Тхостов А. Психология телесности

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ 1. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ПСИХОЛОГИИ ТЕЛЕСНОСТИ

ГЛАВА 3. ФЕНОМЕНОЛОГИЯ ТЕЛЕСНОСТИ

3.1. Границы «Я» или «зонд» сознания

Ответ на вопрос что такое «мое тело», с одной стороны, ка жется самоочевидным, поскольку каждый может довольно непротиворечиво определить, что является «моим» телом, а что им не является. Но, с другой стороны, пытаясь это сделать, я сразу же сталкиваюсь с довольно сложными вопросами. Как я определяю, что относится ко мне, а что принадлежит миру? Я совпадаю со своим телом, но порой оно отказывается мне подчиняться. Мои волосы и ногти — это часть моего тела? А ампутированная рука? А протез руки? Как ответить на вопрос Н. Винера: является ли ис кусственная рука механика, пытающегося починить автомобиль, частью механизма, с которым возится механик, или частью меха ника, занятого починкой? На эти вопросы затруднительно дать внятный ответ, однако лежащее в их основе субъект-объектное членение реальности — одна из самых фундаментальных оппозиций, укоренившихся в мышлении человека нового времени, — образует наиболее ясную и, на первый взгляд, простую интуицию. Я достаточно легко и просто могу сказать, относится какой-либо феномен к иному или не-иному, т.е., другими словами, это Я или не-Я. Каждое совершающееся со мной событие я могу непроблема тично квалифицировать как случившееся со мной пли сделанное мной. В первом случае я сталкиваюсь с независимыми от меня си-

63

лами объективного мира, во втором — выступаю автором своего поступка. Граница, проходящая между этими событиями, и есть граница, отделяющая объект от субъекта.

Эта простая и очевидная интуиция сразу же становится запутан ной, если мы зададимся несколькими простыми вопросами. Что служит критерием различения этих событий? Устойчива ли эта гра ница, что ее определяет и как она устанавливается?

Неоднозначность местоположения такой границы может быть продемонстрирована в классическом психологическом феномене зонда {Бор, 1971; Леонтьев А.Н., 1975). Его смысл заключается в том, что человек, использующий для ощупывания объекта зонд, парадоксальным образом локализует свои ощущения не на границе руки и зонда (объективно разделяющей его тело и не его зонд), а на границе зонда и объекта. Ощущение оказывается смещенным, вынесенным за пределы естественного тела в мир внешних вещей. Зонд, включенный в схему тела и подчиненный движению, вос принимается как его продолжение и не объективируется.

А.Н. Леонтьев проницательно отмечал, что локализация объекта в пространстве выражает его отделенность от субъекта: это «очерчи вание границ» его независимого от субъекта существования. Границы эти обнаруживаются, как только деятельность субъекта вынуждена подчиниться объекту: «Замечательная особенность рассматриваемого отношения заключается в том, что эта граница проходит как граница между двумя физическими телами: одно из них — оконечность зонда — реализует познавательную, перцептивную деятельность субъекта, другое составляет объект этой деятельности. На границе этих двух материальных вещей и локализуются ощущения, образу ющие "ткань" субъективного образа объекта: они выступают как сместившиеся на осязающий конец зонда — искусственного дис- тантрецептора, который образует продолжение руки действующего субъекта» (Леонтьев А.Н., 1975, с. 61—62).

Наиболее важно в этом феномене то, что граница локализации ощущений (т.е. граница между Я и не-Я) прямо зависит от грани цы автономности/предсказуемости. В случае с зондом, например, ощущение сразу смещается на границу рука/зонд, если зонд начи нает двигать не только сам субъект. Движимая другим лицом или неясным механизмом палка, которую я держу в руке, сразу же перестает быть зондом, а становится объектом. То же самое проис ходит, если мне не известна конфигурация зонда и ожидаемые ощущения не совпадают с действительными.

Феномен зонда позволяет продемонстрировать как минимум два момента субъект-объектной диссоциации. Во-первых, факт

64

подвижности границ субъекта, а во-вторых, универсальный принцип объективации: свое феноменологическое существование явле ние получает постольку, поскольку обнаруживает свою непрозрач ность и упругость. Сознание проявляет себя лишь в столкновении с иным, получая от него «возражение» в попытке его «поглотить» («иное» не может быть предсказано, и именно граница этой неза висимости есть граница субъект-объектного членения). Все, что ока зывается по одну сторону этой границы, есть Я, а то, что лежит по другую, — иное.

Нестабильность границы позволяет изменять содержание объек тивного мира, и можно создать специальную ситуацию, в которой проявится не существующее в обычных условиях явление. Так, в широко известной иллюзии «глазного яблока» (Джемс, 1901) обнаруживается несуществующее реально движение видимого мира. Под внешней простотой эта иллюзия содержит весьма необычные моменты, которые стоит рассмотреть подробнее. Нажав на глазное яблоко пальцем, мы убеждаемся в нарушении стабильности воспринимаемого объекта в виде его несуществующего движения. Ин терес в данном случае это явление представляет потому, что оно связано не просто с движением самого глазного яблока, а именно с его необычным принудительным характером. В норме под воздей ствием светлой точки, попадающей на периферию сетчатки, глаз тотчас же перемещается на нее, и испытуемый сразу видит ее ста бильно локализованной в объективном пространстве. То, что испы туемый не воспринимает вовсе,— это смещение этой точки отно сительно сетчатки в момент скачка и самого движения глаза. Последние «прозрачны», не объективированы и не существуют для субъекта именно потому, что полностью «предсказаны» и учтены в акте восприятия. Светящаяся же точка объективирована именно потому, что она независима от познающего субъекта. Спонтанное и принудительное движение глазного яблока разнятся только в од ном: первое «нормально», поэтому учтено и вписано в картину ожидаемых изменений, и движение стимула относительно сетчатки в этом случае не воспринимается. Последнее же в силу «ненормаль ности» такого движения не имеет программы ожидаемых измене ний, и смещение проекции на сетчатке расценивается как движе ние самого объекта. Сходный механизм лежит в основе «феномена Гельмгольца»: при парализации глазной мышцы попытка двигать глазами приводит к скачку изображения в том же направлении, в котором переводится взор.

Объективный мир существует для моего сознания именно по стольку, поскольку не может быть раз и навсегда учтен и требует постоянного приспособления, осуществляющегося «здесь и сейчас».

65

Плотность внешнего мира определяется степенью его «предска зуемости», придающей его элементам оттенок «моего», т.е. понят ного и знакомого, или, напротив, «чуждого», т.е. неясного, «не прозрачного». Становясь «своим», внешний мир начинает терять свою плотность, растворяясь в субъекте, продвигающем свою гра ницу вовне. Близкий мне мир внешних вещей постепенно начинает исчезать, я перестаю замечать, слышать и ощущать конструкцию моего жилища, родного города, знакомые запахи и звуки, удоб ную и привычную одежду и даже других, но знакомых и привыч ных мне людей и т.п. Этот привычный мир, образующий своего рода сложное тело, пронизанный чувством причастности, «тепло ты» (Бахтин, 1979), и человек, теряющий в нем свою плотность, может вдруг ее обнаружить при резком изменении окружения. Попав в новые условия быта, столкнувшись с резкими перемена ми, он испытывает «культурный шок», со страхом и удивлением обнаруживая забытую плотность бытия. Размерность субъектности резко сокращается, а в мире объектов появляются, казалось бы, уже давно исчезнувшие вещи, неудобные детали, непривычные отношения, создающие ощущение враждебного, непослушного, «чужого».

