Тхостов А. Психология телесности

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ 1. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ПСИХОЛОГИИ ТЕЛЕСНОСТИ

ГЛАВА 4. КУЛЬТУРНОЕ ТЕЛО

4.1. Коммуникативные формы объективации телесности

Другой, не менее важный, чем патология, способ объективации телесности связан со специфическими особенностями бытия че ловека. Человек включен не только в мир внешних вещей, про тивопоставленных ему самой силой природы, с безличной «же лезной» необходимостью навязывающей ему свои законы, но и в человеческую среду, осуществляющую свои коммуникативные запреты. «Коммуникативные акты обнаруживают, придают оформлен- ность и постоянно перепроверяют присутствие говорящего в про странстве человеческого общения. Они создают его "место" и одновременно место других, с чьим сопротивлением-противоречи ем говорящий в этом пространстве сталкивается» (Тищенко, 1991а, с. 29). С самого раннего детства ребенка приучают к «правильному» осуществлению целого ряда функций, связанных с питанием, отправлениями, овладением инструментами. Мать, добиваясь от ребенка контроля за функциями его организма путем соблюдения режима питания, награды и наказания, приписывания ответст венности и вины, по сути дела, создает совокупность «сопротивле ний», порождающих конфигурацию «культурного тела», особый контур Я, не совпадающий с границами Я, очерченными природ ными преградами. Культурная функция не только не равна нату-

88

ральной, на почве которой она формируется, но способна в значительной степени ее видоизменять. Метафора Ф. Кафки становится буквальной, и общество «вырезает» свой приговор на теле своей жертвы. Результат этой операции — новая реальность «культурно го», содержащая в себе новые возможности и пространство «куль турной патологии».

Так же как в случае «моего тела», моя идентификация может быть рождена в рамках коммуникативных затруднений. «Эмпири ческое Я» проясняется на ограничениях, налагаемых на меня как на субъекта социальных отношений. Когда я идентифицирую себя с отцом, воином, гражданином, то речь идет о подмене чистого Ego на эмпирическое Ego в виде физической, социальной или духовной личности (если использовать терминологию У.Джемса). Я, идентифицированное как Отец, не совпадает с чистым Ego познающего сознания. Это весьма интересное несовпадение можно отметить в различных точках, но прежде всего в степени свободы, открытого волеизъявления, границе инициации и контроля по ступка. У Джемса приведен отчетливый пример такого несовпаде ния: «...например, частное лицо может без зазрения совести покинуть город, зараженный холерой, но священник или доктор нашли бы такой поступок несовместимым с их понятием чести. Честь солдата побуждает его сражаться и умереть при обстоятельствах, когда другой человек имеет полное право скрыться в безопасном месте или бежать, не налагая на свое социальное Я позорного пятна» {Джемс, 1901, с. 137). Заметим, что социальное Я куда менее сво бодно, и его поступки определяются не рациональностью (подра зумевающей свободный выбор), а более или менее четким, пред писанным (а следовательно, не вполне рациональным) каноном сохранения той или иной формы самоидентификации. Эти иденти фикации ограничены в волеизъявлении и именно этими ограничениями и созданы. Субъект, идентифицировавшийся с отцом, сол датом и пр., должен совершать поступки, не вытекающие из его воли, но предписанные избранной ролью. Гражданин античного полиса, совершая суицид, предписанный ему понятием о благе полиса, не совершал свободного поступка. Его свобода заканчива лась выбором своей социальной идентификации.

Проблема суицида как некоторой крайней экзистенциальной ситуации отчетливо проясняет специфику «социальной» телесности. Так, обосновывая возможность «рационального» суицида, П.Д. Тищенко (1993) предлагает некий мыслительный эксперимент. Речь идет о допросе на Лубянке, во время которого следователь, пытающийся выбить нужные показания, угрожает жертве пытками его детей. В такой ситуации наиболее рациональным поступком будет

89

пожертвовать собой, использовав представившуюся возможность самоубийства.

