Фрейд З. Введение в психоанализ

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЛЕКЦИЙ ПО ВВЕДЕНИЮ В ПСИХОАНАЛИЗ

ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЛЕКЦИЯ. Объяснения, приложения, ориентации

Уважаемые дамы и господа! Позвольте мне вместо, так сказать, сухого изложения материала побеседовать с вами о вещах, имеющих очень мало теоретического значения, но все таки близко касающихся вас, поскольку вы ведь дружески настроены по отношению к психоанализу? Представим себе, например, случай, когда вы в часы досуга берете в руки немецкий, английский или американский роман, ожидая найти в нем описание людей и вещей на сегодняшний день. Через несколько страниц вы наталкиваетесь на первое суждение о психоанализе, а затем и на другие, даже если из контекста это, по видимому, не вытекает. Не думайте, что речь идет об использовании глубинной психологии для лучшего понимания действующих лиц или их поступков, хотя существуют и более серьезные сочинения, в которых эти попытки действительно имеются. Нет, по большей части это лишь иронические замечания, которыми автор романа хочет показать свою начитанность или интеллектуальное превосходство. И далеко не всегда у вас возникает впечатление, что он действительно знает то, о чем высказывается. Или вы идете в дружескую компанию отдохнуть, это может быть и не в Вене. Через некоторое время разговор переходит на психоанализ, и вы слышите, как самые различные люди высказывают свое суждение по большей части в тоне несомненной уверенности. Суждение это обычно пренебрежительное, часто брань, по меньшей мере, вновь насмешка. Если вы будете так неосторожны и выдадите, что кое что понимаете в предмете, на вас все накинутся, требуя сведений и объяснений, и через некоторое время вы убедитесь, что все эти строгие приговоры отступают перед любой информацией, что едва ли хоть один из этих противников брал в руки хотя бы одну аналитическую книгу, а если все таки брал, то не преодолел первого же сопротивления при знакомстве с новым материалом.
От введения в психоанализ вы, может быть, и ждете указания, какие аргументы использовать для исправления явно ошибочных мнений об анализе, какие книги рекомендовать для лучшего ознакомления с ним или же какие примеры из литературы или вашего опыта следует приводить в дискуссии, чтобы изменить установку общества. Но я прошу вас, не делайте ничего этого. Это было бы бесполезно, лучше всего вам вообще скрыть свою осведомленность. Если же это уже невозможно, то ограничьтесь тем, что скажите: насколько вам известно, психоанализ – особая отрасль знания, очень трудная для понимания и обсуждения, и занимается он очень серьезными вещами, так что шутить здесь нечего, а для публичных развлечений лучше поискать другую игрушку. И конечно же, не участвуйте в попытках толкований, если неосторожные люди расскажут свои сновидения, и не поддавайтесь искушению вербовать сторонников анализа сообщениями о случаях выздоровления.
Но вы можете спросить, почему эти люди, как пишущие книги, так и ведущие разговоры, ведут себя так некорректно, и склонитесь к предположению, что дело не только в людях, но и в психоанализе тоже. Я думаю об этом точно так же; то, что в литературе и обществе выступает для вас как предрассудок – это последствия предшествующего суждения, а именно суждения, которое позволяли себе представители официальной науки о молодом психоанализе. Я уже однажды жаловался на это в одной исторической работе и не буду делать этого вновь – быть может, и этого одного то раза слишком много, – но поистине не было ни одного нарушения законов логики, равно как и ни одного нарушения правил приличия и хорошего тона, к которому не прибегали тогда научные противники психоанализа. Ситуация была, как в средние века, когда преступника или даже всего лишь политического противника пригвождали к позорному столбу и отдавали на поругание черни. И вы, может быть, не представляете себе отчетливо, насколько в нашем обществе распространяется дурной тон и какие безобразия позволяют себе люди, если они как часть общей массы чувствуют себя освобожденными от личной ответственности. К началу тех времен я был довольно одинок, вскоре увидел, что полемика не имеет никаких перспектив и что даже самообвинение и апеллирование к лучшим умам бесполезно, так как просто не существует никаких инстанций, которые должны были бы рассматривать жалобу. Тогда я пошел другим путем, я впервые применил психоанализ, объяснив себе поведение массы феноменом того же самого сопротивления, с которым я боролся у отдельных пациентов, сам воздерживался от полемики и оказывал влияние в том же направлении на своих сторонников, которые постепенно появлялись. Метод был хорош, опала, в которую попал тогда анализ, с тех пор была снята, но как оставленная вера продолжает жить в суеверии, а отвергнутая наукой теория сохраняется в народном мнении, так и тот первоначальный бойкот психоанализа научными кругами продолжается сегодня в ироническом пренебрежении пишущих книги и ведущих беседы любителей. Так что не удивляйтесь этому.
