Климов Е. Носкова О. История психологии труда в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

РАЗДЕЛ I. ОБЗОР МОДЕЛЕЙ, РЕПРЕЗЕНТИРОВАВШИХ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ О ТРУДЕ В ДРЕВНОСТИ И В ЭПОХУ ФЕОДАЛИЗМА

Глава I . Психологическое знание о труде в неписьменных функциональных средствах фиксации опыта

§ 5. Мифологическое знание как разновидность модельных представлений о психической регуляции труда

Для исторической науки в целом реконструкция религиозных представлений является важным критерием уровня духовного развития человеческой общности изучаемого периода, ибо с религией тесно переплетены формы ведения хозяйства, особенности развития искусства, познания мира в целом. Для истории психологии труда особый интерес имеют те проявления религиозного мироизучения и культуры, которые зарождались, развивались и сохранялись в народной памяти в связи с потребностями хозяйственной деятельности людей. То есть нам интересна прежде всего так называемая «низшая» форма мифологии, представленная в виде сказок, преданий, культовых хозяйственных обрядов, в обрядовых песнях, заговорах, пословицах и поговорках, в предметах народного декоративного творчества.
Интересно, что по замечанию специалистов в области истории мифологии [49; 72], именно эта относительно аморфная «низшая» разновидность мифов оказалась более устойчивой и сохранной по сравнению с системой «высших» мифологических конструкций, отражающей мифологических героев-покровителей военно-княжеской верхушки общества, как системы, более зависимой от изменчивой социально-исторической обстановки.
С другой стороны, именно эта «низшая» мифология, вырастающая из недр хозяйственной деятельности людей, имеет чрезвычайно много общего для разных племен и народов, территориально разделенных [49; 51]. Мифы имеют содержательное сходство (хотя мифические существа могут по-разному называться) в той мере, в какой имеется общее в способах ведения хозяйства, природных и бытовых условиях людей ранних стадий общественного развития [51 и др.].
Не подлежит сомнению также и то, что «огромный период в жизни человечества был безрелигиозным», как это показано в специальном исследовании [29]. Отсюда следует вывод о том, что религиозные представления в своих примитивных формах охотничьего тотемизма, «аниматизма» (по Н. М. Никольскому), анимизма появились не сразу в истории человечества, а лишь на определенной ступени, которой предшествовала длительная предрелигиозная эпоха, связанная уже с элементами коллективного орудийного труда. Несколько слов об основных формах мифологических представлений.
Одной из первых примитивных форм религиозного мировоззрения был антропоморфный «аниматизм» (по Н. М. Никольскому), зародившийся еще в каменном веке. Суть его в том, что человек воспринимал все окружающие его явления природы (растения, животных, метеорологические явления, неодушевленные предметы) как существ живых, чувствующих, подобных человеку. Так, в сказках камни живут, растут и размножаются [51. С. 7], на Севере еще в 20-е гг. XX в. бытовало поверье, что «лучшее средство от вихря - бросить в него ножом, и тогда вихрь улетит, оставив по себе следы крови» [51. С. 7].
Такого рода проекция качеств субъекта на объекты, т. е., так сказать, неписьменное приписывание очевидным объектам неочевидных, но реальных субъектных свойств, может быть понята как несомненный признак знания людей о субъектных свойствах и как своеобразная форма фиксации этих знаний. Реальным психическим механизмом, хотя и неосознаваемым, но неизменно обеспечивающим успех фиксации знания, является механизм ассоциации (по смежности или по времени, по некоторому сходству и т. д.).
Своеобразно фиксировались в мифологических представлениях и межлюдские отношения, связанные с трудом.
Все предметы и живые существа делились человеком на две группы: «группа объектов, сильнее человека» и «группа объектов, слабее человека» [51. С. 8]. Всем объектам, сильнее человека, приписывалась и особая сверхъестественная способность. Они могли помогать человеку и вредить ему. Поэтому человек старался задобрить «сильные» существа, принести им жертву, создавался культ «сильных», который позволял новым поколениям знакомиться с «сильными существами», узнавать их полезные и коварные свойства и способ обхождения с ними.
«Аниматизм» рассматривается не столько как религия, а как примитивная форма мировоззрения, на основе которой развиваются культовая магия, верования.
Так, объекты, обладающие «силой», становились фетишами и амулетами - стражами, охраняющими человека, имеющего изображение «сильного» существа. Живые существа, имеющие особую «силу», особенно опасны для человека, рассматривались как предшественники племени и защитники. Им поклонялись. Такие звери выполняли роль «тотема». Другой более поздней по возникновению формой мифологического мировоззрения был анимизм, состоящий в вере в воображаемых существ, которых никто не видел, но с их действиями связывали вредные и полезные, добрые для людей события, состояния. Это, кстати, симптом развивающегося воображения человека. Одно дело реагировать на камень или на вихрь, другое - регулировать поведение в соответствии с образом воображения. Так, славяне верили в опасных упырей, вампиров, сосущих человеческую кровь, и добрых берегинь. В христианской религии первые продолжили свое существование в виде чертей и бесов, а вторые - в роли святых и ангелов. Упыри - души умерших насильственной смертью, убитых, жертв несчастий. Они населяли опасные места - болота, лес и пр. Берегини - тоже души умерших красивых девушек, в виде птиц и рыб (или смеси человеческого обличья с ними): они обитали по берегам рек, и поэтому здесь люди чувствовали себя в относительной безопасности, здесь их «оберегали». К таким невидимым, но «сильным», т. е. обладающим сверхъестественной силой, существам, от которых зависит успех, здоровье, урожай или, напротив, несчастье в соответствующей сфере жизни, хозяйственной ситуации относились домовые (души предков семьи), полевики, лесовики, водяные и множество существ, каждое из которых несло свою роль: «Крикса» - которая нападает на ребенка, когда он кричит [51. С. 15]; «Лень» - которая поселяется за пазухой у ленивого работника; «Смерть» - старуха с косой; «Горе-злосчастье»- невидимка, вспрыгивающая на плечи человека и делающая его несчастным «Чума», «Трясца» - болезни, «Зима» и Дед Мороз, «Весна» - времена года; «Обида», «Сон» и пр. [51. С. 25]. Все это не что иное, как регуляторы поведения, в систему которых «впаяны» и регуляторы труда (надо стряхивать с себя несчастья, отгонять лень и т. п.).

* Глубокое исследование форм анимизма содержится в работе Эдуарда Тайлора (1871) [77}