Строго говоря, сам по себе факт спасения детей еще не свидетельствует о рациональности такого поступка. На этом основании можно было бы судить о рациональности самоубийственного поведения курицы, защищающей цыплят от нападения ястреба. Поведение человека в сходной ситуации мы будем называть рациональным, если, в отличие от курицы, он принимает это решение осознанно, совершая выбор.

Как пишет П.Д.Тищенко (1993), у отдельного морально развитого человека и цивилизованного сообщества есть ценности, кото рые безусловно выше индивидуального существования и телесного самосохранения. Например, сохранение своей самоидентичности. Но сохраняя в данном случае выбранную роль «отца», я как раз и не совершаю самоубийства в отношении своего «социального тела», тогда как установка на физическое самосохранение как раз и при ведет к подобному результату. Таким образом, рационального суи цида не получается ни в одном случае: либо я сохраняю себя как определенную самоидентичность, либо, если откажусь от этого, — как физическое тело.

Конечно, это в значительной степени зависит от «строгости» правил идентификации и, как следствие, — устойчивости иден тичности. Плотность коммуникативных ограничений, запретов, табу «вырезает» особую конфигурацию ответственности и вины за про явление моих желаний и реализацию наслаждения. Super - ego суть продукт сворачивания, интериоризации своеобразного зонда конт роля, формирующего особую форму самоидентичности: топологию социального, морального субъекта.

4.2. Конверсия как патология «культурного» тела

Несовпадение натурального и «культурного» тела человека об разует зазор, в пространстве которого развиваются специфические расстройства, относимые обычно к группе функциональных или конверсионных симптомов. Принципиальной особенностью такого рода расстройств является сочетанное отсутствие какой бы то ни было объективной патологии с особым символическим смыслом данного нарушения. Принципиальная возможность их реализации обусловлена подвижностью границ телесного Я, позволяющих со здать особую конфигурацию «ложных границ», имитирующих орга ническую патологию. Хотя эта гипотеза нуждается в специальном обсуждении и доказательстве, можно предположить, что механизм

90

формирования конверсионных симптомов заключается в том, что они разворачиваются только в сфере «полупрозрачных» функций, которыми человек овладевает (или принципиально может овладеть). Сущность конверсионной патологии заключается именно в отказе/ поломке управления этими функциями (или, напротив, введении скрытого управления ранее автоматизированными функциями) и перемещении границы субъекта с внешнего контура к внутреннему. Нарушение движений в случае астазии-абазии, мутизм, колиты, за поры, поносы, энурез, нарушение глотания, рвота, одышка, аспи рация и пр. происходят не на анатомическом или физиологическом уровне, а именно как нарушение регуляции, перемещение зоны контроля. Они, как правило, исчезают во сне, под воздействием психотропных препаратов или даже при отвлечении внимания. Сама возможность конверсионных функциональных расстройств есть пла та за превращение анатомического организма в культурное тело и приобретение им семиотических свойств.

«Культурность» функции предполагает возможность овладения ею и включения ее в контур произвольной регуляции в соответ ствии с определенными правилами, не совпадающими с требованиями природы. Произвольные и непроизвольные функции в отно шении прозрачности к ним телесного механизма сходны только внешне. В условиях нормального функционирования непроизволь ные функции прозрачны для субъекта первично, они только еще могут стать непрозрачными при овладении ими, они подчинены логике механизма и описываются на языке тропизмов. «Прозрач ность» {постпроизвольность) произвольных функций вторична, они уже стали прозрачными после освоения, но свернутая внутри них возможность снова стать объектом легко демонстрирует себя в различных сложных ситуациях. Они могут стать произвольными, лишь пройдя путь растворения в субъекте, продвигая постепенно границу субъективности. Но когда-то они были объектными и со хранили в замаскированном виде свой исходный характер. Мы просто забываем, сколько усилий необходимо было затратить ребенку, обучавшемуся правильно есть, пользоваться горшком, ходить, бе гать, говорить, писать, рисовать, ездить на велосипеде и пр.