Наиболее четким критерием освоенности, сворачивания в устойчивый конструкт служит само «исчезновение» феномена, ко торым я начинаю пользоваться, не испытывая никаких затрудне ний, и само существование которого становится для меня неявным. Так, осваивая язык (или в более широком смысле, по Л. Витген штейну (1991), «языковые игры»), я научаюсь им пользоваться совершенно бессознательно, затрудняясь даже рефлексировать ле жащие в его основе правила. Язык, которым я овладел, должен быть как бы «проглочен», и затруднения, с которыми я сталкива юсь, суть затруднения в том, что сказать, но не как это сделать. Пример с языком — частный случай таких растворений, которые можно продемонстрировать и в актах восприятия (конструкты, пер цептивные универсалии, решетки, схемы), и в действиях с оруди ями. Культурная история человека, история создания орудий, инструментов, метрических систем, способов действия, технологий и др., — это одновременно история формирования и человеческого тела, и конфигурации субъект-объектного членения. Инструмент лишь тогда становится «орудием», когда он хорошо освоен и пере стает существовать в качестве объекта, на границе с которым дей ствует субъект. Вписываясь в схему моего тела, он транспонирует границу субъект-объектного членения к другому объекту, на ко торый становится направлена моя активность. Пианист начинает не нажимать на клавиши, а играть музыку, художник — не рисовать

66

линию, а писать картину, ремесленник — работать не с инструментом, а с объектом труда, ребенок — не гулить, а говорить.

Однако, абсолютизируя эту точку зрения, мы сталкиваемся с весьма интересным явлением: с полной утратой самого субъекта, обнаруживающего себя лишь в месте столкновения с «иным» и отливающегося в его форму; со странной «черной дырой» чистого познающего Ego , не имеющего ни формы, ни содержания и ус кользающего от любой возможности его фиксации. Феноменологи чески это проявляется в интенциональности сознания, являющего ся всегда «сознанием о» ( Brentano , 1924; Husserl , 1973), и его «трансфеноменальности» { Sartre , 1949). Собственно субъект, чистое Ego познающего сознания прозрачно для самого себя и если уда лить из него все объективированное содержание, все не-сознание, то не остается ничего, кроме неуловимой, но очевидной способно сти проявлять себя, создавая объекты сознания в виде ли мира, тела или эмпирического и особого, трудно передаваемого «чувства ав торства».

В этом виде оно представляет собой весьма специфическую реаль ность. Оно не натурально и не субстанционально. Про него трудно сказать, что оно обладает определенными качествами: оно не имеет «природы». Сознание — «ничто» в том смысле, что невозможно найти феномен, о котором мы могли бы сказать, что вот именно это и есть сознание, и ни один сознательный феномен не обладает «при вилегией» представлять сознание { Sartre , 1949).

Но каким же образом с этой точкой зрения согласуется тот очевидный для каждого факт, что кроме «черной дыры» и объек тивированного мира существует огромная область «эмпирического я»? Ведь на самом деле существует мое тело. Я знаю, что это я испытываю те или иные чувства, это мои воспоминания, это я думаю или говорю. Эти очевидные для каждого интуиции невоз можно просто отбросить. Необходимо понять, что я имею в виду, говоря «мое», и что представляет собой на самом деле чувство са моидентичности .

3.2. Феномен тела

Можно попытаться ответить на эти вопросы, начав с феномена «тела», использовав его как удобную модель для понимания феноменологии «своего» и «чужого». «Собственное тело для нас прото тип и ключ всех форм. Только его мы знаем динамически, изнутри, и лишь в силу этого знания получаем возможность истолковывать как форму пространственные грани вещей. Мы угадываем в них из нутри идущий напор, который, встречая противодействие извне,

67

остановлен в своем нарастающем усилии и, несмиренный, напря женно закрепляет себя в пространстве» {Бахтин Н.М., 1993).

Внутри ощущения «моего тела» содержится универсальный принцип порождения феномена субъективности, реальность кото рого обнаруживается лишь в точке сопротивления, соприкоснове ния с иным. Если допустить, что ощущение локализуется не на гра нице рецепторов, а на границе автономности субъекта, то весьма интересным становится вопрос о возможности существования самих телесных ощущений, их локализации в телесном пространстве.

Тело, полностью подчиненное субъекту, есть универсальный зонд и должно осознаваться лишь на уровне своих границ, разделяющих мир и субъекта, вернее, именно своими границами, уподобляющи мися границам мира. Поскольку внешняя реальность может себя обнаружить лишь через воздействие {Бор, 1971) на меня, мое тело, то именно происходящие в них изменения я интерпретирую как факт внешнего мира. Сама размерность тела может быть изменена за счет включения в него инородных частей, но лишь постольку, посколь ку они войдут в его границы (например, зонд, хорошо освоенный протез и пр.) и не будут объективироваться. Свое существование (как объект сознания) тело получает, лишь демонстрируя упругость и непрозрачность, неадекватность прогнозирования и управления. Совершая какое-либо действие, я никогда в привычных условиях не озабочен тем, как мне необходимо управлять им: пытаясь что- либо взять или куда-то пойти, я не учитываю, что между моим волевым усилием и необходимым действием лежит вполне объек тивный посредник — механизм тела {Бахтин М.М., 1979). Если оно мне не послушно или осуществление такого акта сталкивается с каким-либо затруднением, лишь в подобном случае я обнаруживаю существование этого неловкого посредника.

Но именно эта исходная, всегда присущая телу «недостаточ ность» и несовершенство его механизма порождают стабильное су ществование самого феномена тела. Тело как физический механизм подчиняется целому ряду объективных законов и ограничений: я не могу поднимать неограниченную тяжесть, не могу передвигать ся с неограниченной скоростью, тело недостаточно ловко для вы полнения моих причуд, оно слабо, устает и пр. Его «прозрачность» исходно неполна, и естественными формами его «проявления» вы ступают физиологические функции. Мы не можем управлять голодом и жаждой, не полностью и не всегда способны регулировать естественные отправления, вегетативные проявления эмоциональ ных состояний, сексуальные и некоторые другие потребности. На конец, тело подвержено деструкции со стороны внешнего мира:

68

для него, а не для субъекта существуют законы физики, острота ножа и жар огня. Короче говоря, тело — это еще и организм 1 , с чем приходится мириться.

При этом тело более или менее мне послушно, я могу им управ лять. И именно это чувство авторства позволяет мне называть его моим. Это внутреннее противоречие зафиксировано языком в са мом определении «мое тело», подчеркивающем его одновременную принадлежность/непринадлежность. Тело — это не вполне Я, ибо для чего бы тогда его выделять, и в то же время мое, т.е. не вполне чужое. Значительная часть ограничений, накладываемых на тело, усваивается субъектом так же, как перцептивные схемы и языко вые игры, «растворяя» жесткую конструкцию организма-объекта и оставляя лишь его редуцированную, «превращенную» часть, кото рую я и называю — «мое тело».