По мере становления русской государственности к Х в. с развитием торговли и военной сферы, городов и городских ремесел в славянской мифологии формировалась система богов - пантеон (Перун, Дажьбог, Стрибог, Волос и др.). Произошло, как и у других народов, выделение верховного бога - покровителя военно-купеческой среды - Перуна (бога грома и молнии). При этом фетиши, которые изготовляли на время и уничтожали (например, сжигали соломенное чучело «Зимы» на масленницу), заменялись постоянными представителями религиозного культа - идолами, которых делали из дерева или камня. Все это - отображение, фиксация меняющихся межлюдских, в частности, производственных отношений в обществе. С введением на Руси христианства (официально - в 988 г.) языческие боги были свергнуты и заменены новыми, более приемлемыми для «верхов», и поэтому не осталось подробных русских описаний славянского языческого пантеона. Что же касается верований трудящихся масс, то они во многом сохранили пережитки язычества (в форме элементов аниматизма и анимизма дохристианского периода) в устном народном творчестве, сказках, преданиях, былинах, пословицах, обрядовых песнях и ритуалах, в предметах быта.
В целом для древней мифологии, если ее рассматривать в аспекте регуляции поведения, в частности в труде, характерны конкретность понятий, образов, связь мифов с конкретными ситуациями, предметами, неразвитость логических операций, отсутствие четких границ понятий, ограниченность познавательных возможностей мифологического мышления, приписывание объяснительных свойств явлений воображаемым, . а не реально действующим силам, тесная связь мифологических представлений с аффективными переживаниями человека, эмоциями [12].
Если рассматривать мифологическое знание, как определенную закономерную ступень исторического развития общественного сознания, обусловленную характером бытия, накопленными обществом сведениями о действительности, в частности о психической реальности, а также возможностями и способами мышления людей, если видеть в мифах не только ступень к развитым формам религии, но и ступень к подлинно научному знанию, знанию, адекватному потребностям общественной практики, то эта позитивная их роль, на наш взгляд, во многом может быть связана именно с высокой эмоциональной насыщенностью, яркой образностью, а также опорой на ряд действий, процедур (пусть пока культовых). Именно эта их аффективно действенная, а позже эмоционально-вербальная (в сказках) сторона, с нашей точки зрения, позволяла сделать мифы средством управляемого воздействия на последующие поколения, средством передачи общественно важных способов осмотрительного поведения (безопасного труда), аккуратного пользования орудиями труда.
Первоначальной формой, вероятно, были действия с аналогами трудовых ситуаций, но для их особой эмоциональной окраски они совершались при вечернем сумеречном свете костров «священного огня», в священных пещерах, под особые звуки песен, в условиях особого одеяния участников.
Возможно, что возникновение культовых ритуалов закрепляло именно те постепенно найденные формы воздействия на людей, которые позволяли более эффективно создавать у них восприимчивое состояние сознания, управлять их памятью и вниманием, направленно воспитывать в людях требуемые полезные для коллективной жизни в условиях постоянной борьбы со стихией личные качества.
Мы присоединяемся к мнению Г. А. Антипова [7] о том, что «...охотничьи и вообще трудовые танцы» служили в первобытной культуре «специфической формой социальной памяти, где в весьма еще нерасчлененном виде откладывался социальный опыт». И далее Г. А. Антипов цитирует высказывание М. С. Кагана (Лекции по марксистско-ленинской эстетике. Л., 1971. С. 257), которое мы также приведем: «Исполняя охотничий танец перед тем, как отправиться на охоту, люди думали, что они заклинают зверя. В действительности же они заклинали ... самих себя, т. е. подготавливали себя к охоте и подготавливали всесторонне: физически и духовно, практически и психологически. Иначе говоря, магический танец оказывался средством общественного воспитания всех участников - воспитания физического, профессионального и эстетического» [цит. по. 7. С. 181].
Мы, конечно, не можем ручаться по поводу того, о чем и как «думали» первобытные люди, следуя ритуалам указанного рода, но, в основном принимая ценную позицию двух цитированных авторов, полагаем, что обсуждаемые мифы и соответствующие действия, ритуалы как раз и были той формой, в которой люди знали о преднастройке к работе, о средствах регуляции соответствующего поведения ее участников - всех и каждого. Да, не было многих и многих абстракций, которые сейчас упорядочивают наше знание о психических регуляторах труда, но были другие формы и средства знать о психике. По-видимому, эти формы и средства складывались в течение очень длительных (в историческом смысле) периодов времени. Но и внешние средства труда в те далекие времена совершенствовались крайне медленно. Полагают, что каменное рубило совершенствовалось примерно в течение ста тысяч лет, прежде чем аморфный камень с заостренным краем стал удобным миндалевидным инструментом. Особенности динамики состояний в труде, профессиональных умений и т. п. гораздо менее очевидны, чем внешний предмет. Чтобы их .освоить, неизбежны были не только затраты времени, но и своеобразная информационная избыточность: современный человек может в короткое время научиться и воспользоваться очищенными от всякой магии и мифологии средствами, например аутогенной тренировкой или мнемотехникой, чтобы овладеть своим состоянием, своей памятью. Но не будем это относить к людям первобытной эпохи. Для них средства овладения психикой составляли просто важную часть самого образа жизни. Критика и перестройка любого образа жизни, его внедрение должны предполагать, в частности, и соответствующий новый психорегулятивный компонент, если не мифологические образы, то столь же эффективные другие внутренние средства. Как видно будет из второго раздела книги. сравнительно резкий прогресс машинного капиталистического производства во второй половине XIX в. существенно изменил требования к образу жизни и труда «рядового» члена общества, не предложив соответствующих средств саморегуляции и самоорганизации работников. И вот результат - необычайный рост аварий, катастроф, увечий и несчастных случаев.
Наряду с могущественными силами природы, реальными опасностями, хищниками, окружавшими людей в течение многих столетий перед оформлением славян в некоторую общность, которое произошло в первую половину 3 тыс. до н. э. [72], особой «силой» в сознании народа оказывались орудия труда, придававшие людям дополнительные возможности, казавшиеся им «дивными». Орудия труда становятся фетишами обретают «сверхъестественные» качества в мифах и верованиях, которые в той или иной форме сохраняются в славянской мифологии до XIX-XX в. Причем их «сила» распространяется на широкое поле ситуаций. Мифотворчество вокруг орудий труда может быть следствием особого внимания к ним людей, закрепившегося в древние эпохи, когда действия с орудиями были священными, ритуальными. Постепенно культовые обряды могли исчезнуть, а представления о мифической силе фетишей еще долго жили в народе. Так первым орудием труда был камень, он имел способность быстро двигаться по направлению, заданному человеком, поражал зверей, врагов; наткнувшись на камень, можно было пораниться. Поэтому камень - это не только орудие труда (в охоте, борьбе), но может быть и помощником человеку, отгонять врагов уже своим видом. По данным проф. Н. М. Никольского [51. С. 10], в XI в. на территории Белоруссии существовал культ перуновых стрел, связанный с «культом стрелок и топоров громких» - орудий каменного века.
Существовали фетиши палок (деревянных или из рыбьей кости), которые упоминаются, например, в сказках о каликах - странниках, манипулирующих волшебной клюкой. Так, в сказании об Илье Муромце, описывается, что он был исцелен от 30-летней неподвижности посохом калик и живой водой. Широко известен посох «Деда Мороза», обладающий в сказках морозящей силой.
Особой «силой» обладали и продукты прядения - нити. Прядение началось уже в каменном веке, ибо рыбу ловили с помощью  сетей,  сплетенных из волокнистых растений [72. С. 240]. Женщины-пряхи не только готовили одежду, но и участвовали, таким образом, в добыче продуктов питания. Славянское божество «Судьба» или «Среча» представлялось в виде красивой девушки, прядущей золотую нить и заботившейся о благополучии нив, садов, помогавшей в борьбе со злом. «Несреча» - злая судьба, она по сербской поговорке «тонко пряде», и поэтому такая нить легко обрывается [72. С. 240]. Прядение, образование нити, верчение, постоянное движение пряхи, ее рук и веретена связывалось с представлением о времени, смене суток, дня и ночи, с представлением о нити жизни, судьбе. Этнографом описывается случай, когда в мордовской деревне в 1918-1919 гг. во время эпидемии крестьяне заставили девочку 12-ти лет спрясть длинную нить, которой окружили деревню, чтобы спасти жизнь односельчан [72. С. 242].
Если природный, от молнии огонь и вообще огонь особо почитался у всех древних народов, особенно в эпоху палеолита, холодного климата как средство охраны от хищников и средство борьбы с ними, то особой «силой» обладал, по мнению праславян, «священный» огонь, добытый трением. Такой огонь разводили, чтобы спасти селение от заразы во время эпидемий и эпизоотий [72. С.11].
Во всех земледельческих мифах (у славян, в том числе) почитается земля, как источник плодородия, дающий человеку полезные растения, пропитание. Священное отношение к земле-кормилице воспитывалось и в сезонных сельскохозяйственных культовых обрядах и в песнях, в сказках, преданиях. Считалось у древних славян, что земля обладает «силой» и эта сила выходит, когда ее пашут. В белорусских обычаях до начала XX в. сохранились обряды задобривания земли перед вспашкой, когда в борозду ставили хлеб, сыр [51]; интересен обряд избавления селения от заразной болезни: женщины должны раздеться до рубашки, распустить волосы. Одна впрягается в соху, другая правит, и они делают борозду вокруг деревни, чтобы дать земле возможность выпустить свою «силу» при этом. Следом за пахарями идут по борозде другие женщины и криками разгоняют нечисть, болезни прочь от деревни. А «сила» земли должна им в этом помочь. Проф. Никольский считает, что это поверье отражает ту древнюю стадию земледелия, когда им занимались преимущественно женщины [51].
В качестве фетишей оказывались и растения, возделываемые людьми: они тоже имели не просто утилитарную роль продуктов питания, но и особую «силу». В качестве таких растений были горох, рожь.
Превращение сельскохозяйственных животных и растений в фетиши и тотемы, придание им священных особых свойств связывалось с тем, что эти священные «силы» будут покровительствовать людям лишь в том случае, если последние позаботятся об их пропитании и безопасности. В роли таких тотемов - фетишей у славян были: собака, конь, корова, козел [72].
Таким образом, из этих примеров видно, что у древних славян и их преемников предметы и орудия труда, домашние животные и культурные растения, которые, как и орудия труда, требовали особых способов обращения, оказывались окруженными мифами, воспринимались как особые явления действительности, которые могут быть весьма полезны человеку, но при соблюдении им особых правил, социальных, деятельностных норм обращения с ними. Мифологическая окраска восприятия этих явлений жизни требовала особого к ним эмоционального отношения, трепета, чуткого внимания, поклонения, вероятно, не лишних в процессе овладения ими молодыми поколениями и хранения в течение всей жизни, как особо важных ценностей. Миф выступает здесь как форма фиксации социального опыта, знания о труде и отношения к нему.