Вписывание ребенка в контекст культуры связано с особой практикой объективации его физической-активности, физиологи ческих проявлений, установлением ограничений, последующее преодоление, «сворачивание» которых и есть путь социализации, развития произвольности и вторичной «прозрачности» телесных функций. Создание «объектов» на пути субъекта — это постоянно текущее задание новой топологии субъект-объектного членения.

91

Патология же в данном случае лишь подтверждает существование этой уже скрытой внутренней «несущей конструкции».

Различные культуры и исторические эпохи, приписывая субъекту специфические атрибуции ответственности и вины, со здают различные конфигурации субъект-объектного разрыва и соот ветственно различные типы скрытых конструкций, определяющих культурно-исторический патоморфоз конверсионных расстройств (Якубик, 1982).

4.3. Сексуальное «культурное» тело 1

Ограничения, налагаемые обществом на натуральные функции, создают принципиально новый «ландшафт» культурного тела. Запре ты и правила еды и отправлений образуют новую реальность «али ментарного тела», правила гигиены — субъективный феномен «чистоты и грязи», сексуальные запреты — «эротическое тело».

Особенно демонстративна в этом смысле последняя группа зап ретов. Сексуальная потребность, сталкиваясь с регламентацией ее проявлений, формирует совершенно особые представления об эро тическом/неэротическом, тесно связанные с историческими, религиозными и этническими вариантами запрещенного/разрешенного.

В европейской культуре XVII — XIX вв. эротически провоцирующим для мужчин было обнажение женщиной даже части ноги, тог да как размер декольте, явно превышавший допустимый в наше время, не нес практически никакого эротического оттенка. Вместе со снижением требования к степени закрытости ног снижается и их эротическая привлекательность. Трудно представить современного поэта, которого, как Пушкина, могла бы настолько взволновать женская лодыжка. Одна и та же часть тела в зависимости от регла ментации ситуации ее обнажения способна вызывать совершенно различные чувства. В качестве примера можно назвать ситуации ну дистского пляжа, бани и стриптиза. На наш взгляд, абсолютно не обходимым условием существования эротики является само суще ствование запрета, в зоне нарушения которого она и возникает. Эротично именно это «преодоление», тогда как полная отмена запретов приведет к деструкции «эротического тела». Тема эротики де монстрирует еще один, довольно интересный пример необходимос ти иного для возникновения Я. Почти любая форма сексуальной активности (за исключением некоторых «неполных», маргинальных форм: онанизма и др.) требует «партнера», т.е. непрозрачного друго го, создающего плотность моего эротического тела.

1 Разделы 4.3, 4.4, 4.5 написаны совместно с Ю.П. Зинченко.

92

Несмотря на то что сексуальное влечение традиционно относит ся к числу основных, наиболее фундаментальных человеческих по требностей, нормирование его реализации прослеживается с самых ранних этапов человеческой истории, в особенности европейской культуры.

Причины столь раннего развития репрессивной сексуальности не до конца понятны, поскольку в этнографии описываются куль туры иного типа, например антисексуальные или просексуальные.

Первые достаточно редки и связаны с представлением о том, что половая жизнь делает людей слабыми, восприимчивыми к опас ным заболеваниям, или с тем, что она рассматривается как нечто позорное или унизительное (микронезийские племена Каролинских островов, папуасы).

Противоположное, крайне терпимое отношение к сексуальным проявлениям отмечается у полинезийских племен, где идеалы кра соты откровенно эротичны, любые формы проявления сексуальности открыто поощряются (Кон, 1989).

Европейская культура образует некий промежуточный вариант, характеризующийся выделением зон «допустимого» проявления сек суальности и четкой «маркировкой» запретного. Специфика такого отношения требует от человека овладения своими эротическими вле чениями и превращения сексуальной потребности из натуральной, непроизвольной в произвольно регулируемую.