Но и не надейтесь услышать радостное известие, что борьба за анализ закончена и привела вместе с признанием его как науки к преподаванию его как учебного материала в университете. Об этом не может быть и речи, она продолжается, только в более вежливых формах. Новым является также то, что в научном обществе образовался некий амортизирующий слой между анализом и его противниками, люди, которые допускают наличие чего то ценного в анализе, признают это при благоприятных условиях, зато не приемлют другое, о чем они не могут заявить во всеуслышание. Что определяет их выбор, нелегко разгадать. Видимо, это личные симпатии. Одного раздражает сексуальность, другого – бессознательное, особенно, кажется, невзлюбили факт символики. То, что здание психоанализа, хотя еще не завершенное, уже сегодня представляет собой единство, из которого нельзя произвольно выбрасывать отдельные элементы, этими эклектиками, кажется, не учитывается. Ни от одного из этих полу – и четвертьприверженцев я не получил впечатления, что их отказ основан на проверке. Даже некоторые выдающиеся мужи относятся к этой категории. Правда, их извиняет тот факт, что их время, как и их интерес, посвящены другим вещам, а именно тем, в решении которых они достигли столь значительных успехов. Но не лучше тогда было бы им воздержаться от суждения, вместо того чтобы выступать столь решительно. Одного из этих великих людей мне удалось однажды быстро обратить в свою веру. Это был всемирно известный критик, который с благосклонным вниманием и пророчески острым взглядом следил за духовными течениями времени. Я познакомился с ним только тогда, когда ему было за восемьдесят, но он был все еще очаровательным собеседником. Вы легко догадаетесь, кого я имею в виду. Не я первый завел разговор о психоанализе, это сделал он, обращаясь ко мне самым скромным образом. «Я только литератор, – сказал он, – а вы – естествоиспытатель и первооткрыватель. Но я хочу вам сказать одно: я никогда не имел сексуальных чувств к своей матери». «Но вы совершенно и не обязаны о них знать, – возразил я, – ведь для взрослых это бессознательные процессы». – «Ах, вы так это понимаете», – сказал он облегченно и пожал мою руку. Мы беседовали в добром согласии еще несколько часов. Позднее я слышал, что за тот короткий остаток жизни, который ему суждено было еще прожить, он неоднократно дружески отзывался об анализе и охотно употреблял новое для него слово «вытеснение».
Известное изречение напоминает, что надо изучать своих врагов. Признаюсь, мне никогда это не удавалось, но я все же думал, что для вас было бы поучительным, если бы я предпринял с вами проверку всех упреков и возражений, которые противники психоанализа выдвигали против него, и указал бы на [их] так легко обнаруживаемую несправедливость и нарушения логики. Но оп second thoughts  я сказал себе, это было бы совсем не интересно, а утомительно и неприятно, и именно поэтому все эти годы я тщательно избегал этого. Итак, извините меня за то, что я не следую далее этим путем и избавляю вас от суждений наших так называемых противников. Ведь речь почти всегда идет о лицах, единственным подтверждением квалификации которых является беспристрастность, которую они сохранили благодаря отстранению от опыта психоанализа. Но я знаю, что мне не так легко будет отделаться в других случаях. Вы поставите мне в упрек: ведь есть так много лиц, к которым ваше последнее замечание не подходит. Они не отказались от аналитического опыта, анализировали пациентов, может быть, сами подверглись анализу, были какое то время вашими сотрудниками и все таки пришли к другим воззрениям и теориям, на основании которых отошли от вас и основали самостоятельные школы психоанализа. О возможности и значении этих движений отхода, столь частых в ходе развития анализа, вы должны были бы дать нам объяснение.