§ 6. Отражение психологических знаний о труде в сказках, легендах, заговорах, обрядах

В сказках передавались народные представления о роли труда в жизни человека, превозносилось трудолюбие и мастерство. Достаточно вспомнить всем известные с детства образы Марьи-искусницы, Василисы-Прекрасной, Царевны-Лягушки, Иванушки, ухаживавшем за Коньком-Горбунком и др. Как показали результаты сравнительного лингвистического и этнографического анализа, в сказках и преданиях остались следы глубокой древности - эпохи охотничьего хозяйства в каменном веке. Так, Н. В. Новиков [53] проанализировал эпизод боя богатыря с чудищем на «калиновом мосту», который встречается в разных сказках в 20 сюжетах. В этих сюжетах отмечались такие признаки: мифическое чудовище идет по калиновому мосту (хотя все знают, что калина – кустарник и его ветки гибкие, не выдержат и человека, тогда как чудище огромно и непомерно сильно); «змий о 12 головах и 12 хоботах», «бежит - земля дрожит»; своих противников «вбивает в землю»; после схватки - чудище бывает под «мостом»; чудище «огнем пышет». Автор сделал предположение, что здесь описана сцена битвы с мамонтом, когда загоняли мамонтов в ямы, бросали в него горячие головни, от которых могла загореться его шерсть. Следует учесть, что одно поколение (дед рассказывает внукам) занимало порядка 50 лет, крестьян-сказочников середины XIX в. отделяли реальные события охоты на мамонтов порядка 240 поколений, а для Сибири - 150 поколений. Схватки же с мамонтами происходили на глазах живых участников в течение по крайней мере 500 поколений. Б. А. Рыбаков [72] предполагает, что этот сюжет не был самостоятельной сказкой, но скорее был связан с ритуальным действием, полезным в подготовке молодых охотников. Однако по своему эмоциональному воздействию этот эпизод выделялся и хорошо запоминался, обрастал другим контекстом, включался в другие сюжеты.
Как отмечал В. Я. Пропп [66], в основе волшебных славянских сказок лежали чаще всего колдовские обряды инициации - посвящения юношей в охотники, которые сопровождались не только проверкой их готовности по силе, ловкости, но и приобщением к мифологическому содержанию обряда, как считают историки и этнографы, - главным святыням племени. Такие рассказы, предания хранили старики, и до поры до времени они были для молодых под запретом. Все это можно интерпретировать как синтетический аналог диагностических и воспитательных процедур.
Однако сказки и легенды отражали также представления людей о природе, окружающих предметах и о себе, связанные с существенными новыми завоеваниями, достижениями в области труда, в хозяйственной жизни.
Так, в народном сознании с деяниями бога Сварога - небесного бога, который бросил на землю кузнечные клещи, отражено начало железной эпохи, пришедшей на смену «бронзовой». Стали изготовлять железное оружие и орудия труда (топоры, плуги, серпы и пр.) [72].
Эпоха освоения железа (которую относят на территории восточных славян к XI-Х вв. до н. э.) породила легенду о кузнецах - змееборцах Кузьме и Демьяне: «Кузьма - Демьян, говорят старые люди, был первым человеком у бога, когда создавался мир. Этот Кузьма - Демьян был первым в мире кузнецом и сделал первый в мире плуг» [71. С. 489].
Божественные кузнецы делали первые орудия для земледельцев - серпы, плуги, могли выковать меч и, обладая огромной силой, убили Змея. Подробнее легенда о кузнецах-змееборцах выглядит так: «Когда-то давно, когда еще мало было людей, повадился в одну страну летать страшный Змей и брал себе по очереди людей на съедение. Дошла очередь до княжеской дочери. Бежит она мимо кузницы, где куют Кузьма и Демьян. Кузнецы спрятали ее в своей кузне с железной дверью. Прилетело ужасное чудовище и стало требовать выдачи княжеской дочери. Кузнецы предложили Змею пролизать языком железную дверь, обещая посадить на язык его жертву. Змей пролизал дверь, а Кузьма схватил его раскаленными клещами за язык. Затем Змея впрягли в специально скованной для этой цели плуг и пропахали на нем огромную борозду («Змиев вал») от Днепра до самого Черного моря. Борозда эта в высоту была 3 сажени. Змей просил пить, когда на нем пахали, но пить ему не давали, а кормили солеными коржами. Когда Змей дорвался до моря, то пил и пил до тех пор, пока не лопнул. Когда же он лопнул, из его тела разметались во все стороны различные змеи, гадюки, черви, мухи, комары. Вот за это-то и почитают Кузьму и Демьяна, что они уничтожили Змея» [71. С. 490J. Как показали исследования [71], эта легенда отражает реальные бои праславян, живших на Приднепровье в IX-VIII вв. до н. э., которые отразили набеги киммерийцев, благодаря освоению железа, развитию кузнечного ремесла, изготовлению железных орудий для труда и битв. Кроме того, в эту эпоху действительно были построены огромные по своим масштабам (высоте и протяженности) оборонительные сооружения, остатки которых сохранились до сих пор в виде земляного вала. Кузнечное ремесло, железоделательный промысел на многие века определил успехи в земледелии. Зерно выращивали на экспорт. Кузнецов почитали как людей сильных, которые управляются с огнем, загадочным материалом - железом, таинственным образом выплавляемым из болотной земли. Поэтому кузнецов считали людьми в то же время и опасными (ведунами, колдунами), у них просили благословения на свадьбах и защиты от болезней.
Культ кузнецов-змееборцев был настолько силен в славянском язычестве, что христианская религия оставила их народу, обратив в святых Кузьму и Демьяна - покровителей кузнечного дела и свадеб.
Б. А. Рыбаков доказал, что освоение железа было широко распространено в лесостепи и лесной зоне Восточной Европы, ибо запасы болотной руды - основного источника железа были повсеместны. Речь идет именно о болотной руде, имеющей относительно низкую температуру плавления. Железо можно было выварить в глиняном горшке. Тем самым ему удалось опровергнуть существовавшее мнение о том, что Древняя Русь пользовалась только привозными металлическими изделиями. Да, так было во времена бронзового века, ибо ближайшие месторождения меди и олова - в Приуралье и Закавказье. Поэтому бронзовые изделия приходилось везти за тридевять земель, ехать за ними как за «жар-птицей».
Не случайно именно с освоением варки железа и кузнечного дела особое внимание было привлечено к «силе» ветра, воздуха, дыма. Ведь и варка железа и особенно кузнечный процесс требовали нагнетания воздуха в горн мехами. Именно кислород воздуха обеспечивал более высокую температуру в горне и успех в изменении свойств металлических изделий, придании им нужной формы и последующей закалке в воздушной струе воздуха [71]. Этот производственный трудовой процесс, его мифологизация, обожествление способствовали развитию определенной формы анимизма - представлений о «воздушной» природе души живых и мертвых.
Обрядовые хозяйственные ритуалы ежегодно повторялись, так как воспроизводилась потребность в такого рода действиях, имевших общественно значимую ценность.
В разные годы погодные условия в наших широтах существенно меняются, весна могла быть ранней, поздней, сухой, с повышенной влажностью, заморозками и пр. Поэтому важно было ориентироваться не столько на календарь, сколько на признаки погодные, на поведение животных, диких растений и пр. Поэтому в обрядах сельских работ нет жестких календарных сроков. Моменты начала пахоты, сева, жатвы, сенокоса начинались по решению общины, ее старейшин. Так, в Калужской губернии (XIX в.) зачин делался по решению общины при пахоте, севе и жатве, первом выгоне скота в поле весной [22]. В Белоруссии в некоторых местах начала XX в. сохранились старые обряды, в частности, связанные со сменой времен года и ожидаемыми работами: в конце зимы, когда солнце поворачивает на лето, в обряде «рождественской коляды» делают так: «Хозяин берет горшок с кутьей (кушанье из вареных зерен), это первобытное блюдо относится к тем временам, когда еще не умели размалывать зерен, обходит с ним 3 раза кругом двора и 3 раза стучит в окно. Хозяйка спрашивает: «Кто там стукае?» Хозяин отвечает: «Сам бог стукае с цеплою, мокрою вясною, с горячим небурливым летом, с сухой и корыстною (прибыльною) осенью». Хозяйка: «Просимо же до хаты» [51. С. 28]. В хату зовут далее Мороз есть кутью, чтобы он не морозил огородных посадок, посевов в поле, зовут «Ржу» и «Бель», портящие колосья, чтобы они пришли теперь, а не летом, приговаривая: «Хлеба нашего не убивайте, а на моховом болоте перебывайте, а коли приедете к нам у летку железными метлами очи выцарапаем» [51. С. 29]. Весной обрядность - самая яркая и живучая. В древности весну видели в форме перелетных птиц (жаворонков, аистов, ласточек и др.). Чтобы весна не запоздала, еще в марте ее начинали кликать, звать: «Вылети сизая галочка, вынеси золоты ключи, замкни холодную зимоньку, отмкни теплое летечко»[51. С. 29].
На масленицу, обозначавшую конец проводов зимы, устраивались хороводы, песни, «верчения» - танцы, и торжественно сжигали соломенное чучело - «Зиму».
Весной зародился и до сих пор жив обряд - печь пироги в виде птиц-жаворонков и съедать их. Смысл этого обряда состоит в том, что лучшим средством овладения благодетельной силой священного существа является его съедение. Поэтому приношение жертвы (едят своих тотемов, в данном случае пироги в виде птиц) означало поедание Весны. Момент спаривания домашних животных весной («Великоидный цикл весенних обрядов») тоже выбирался не случайно, но по общему решению. Перед этим ответственным событием селяне выгоняли злых духов из избы, хозяйственных построек, устраивали очищение, мытье, бани, окуривали дом и постройки дымом можжевельника, ударяли по домочадцам и животным веником из вербы [51. С. 31].