Начиная с работ 3. Фрейда, усвоение запретов и, прежде всего, табу на инцест, считается основным социально-психологическим фактором превращения первобытной орды в человеческое племя. Хотя, как отмечает Г. Маркузе (1995), слишком очевидны, а возмож но и непреодолимы трудности научной верификации или просто логического согласования подобной гипотезы, психологический смысл нормирования сексуальных проявлений вполне очевиден: формиро вание произвольной регуляции человеческой сексуальности.

При этом совершенно не важен факт, что такая регуляция была в конкретных социально-экономических условиях в той или иной степени фрагментарна, часто скорее декларировалась, чем реально воплощалась, что существовали многочисленные случаи нарушений самых строгих запретов и канализирующие формы реализации зап ретов — во всех этих отклонениях речь идет не об отрицании самого факта произвольной регуляции сексуальной функции, а лишь о том, что в ряде случаев такая регуляция не всегда совершенна.

Если считать, следом за Л.С. Выготским, что самое главное «свойство высшей психической функции — овладение собственным процессом поведения» (Выготский, 1982), то достаточно логично, что сексуальность на довольно раннем этапе утрачивает свой непро-

93

извольный характер. Более того, это единственная человеческая функция, каноны реализации которой фиксировались даже в рам ках законодательства, в результате чего сформировался новый, со циально детерминированный регулятивный принцип сексуального поведения (Фуко, 1996; Маркузе, 1995; Фрейд, 1924; Хорни, 1993). Именно сексуальность в наибольшей степени отвечает идее «куль турного развития», заключающегося в том, что «не природа, но общество должны рассматриваться как детерминирующий фактор поведения человека» (Выготский, 1982, т. 1, с. 184).

Иерархическое строение человеческой сексуальности проявляет ся в том, что природная потребность в продолжении рода, инстинктивная по своему характеру, имеющая четко очерченный круг бе зусловных стимулов, реализующаяся в виде цепного рефлекса в условиях, отвечающих этим безусловным раздражителям, с како го-то момента начинает подчиняться условностям, носящим не био логический, а социальный характер, и трансформируется в «генетически более сложную и высшую форму поведения». Иерархичность строения человеческой сексуальности проявляется в возможности ее повторного расщепления, например, в случае «снятия» высших регулятивных форм, в ситуациях алкогольного или наркотического опьянения, состояниях патологического аффекта, лобном синдро ме или других поражениях корковых отделов головного мозга. Как и при других вариантах высших психических функций в новых структурах человеческой сексуальности, в противоположность низшим, различие заключается прежде всего в том, что «...непосредственная слитность стимулов и реакций в едином комплексе оказы вается нарушенной» (Там же, с. 116).

4.4. Формирование человеческой сексуальности

Точно так же, как и другие высшие психические функции, че ловеческая сексуальность характеризуется прижизненным соци альным характером формирования. Однако специфичность социа лизации в этом случае определяется сочетанием жесткости запрета, его внутренней противоречивости и не всегда явной формулиров кой. Радикальное отличие сексуальности от классических высших психических функций определяется тем, что интерпсихический этап формирования характеризуется разделением не выполнения функ ции, а ее запрещения, и сначала усваивается не только и не столько модель реализации, сколько стереотип торможения.

Хотя понятие социализации не связано для Л.С. Выготского с репрессивной функцией культуры, нет никакого принципиального теоретического ограничения для его применения при интерпрета-

94

ции репрессии. Такое расширение понятия позволит использовать преимущества хорошо проработанной в современной западной фи лософии и психологии темы репрессивной функции культуры и соединить ее с достоинствами отечественного культурно-историчес кого подхода.

В отношении сексуальности интериоризуется в первую очередь система ограничений, правил и нормативов, существующая внача ле в качестве развернутой экстрапсихической совместной деятель ности ребенка и его воспитателей.