Да, я попытаюсь это сделать, правда, вкратце, потому что для понимания психоанализа это даст меньше, чем вы думаете. Я знаю, что в первую очередь вы имеете в виду индивидуальную психологию Адлера, которая в Америке, например, рассматривается как правомочная побочная линия нашего психоанализа и обычно упоминается вместе с ним. В действительности она имеет с ним очень мало общего, но вследствие определенных исторических обстоятельств ведет в некотором роде паразитическое существование за его счет. К ее основателю условия, которые мы предполагаем для противников другой группы, подходят лишь в незначительной мере. Само название является неудачным, кажется следствием затруднения; мы не можем себе позволить помешать пользоваться им с полным правом в качестве противоположности психологии масс; то, чем занимаемся мы, тоже является по большей части и прежде всего психологией человеческого индивидуума. В объективную критику индивидуальной психологии Адлера я не буду сегодня вдаваться, она не входит в план этого введения, я также пытался уже однажды это сделать и не вижу причин что либо изменять в ней. А впечатление, которое она производит, я лучше покажу на примере маленького происшествия в годы до возникновения анализа.
Вблизи маленького моравского городка, в котором я родился и который покинул трехлетним ребенком, находится скромный курорт, утопающий в прекрасной зелени. В гимназические годы я несколько раз бывал там на каникулах. Примерно два десятилетия спустя болезнь одной близкой родственницы послужила поводом снова увидеть это место. В беседе с курортным врачом, который оказывал помощь моей родственнице, я осведомился о его отношениях со словацкими крестьянами, которые зимой составляли его единственную клиентуру. Он рассказал, каким образом осуществляется его врачебная деятельность: ко времени приемных часов пациенты приходят в его кабинет и становятся в ряд. Затем один за другим выходят вперед и жалуются на свои недуги: у него де боли в крестцовой области, или спазмы желудка, или усталость в ногах и т. д. Затем врач обследует каждого и, войдя в курс дела, объявляет диагноз, в каждом случае один и тот же. Он перевел мне это слово, оно означало то же самое, что «нечистый». Я спросил удивленно, не возражали ли крестьяне, что он у всех находил одну и ту же болезнь. «О нет, – ответил тот, – они были очень довольны тем, что это было именно то, чего они ожидали. Каждый, возвращаясь в ряд, пояснял другому мимикой и жестами: да, этот знает свое дело». Тогда я смутно представлял себе, при каких обстоятельствах снова встречусь с аналогичной ситуацией.
Будь кто то гомосексуалистом или некрофилом, запуганным истериком, изолированным невротиком с навязчивыми состояниями или буйно помешанным, в каждом случае последователь индивидуальной психологии адлеровского направления предположит ведущим мотивом [данного] состояния желание больного заставить считаться с собой, скомпенсировать свою неполноценность, остаться на высоте, перейти с женской линии поведения па мужскую. Что то очень похожее мы слышали молодыми студентами в клинике, когда однажды демонстрировался случай истерии: страдающие истерией производят свои симптомы, чтобы сделать себя интересными, привлечь к себе внимание. Как часто все таки старая мудрость возвращается! Но этот кусочек психологии уже тогда, как нам казалось, не раскрывал загадки истерии. Оставалось, например, неясным, почему больной не воспользуется другим средством для достижения своего намерения. Кое что в этой теории индивидуальной психологии должно быть, конечно, правильным, какая то частичка целого. Инстинкт самосохранения будет пытаться использовать для себя любую ситуацию, Я тоже захочет воспользоваться состоянием болезни для своего преимущества. В психоанализе это называется «вторичной выгодой от болезни». Правда, если вспомнить о фактах мазохизма, бессознательной потребности наказания и невротического самоповреждения, которые заставляют предположить влечения, противоречащие самосохранению, то усомнишься и в общей значимости той банальной истины, на которой построено теоретическое здание индивидуальной психологии. Но большинству такая теория в высшей степени желательна, она не признает никаких осложнений, не вводит новых, трудно постигаемых понятий, ничего не знает о бессознательном, одним ударом устраняет гнетущую для всех проблему сексуальности, ограничивается открытием лазеек, с помощью которых хочет сделать жизнь удобной. Ведь масса сама удобна, не требует для объяснения более одной причины, благодарна науке не за ее подробности, хочет иметь простые решения и считать проблемы разрешенными. Если взвесить, насколько индивидуальная психология отвечает этим требованиям, то нельзя не вспомнить одно высказывание из Валленштейна:

Не будь так этот замысел коварен,
Глупейшим я назвать бы мог его!