* Вероятно, калина была священным растением со времен охоты на мамонтов.

В конце весенних полевых работ устраивали богатый жертвенный пир, посвященный богу хлеба. Перед жатвой праздновали праздник Купалы - старого языческого божества, бога земных плодов. В начале жатвы ему приносили жертвы в виде сыра и хлеба [51. С. 33]. В XIX в. для начала жатвы русские крестьяне выбирали женщину, обычно старушку-вдову, «известную своей тихой и безупречно нравственной жизнью». Ее просили от всего мира начать жатву. Она отвечала неопределенно: «Добрые люди найдутся - зажнут». В вечер зажина в деревне никто не работал. Создавалась напряженная и торжественная обстановка ожидания важного события. Избранная женщина зажигала у себя в доме свечу перед иконами и, положив несколько земных поклонов, отправлялась жать, пробираясь к своей полосе так, чтобы ее никто не заметил. В поле, положив опять земные поклоны, она делала три снопа, складывала их крестообразно друг на друга, возвращалась домой, молилась и гасила свечу. Это было сигналом о том, что зажин состоялся, сигнал распространялся по деревне. А утром все женщины шли на жатву [22. С. 121].
И наконец, по окончании сбора урожая в начале осени, в сентябре, устраивался праздник, уходящий корнями в эпоху язычества, жертвенный пир в честь божества Рода и Рожаниц, пир во славу урожая собранного и урожая будущего года. При этом устраивались «бесовские» пляски, пение, с которым христианские миссионеры долго не могли справиться и оставили этот праздник как «Рождество Богородицы» [72; 51].
Одним из способов фиксации некоторых отношений к процессу и результату труда являются «профессиональные», например строительные, обряды. При постройке (закладке) дома в жертву приносился петух или даже конь. Полагают, что эта жертва имела значение оберега дома и жильцов от злых духов и, что интересно, служила «выкупом» за срубленные для постройки деревья (своего рода «экологическая идея» - фиксация аналога современной идеи долга «производственника» перед природой) [27. С. 20].
В отличие от коллективных форм земледельческих обрядов широкое распространение в хозяйственной мифологии имели индивидуальные формы - заговоры, обереги как элемент словесного сопровождения языческого заклинательного, магического обряда. Заговоры существовали на все случаи жизни, и в том числе на удачную охоту, на охрану скота от лесных зверей, от болезней. Основа «силы» заговора состояла в связи с носителями зла («упырями», «вампирами») или «берегинями», если речь шла об охране добра. Сами действия, сопровождающие заговор, осуществлялись в местах, где водились нужные «тайные силы»: в лесу, у могил, и пр. Действия человека, проводящего заговор, носили характер, противоположный обычным действиям его в быту: «Стану, не благословясь, пойду, не перекрестясь, не воротами - собачьими дырами, тараканьими тропами, не в чисто поле, а в темный лес...» [72. С. 1361. «Умоюсь не водою, не росою, утрусь не тканым, не пряденым - утрусь кобыльим хвостом...» [26. С. 6; цит. по: 72. С. 1361 Такое поведение вполне сочеталось с противопоставлением правильного, доброго начала в жизни - злому, опальному, коварному.
Для магических действий (заговоров, оберегов, обрядов) характерна обязательность выполнения всех элементов этой процедуры. Сценарий магического обряда оберега скота при первом весеннем выгоне в поле приводит Е. Н. Елеонская [26. С. 136]: «Канун Егорова дни в ночь скотине во хлеве не клади ничего. Добуди косача (тетерева), да с косачем куриче яйцо; да свечу без огне с вечера положи пред Егоря. Как люди уснут - один или два человека вас (как ко Егорю приде) - трижды поклон. Да возьми топор, да косача и яйцо и свечю возьми и зажги, то же в руки подними и неси на посолонь; а топор в правой руке по земли тяни, а в другой руке свечю отнеси и косача за горло и яйцо да поди трижды и говори: «Пусть около моего скоту железный тын стал от земли до небеси от зверя и от волку и от всякого зверя, по земле ходящего, и от леса». И обойди трижды. Пришед к Егорю, свеча с огнем поставить и яйцо по сторому, а косача убить ножыком тылем и говорить: «Тебе, святый Егорий, черной баран от меня и от моего скота и ты, святый Егорий, стереги и береги мой скот...» [26. С. 136].
По описаниям белорусских обрядов начала XX в. перед выгоном скота в поле весной его окуривали священным растением - можжевельником, ударяли вербой (тоже имевшей особую «силу») и заклинали, обращаясь к солнцу и месяцу с просьбой сохранить скот «от стрелы вогненной, от зверя бегучего, от гада ползучего, от змеи попилухи», от полевых, лесных и водяных духов [51. С. 31].
В заговоре охотника от лихих людей перечислялись все возможные способы навредить охотнику вредоносною способностью «товарищей мысли» и «завидливого глаза»: «И втай смотрящих, и въявь смотрящих, и с хвоста смотрящих, из избы смотрящих, из окна смотрящих... И чтобы меня раба божия никто не мог ни поткнуть, не испортить, ни думою подумать, ни мыслию помыслить...» [12. С. 37; цит. по: 72. С. 141].
Такого рода перечисления были накопленным в историческом опыте «репертуаром» возможных вредных действий, источников опасности, а особый обряд, реквизит, место должны были создать особое эмоциональное состояние крестьянина (ибо он взаимодействовал с могучими тайными «силами»), и это особое состояние способствовало запоминанию «репертуара опасностей» и действий против них, которые полезно было хранить в народной памяти и передавать новым поколениям. Более тщательный анализ содержания оберегов и заговоров позволил бы, вероятно, выделить среди псевдоопасностей и реально существовавшие причины несчастий и хозяйственных бед.
Материалом для такого анализа могли бы послужить этнографические описания хозяйственных обрядов XIX - начала XX в. и старинные руководства по черной магии XVI - XVIII вв., содержащие подробные сценарии самых разнообразных магических действий [12; 26; 48 и др.].