То, что конкретное артикулирование темы сексуальности в дет ском возрасте достаточно редко, не должно вводить нас в заблуж дение. М.Фуко (1996) в своей «Истории сексуальности» указывает, что, начиная с XVII в., когда в педагогике возникает идея греховности проявлений детской сексуальности, о сексе не начина ют говорить меньше, — напротив. Но говорят совсем по-другому, и другие люди. Он замечает, что ни один из педагогов XVII в. не стал бы, как Эразм Роттердамский в своих «Диалогах», давать совет ученику по поводу выбора хорошей проститутки. «И громкий хо хот, который так долго сопровождал раннюю сексуальность ребен ка, мало-помалу затих... Само молчание, вещи, о которых отказываются говорить или которые запрещают называть, сдержанность, которая требуется от говорящих, — все это является не столько абсолютным пределом дискурса, другой стороной, от которой он якобы отделен жесткой границей, сколько элементами, функцио нирующими рядом со сказанными вещами, вместе с ними и по отношению к ним в рамках согласованных стратегий. Не следует проводить здесь бинарного разделения на то, о чем говорят, и то, о чем не говорят; нужно было бы попытаться определить различ ные способы не говорить об этом, установить, как распределяются те, кто может и кто не может об этом говорить, какой тип дискур са разрешен, или какая форма сдержанности требуется для одних и для других. Имеет место не одно, но множество разных молча ний, и они являются составной частью стратегий, которые стяги ваются и пересекают дискурсы» (Фуко, 1996, с. 123—124).

М. Фуко демонстрирует, что это молчаливое руководство про явлениями детской сексуальности в виде интерпсихической дея тельности может реализоваться даже не в словах, а просто в самой архитектуре учебных зданий. «Глядя на образовательные колледжи XVIII века, — говорит он, — может показаться, что о сексе здесь практически не говорят. Но сама архитектура, планировка, дис циплинарные уставы и вся внутренняя организация доказывают, что речь все время идет именно о сексе» (Там же, с. 125). О нем в вещественной форме думали строители, все, кто обладает властью,

95

приведены в состояние постоянной бдительности мерами предосто рожности, игрой наказания и ответственности.

Пространство классов, форма столов, планировка спален, — все явственно «говорит» о сексуальности детей и реализованном стремлении управлять ею. Это своеобразный внутренний дискурс учреждения, исходящий из молчаливой констатации того, что сек суальность существует и ею необходимо управлять 2 .

«Было бы неточным говорить, что педагогическая институция в массовом масштабе навязала молчание о сексе детей и подростков. Напротив, начиная с XVIII века она умножала формы дискурса о нем; она установила для него разнообразные точки внедрения; она закодировала содержание и определила круг тех, кто имеет право говорить. Говорить о сексе детей, заставлять говорить о нем воспи тателей, врачей, администраторов и родителей, или же говорить им о нем, заставлять говорить о нем самих детей и окутывать их тка нью дискурсов, которые то обращаются к ним, то говорят о них, то навязывают им канонические познания, то образуют по поводу них ускользающее от них знание, — все это позволяет связать усиление власти и умножение дискурса. Начиная с XVIII века, секс детей и подростков становится важной ставкой, вокруг которой вы страиваются бесчисленные институциональные приспособления и дискурсивные стратегии. Вполне может статься, что и у взрослых, и у самих детей отняли определенный способ говорить об этом, и что этот способ был дисквалифицирован как прямой, резкий и грубый. Но это было лишь оборотной стороной, и, быть может, условием функционирования других дискурсов — множественных, пересека ющихся, тонко иерархированных и весьма сильно артикулирован ных вокруг пучка отношений власти» (Там же, с. 126—127).

Отсутствие темы сексуальности в структуре реального общения может свидетельствовать о совершенно противоположном феноме не—о незримом, молчаливом, но постоянном присутствии.

2 Полицейский устав для лицеев, 1809 г. (Цит. по: Фуко, 1996, с. 124):

Статья 67. Во время классных и учебных часов всегда должен быть клас сный воспитатель, наблюдающий за тем, что происходит снаружи, дабы воспрепятствовать ученикам, вышедшим по нужде, оставаться и соби раться вместе.