(Перевод Н. Славятинского)
Критика специалистов, столь неумолимая в отношении психоанализа, в общем коснулась индивидуальной психологии замшевыми перчатками. Правда, в Америке был случай, когда один из виднейших психиатров опубликовал статью против Адлера под названием Enough!  где он выразил свое отвращение к «навязчивому повторению». Если другие вели себя намного любезнее, то, видимо, этому способствовала враждебность к анализу.
О других школах, которые ответвились от нашего психоанализа, мне не нужно много говорить. То, что это произошло, не говорит ни за, ни против психоанализа. Подумайте о сильных аффективных факторах, которые многим затрудняют возможность включиться во что то или подчиниться чему то и о еще больших трудностях, которые по праву подчеркивает выражение quot capita tot sensus.  Если различия во мнениях перешагнули определенную границу, то самое целесообразное размежеваться и с этих пор идти различными путями, особенно когда теоретическое различие имеет своим следствием изменения практических действий. Предположите, например, что какой то аналитик недооценивает влияние личного прошлого и пытается объяснить причины неврозов исключительно мотивами настоящего и ожиданиями, направленными в будущее. Затем он будет пренебрегать анализом детства, вообще начнет пользоваться другой техникой, а недостаток данных анализа детства должен будет возместить усилением своего теоретического влияния и прямыми указаниями на жизненные цели. Тогда мы, другие, скажем: это, может быть, и школа мудрости, но уж никак не анализ. Или другой может прийти к выводу, что переживание страха рождения является зародышем всех последующих невротических нарушений, тогда ему покажется правильным ограничиться анализом действий этого одного впечатления и обещать терапевтический успех через три четыре месяца лечения. Заметьте, я выбрал два примера, которые исходят из диаметрально противоположных предпосылок. Таков почти всеобщий характер «движений отхода», каждое из них овладевает какой то частью богатства мотивов в психоанализе и становится самостоятельным на основе этого овладения, будь то стремление к власти, этический конфликт, мать, генитальность в т. д. Если вам кажется, что такие отходы в развитии психоанализа сегодня происходят чаще, чем в других духовных движениях, то не знаю, должен ли я согласиться с вами. Коль скоро это так, то ответственными за это следует считать тесные связи между теоретическими взглядами и терапевтической практикой, которые существуют в психоанализе. Различия только во мнениях можно было бы выносить дольше. Нас, психоаналитиков, любят обвинять в нетерпимости. Единственным проявлением этого отвратительного качества было размежевание именно с инакомыслящими. В остальном их ни в чем не обидели; напротив, они попали в благоприятное положение, с тех пор им стало лучше, чем раньше, так как после отхода они освободились от упреков, от которых мы задыхаемся, например, в позорности детской сексуальности или смехотворности символики, а теперь их считают в мире наполовину честными, чем мы, оставшиеся, не являемся. Они сами отошли от нас вплоть до одного примечательного исключения.