* * *

Итак, поскольку земледельческий труд носил коллективный характер в сельском общине, важно было иметь формы организации коллективного труда и гарантии против ошибок, которые могли привести к неурожаю, гибели посева, скота. Поэтому нужны были формы коллективного руководства, обеспечивавшие выделение в качестве руководителей - людей, пользовавшихся уважением, мудрых, опытных и знающих. Для обеспечения отклонений от выработанных веками, оптимальных способов и последовательностей действий нужна также была особая организационная форма. Кроме того, для поддержания и воспроизводства таких организационных способов важно было, чтобы люди не противодействовали им, а, напротив, поддерживали и испытывали положительные эмоциональные переживания. В условиях отсутствия письменности обряды, их живой красочный, эмоционально насыщенный порядок проведения, характерные действия, с ними связанные, позволяли лучше запоминать последовательность хозяйственных процедур, а магическая форма обрядов требовала от людей обязательности их точного выполнения, так как всякая мелочь имела смысл (была не случайной, но завещанной предками) и вместе с чисто культовыми элементами обрядовые действия содержали и элемент технологически необходимых для успеха хозяйственных начинаний. Система обрядов, оберегов, заговоров выполняла для неграмотного труженика земли функцию технологического (в широком смысле слова) справочника. Особенностью этого «справочника» являлось то, что он не просто информировал, что именно пора уже делать, чего опасаться, но и стимулировал, вовлекал решительно каждого в соответствующий круг забот и действий, создавал не просто ориентировку, но и личностное отношение к делу.
По мере изменения способов хозяйствования обрядовые действия утрачивали свое прямое прагматическое назначение и либо вовсе исчезали из народной жизни, либо имели уже чисто ритуальное мифическое толкование, либо обряды никак не объяснялись, что тоже устраивало людей, если они сохраняли обряд за его красочность и особые эмоциональные впечатления, которые он им доставлял, превращаясь в «бесовские игры», танцы с «бесовским верчением» и пр.; т. е. изначально необходимые (для воспроизводства хозяйственной стороны жизнедеятельности) ритуалы, обрядовые действия становились основой народного танцевального искусства, игр, развлечений, форм проведения досуга. Сейчас есть и толстые и тонкие справочники, но, увы, как всякому известно, приходится напрягать силы научных учреждений, чтобы понять, «куда делось» или «как обеспечить» уважение подрастающих поколений и взрослых к земле, природе, труду селянина. Честь тому, кто изобретет хороший психологический (психорегулятивный) эквивалент производственным мифам, обрядам, оберегам и т. д.

§ 7. Изобразительные средства фиксации представлений о труде у древних славян и их предков

Первыми способами применения визуальных средств для фиксации элементов труда были, несомненно, изображения животных - объектов охоты - на стенах пещер в эпоху каменного века. Множество таких пещерных рисунков найдено в Испании, Франции, а также в виде наскальной живописи на территории СССР [72 и др.]. На этих рисунках контурно изображались звери, носороги, медведи, мамонты, кони, бизоны и др., проколотые стрелами, копьями. Из раненых животных льется кровь, вываливается чрево. Встречаются изображения охотничьих сооружений, заранее заготовленных для битвы: засеки из деревьев или «загоны» для копытных; ловчие ямы в виде шалаша, в которую угодил мамонт; завалы из огромных деревьев, прикрывавшие несколько мамонтов; к ситуациям загона в ряде случаев, вероятно, относились схематические фигурки людей сбоку от животных. Есть изображения охотников в звериных масках на голове, но явно с человеческими ногами, которые подкрадываются к диким животным, например, в пещере «Три брата»-такое изображение охотника, подкрадывающегося к бизонам [72. С. 112].
Помимо больших наскальных изображений археологи находят в значительном количестве контурные изображения зверей на гальке. Возможно, эти маленькие рисунки на гальке выполняли роль амулетов, «помогающих» в успешной охоте [72].
Содержание настенных изображений имело несомненное отношение к передаче опыта успешной охоты потомкам; сам способ передачи опыта, освоения приемов охоты для лучшей их запоминаемости и значительности был облечен в ритуал особых действий, танцев, звуков в пещере при особом освещении.
Интересно, что следы от брошенных копий, стрел на пещерных настенных рисунках подчиняются закону «Стрельбищенского рассеивания» [72. С. 115]. Фактами, поддерживающими версию о прагматическом применении рисунков животных в пещерах, могут служить найденные в пещерах Северных Пиреней тех же эпох остатки чучела медведя со следами ударов копья, а также глиняные скульптуры двух бизонов в палеолитической пещере «Тюд д'Одубер» [72. С. 114]. Вокруг бизонов на мягком грунте сохранились отпечатки ног подростков 10-12 лет. А. Ф. Анисимов связал эти фигуры с обрядом посвящения юношей в охотники [6; цит. по: 72. С. 115].
Не оспаривая оценок историков, связывающих такого рода пещерные рисунки с зарождением религиозного отношения к миру, для наших целей важно подчеркнуть, что возможные магические обрядовые действия с рисунками помимо приобщения молодежи к племенным мифам имели все же несомненное практическое значение - функцию тренировки и проверки навыков охотничьего дела. Кроме того, как тонко отмечает Б. А. Рыбаков [72], ритуал стрельбы по рисункам зверей в пещерах мог преследовать еще одну цель - создание нужной степени уверенности в своих силах, в предполагаемом успехе. Было замечено, вероятно, что большая уверенность действительно помогает в успехе охоты, в битве. Ведь каждая охота - борьба не на жизнь, а на смерть с дикими бизонами, табунами диких коней, медведями.
В этом же направлении Б. А. Рыбаков интерпретирует возможное применение найденных археологами на Мезинской стоянке (Черниговщина) окрашенных охрой костей мамонта. Кости принадлежали разным частям тела мамонта и имели следы ударов. Первоначальное предположение связывало эти кости и удары по ним с первобытным «музыкальным оркестром»,   но правдоподобнее  выглядит версия Б. А. Рыбакова, по которой части мамонта могли быть «реквизитом» церемонии «оживления зверя»; в процессе ее осуществления нужно было продемонстрировать точность попаданий в части тела мамонта с определенного расстояния [72. С. 116].
Обряд предварительной охоты сохранялся долгое время у народов примитивных стадий хозяйствования. По этнографическим данным, охота отменялась до лучших времен (например, когда месяц родился заново) в случае, если охотники не достигали желаемого успеха в условиях ритуального обряда, и тем самым люди не рисковали своей жизнью. Это было, таким образом, одним из средств обеспечения безопасного труда, средств управления своим функциональным состоянием в труде.
Уверенность в своих силах, основанная на успешности обряда предварительной охоты, укрепляла в случае успеха реальной охоты веру в колдовскую силу обряда, в его необходимость.
Изобразительные средства в древности выполняли первоначально не столько эстетическую, сколько практическую функцию в жизни людей, ибо для восприятия и переживания эстетических эмоций требуется достаточно высокая степень духовного развития людей и некоторая свобода от бремени ежечасной борьбы за существование с силами стихии. По данным археологии, древние формы символических рисунков на предметах домашнего обихода (на глиняной посуде, например) несли на себе функцию не украшения, но мнемотехнических средств - средств сохранения и передачи потомкам идей, священных, важных для общества сторон труда. Так, на глиняных статуэтках, изображающих богинь эпохи охотничьего матриархата, отмечаются условные узоры, воспроизводящие рисунок расположения дентина на мамонтовом бивне, узор, имевший, вероятно, значение символа удачи в охоте и жизненного благополучия. Этот узор, как символ идеи успеха в охоте, блага, зародившись в эпоху верхнего палеолита (100-35 тыс. лет до н. э.), сохранялся в народной памяти в форме орнамента на глиняных сосудах трипольской культуры праславян (III-II тыс. до н. э.) и далее вплоть до XX в. - на вышивках полотенец и одежды белорусских крестьянок [72].
Мы уже упоминали ранее ромботочечный знак - пример орнамента, получившего особый смысл в связи с трудовой деятельностью (земледелием). Он изображает зерна, засеянные по полю. Засеянная зерном земля - символ будущего урожая, плодородия, благополучия. Этот символический узор до XX в. - элемент вышивок белорусских женщин. Впервые же археологи нашли использование этого узора в эпоху первобытнообщинного строя древних славян, занимавшихся земледелием в III тыс. до н. э. [72].
И последний пример - украшение узорами прялок. Как удалось показать Б. А. Рыбакову, первоначальный, казавшийся историкам и искусствоведам однообразным узор на прялках, в той или иной форме представлявший солярные знаки (знаки небесного солнца), ставился на прялках не ради их украшения, но в связи с пониманием особого священного значения прялки как орудия труда и прядения как важного процесса в жизни людей (как символа жизни, символа времени, «нити жизни», столь же крепкой и длинной, как и желаемая судьба человека). И только постепенно с утратой этого мифологического значения прядения на прялках стали появляться изображения красочных бытовых сценок (в XVIII-XIX вв.).
Итак, изобразительные средства в эпоху древних славян выполняли роль внешних знаков, идеограмм, помогающих закрепить в памяти поколений важные обобщения, понятия, вынесенные народом из многовекового опыта трудовой жизни, идеи общественных ценностей, связанных с продуктивным трудом (удачной охотой, хорошим урожаем культурных растений и пр.), теми благами, которые преобразуют жизнь людей, делают ее счастливой и осмысленной. Символический характер знаков орнамента на предметах быта имел образную ассоциативную связь с существенными элементами определяющих форм хозяйственной жизни людей и составлял, таким образом, ту часть мифологической картины мира древних славян, которая была детерминирована объективной действительностью. Постепенно утрачивался исходный смысл узоров, и они оказывались традиционными элементами народного прикладного изобразительного искусства.