Строго говоря, реальным и, по сути дела, единственным фено меном сознания является не столь укоренившаяся оппозиция субъективного и объективного, а именно феномен тела, понимае мого в самом широком смысле «полупрозрачной» (одновременно и объективированной, демонстрирующей сопротивление, и субъекти вированной, допускающей управление) реальности. В этом смысле тело располагается в некотором гипотетическом континууме, за полняющем разрыв между «черной дырой» чистого познающего Ego и непроницаемой стеной непознанного, неосвоенного, непо нятного, а посему и не имеющего никакой глубины познаваемого мира. Следует заменить бинарное субъект-объектное членение ре альности на трехчленное: субъект-тело-объект (рис. 1).

Если быть до конца последовательным, то речь даже должна идти только об одном реально существующем феномене — теле. Ибо только оно одно и доступно нашему сознанию, и именно его в различных степенях «замутненности» мы называем субъектом или объектом. Повторим, что когда оно становится полностью «проз рачным», полностью управляемым и предсказанным, то оно не-

1 Здесь можно провести различие между «организмом» как объективной реальностью, подчиняющейся собственным закономерностям и всегда рав ной самой себе (независимо от того, чувствуем ли мы сердце или печень, они работают, в них происходят биохимические процессы, которые никак в своем прямом виде не могут быть доступны человеческому сознанию), и «телом» как реальностью субъективной и не равной своему объективному корреляту — организму («тело» может включать неорганизменные компонен ты: протезы, зонды и пр., иллюзорные органы или части: фантомные ощу щения, псевдогаллюцинации и пр. — или, напротив, не включать объективно существующих частей «организма»: игнорирование частей тела, недоступность сознанию многих реально происходящих процессов или функций).

69

удержимо утрачивает и свою плотность существования, исчезая в качестве феномена сознания. Оно продолжает существовать лишь в виде не-обходимости в буквальном этимологическом смысле невозможности обойти, раз и навсегда учесть потенциальные изменения. Сознательные феномены в этом случае осуществляют постоян ную здесъ-и-сейчас адаптацию к таким необходимым феноменам. И именно по отношению к сознательным феноменам действует старый психологический закон ограниченности психической дея тельности 7±2 одновременно существующими объектами (на нео сознаваемом уровне субъект одновременно оперирует куда боль шим их количеством: самый простой акт движения или речи требует учета числа стимулов, на несколько порядков превышающего этот объем). Если же тело избыточно «замутняется», то оно переходит в разряд объектов, причем в случае полной «непрозрачности» мы оказываемся перед плоской стеной «неясного». Это нечто вроде стекла: когда оно абсолютно прозрачно (и мы не можем никаким иным образом ощутить его сопротивления), мы его не видим, если же оно абсолютно непрозрачно, то мы не можем оценить его объем, поскольку мы ограничены лишь его поверхностью; оно доступно восприятию лишь будучи «замутненным», загрязненным, полу прозрачным, давая взгляду одновременно и погрузиться, и «упе реться» в себя. При этом мне хотелось бы подчеркнуть, что речь идет именно о «феноменологическом» теле, включающем в себя все феномены сознания, от внутренних чувств до внешнего мира. Все они в равной степени могут стать феноменами сознания лишь через формирование своебразного «тела». Субъективное — через затруднение автоматизированного исполнения, объективное — че рез частичную предсказанность, «понятность», «прорезанность» субъективным.

Своеобразный зонд представляют собой перцептивные схемы. Восприятие и другие познавательные процессы — это не просто опе рации, совершаемые в голове индивида, но и акты взаимодействия

70

с миром, и такое взаимодействие не просто информирует субъекта, но и трансформирует его (Найссер, 1981). В этом случае сворачива ется не телесная конструкция, а вынесенная вовне когнитивная активность. Именно возможность пренебречь опосредующим звеном, «растворить» промежуточный зонд, задавая особую топологию субъекта, создает и ряд специфических переживаний иного. Параллакс, изменения сетчаточного изображения, последовательность пе реживаются как «расстояние». «Вряд ли будет преувеличением, если уже из психологических опытов заключить, что понятия простран ства и времени в сущности приобретают определенный смысл лишь благодаря тому, что можно пренебречь взаимодействием со сред ствами измерения» (Бор, 1971, с. 60) 2 . Плотность тела, плотность мира, состоящего из неудобных, жестких предметов, осваивается ребенком, пока не исчезает совершенно. Так же, как он обучается языку, не имея представления о лингвистике, он осваивает законы тела-механизма и физические законы мира (закон инерции через столкновение с массой, а закон всемирного тяготения через прак тику падений), и так же, как в случае языковых игр, эти законы не рефлексируются, но их существование всегда можно обнаружить, создавая особую экспериментальную ситуацию.

Для ребенка на стадии овладения произвольными движениями и телесной регуляцией тело должно максимально объективировать ся и восприниматься как «отдельное», «чужое», «предстоящее» образование. Осваивая собственное тело, ребенок тем самым парал лельно формирует и собственное Я, замечая, что он является авто ром собственных телесных движений, присоединяя к себе как субъекту «нехватки» (испытывающему голод, жажду, страх) чув ство субъекта-автора. Ж. Лакан, высказывая гипотезу о роли стадии зеркала как образующей функцию Я, замечает особое чувство, ис пытываемое маленьким ребенком, наблюдающим себя в зеркало ( Lacan , 1949). Можно объяснить странность особого отношения к визуальному образу в холодном стекле, на фоне куда более значимых для ребенка объектов, таких как мать или его близкие, люби мые игрушки и пр., если понять, что причиной такого выделения столь малозначительного объекта служит то, что он относится к числу тех редких зависимых от ребенка предметов, движение, по явление и исчезновение которых определяется им самим.

2 Существование подобных скрытых опосредующих инструментальных зон дов отчетливо вскрывается при резком переходе к непривычной системе из мерений; например, для европейца, попавшего в США, температура по Фаренгейту, длина в футах и милях, вес в фунтах лишены непосредственного чувственного содержания температуры, веса и размера.

71

Это развивающееся «чувство автора» как центр самоидентично сти хорошо иллюстрируется классическим случаем детской игры «прочь — сюда», описанной 3. Фрейдом (1925а), в которой ребенок распространяет свое управление катушкой с нитками на символи ческое овладение приходом и уходом матери.

По мере освоения в онтогенезе тело становится «прозрачным», растворяясь в субъекте и проявляя себя лишь в особых случаях «противостояния», например таких, как освоение необычных дви жений, неловкость при опьянении, «одеревенение», «онемение», «непослушность», либо — резкого изменения стереотипа 3 . Суще ствование артикуляционного аппарата становится очевидным при обучении иностранному языку (как, кстати, и существование са мого языка, в обычной ситуации столь же неочевидного для нас, как неочевидно для героя Мольера, что он говорит прозой), а существование рук и ног — при обучении танцам. Впоследствии по мере автоматизации они вновь «исчезают». Это может произойти не только при «появлении» нового феномена, но и при «исчезнове нии» старого: например, необычное и ясное ощущение, воз никающее после удаления зуба.