Какие же еще притязания вы обозначите названием терпимость? Тот случай, когда кто то выразил мнение, которое вы считаете абсолютно неправильным, но говорите ему: «Большое спасибо, что вы выразили это противоречие. Вы спасли нас от опасности самодовольства и даете нам возможность доказать американцам, что мы действительно настолько broadminded,  насколько они всегда этого желали. Мы не верим ни одному слову из того, что вы говорите, но это неважно. Вероятно, вы так же правы, как и мы. Кто вообще может знать, кто прав? Позвольте нам, несмотря на соперничество, выразить вашу точку зрения в литературе. Надеемся, что вы будете столь любезны и постараетесь высказаться за нашу, которую вы отвергаете». Это, очевидно, станет в будущем обычным в научной работе, когда окончательно утвердится злоупотребление теорией относительности Эйнштейна. Правда, пока мы до этого не дошли. Мы ограничиваемся старой манерой представлять свои собственные убеждения, подвергаясь опасности ошибиться, потому что против этого нельзя защититься, и отвергаем то, что нам противоречит. В психоанализе мы в достаточно полной мере пользовались правом на изменение своего мнения, если полагали, что нашли что то лучшее.
Одним из первых приложений психоанализа было то, что он научил нас понимать противников, которые появились в нашем окружении из за того, что мы занимались психоанализом. Другие приложения, объективного характера, могут вызвать более общий интерес. Ведь нашим первым намерением было понять нарушения человеческой душевной жизни, потому что один поразительный пример показал, что понимание и выздоровление здесь почти совпадают, что путь, по которому можно идти, ведет от одного к другому. И это долгое время оставалось нашим единственным намерением. Но затем мы обнаружили тесную связь, даже внутреннюю идентичность между патологическими и так называемыми нормальными процессами, психоанализ стал глубинной психологией, а так как ничего из того, что человек создает или чем занимается, нельзя понять без помощи психологии, психоанализ нашел свое применение в многочисленных областях науки, особенно гуманитарных, оно напрашивалось само собой и требовало разработки.  К сожалению, эти задачи натолкнулись на препятствия, по сути дела обоснованные, которые не преодолены и по сей день. Такое применение предполагает профессиональные знания, которых не имеют аналитики, в то время как те, кто ими обладает, ничего не знают об анализе, а может быть, не хотят ничего знать. Таким образом, получилось, что аналитики, как дилетанты с более или менее достаточным багажом, часто собранным в спешке, предпринимали экскурсы в такие области наук, как мифология, история культуры, этнология, религиоведение и т. д. Постоянно занимающиеся этими науками исследователи обходились с ними вообще как с незваными гостями, поначалу отказывая им в знакомстве как со своими методами, так и с результатами, если те стоили внимания. Но эти отношения постоянно улучшаются, во всех областях растет число лиц, изучающих психоанализ с тем, чтобы применить его в своей специальной области, сменить пионеров в качестве колонистов. Здесь мы можем надеяться на богатый урожай новых взглядов. Применение анализа – это всегда и его утверждение. Там, где научная работа отстоит от практической деятельности далеко, неизбежная борьба мнений, пожалуй, будет менее ожесточенной.
Я ощущаю сильный соблазн показать вам все возможные приложения психоанализа в гуманитарных науках. Эти вещи, достойные внимания каждого человека с духовными интересами, а какое то время ничего не слышать о ненормальности и болезни было бы для вас заслуженным отдыхом. Но я вынужден отказаться от этого, это опять увело бы нас за рамки наших бесед, а, честно говоря, я и не способен выполнить эту задачу. В некоторых из этих областей я, правда, сам сделал первый шаг, но сегодня уже не могу охватить материал во всей полноте, и мне пришлось бы изучить многое для того, чтобы разобраться в том, что нового появилось со времени моих начинаний. Те из вас, кто разочарован моим отказом, может вполне удовлетвориться нашим журналом Image, предназначенным не для медицинского приложения анализа.