Статья 68. После вечерней молитвы ученики должны быть препровожде ны обратно в спальню, где воспитатели сразу же должны уложить их спать.

Статья 69. Воспитатели должны ложиться спать не ранее, чем удостове рятся, что каждый ученик находится в своей постели.

Статья 70. Кровати должны быть отгорожены друг от друга перегородка ми высотой в два метра. Спальни должны быть освещены в течение ночи.

96

Хотя со времени, описываемого М.Фуко, прошло почти три века, тема «асексуальной сексуализации» остается более чем акту альной. Яркий пример этого — актуализация за последнее десятилетие в протестантских странах темы « sexual harassment » или « sexual abuse », заставляющей обнаруживать скрытый сексуальный подтекст в самых невинных поступках. Отсутствие темы сексуальности в «приличном обществе» на самом деле — изнанка ее постоянного те кущего присутствия.

4.5. «Культурная» патология эротического тела

Другая особенность интерпсихического этапа социализации сек суальности, оказывающей решающее значение в формировании ее патологии, — это противоречивость, двойственность предъявляемых к ней социальных требований. С одной стороны, сексуальные про явления должны подавляться, либо быть заключены в узкие границы канонической реализации, с другой — постоянно поддержива ется и сосуществует параллельно с этими границами тема «мужской предприимчивости», активности, инициативности, нарушения та- буированных запретов. Канон одновременно и существует, и его надлежит «выполняя, нарушать», что в дальнейшем создает плодо родную почву для формирования различных сексуальных рас стройств.

Социальный, исторически обусловленный, относительно услов ный характер запретов и ограничений проявлений сексуальности четко связан с особенностями формирования произвольности регу ляции этих проявлений.

М. Фуко (1996) приводит очень яркий пример такого рода зап рета, формирующего через атрибуцию ответственности новый тип произвольности, — проблему детского онанизма, объективирующу юся через установления культурного коммуникативного ограниче ния. До начала XVIII в. такой собственно педагогической проблемы как детский онанизм не существовало (особенно в низших клас сах), ибо все формы детской сексуальности рассматривались как вполне невинные, и ребенку не ставилось в вину или ответствен ность их проявление. С момента артикулирования запрета ситуация резко меняется. В течение XVIII в. это становится общественной и педагогической проблемой. Врачи, педагоги, родители едины в сво ем упорном желании полного уничтожения любых проявлений дет ской сексуальности (именно с этого момента берут начало пугаю щие «научно обоснованные» теории об абсолютном вреде детского онанизма). Хотя в отчетливой форме эти ограничения артикули руются к началу XVIII в., можно установить прямые заимствования

97

или очень тесные преемственные связи между первыми христи анскими учениями и моральной философией античности: «Первый значительный христианский текст, посвященный сексуальным отношениям в супружеской жизни, — 10 глава II книги "Педагога" Климента Александрийского, — опирается на несколько мест из Священного Писания, но также и на ряд принципов и предписаний, непосредственно заимствованных из языческой философии. Здесь уже можно увидеть определенное ассоциирование сексуальной дея тельности и зла. В этом тексте легко распознать те навязчивые стра хи, которые культивировались медициной и педагогикой, начиная с XVIII века... Прогрессирующее истощение организма, смерть ин дивида, истребление его расы и, в конечном счете, урон, наноси мый всему человечеству, — все это поток словоохотливой литера туры обещал тому, кто стал бы злоупотреблять своей половой функцией. В медицинской мысли XIX века эти возбуждаемые у лю дей страхи составили, как кажется, "натуралистическую" и науч ную замену христианской традиции, которая приписывала удоволь ствие к области смерти и зла» {Фуко, 1996, с. 285—286). «Вокруг ученика колледжа и его секса быстро разрастается целая литература наставлений, предупреждений, наблюдений, медицинских советов, клинических случаев, схем реформы, планов идеальных учрежде ний. Благодаря Базедову и немецкому "филантропическому" движению это выведение в дискурс подросткового секса приняло зна чительный размах. Зальцманн организовал даже экспериментальную школу, особенность которой состояла в настолько хорошо продуманном контроле и воспитании в области секса, что универсальный грех юности никогда не должен был иметь там места. И среди этих мер ребенок не должен был оказаться лишь бессловесным и несоз нательным объектом забот, согласованных между одними лишь взрослыми, ему предписывался определенный дискурс о сексе: ра зумный, ограниченный, канонический и истинный, — своего рода дискурсивную ортопедию» {Там же, с. 125).