§ 8. Песня и ритм - средства управления функциональным состоянием человека в труде

В условиях первобытнообщинного строя орудия труда были малопроизводительными, и, как правило, их изготовление или использование в труде было связано с затратой больших физических усилий, с повторением многие сотни раз однообразных движений (ударяющих, пилящих, скребущих и пр.). Наблюдениями этнографов, касающимися форм и способов выполнения различных хозяйственных работ у народностей, находящихся на низком уровне культурного и технического развития, было отмечено, что работы, как правило, выполняются в песенном сопровождении. Причем содержание песен имеет второстепенную роль, иногда сочиняется работником в процессе труда. Главное значение имеет ритм песен. Причем ритм музыкального сопровождения зависит от характера трудовых действии, подчинен им, а не наоборот. Это замечание можно найти в интереснейшей книге немецкого историка и этнографа К. Бюхера «Работа и ритм» [11]. Ритм выражен как способ организации своих движений во времени.
К. Бюхер собрал различные виды трудовых песен, созданных разными народами мира: песен при работе на ручной мельнице; производстве и выделке пряжи; ткачестве и плетении кружев; при черпании воды из глубоких колодцев; при выполнении земледельческих работ (срывании злаков и пр.). При выполнении ремесленных работ песни поют на этапе действий монотонных и однообразных, длительных. К. Бюхер отмечает, что среди ремесленных песен есть и такие, которые отражают эпоху создания цехов, и поэтому они воспроизводят элементы труда, характерные звуки, но их роль заключается скорее в объединении ремесленников на цеховых праздниках, нежели в помощи в самом процессе работы. Трудно петь, если работают стоя, если работа требует большого физического напряжения, но не ритмического, когда важнее регулировать дыхание для самой работы.
Песни, мелодии особенно широко применяются при работах с равным тактом (песни бурлаков, гребцов, песни носильщиков, строителей).
Особое значение имели трудовые песни при необходимости объединения большого числа работающих. Пели при косьбе, сгребании сена, жатве и других коллективных видах сельских работ. Песни имели значение не только как средство ритмизации и объединения в общин импульс усилий многих работников, но это было и средство единения людей, средство эмоционального воздействия на их настроение.
В России широко известны бурлацкие песни, помогающие в общей тяжелой работе например «Дубинушка». М. М. Громыко в книге, посвященной традициям и обычаям русских крестьян XIX в. [22], описывает посиделки (коллективные формы зимних работ: прядение, вышивание, ремонт хозяйственных орудий и пр.), которые устраивались по очереди в избах крестьян. При этом молодежь и взрослые участники пели песни, шутили и работали, высматривали невест и женихов.
Песни - обязательное условие при исполнении сельскохозяйственных обрядов. Песни пели на «толоке» - широко распространенном обычае коллективной помощи односельчанам при постройке дома или других работах, требовавших многих рук [22. С. 217].
Путешественник, посетивший Россию в XVIII в., сообщал:
«По дороге в пору жатвы я увидел в поле многочисленных жнецов, отовсюду с полей неслось дикое пение, которым они сопровождали свою работу; священник сказал мне, что это языческие песни, от которых очень трудно отучить народ» [11. С. 219].
Найденное трудящимися средство управления своим состоянием в труде, средство поддержания бодрости, сил, внешнее средство, помогающее волевой регуляции своего поведения использовалось эксплуататорами для контроля и повышения темпа и объема работы больших групп людей в условиях подневольного труда. В Эстонии 70-х гг. XIX в. помещики во время жатвы посылали вслед за жнецами музыкантов, игравших на волынке, а замыкали шествие надсмотрщики. «Жнецы считают большим стыдом для себя, если музыкант начинает играть какой-нибудь быстрый мотив, так как это есть признак того, что работа подвигается очень медленно; потому, пока играет волынка, все работают без передышки в такт напева; как только она смолкает, останавливается работа и, кажется, серп готов выскользнуть из рук жнецов» [11. С. 220]. Здесь традиционное пение самих работающих, которые могли сами менять его ритм, помещики заменили волынкой, служившей средством надсмотрщикам в регулировании скорости работы [11. С. 220].
В Камеруне люди, разбитые на отряды по 100 человек, мотыжили землю в такт музыке [11. С. 192]. Французы пользовались народными традициями песенного сопровождения тяжелой работы, когда строили железную дорогу в Африке. Музыканты должны были развлекать рабочих музыкой и пением и веселить их импровизациями [11. С. 193]. Также работали в Древнем Египте при перетаскивании каменных изваяний к местам захоронения фараонов. Таким же образом организовывали коллективные усилия в Японии при общих работах, связанных с перемещением тяжестей или забивкой свай, камней. Китайцы с древнейших времен широко применяли барабан как ритмическое сопровождение общественных работ (при постройке плотины, городских стен, дворцов и пр.) [11. С. 194].
Итак, есть основания считать, что в истории развития человеческого общества именно трудовые песни создавались и хранились веками народом, как внешнее социальное средство, полезное в труде, средство управления своим состоянием, настроением и способ объединения отдельных людей в единую общность, направленную на достижение коллективных целей. Постепенно песни, мелодии из средства управления поведением и эмоциями людей в труде и ритуальных обрядах стали основой, источником народного музыкального творчества, удовлетворяющего более широкий круг социальных потребностей (Бездейственных, воспитательных, эстетических), поскольку оно отражало обобщенные формы эмоциональных переживаний.