Что касается «внутреннего тела», то в реализации тех же прин ципиальных условий его порождения можно отметить значительно меньшие возможности для объективации, меньшую непредсказуемость случайных событий, связанную с гомогенностью и автоном ностью среды возможной топологии. За исключением, пожалуй, ощущений со стороны желудочно-кишечного тракта, пульсации сердца и ритма дыхания для здорового человека «внутреннего тела» практически не существует и он не знает о работе и расположении своих внутренних органов до того момента, пока их деятельность осуществляется автоматически.

Ситуация совершенно меняется в случае соматического заболе вания. Патологическим процессом нарушается нормальное протека ние телесных функций, и они «проявляют» себя, объективируясь в границах тела и получая качества чувственного содержания. Естественно, что отсутствие готового словаря интрацептивных зна чений затрудняет возможности их тонкой дифференциации, рефлексии или вербализации. В первую очередь, на уровне продрома , используются эмоционально-оценочные координаты, категории самочувствия, готовые словари знакомых ощущений и лишь затем — с формированием соответствующей категориальной

3 Например, феномен «остановившегося эскалатора». По внезапно остановив шемуся эскалатору, ничем фактически не отличающемуся от обычной лест ницы, очень трудно идти. Это может быть объяснено только резким изменением стереотипа.

72

сети — происходит формирование специализированных словарей, дающих возможность четкого выделения тех или иных состояний. Использование «готовых» словарей и телесных конструктов приво дит к частым диагностическим ошибкам, «маскировке» симптомов, стереотипному реагированию. Так, практически любые недомога ния в детском возрасте связаны с жалобами «на живот». Эта ситуация становится вполне понятной, если учесть, что желудочно-ки шечный тракт — одна из наиболее рано выделяемых и освоенных телесных областей (первичность ощущений голода и жажды, систе матическое обучение правильным отправлениям, частые диспепсические расстройства, внимание, уделяемое в нашей культуре пита нию ребенка). При этом, в полном соответствии с концепцией Л.С. Выготского, для формирования осознанных и рефлексируе- мых представлений о собственном теле весьма важна роль матери. О.Г. Мотовилин (2001), сравнивая их развитие у детей в условиях семьи и интерната, отмечает отставание у детей, находящихся вне семейного окружения, при том, что частота соматических рас стройств, которые могли бы стать основой формирования таких представлений, у них значимо выше.

Возникновение препятствий внутри собственного тела создает специфическую конфигурацию, топологию «внутреннего тела», погруженного внутрь анатомического тела человека. Если зонд вы носит эту границу тела вовне, то в случае соматического заболева ния тело из универсального зонда, совпадающего с размерностью внешнего тела, становится собственным объектом, сжимаясь до гра ниц нового сопротивления.

3.3. «Отчуждение» как деструкция топологии субъекта

«Упругость», «неподатливость», «непрозрачность» составляют, по-видимому, универсальное условие объективации как внешнего мира, тела, так и сознания. Обычно я легко и просто идентифици рую мои мысли, мои чувства, мои желания, мою волю, мою речь. Но чтобы понять, какие серьезные теоретические затруднения ле жат за обманчивой простотой этих интуиций, отметим, что в психо патологии описаны особые необычные, незнакомые, непривычные состояния отчуждения мыслей, чувств, воспоминаний, желаний и воли. Например, я могу испытывать удивительное для меня ощущение ненависти к тому, что привык любить, мне приходят в голову странные желания, мысли или воспоминания. Возможна и истинная отчужденность состояний, проявляющаяся в синдромах деперсона лизации, дереализации, психического автоматизма, обсессий и пр.

73

Вдумываясь в феномен отчуждения сознания, мы сталкиваемся с целым рядом противоречий. Зададимся вопросом о том, что слу жит критерием различения таких состояний: например, как я спо собен испытываемые мной мысли или чувства отличить от не моих? Каким образом вообще можно испытывать не свои чувства или мыс лить не свои мысли — ведь сам факт их испытывания прямо дока зывает их принадлежность мне? Универсальным критерием такого различения (как и в феномене тела) служит степень сопротивления (мера управляемости), испытываемого субъектом на границе иного, погруженного уже в само сознание, и само существование феномена говорит о его хотя бы частичной объективированности. Содержание сознания («объект-сознание») порождено «непрозрачностью» мыс лей, памяти, чувств, на напряженной границе с которыми и возни кает субъективный образ моего сознания — я-для-себя. Я узнаю о существовании мышления, лишь сталкиваясь с трудностями реше ния, о памяти — когда она мне отказывает. Собственно мышление или память в их нормальном протекании мне недоступны, так как прозрачны, а я могу зафиксировать лишь моменты столкновения с непрозрачным иным. «Лишь в акте проблематизации разум оказывается открыт существующему самому себе (подлинно интенсионален по отношению к нему), и, одновременно, лишь в этом акте нечто реально существует для познающего разума именно как от него не зависящая реальность, как неподатливая, сопротивляющаяся уяс нению в понятии плотность бытия. Только получая воздействие извне, объект обнаруживает свою "массу" и только в действии на дру гой объект — "силу". Точно так же "масса" и "сила" познающего разума обнаруживаются только придя в соприкосновение с не-разумом » {Тищенко, 19915, с. 48). Выражаясь точнее, субъект может осознать себя лишь в превращенной внесубъектной форме — в форме объекта, в результате чего «при осознании мышления мысли дей ствительно воспринимаются как бы извне» {Фрейд, 1924, с. 21). При объективации мир, тело и сознание приобретают оттенок «чуж дости», и только в «отчужденном» виде они могут существовать для меня и становятся доступны анализу.

В случае нормального протекания мышления оказывается весь ма затруднительным указать, что это, собственно говоря, такое. Мысля, я не могу выделить никакого особенного инструмента мыш ления, аналогично тому, как, совершая движение, я не фиксирую наличия медиатора-тела, лежащего между моей волей и объектом, на который она направлена. То, что я называю мыслью, есть только фиксация затруднений, задержек, имеющая так же мало общего с мышлением, как тело с организмом. «Мысль несется стремглав, так

74

что почти всегда приводит нас к выводу раньше, чем мы ее успева ем захватить. Если же мы и успеваем захватить ее, она мигом видо изменяется» (Джемс, 1901, с. 120).

Особый интерес для понимания субъективной феноменологии мышления представляет его связь с речью. Речь, в которой выража ется объективированная мысль, не совпадает с соответствующей мыслью и не может ей предшествовать. Речевое высказывание по своей природе сукцессивно, тогда как лежащая в его основе мысль симультанна: начиная высказывание, я более или менее представляю себе, чем оно окончится. Поэтому изначально высказывание скорее представляет собой намерение, к которому я подбираю адек ватные слова и «можно допустить, что 2/3 душевной жизни состоят именно из этих предварительных схем мыслей, не облеченных в слова» (Там же). Именно задержка облечения в слова, демонстри рующая упругость языка как объективной лингвистической реальности, поиск «точного» адекватного слова, зазор между словом и мыслью образуют «реальность» моего языка (и, в значительной сте пени, мышления) для-меня. Язык не существует, если он полнос тью мне подвластен; он мой, если я могу управлять его неподатли востью (вернее, он может быть репрезентирован мне лишь в форме неподатливости); он чужой, если не подчиняется мне совсем. От чуждение мысли, проявляющееся в различных психопатологических синдромах (от «скачки идей» и навязчивых мыслей до синдрома Кандинского—Клерамбо), — это всегда утрата контроля: от конт роля над течением до контроля над содержанием.