Здесь М. Фуко вплотную подходит к основной теме культурно- исторической концепции формирования высших психических функций, связывающей произвольность со знаково-символическим опосредствованием. Для Л.С. Выготского эти аспекты высшей пси хической функции неразрывно связаны, ибо именно через знако-во-символическое опосредствование и реализуется модус произ вольности. Отличие между занимающими различное иерархическое положение низшими (натуральными) и высшими функциями заключается прежде всего в том, что между стимулом, на который направлено поведение, и реакцией человека выдвигается новый промежуточный элемент, и вся операция принимает опосредство-

98

ванный характер и непосредственная слитность стимулов и реакций в едином комплексе оказывается нарушенной (см.: Выготский, 1982).

Л.С. Выготский использует здесь для объяснения механизма про извольной регуляции понятие «опосредствовования», предложенное Гегелем, говорившим, что разум столь же хитер, сколь могуществе нен {Гегель, 1992). Хитрость, по его мнению, состоит в опосредую щей деятельности, которая давала бы объектам действовать друг на друга соответственно их природе и истощать себя в этом воздей ствии, не вмешиваясь непосредственно в этот процесс, но осу ществляя, тем не менее, свою цель. Понятие опосредующей дея тельности в дальнейшем было расширено введением в качестве инструмента опосредования знаков, или, в более широком смысле, «означения», а новому типу поведения с необходимостью соответ ствовал новый регулятивный принцип.

Смысл его новизны в том, что развитие предстает в виде неко торой естественной истории знаков, истории их интериоризации через применение к себе тех же самых форм поведения, которые первоначально употреблялись извне.

Сексуальность человека, как и другие формы телесного опыта, вполне подчинена этому закону. Человек становится не просто ра бом своих инстинктивных влечений, но и обладает целым набором психологических инструментов управления телесными влечениями.

Одни из них вполне очевидны, например, для усиления аппе тита или возбуждения сексуальности разработаны целые техноло гии овладения, такие как кулинария или порнография. Другие же опосредующие инструменты менее очевидны и основаны на прида нии сексуальности особых семантических оттенков, либо наделения ее особым значением.

Поскольку эректорная составляющая — наиболее зримое и ве щественное проявление сексуальной энергии и, следовательно, мужской состоятельности, то на протяжении довольно значительного исторического периода именно к этому важному, но, тем не менее, частному аспекту сексуальности приковывается присталь ное внимание. Во всяком случае, оно практически в современной форме зафиксировано в одном из самых старых литературных па мятников — «Сатириконе» Петрония Арбитра, датируемом при мерно первым веком нашей эры. Главный герой романа, Энкол- пий, лишенный за оскорбление Приапа мужской силы, обращается к своему непослушному органу с обвинительной речью: «Ну, что ты скажешь, позорище перед людьми и богами, — потому что нельзя даже причислить тебя к вещам мало-мальски серьезным? <...> Неужели я заслужил, чтобы ты, отняв у меня цветущие ве-

99

сеннею свежестью годы, навязал мне бессилие глубокой старо сти?» (Петроний, 1990, с. 214). В этом фрагменте особенно интерес ны два момента: во-первых, отношение к случившемуся, как к чему-то личностно дискредитирующему героя — «позорище», а во- вторых, ощущение ответственности за действия своего органа, ко торый всегда должен быть безотказным.