Только одну тему я не могу так просто обойти, не потому, что много понимаю или сам так много сделал в ней. Совсем наоборот, я ею почти никогда не занимался. А между тем это так чрезвычайно важно, так много обещает в будущем и, может быть, является самым важным из всего, чем занимается анализ. Я имею в виду использования психоанализа в педагогике, в воспитании будущего поколения.  Рад, по крайней мере, сообщить, что моя дочь, Анна Фрейд, видит в этой работе свою жизненную задачу и ликвидирует, таким образом, мое упущение. Путь, который ведет к этому использованию, легко поддается обозрению. Когда мы при лечении взрослого невротика исследовали детерминированность его симптомов, то постоянно доходили до его раннего детства. Знания более поздней этиологии было недостаточно ни для понимания, ни для терапевтического воздействия. Так мы были вынуждены познакомиться с психическими особенностями детского возраста и узнали большое количество вещей, которые можно было установить лишь не иначе как благодаря анализу, смогли внести также поправки во многие общепризнанные мнения о детстве. Мы обнаружили, что первые детские годы (примерно до пяти лет) имеют особое значение по нескольким причинам. Во первых, потому что в это время происходит ранний расцвет сексуальности, оставляя после себя решающие для сексуальной жизни зрелого периода побуждения. Во вторых, потому что впечатления этого времени падают на незавершенное и слабое Я, на которое они действуют как травмы. Я может защититься от аффективных бурь, которые они вызывают, не чем иным, как вытеснением, и получает таким способом в детском возрасте все предрасположения к последующим заболеваниям и функциональным нарушениям. Мы поняли, что трудность детства состоит в том, что за короткий период времени ребенок должен овладеть результатами культурного развития, которое длилось тысячелетия, овладеть влечениями и социально приспособиться, по крайней мере, сделать первые шаги в обоих направлениях. Своим собственным развитием он лишь частично добивается изменения в эту сторону, многое приходится навязывать ему воспитанием. Нас не удивляет, если ребенок часто не вполне справляется с этой задачей. В этот ранний период многие дети – и уж, конечно, все те, кто позднее открыто заболевают, – переживают состояния, которые можно приравнять к неврозам. У некоторых детей болезнь не дожидается периода зрелости, она начинается уже в детстве и доставляет много хлопот родителям и врачам.
Мы нисколько не опасались применять аналитическую терапию к таким детям, которые обнаруживали или недвусмысленные невротические симптомы, или же предпосылки для неблагоприятного развития характера. Опасение повредить ребенку анализом, которое выражали противники анализа, оказалось необоснованным. Предпринимая это, мы выигрывали в том, что могли подтвердить на живом объекте то, что у взрослых открывали, так сказать, из исторических документов. Но и для детей это было очень благоприятно. Оказалось, что ребенок – очень выгодный объект для аналитической терапии; успехи лечения основательны и продолжительны. Разумеется, техника, разработанная для лечения взрослого, для ребенка должна быть во многом изменена. Психологически ребенок другой объект, чем взрослый, у него еще нет Сверх Я, метод свободной ассоциации ведет недалеко, перенесение играет другую роль, так как существуют еще реальные родители. Внутренние сопротивления, с которыми мы боремся у взрослого, заменяются у ребенка обычно внешними трудностями. Если родители становятся носителями сопротивления, так что цель анализа или сам процесс подвергаются опасности, то часто при анализе ребенка необходимо немного повлиять и на родителей. С другой стороны, неизбежные отклонения анализа ребенка от анализа взрослого уменьшаются благодаря тому обстоятельству, что некоторые наши пациенты сохранили так много инфантильных черт характера, что аналитикам опять таки для приспособления к объекту не оставалось ничего другого, как использовать в их случае определенные приемы детского анализа. Само собой получилось, что детский анализ стал преобладать у женщин аналитиков, и так это, видимо, и останется.