Аналогично могут быть интерпретированы и эмоциональные состояния, испытываемые человеком. Правда, здесь мы наталкива емся на некоторые не вполне ясные моменты, но можно попытаться наметить хотя бы гипотетическую линию рассуждения. Слож ность заключается в том, что согласно идее «прозрачности» эмоции должны быть направлены лишь на внешний мир: именно внешний объект оценивается как страшный, приятный или неприятный. Од нако в действительности они в большей степени характеризуют мое субъективное состояние: мне страшно, печально, грустно, весело и пр. Можно предположить, что архаическая функция эмоций как определенного этапа «первовидения» в восприятии внеш него мира была заменена более развитыми категориальными сис темами, но сохранила свое значение для оценки внутреннего субъективного мира. Возможность их «непрозрачности» связана, по- видимому, с диссоциацией физиологического механизма эмоций (сопровождающихся вегетативными изменениями, выделением гор монов, активацией срединных отделов мозга) и их феноменоло-

75

гического содержания 4 . Физиологические структуры можно рассматривать как своеобразный аналог организма, имеющего воз можность стать субъективным телом. То, что «тело» эмоций имеет весьма малое сходство с их анатомическим и физиологическим ап паратом, не должно нас смущать: субъективное тело тоже имеет весьма приблизительное сходство с организмом.

В рамках такого подхода могут быть по-новому осмыслены тео рии эмоций Джемса—Ланге и Кэннона—Барда. Высказанным в них положениям о том, что после восприятия события, вызвавшего эмоцию, субъект переживает ее как ощущение физиологических изменений в организме (которые по сути и есть сама эмоция), не нашлось адекватного места в позднейших психологических теори ях, хотя эти положения и были подтверждены целым рядом экс периментальных исследований. Еще Г. Мораньоном (см: Блум, Лейзерсон, Хофстедер, 1988) было показано, что при введении испытуемым адреналина часть из них ощущала нечто схожее с эмоциональными состояниями, другие же говорили, что не чув ствуют эмоций, но описывали состояние физиологического воз буждения. Люди, сообщавшие об эмоциях, уточняли, что они чув ствовали себя так, «как если бы» они были напуганы. Но когда Мораньон говорил с этими людьми о некоторых важных событиях их недавнего прошлого, о смерти членов семьи, о предстоящей свадьбе, их чувства теряли форму «как если бы» и становились настоящими эмоциями, будь то печаль или радость. Необходимость контекста для приобретения физиологической активацией кон кретного субъективного содержания неоднократно подтверждалась и в позднейших исследованиях 5 .

Для нашего рассуждения важно то, что в этих экспериментах демонстрируется особая отчужденность, в рамках которой могут порождаться эмоциональные состояния. Когда я говорю о своей тос ке, радости или тревоге, я имею в виду некоторую особую ситуа цию неуправления состояниями, овладевающими мной. Это особая форма отчуждения, остающаяся (так же, как в случае с телом) либо в зоне моего, либо, в случае особой упругости или интенсивности,

4 Ср.: «В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу: Сердце, смирись...» (Гомер, 1913). Здесь отчетливо видны объективация эмоциональ ного состояния (он не равен «раздраженному сердцу», а «говорит» ему) и смешение эмоции и телесного ощущения («раздраженное сердце»).

s По сути дела, современные психиатры, использующие анксиолитики и антидепрессанты, воздействуют именно на физиологический субстрат эмо ций, однако почему-то совершенно не уделяют внимания созданию необходимого когнитивного контекста.

76

в виде иного, например депрессии, витальной тоски, навязчивого страха или возбуждения. Такие состояния не вытекают из реальных событий жизни и отчетливо рефлексируются субъектом как не его истинное состояние: я не могу ничего поделать со своим настроени ем, не могу развеселиться, опечалиться или иным образом «взять себя в руки».

Эмоциональные состояния и явления внешнего мира с самого начала мало управляемы и исходно отличаются высокой степенью отчужденности, создавая фиксированные полюса объективации мира и меня. То, что я могу сказать о мире, — это совокупность противостоящего мне иного, а в сердцевине того, что я могу сказать о себе, — совокупность особого иного: мира моих эмоций и чувств.

Радикал отчужденности присущ всему содержанию моего со знания, но степень ее выраженности зависит от возможностей произвольного овладения. Патологические феномены отчуждения часто отмечаются больными именно в тех сферах, где это овладе ние хорошо развито (произвольные движения, мышление, память, воля), и значительно реже там, где овладение развито мало; так же и в норме (два полюса «нормальной» отчужденности: внешний мир и эмоциональные состояния). Отчуждение — это не появление у меня чужих мыслей или желаний, а особая трансформация моего, переживаемая как утрата чувства самости.

3.4. Проблема «истинного» субъекта

Здесь мы сталкиваемся с весьма важным феноменом онтологии я-для-себя. Если поставить вопрос о том, что же останется в созна нии, если исчезнут все точки сопротивления в виде эмоций, чувств, неудовлетворенных желаний, совести, вины, то мы снова столкнемся с исчезновением я-для-себя. Утрачивая сопротивление иного (неважно, где я с ним встречаюсь), сознание превращается в исчезающую «шагреневую кожу», в «черную дыру» ничего. Лише ние субъекта точек опор, снятие плотности окружающего мира в экспериментах по сенсорной депривации (помещение испытуемого в темноте и тишине в ванну, наполненную жидкостью с темпе ратурой и плотностью, равными температуре и удельному весу человеческого тела) приводили его к дезориентации во времени и пространстве, нарушениям мышления, особым эмоциональным со стояниям, галлюцинациям ( Bexton , 1954). Предлагаемые интерпретации этого состояния как проявления мотивации общения (Нюттен, 1975) не кажутся вполне убедительными. На самом деле речь идет о более фундаментальном моменте: о самой возможности очерчивания местоположения субъекта, для чего абсолютно необходимо

77

существование разрыва, размечающего Я и не-Я. Моя самоидентич ность есть другая сторона границы не-Я. Я расположено именно там, где начинается не-Я. Возможность и необходимость онтологии субъекта связаны с универсальностью разрыва между мной и не-мной, в просвете которого и существует то, что называется моим сознанием, разрыва, который должен заполняться здесь и сейчас, и в котором рождается эмпирическое Я. По одну сторону этого разрыва находится «черная дыра» истинного субъекта, по другую — плот ный мир. Мир вещей и сознания возможен только в гетерогенной среде, в ситуации неустойчивого равновесия, когда между состоя нием нужды и ее удовлетворением нет сиюминутной непосредствен ной связи. Момент рождения сознания можно с известными ого ворками отнести к моменту рождения человека, переходящего из гомогенной пренатальной среды в гетерогенную и сталкивающегося с жаждой, голодом, теплом, холодом, осваивающего первое ком муникативное орудие — крик — для овладения миром, персонифицированным матерью. «Невыносимая плотность бытия» — не затруднение, а обязательное условие существования сознания: плов цу только кажется, что плотность воды мешает ему плыть, на са мом деле именно она дает ему эту возможность.