Последнее убеждение настолько укоренилось, что «отождествление сексуальных способностей мужчины с наличием у него эрекции специфично для европейской цивилизации. Жалобы на слабость эрекции занимают ведущее место среди причин обращения евро пейских мужчин к сексопатологам или шарлатанам.

Конечно, ложась в постель с новой партнершей или даже суп ругой, знакомой до кончиков ногтей, мужчина может беспокоить ся, будет ли удовлетворена женщина, сам он и т.д. Но только в европейской цивилизации эти проблемы принимают вид гипертрофированного страха: будет ли эрекция? Из чисто технической дета ли полового акта эрекция стала символом мужского достоинства, половой силы, степени привлекательности для женщины. Европей ский идеал мужчины — некий цирковой артист, всегда готовый выполнить отработанный трюк — овладеть женщиной в любых условиях» (Буйлин, 1995, с. 11—12).

Произошла странная аберрация: с одной стороны, на эрекцию оказалось нагружено колоссальное семантическое поле различных значений и личностных смыслов, а с другой стороны, вся область сексуальности оказалась сконцентрированной исключительно на эректорной составляющей. Вместо богатства чувственной ткани, включающего в себя все модальности ощущений: звук, образ, за пах, осязание, вкус, — сексуальность оказалась сконцентрирован ной исключительно на «технической детали полового акта».

В силу такой асимметричности, эта конструкция оказалась неустойчивой и обладающей парадоксальной психологической хрупкос тью при высокой физиологической прочности (Васильченко, 1983). Европейский мужчина стал уязвим именно благодаря избыточной опосредованности сексуальности, развившейся в условиях ее про извольной регуляции.

Поскольку сексуальность обладает избыточным семантическим полем, то наряду со значением, направленным на «искусственную» стимуляцию, актуализируются и дисгармоничные денотативные комплексы, связанные с опасением несоответствия уровню притя заний, подтвержденные неадекватной самооценкой и инфантиль ными страхами. Поэтому избыточность означаемых не улучшает про извольную регуляцию, а, напротив, значительно ее ухудшает, причем пропорционально личностной значимости ситуации сексу-

100

ального контакта, высоте притязаний и тревоге оказаться не соот ветствующим высоким ожиданиям.

Эта гипотеза подтверждается тем, что частота сексуальных не удач возрастает по отношению к высоко оцениваемому объекту, либо в непривычной ситуации нового сексуального контакта, требующего адекватно высокого уровня подтверждения мужских ка честв, понимаемых исключительно через призму эректорной состав ляющей.

Функциональную психогенную импотенцию, таким образом, можно рассматривать как дисфункцию произвольной регуляции, связанную с нарушением опосредствования натурального организмического акта вследствие избыточности семиотических связей. Это расстройство обладает структурным сходством психологического механизма симптомообразования с большим классом конверсион ных и диссоциативных расстройств, связанных с нарушением произвольной регуляции различных психических функций либо видов деятельности.

Другим подтверждением высказанной гипотезы может служить факт отсутствия функциональной импотенции в культурах, где не существует столь жестких, как в европейской, требований к про извольной регуляции сексуальности. Этот феномен становится по нятным, если учесть, что атрибуция ответственности за возникно вение эрекции в этих культурах приписывается не мужчине, а женщине, либо вообще потусторонним силам. Р. Леви отмечал, что для жителя острова Таити отсутствие эрекции ни в коей мере не означает неудачи в интимной жизни или чего бы то ни было дис кредитирующего. «Если, начав ласкать женщину, мужчина обнару живает, что эрекция не наступает, он решает, что эта женщина в данный момент времени его не возбуждает и отказывается от со вокупления. Это не расценивается как фиаско. Он просто делает вывод, что ему не хочется иметь сношения» (Цит. по: Прокопенко, 1989, с. 12).

Данная гипотеза может рассматриваться в качестве дополнитель ной к существующим аналитическим, когнитивным и поведенчес ким моделям психогенной импотенции, поскольку определяет уни версальное звено собственно психологического синдрома.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел психология