§ 9. Психологическое знание о труде в народных пословицах и поговорках

В XIX в. многие писатели, лингвисты, этнографы занимались собиранием фольклора, описаний обрядов, поверий. Именно этот период в истории нашей страны был связан с накоплением материалов указанного рода и осознанием своеобразия национальных культур России. Среди интереснейшего для психологов материала, собранного в этот период и до сих пор тщательно не изученного (именно в контексте психологического знания), большой интерес представляют пословицы и поговорки, отражающие сферу трудовой жизни народа.
Конечно, собранные в XIX в. пословицы и поговорки могли возникнуть многие века назад или отражать новые условия хозяйственной и политической жизни народа в XIX в. Несмотря на то что уже в первую половину XIX в. начали применять в сельском хозяйстве машины (паровые молотилки, конные жатки, косилки и пр.), в основной своей массе земледельческое хозяйство сохраняло традиции, сформировавшиеся в течение многих веков.
Возьмем в качестве первоисточника сборник пословиц и поговорок России, составленный В. Далем и насчитывающий порядка 30 тысяч образцов [23].
Если выбрать из этого набора пословицы, имеющие отношение к сфере труда, и упорядочить их в группы соответственно смысловому содержанию, мы получим некоторую семантическую структуру, которую можно соотнести с сеткой понятий и проблем психологии труда как отрасли науки. Может быть проведен и количественный анализ частоты встречаемости группы пословиц определенного смыслового содержания, который может дать материал, косвенно свидетельствующий о степени значимости именно данной стороны труда в народном сознании. Но это - особая задача.
Не претендуя на полноту охвата всего материала, мы ограничимся попыткой выделения в нем элементов, созвучных, аналогичных проблематике современного научно-психологического знания, а именно: представлений о трудовой деятельности как ведущей форме деятельности в онтогенетическом развитии личности, понятий, характеризующих человека как субъекта труда с точки зрения его формирования, функционирования и принципов рациональной организации конкретной трудовой деятельности. Так, в контексте этих вопросов среди пословиц и поговорок можно найти утверждение обязательного характера труда, его основополагающего значения в жизни -крестьянина: «Масло само не родится»; «Не разгрызешь ореха, так не съешь и ядра»; «Без труда не вынешь и рыбку из пруда»; «Не от росы (урожай), а от поту»; «Бобы - не грибы: не посеяв, не взойдут»; «С разговоров сыт не будешь».
Здесь отражено и представление о труде, основе нравственности и морали человека:
«Не то забота, что много работы, а то забота, как ее нет»;
«Трутни - горазды на плутни»; «Праздность - мать пороков»; «Без дела жить - только небо коптить».
Воспитание потребности в труде, умение трудиться оказывается несравненно важнее для крестьянина, нежели вера в бога, религиозные обряды:
«На бога уповай, а без дела не бывай»; «Гребено (прялка) не бог, а рубаху дает».
Мы видим характеристику желательных результатов (продуктов) труда, а именно, осуждается труд низкопроизводительный: «Три дня молол, а в полтора съел». Осуждается «псевдотруд»: как поведение, лишенное главного психологического признака труда: «Ты что делаешь? - Ничего. - А ты что? - Да я ему помощник»; «Он служит за козла на конюшне»; «И козлу недосуг: надо лошадей на водопой провожать»; «Пошел черных кобелей набело перемывать».
Здесь речь идет о случаях, когда у человека не сформирована (или утрачена) осознанная потребность быть полезным обществу членом. Он озабочен неким трудоподобным процессом, не имеющим социальной ценности.
Общественно ценный (а не любой!) труд объявляется основой здорового образа жизни (хорошего сна, аппетита, профилактики болезней): «Шевелись, работай - ночь будет короче» (т. е. хорошо уснешь); «Лежа цела одежа, да брюхо со свищом»; «Кто много лежит, у того и бок болит»; «Работай до поту, так поешь в охоту»
Но труд непосильный, подневольный несет несчастье людям: «Уходили сивку крутые горки»; «На мир не наработаешься»; «Работа молчит, а плеча кряхтит».
Труд - верное средство управления своим настроением, способ борьбы со скукой, это источник счастья, радости, не зависящий от случайных обстоятельств жизни: «Не сиди, сложа руки, так не будет и скуки»; «Скучен день до вечера, коли делать нечего»; «Он в святцы не глядит, ему душа праздники сказывает».
Чтобы в жизни был не только труд, но и отдых и не только отдых, но и труд, чтобы они чередовались: «Мешай дело с бездельем, проживешь век с весельем» (или «с ума не сойдешь») ; «После дела и гулять хорошо».
Далее важно знать правила, принципы эффективной организации труда. Так, наряду с идеей о естественности и закономерности траты себя, своего здоровья в труде, для получения желаемого продукта труда, отраженной в пословицах («Где бабы гладки, там нет воды в кадке»; «Лежит на боку, да глядит на реку»; «Лежа не работают»; «Не отрубить дубка, не надсадя пупка»), отмечается необходимость рассчитывать свои силы в труде, управлять своим функциональным состоянием, предвидеть последствия чрезмерных усилий, переутомления; призыв к степенности, ритмичности в работе был средством дольше сохранить трудоспособность: «Ретивая лошадка недолго живет»; «Ретивый надсадится»; «Горяченький скоро надорвется»; «Лошадка с ленцой хозяина бережет».
К принципам эффективной организации труда относится также представление о важности плана, замысла, представлений о конечном результате труда: «Фасон дороже приклада»; «Швецу - гривна, закройщику рубль»; «Как скроишь, так и тачать начнешь»; «Не трудно сделать, да трудно задумать»; указана идея систематичности, постепенного, длительного характера труда: «За один раз дерево не срубишь»; идея необходимости доводить начатое дело до конца, требующая волевых качеств: «Сегодняшней работы на завтра не покидай».
Отмечается важность регулирования работы во времени, отношение ко времени, как особой ценности: «Время деньгу дает, а на деньги времени не купишь»; «Век долог, да час дорог»; «Куй железо, пока не остыло» (или «пока горячо»); «Работе время, а досугу час».
Вот пример заповеди, выделяющей набор важных требований к организации труда, процессу его исполнения: «Вразумись здраво, начни рано, исполни прилежно».
Интересны представления о роли продуманной организации коллективного труда, о психологии управления: «В согласном стаде волк не страшен»; «У семи нянек дитя без глазу»; «От беспорядка и сильная рать погибает»; «Без пригляду одни только муравьи плодятся»; «Порядок дела не портит»; «Одна дверь на замок, другая настежь».
Нередко опыт осуждает нерационально организованный труд, неэффективное распределение обязанностей, «имитацию» трудовой деятельности: «Один с сошкой (работник), а семеро с ложкой»; «Двое пашут, а семеро руками машут»; «Один рубит, семеро в кулаки трубят».
Подчеркивается значение положительных мотивов труда, необходимости желания, «охоты» трудиться для достижения хороших результатов в труде: «Сытое брюхо к работе (к ученью) глухо»; «Послал бог работу, да отнял черт охоту»; «Была бы охота, а впереди еще много работы». Указана важность осознания смысла труда для себя как способа повышения результативности труда при снижении субъективных ощущений усталости: «Своя ноша не тянет».
Для успешных результатов дела существенно значимы волевые качества субъекта труда, позволяющие продолжать работу, несмотря на ее трудности: «Люблю сивка за обычай: кряхтит, да везет»; «Терпенье и труд - все перетрут».
К воспитанию волевых качеств можно отнести и умение человека-труженика начать и продолжить дело, требующее огромных физических, душевных затрат, решимость и мужество выполнять так называемые «слоновые задачи»: «Глаза страшат, а руки делают»; «Муравей не велик, а горы копает».