С этой точки зрения истинный субъект очень схож с истинным субъектом психоанализа — Оно. Еще 3. Фрейд проницательно заметил, что «сознание является поверхностью психического аппарата», а «Я является измененной частью Оно. Изменение произошло вслед ствие прямого влияния внешнего мира при посредстве воспринято го — сознательного» (Фрейд, 1924, с. 14). Субъект есть неопознанное и бессознательное Оно, которое поверхностно охвачено Я, возник шим как ядро из системы восприятия. Я не целиком охватывает Оно, а покрывает его лишь настолько, насколько система восприятия образует его поверхность. «Нетрудно убедиться в том, что Я есть только измененная под прямым влиянием внешнего мира и при посредстве внешнего восприятия часть Оно» (Там же, с. 22). Близкое понимание ограниченности сознательного Я содержится в филосо фии М.М. Бахтина (1979), считавшего, что я-для-себя— это не весь Я. Я превышает всякий объект в переживании своей субъективнос ти и абсолютной неисчерпанности в объекте в противоположность чистой исчерпанности Другого.

Понимание сознательного Я не как истинного субъекта позво ляет пересмотреть декартовское доказательство онтологии субъекта. Для Декарта (1925) субъект — прежде всего рациональный субъект: Я есть Я мыслящее. В онтологическом обосновании используется принцип тотального сомнения: если я могу усомниться во всех своих чувствах и ощущениях, то сам факт существования меня

78

сомневающегося сомнению не подлежит. Необходимость тотального сомнения вытекает из идеи поиска абсолютно несомненного и ис тинного места субъекта, хотя само по себе тотальное сомнение — не большее доказательство существования, чем ложное ощущение. Истинность или ложность моих ощущений не имеет принципиаль ного значения, доказательством является сам факт ощущения безот носительно к проблеме истинности — кто-то ведь все равно должен испытывать ложные ощущения. Вопрос в том, существую ли я там, где я испытываю эти ощущения, или, в терминологии Декарта, ubi cogito — ibi sum (где мыслю — там и существую). Если признать, что место чувствования или место cogito это не место субъекта, а место его столкновения с иным, место его превращения в иное, лишь в виде которого оно может замутиться, утратив прозрачность, то более точным было бы утверждение, что Я как истинный субъект существую там, где не мыслю, или я есть там, где меня нет.

Практика психоанализа привела Ж. Лакана, правда совсем другим путем, к такому же отказу от декартовской парадигмы. Форму ла связи бытия и сознания, по его мнению, не может быть дву членной, так как мысль не обосновывает бытие непосредственно. Cogito не исчерпывает субъекта, а из очевидности не следует экзис тенция. По Лакану, я мыслю там, где я не есть, а есть я там, где я не мыслю. Субъект мышления и субъект существования не идентичны ( Lacan , 1988).

3.5. Фантом реальности

Форма феноменологического существования субъекта, требую щая своего превращения в отчужденную форму через иное {Я может существовать только в форме не-Я), принципиально есть фантом, иллюзорно совпадающий с истинной реальностью. Тело по отноше нию к организму, образ мира по отношению к миру, эмпирическое Эго по отношению к чистому Эго суть более или менее адекватно адаптированные фантомы реальности, позволяющие с миними зированным припуском жить в реальном мире. Усвоенная субъ ективная схема реальности, существующая в виде ли перцептивных конструктов, языковых игр, свернутых правил, ставших «прозрач ными» и незаметно для меня структурирующих мир, вносит в него порядок и саму возможность разрядить/разредить «невыносимую плотность бытия». Набор существующих скрытых сетей, образующих конструкцию фантома, можно обнаружить в особых случаях: напри мер, иллюзиях, наркотических галлюцинациях и пр.

Обнажение этой универсальной конструкции реализуется в классическом фантомном ощущении. После ампутации больной

79

испытывает абсолютно реальные ощущения отсутствующей у него конечности, степень убедительности которых настолько велика, что, даже видя отсутствие ноги или руки, он тем не менее может пытаться на нее встать или потянуться к предмету. Фантом есть про явление свернутого зонда, чья усвоенная схема стала невидимой, но чье существование становится очевидным при изменении усло вий функционирования. Подобные зонды в виде перцептивных схем, стереотипов движения, семантико-перцептивных универса лий, проявляясь в особых условиях, приводят к иллюзиям, внутри каждой из которых может быть найден этот скрывавшийся зонд. Телесный фантом — просто наиболее демонстративный частный случай внезапного обнаружения ранее скрытой схемы, вернее — факта абсолютной необходимости ее существования.

Фантомность мира нужно понимать не как его нереальность, а как единственно возможный вариант приспособления к миру, за висящий не только от его объективно существующих качеств, но и от возможностей и конструкции совокупности опосредствующих восприятие зондов. Искажения, вносимые в эти конструкции, мо гут менять качество воспринимаемого мира, остающегося на самом деле неизменным. Наркотическое опьянение, специальные психо техники, медитация, трансовые состояния не открывают другой реальности, как склонны думать их апологеты, а скорее строят иной фантом. Причем непосредственно-чувственное переживание его реальности не более доказательно, чем ощущение реальности фантомной конечности или галюцинации. Странные переживания больных в состоянии комы проще понять не как свидетельства «жизни после смерти», а как результат восприятия в условиях измененного функционального состояния, как особый фантом функциональной депривации, неординарных условий функцио нирования. Сходство же подобных переживаний у различных лю дей доказывает не существование особого мира, а универсальность усвоенных перцептивных зондов.

В экспериментах по сенсорной депривации были получены ре зультаты, которые можно интерпретировать как нарушения топо логии субъекта. В особых условиях обедненности или искаженности внешней стимуляции у испытуемых возникали странные ощущения изменения формы и размерности тела, конечностей и пр. ( Bexton , 1954). Г.Бекеши продемонстрированы фантомы пространственного «предвижения» ощущения, которое могло локализоваться вне тела. Используя пару специальных вибраторов, раздражавших кончики пальцев или участки бедра, и изменяя интервалы между стимула ми, Г.Бекеши показал, что ощущение может локализоваться в про странстве между пальцами или между коленями ( Becesy , 1967).

80

Фантомное ощущение можно рассматривать как реализацию сохранившейся схемы тела при изменившейся анатомии: чем прочнее эта схема освоена, тем прочнее фантом. В ампутированной правой руке ощущения сохраняются дольше, чем в левой, а в руках доль ше, чем в ногах.

Утрата схемы-зонда может порождать не только тактильные или гаптические фантомы. Г. Бекеши описывает изменение локализации звуков при использовании двух слуховых аппаратов, воспроизво дящих звук от микрофонов, расположенных на груди. В этих усло виях при утрате бинаурального параллакса стереофонический эф фект оставался, но восприятие расстояния до источника звука было утрачено {Там же).

Скрытая сеть перцептивных конструктов обнаруживает себя, например, в иллюзиях, заставляя нас искажать реальность в соответствии с упроченными схемами, а их культурная детерминиро ванность как раз и вытекает из культурной детерминированности лежащих в их основе схем. Существуют особые перцептивные схе мы, порождавшие необычные ощущения: например, описанная У. Найссером (1981) «этак» — когнитивная карта мореплавателей острова Палават, не имеющая никаких аналогов со стандартными способами ориентации.