Мнение, что большинство наших детей проходит в своем развитии невротическую фазу, несет в себе зародыш гигиенического требования. Можно поставить вопрос, не целесообразно ли помочь ребенку анализом, даже если он не обнаруживает никаких признаков нарушения, в качестве профилактики его здоровья так, как сегодня делается прививка против дифтерии здоровым детям, не дожидаясь, пока они заболеют ею. Дискуссия по этому вопросу на сегодняшний день имеет лишь академический интерес, я могу себе позволить обсудить его с вами; для большого числа наших современников уже проект показался бы ужасной фривольностью, а при существующем в настоящее время отношении большинства родителей к анализу нужно отказаться от всякой надежды на его проведение в жизнь. Такая профилактика нервозности, которая была бы действенной, предполагает совершенно иную установку общества. Главное поле деятельности для использования психоанализа в воспитании находится сегодня в другом месте. Уясним для себя, что является ближайшей задачей воспитания. Ребенок должен овладеть влечениями. Дать ему свободу с тем, чтобы он неограниченно следовал всем своим импульсам, невозможно. Это был бы очень поучительный эксперимент для детских психологов, но при этом не должно было бы быть в живых родителей, а самим детям нанесен был бы большой вред, который сказался бы отчасти сразу, отчасти в последующие годы. Итак, воспитание должно тормозить, запрещать, подавлять, что оно во все времена успешно и делало. Но из анализа мы узнаем, что как раз это подавление влечений несет в себе опасность невротического заболевания. Помните, мы тщательно исследовали, какими путями это происходит. Таким образом, воспитание должно искать свой путь между Сциллой предоставления полной свободы действий и Харибдой запрета. Хотя задача не является вообще неразрешимой, нужно найти для воспитания оптимальный вариант, т. е. достичь как можно большего и как можно меньше повредить. Речь идет о том, чтобы решить, сколько можно запрещать, в какое время и какими средствами. А далее необходимо считаться с тем, что объекты воспитания несут в себе самые различные конституциональные предрасположения, так что один и тот же метод воспитательного воздействия не может быть одинаково хорош для всех детей. Следующее соображение свидетельствует о том, что воспитание до сих пор очень плохо выполняло свою задачу и причиняло детям много вреда. Если оно найдет оптимум и решит свою задачу идеально, то можно надеяться на устранение одного фактора в этиологии заболевания – влияния побочных детских травм. Другой фактор – силу не подлежащей запрету конституции влечений – оно никоим образом не сможет устранить. Если продумать теперь поставленные перед воспитателем трудные задачи: узнать конституциональное своеобразие ребенка, по малейшим признакам распознать, что происходит в его несформировавшейся душевной жизни, выразить ему в нужной мере любовь и все таки сохранить действенность авторитета, то скажешь себе: единственной целесообразной подготовкой к профессии воспитателя является основательное психоаналитическое обучение. Лучше всего если он сам подвергнется анализу, потому что без опыта на собственной личности нельзя все таки овладеть анализом. Анализ учителей и воспитателей кажется более действенной профилактической мерой, чем анализ самих детей, да и при его проведении возникнет меньше трудностей.
Но между прочим, следовало бы подумать о косвенном содействии воспитанию детей при помощи анализа, который со временем может приобрести большее влияние. Родители, сами узнавшие анализ и многим ему обязанные, в том числе и пониманием ошибок в собственном воспитании, будут обращаться со своими детьми более сочувственно и избавят их от многого, от чего сами не были избавлены. Параллельно со стараниями аналитиков оказать влияние на воспитание проводятся исследования о возникновении и предупреждении беспризорности и преступности. Здесь я вам тоже лишь приоткрою двери и покажу покои за ними, но не введу вас вовнутрь. Уверен, что если ваш интерес к психоанализу сохранится, вы сможете узнать об этих вещах много нового и ценного. Но мне не хотелось бы оставлять тему воспитания, не упомянув об определенной точке зрения. Сказано – и с полным правом, – что любое воспитание партийно, что оно стремится, чтобы ребенок приспособился к существующему общественному строю, не учитывая, насколько он сам по себе ценен и насколько устойчив. Будучи убежденным в недостатках наших современных социальных учреждений, нельзя оправдывать того, чтобы им на службу было поставлено еще и психоаналитически ориентированное воспитание. Перед ним нужно поставить другую, более высокую цель освобождения от господствующих социальных требований. Но я полагаю, что этот аргумент здесь неуместен. Требование выходит за рамки функций анализа. Врач, призванный лечить пневмонию, тоже не должен заботиться о том, является ли заболевший образцовым человеком, самоубийцей или преступником, заслужил ли он, чтобы оставаться в живых, и нужно ли ему этого желать. Эта другая цель, которую хотят поставить перед воспитанием, тоже будет партийной, и не дело аналитика выбирать между партиями. Меня нисколько не удивит, что психоанализу будет отказано в любом влиянии на воспитание, если он заявит о своей причастности к намерениям, не согласующимся с существующим общественным строем. Психоаналитическое воспитание возьмет на себя ненужную ответственность, если поставит себе целью переделывать своего воспитанника в мятежника. Оно сделает свое дело, сохранив его по возможности здоровым и работоспособным. В нем самом содержится достаточно революционных моментов, чтобы гарантировать, что его воспитанник в последующей жизни не встанет на сторону регресса и подавления. Я даже полагаю, что дети революционеры ни в каком отношении не желательны.