Пословицы содержат мысль о неэффективности одновременного выполнения действий разного содержания, о важности концентрации сил на одном предмете: «Либо ткать, либо прясть, либо песни петь»; «Орать (пахать) - так в дуду не играть»; «За все браться - ничего не сделать».
В труде необходима полная отдача сил, добросовестность: «Дело шутки не любит»; «Делать как-нибудь, так никак и не будет».
Разносторонне развита в народных пословицах проблема негодности работников, во-первых, по причине «лени». Зафиксирован внешний, поведенческий признак ленивого человека (сонливость): «От лени опузырился (распух)»; «Кто ленив, тот и сонлив»; «Сонливый да ленивый - два родные братца»; «Сонливого не добудишься, ленивого не дошлешься».
Другой признак лени - болтливость: «Работа с зубами, а леность с языком».
Негодный работник - тот, кто не умеет достичь нужного результата: «У него дело из рук валится»; «Работа в руках плеснеет (гниет)». Либо тот, у кого несерьезное отношение к жизни: «Лентяй да шалопай - два родных брата».
Фиксация презрения к лени, воспитание негативного отношения к плохим и ленивым работникам выражены в поговорках. характеризующих поведение человека в труде и потреблении (в отношении к еде): «Ленивый к обеду, ретивый к работе»; «Ест руками, а работает брюхом».
Пословицы содержат и представление о формах взаимосоответствия требований профессии и человека, идею индивидуально-психологических различий людей в труде, в учении: «Пошел бы журавль в мерщики, так не берут, а в молотильщики не хочется»; «Кто дятла прозвал дровосеком, а желну бортником?», «Всяк годится, да не на всякое дело»; «Волк- не пастух, свинья - не огородник»; «Молодой - на битву, старый - на думу»; «Приставили козла к огороду»; «Стрельба да борьба - ученье, а конское сиденье - кому бог даст»; «Иной охоч, да не горазд, иной и горазд, да не охоч».
Есть идея, отстаивающая право человека на индивидуальный стиль деятельности, на творческую самостоятельность и своеобразие: «Мастер - мастеру не указ»; «Кто как знает, тот так и тачает»; «Всякий мастер про себя смастерит».
Народная мудрость зафиксировала представление о ценности профессионального мастерства, об особом уважении среди людей мастеров своего дела: «Не кует железа молот, кует кузнец»; «Не топор тешет, а плотник»; «Не работа дорога - уменье»; «Из одной мучки, да не одни ручки»; «Коли не коваль, так и рук не погань»; «И медведь костоправ, да самоучка»; «Не учась и лаптя не сплетешь»; «Кто больше знает, с того больше и спрашивается».
Интересны «формулы» народного опыта, относящиеся к процессу, методам обучения мастерству, ремеслу: «Учи других и сам поймешь»; «Мудрено тому учить, чего сами не знаем».
Подчеркнута особая сложность работы учителя-мастера: «Всяк мастер на выучку берет, да не всяк доучивает».
Есть идея возрастных ограничений при наборе учеников ремеслу: «Старого учить, что мертвого лечить».
Глубокая и очень важная мысль содержится в пословице: «Недоученый хуже неученого». На языке современной психологии можно здесь говорить о формировании неадекватной завышенной самооценки, уровня притязаний у «недоучки», о снижении «порога бдительности» у него, что может привести к несчастным случаям или низкому качеству работы, может быть причиной конфликтов в трудовом коллективе.
В пословицах можно обнаружить следы древности, наводящие на мысль о том, что это фонд многослойной, многовековой народной памяти, не случайно сохранившейся, но имевшей особую функциональную роль в жизни людей. Так, например, поговорка «Он на этом собаку съел» в наше время (как, вероятно, и в XIX в.) понимается так, что данный человек в данном деле - мастер, познал все его тонкости, ему нет в нем равных. Здесь можно увидеть следы тотемизма, ибо «собака» в древности выступала в роли тотема (в то время, когда ее удалось впервые приручить и она стала помощницей охотников и скотоводов). Мы уже писали о том, чтобы овладеть тайными свойствами, качествами тотема, лучшее средство - его съесть. Собак было не принято потреблять в пищу у славян, их можно было съесть только с магической целью. Утраченное со временем мифическое значение образа собаки и процедуры ее поедания в данной поговорке заменилось другим - устройчивым значением - приобретения особого опыта применительно к конкретному делу.
Другой пример - свидетельство эпохи анимизма: «У него лень за пазухой гнездо свила». Здесь причина дефекта трудоспособности - «лень» представляется в виде невидимого, мифического существа, поселившегося на теле человека, аналогично «криксе», заставляющей ребенка плакать, «трясце» - причине болезни и пр.
Пословицы и поговорки живучи и потому, что создают яркий наглядный образ, играющий функцию некоторого эталона социального поведения: «Есть - так губа титькой, а работать - так нос окован»; «Тит, поди молотить! - Брюхо болит. - Тит, поди кисель есть! - А где моя большая ложка?»; «Собака собаку в гости звала. - Нет, нельзя, недосуг. - А что? - Да завтра хозяин за сеном едет, так надо вперед забегать, да лаять».
Здесь, по сути, в этих сценках содержатся «диагностические портреты», помогающие разобраться в людях, дать им общественную оценку как членам общества, как труженикам.
Другой вариант «живучих» пословиц - выражения, использующие минимум слов, максимально обобщенные, пригодные для разных типовых ситуаций, имеющие глубокий смысл, фиксирующий народный опыт в виде легко запоминающихся словесных «формул»: «Учи других и сам поймешь». Здесь, в частности, содержится замечательная мысль о том, что двигателем общественного познания является необходимость воспроизводить новые поколения тружеников. Можно быть хорошим мастером-исполнителем, но не понимать до конца тонкости своего дела. Проблемы, неясности вскрываются именно при обучении, при передаче своего мастерства.
Конечно, и сама лингвистическая форма пословиц содействует их запоминанию и применению многими поколениями. Имеется в виду их поэтический, размерный ритм, музыкальность фразы, повторяющиеся обороты речи. Это часто строчки стиха: «Хочешь есть калачи, так не сиди на печи»; «Каков строитель, такова и обитель».
Понятно, что критерий сохранности в народной памяти пословиц и поговорок, как свидетельство полезности их использования в жизненной практике, еще не является достаточным основанием для прямого перенесения их значения в сферу научно-психологического знания о труде. Необходимо каждый случай соотнести с системой современных психологических представлений, учитывая исторический контекст, социально-исторические условия жизни народа. Так, пословица «Кто к чему родится, тот к тому и пригодится» еще не означает общепринятого понимания «прирожденности профессиональных способностей». Здесь, может быть, скорее отражена реальная ситуация выбора профессии, передачи ремесла, профессии по наследству в условиях сословного общества и отсутствия начальной грамотности детей трудящихся, что создавало реальные препятствия свободного выбора профессии, жестко социально регламентировало профессиональное будущее обстоятельствами рождения человека. Такая трактовка опирается па разносторонне и богато представленное указание роли учения, мотивация (охоты) в профессиональной успешности.
Итак, пословицы, поговорки - это не только способ хранения и передачи морально-нравственных норм и ценностей, важных для общественной трудовой жизни в условиях, когда население в своей основной массе не владеет письменностью. Это знаковые (вербальные) орудия для фиксации социального опыта, необходимого для воспитания новых поколений тружеников, для выбора наиболее рациональных способов организации коллективного и индивидуального труда, подбора и оценки работников.
В целом мир пословиц и поговорок - богатая кладовая народного опыта, источник сведений не только для писателей и лингвистов, но и для этнопсихологии, психологии труда и ее истории.

Задание к § 9 

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел психология