Признание гибкости, подвижности и фантомности границ субъекта, строящихся каждый раз заново, позволяет с иной точки зрения взглянуть на старый спор между Дж.Э. Муром и Л. Витген штейном { Moor , 1925; Витгенштейн, 1991). Причиной этого спора послужило утверждение Дж.Э. Мура о существовании очевидно ис тинных положений типа «Я знаю, что это моя рука». Аргументация Л. Витгенштейна сводилась к тому, что такого рода утверждения находятся за пределами собственно знания и базируются на неко тором пред-знатш: «картине мира» и «языковых играх». Это некий предел обоснования, ниже которого сомнение не может прости раться. В высказывании типа «Я знаю, что это моя рука» или «Я знаю, что мне больно» содержится невыводимый из логики и ле жащий вне ее элемент, базирующийся на непосредственном чув стве, которое не может быть оспорено. Когда человек, хорошо вла деющий языком и не дезинформирующий окружающих, говорит: «Я себя плохо чувствую», то в этом случае он: 1) не подвержен ошибке, 2) не нуждается в дополнительных доказательствах, 3) не может быть опровергнут { Malcolm , 1977). Эмоции и чувства не нуж даются в подтверждении, так как они говорят о самих себе и их доказательством служат они сами. Это очень интересный момент, ибо на самом деле такая же неопровержимость относится и к выс казываниям типа «Я вижу...» или «Я слышу...». Опровержение су-

81

ществования того, что я вижу или слышу, ни в какой степени не является опровержением факта, что это вижу или слышу Я. Вообще следует признать, что ощущение имеет лишь одну модальность — модальность истинности. Иметь ложные ощущения так же невозможно, как невозможно испытывать ложные чувства. Для субъекта ощущение и истинное ощущение — абсолютная тавтология, за фиксированная в языке как «оче-видность». Я принципиально не могу чувствовать ложно. Каждое испытываемое ощущение может быть только истинным, и его ложность, понятая мной из опыта, есть лишь смена его на другое истинное ощущение.

Просто знание без практики иных ощущений не приводит к изменению ложных чувств. Самая массовая иллюзия в истории че ловечества заключается в том, что, хотя разумное представление о расстоянии до Луны и ее размерах существует по крайней мере 2000 лет со времен Гипарха, мы продолжаем видеть ее как диск диаметром 30 см на расстоянии 1-1,5 км {Грегори, 1972). В классической иллюзии Мюллера—Лайера даже предпринятое измерение не изменяет непосредственного ощущения разной длины стрелок, а изменения воспринимаемой формы комнаты Эймса или гипотез в рисунках Рубина происходят скачкообразно: от одного «истинного» восприятия к другому. Странность переживания сюрреалисти ческих изображений или гравюр У. Хогарта и М. Эшера вытекает из столкновения взаимно противоречивых, но одинаково «истинных» восприятий.

Пример абсолютно очевидного, по мнению Дж. Мура, предло жения «Я знаю, что это моя рука» несостоятелен не только с фи лософской и логической точек зрения, но и с психологической. Оче-видность ощущения может свидетельствовать лишь о суще ствовании этого ощущения. Дж. Муру было бы весьма трудно от ветить на уже упоминавшийся вопрос Н. Винера о том, является ли искусственная рука механика, пытающегося починить автомо биль, частью механизма, с которым возится механик, или частью механика, занятого починкой {Найссер, 1981). Дело в том, что на этот вопрос не существует объективного ответа: частью механика может быть и отвертка, которой он работает, а может и не быть даже оставшаяся от руки культя. Граница, разделяющая субъекта и объект, не задана раз и навсегда, а образуется каждый раз заново и может сдвигаться в любую сторону. Если же речь идет о формах эмпирического Эго, то вопрос о локализации — это вопрос об управляемости или границе преграды, местонахождение которой не имеет фиксированного адреса, а задается либо условиями деятель ности, либо целым рядом специальных технологий.

82

Варианты социальной идентичности, задаваемые введением коммуникативных или социальных ограничений (или бенефитов, являющихся перевернутыми ограничениями), порождают столь же иллюзорно реальные фантомы социальной, классовой, кастовой, корпоративной или национальной идентичности. Кровь, пролитая человечеством, защищающим эти кажущиеся ему абсолютно бес спорными фантомы, лучше всяких аргументов доказывает степень их феноменологической «реальности».

3.6. Присвоение vs отчуждение

Наиболее важная особенность, позволяющая зонду «сворачиваться», — это его контролируемость, отсутствие «непредсказанных» изменений. В соответствии с наиболее фундаментальной интуицией инерции с зондом не должно происходить никаких «самопроизвольных изменений» — он должен быть механическим, мертвым проводником активности субъекта. Любая непредсказанность, об наруживаемая зондом, интерпретируется как его активность и приводит к его вычленению, сдвигу границы субъективности. На уровне непосредственно-чувственного переживания он начинает восприниматься как непонятный 6 .

С этой точки зрения познание может идти только одним спосо бом: через превращение жизни в мертвый, расчленяемый объект, ибо лишь таким образом его можно превратить в зонд. Понятое — значит включенное в границы субъекта, усвоенное. Эта особенность заставляет ученого, строящего специфический зонд — научное зна ние, использовать принцип объективации. «Созданная исследовате лем экспериментальная идеализация есть форма объективации са мого познающего разума, вынесенная вовне... К ставшему чужим, т.е. отчужденному своему же собственному бытию разум применяет тот же схематизм, что и к созерцаемому в пространстве объекту. Идеализация остается сама собой (т.е. разум не сталкивается с "иным") в том случае, когда она либо "покоится", либо находится в состоянии "равномерного движения" — изменяется в направле-

6 Та же интуиция лежит в основе разделения на мертвое и живое. Мертвое не должно нарушать принцип инертности, а если я сталкиваюсь с его непредсказуемостью, то начинаю приписывать ему качество жизни. 3. Гип пиус, описывая восприятие кинематографа в начале века, очень точно пере дает ощущение ужаса от действия автомата, имитирующего жизнь. В норме именно границы допустимых изменений задают интуиции живого-неживо го, а их нарушения — одушевление природы. Дикарь, населяющий мир духа ми и богами, на самом деле дает наиболее очевидное, простое и ясное объяснение непонятному происходящему.

83

нии обнаруживаемых дедуктивно логических возможностей. Откло нение экспериментальной идеализации (в результате опыта) из со стояния "покоя" или "равномерного движения", т.е. отклонение в сферу логически и теоретически невозможного, означает для ра зума встречу с иным, столкновение с неподатливой плотностью внешнего для познающего разума бытия» (Тищенко, 19915, с. 14). Необходимость превращения познавательного акта в мертвый зонд укореняет принципиальные противоречия и ограничения объективного знания: на рациональном уровне оно может существовать лишь в такой же форме окаменелости, как и эмпирическое Эго. В этом состоят «блеск и нищета» рационального познания и объективного метода: создавая принципиальные возможности для познания, они приводят к тому, что знание, полученное в результате процедуры объективации, может быть по своей природе только мертвой струк турой. «Степень оформленности есть степень хрупкости. И именно то, что дает вещи ее бытие, именно как этой вещи, — то же самое обрекает ее к уничтожению» (Бахтин Н.М., 1993).

