Davidoff) в одной из своих статей изучает то, как индивиды играли с культурно определяемыми категориями гендера и класса; она напоминает нам о тех сложных механизмах, посредством которых личные отношения превращаются в вариации на социальные темы власти и статуса. Некоторые недавние рассуждения о труде и социалистических движениях использовали вопросы о гендере, чтобы вынести дискуссию за пределы документального подтверждения мизогинии и обвинения мужчин-лидеров, а также редукционистских экономических интерпретаций идей и действий рабочих. Параллельные обсуждения дискурсов и опытов работающих женщин и мужчин привели к новым интерпретациям, в одном из случаев подчеркнувших относительную открытость утопического социализма для феминизма в отличие от маргинализации женщин в марксистском социализме. Помимо этого, изучение важности полового различия привело к прочтению репрезентаций труда, включившему в себя половое, семейное и религиозное измерения. В этом контексте труд приобретает дополнительное значение помимо непосредственного описания производственной деятельности, а исследования о месте женщины среди рабочей силы и в рабочем движении предлагают двойную перспективу наблюдения: женщин и половой политики в отношении работниц и рабочих и (курсив авт. – Прим. пер.) природы, значения и цели их организаций и коллективных действий. Анализ должен включать в себя действия и опыты женщин, идеи и политики, определяющие их права, а также метафорические и символические репрезентации фемининного и маскулинного. Проблема для эмпирического исторического исследования состоит в выборе моментов, когда все вышесказанные факторы тем или иным образом пересекаются, и постановке вопроса о том, как они иллюстрируют не только женские опыты, но и политику в целом.
Игнорировать политику в восстановлении женского субъекта значит принять как должное реальность деления на публичное / приватное и особые или отчетливые качества женского характера и опыта. Такой подход упускает шанс не только оспорить правильность бинарных оппозиций между женщинами и мужчинами в прошлом и настоящем, но и обнаружить политическую природу истории, написанной в подобных категориях. Однако просто утверждать, что гендер обладает политическим значением, также недостаточно. Реализация радикального потенциала женской истории выражается в написании нарративов, фокусирующихся на женском опыте и (курсив авт. – Прим. пер.) анализирующих способы, которыми политика конструирует гендер, а гендер – политику. Женская деятельность становится не перечнем великих поступков, совершенных женщинами, но выявлением зачастую молчащих и скрытых действий гендера, которые тем не менее являются существующими и определяющими силами политики и политической жизни. Благодаря данному подходу женская история вступает на территорию истории политической и начинает ее переписывать .