Иными словами, понятным, т.е. предсказанным может быть только механическая природа, а собственно субъективное, пред ставляющее собой сердцевину и сущность человека, не может по лучить статуса понятности. Когда я говорю: «Я понял, что проис ходит, я знаю это, я понимаю этого человека», — я подразумеваю, что могу предсказать развитие событий. Когда мать говорит о своем повзрослевшем ребенке: «Он стал как чужой», — она хочет ска зать, что он перестал ей подчиняться и следовать ее указаниям. Когда психиатр или психолог создает ту или иную «классификацию типов личности», он прежде всего стремится упорядочить непонятное, непредсказуемое, сведя очевидную невыводимость индивидуальных поступков к более или менее ограниченному набору стереотипных паттернов. В этом смысле понять всегда означает ни велировать подлинную субъективность, и можно довольно уверен но полагать, что подобная попытка «понимания», несмотря на ее очевидную феноменологическую убедительность, не может в прин ципе привести ни к какому пониманию. Я ни в коей степени не призываю свести психологию к бессмысленным и мутным рассуж дениям о «несказанном» или «невыразимом», но хочу лишь под черкнуть как принципиальную невозможность объективного понимания субъективности, так и принципиальную невозможность иного понимания. В этом случае мы, видимо, обречены совершать шаги, приводящие нас к утрате искомого, это не-обходимое свойство мышления, ибо только неживое и может быть у-своено, и единственным выходом психологии в этом случае может быть по стоянная рефлексия ограниченности ее выводов. Это утверждение в

84

каком-то смысле можно рассматривать как следствие принципа дополнительности Н. Бора. Хотя И. Лакатос (1995) и полагал, что непротиворечивость должна оставаться важнейшим регулятором науки, это утверждение имеет смысл лишь в контексте гипотети ческого предела, или направление развития должно дополняться пониманием противоречия как проявления «живой жизни». Сход ное, хотя и более мистическое утверждение лежит в основе пони мания «внутреннего опыта» 7 Ж. Батаем: «Опыт это — пылкая и тоскливая постановка под вопрос (на испытание) всего, что известно человеку о деле бытия... Бог, абсолют, основа мира суть нич то, если они не суть категории рассудка. Стоит мне сказать: "Я видел Бога", — как сразу то, что я вижу, изменится. На месте непостижимой неизвестности — дико свободной передо мной, меня оставляющей в дикости и свободе, — возникнет мертвый объект теологии... (Это) суть прежде всего понятия, прибавленные к дру гим понятиям. И хотя они связаны с устранением мнимостей, сами они — расширяя области знания — становятся мнимостями. Так работает в нас рассуждающая мысль. И эта трудность выражается следующим образом: даже слово "тишина" производит шум...» (Ватай , 1997, с. 18, 33).

Из этого положения вытекают довольно важные следствия. В частности, мысль о том, что законы, посредством которых строит ся топология социального субъекта, могут быть лишь жесткими, «мертвыми». «Мягкость» закона не позволяет его интериоризовать и разрушает четкость границ ответственности. С феноменологичес кой точки зрения «закон» — это не то, что написано на бумаге, пусть оно и называется «Конституцией», а в первую очередь имен но его неумолимость, пусть нигде не записанная, ибо я могу превратить в зонд лишь негибкие, однозначно предсказуемые вещи. В этом смысле древние были правы, говоря, что « dura lex , sed lex ». Это свидетельство не ограниченности, а, наоборот, проницатель ности. Размывание карательных функций власти, обязанной быть гарантом неукоснительности исполнения закона, приводит к корро зии морали и нравственности именно потому, что «необъектив ность» законов, возможность их неоднозначной интерпретации — путь к деструкции топологии социального субъекта. Нестабильность закона-зонда — это прежде всего нестабильность меня.

Интуиция важности стабильных ограничений рождала спе циальные практики, позволявшие примирить жесткость морали с ее нарушениями. Исповеди и индульгенции имели глубочайший

7 На мой взгляд, в понятии «внутреннего опыта» Ж. Батай пытался выра зить принципиально субъективное переживание своей «самости».

85

смысл, заключавшийся в возможности сохранить жесткость налагаемых христианством правил, создавая легитимный канал, в котором естественное для грешной души человека стремление к нарушению строгих запретов не подтачивало самого факта обяза тельности наиболее важных моральных скреп. Для согрешившего человека как бы оставалась возможность «начать все сначала», ибо иначе он должен был либо жить с ощущением безнадежности, либо подвергнуть сомнению сами скрепы 8 . Отказ от закона не может происходить безнаказанно для субъекта; законы могут нарушаться, но не могут отменяться. Моральная деструкция общества, осуществленная энциклопедистами, совершавшими ревизию «ненатураль ных» законов {Сад, 1992), не преодолена до настоящего времени. Из совершенно правильной мысли о том, что в мире не существует никаких неподвижных объективных моральных законов, ими был сделан совершенно неправомочный вывод о возможности их полной отмены.

И мир, и тело, и сами феномены сознания равно становятся реальностью как сопротивляющаяся субстанция, как то, что не может быть раз и навсегда учтено, а требует постоянного приспо собления. Содержание сознания существует как «не растворенный» им остаток. Оно рождается из необходимости преодолеть непрозрач ность не-сознания, репрезентируя его в качестве эмоций, чувствен ных ощущений, абстрактных конструкций, языка, мышления, па мяти, совести, вины, морали и пр. Качество предметности связано не просто с отнесенностью вовне-сознания — предметным может быть и само сознание. Явление объективируется самим фактом представленности в сознании. Уровень же отнесенности определяется «длиной зонда» сознания и в зависимости от границы автономнос ти может простираться до любой точки связки «сознание — тело — мир». Членение диады «субъект—объект» проходит по линии на пряженного взаимодействия, непрозрачная граница между элемен тами которого и рождает необходимость субъективного, образа объективной реальности. Сам субъект может появиться лишь в этом разрыве, точке непрозрачности, порождающей одновременно и субъекта и то, что называлось в средневековой философии «иным». Граница этого разрыва создает топологию субъекта, не являющу юся постоянной и однозначной, но рожденную предшествующим индивидуальным опытом и наличной ситуацией. Топология субъек та не совпадает с эмпирическими границами его тела: она может

8 Отсюда же вытекает вопрос о том, что если нет Бога, то возможно любое преступление, ибо нет верховного гаранта, а следовательно, нет и не отвратимого наказания (см.: Достоевский, 1958).

86

быть как вынесена вовне, так и погружена внутрь тела и даже в само содержание сознания.

В рамках идеи зонда возможно переосмысление метапсихологии психоанализа. Я и Сверх-Я можно интерпретировать как превра щенные, окаменелые формы объективации истинного субъекта психоанализа — Оно. Во всяком случае данная модель обладает преимуществами экономии: она постулирует не три автономных пси хических образования, а только одно, предлагая к тому же вполне конкретный и универсальный психологический механизм экспликации его производных форм взамен метафорических конструкций классического психоанализа.

Предложенная модель построения топологии субъекта имеет не только чисто теоретическое значение. Она, на мой взгляд, позво ляет по-новому поставить целый ряд достаточно актуальных воп росов: от понимания психопатологических феноменов до проблем коммуникаций, обучения, воспитания, власти, наслаждения, смер ти, ответственности, вины и свободы.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел психология