Уважаемые дамы и господа! Я хочу сказать еще несколько слов о психоанализе как о терапии. О теоретическом ее основании я говорил несколько лет тому назад и сегодня не считаю нужным формулировать его иначе; теперь должен сказать свое слово опыт этих прошедших лет. Вы знаете, что психоанализ возник как терапия, он далеко вышел за ее рамки, но не отказался от своей родной почвы и для своего углубления и дальнейшего развития все еще связан с больными. Собранные данные, на основании которых мы строим наши теории, нельзя было получить другим способом. Неудачи, которые мы терпим как терапевты, ставят перед нами все новые задачи, требования реальной жизни являются действенной защитой против увеличения числа умозрительных построений, от которых мы в нашей работе все таки тоже не можем отказаться. Какими средствами психоанализ помогает больным, если он помогает, и какими путями, об этом мы уже говорили раньше; сегодня мы хотим спросить, чего же он достиг.
Вы, может быть, знаете, что я никогда не был энтузиастом терапии; так что нечего опасаться, что я злоупотреблю в этой беседе рекламой. Я лучше скажу слишком мало, чем слишком много. В то время, когда я был единственным аналитиком, я часто слышал от лиц, которые относились к моему делу, по видимому, дружески: «Все это прекрасно и остроумно, но покажите нам случай, который вы вылечили при помощи анализа». Это была одна из многих формулировок, которые со временем сменяли друг друга с целью отодвинуть в сторону неудобное новшество. Сегодня она тоже устарела, как многие другие, – найдется в папке аналитика и пачка благодарственных писем вылеченных пациентов. На этом аналогия не заканчивается. Психоанализ действительно терапия, как и всякая другая. У нее есть свои триумфы и падения, свои трудности, ограничения, показания. В известное время против анализа прозвучал протест, что его нельзя принимать всерьез за терапию, потому что он не решается ознакомить со статистикой своих успехов. С тех пор психоаналитический институт в Берлине, основанный д ром Максом Эйтингоном, опубликовал свой статистический отчет за десятилетие. Успехи лечения не дают оснований ни для того, чтобы ими хвалиться, ни для того, чтобы их стыдиться. Но такие статистики вообще не поучительны, обработанный материал настолько гетерогенен, что только очень большие числа могли бы что то показать. Лучше обратиться к отдельным его случаям. Здесь я хотел бы сказать, что не думаю, что бы наши успехи в лечении могли соперничать с успехами Лурда. Насколько больше существует людей, которые верят в чудеса святой девы, чем тех, кто верит в существование бессознательного! Если мы обратимся к земной конкуренции, то должны сопоставить психоаналитическую терапию с другими методами психотерапии. Органические физические методы лечения невротических состояний сегодня вряд ли нужно упоминать. Как психотерапевтический метод, анализ не противоречит другим методам этой специальной области медицины, он не лишает их значимости, не исключает их. В теории все как будто хорошо сочетается: врач, который хочет считаться психотерапевтом, использует анализ наряду с другими методами лечения своего больного в зависимости от специфики случая и благоприятности или неблагоприятности внешних обстоятельств. В действительности же это техника, требующая специализации врачебной деятельности. Таким же образом должны были отделиться друг от друга хирургия и ортопедия. Психоаналитическая деятельность трудна и требовательна, с ней нельзя обращаться как с очками, которые надевают при чтении и снимают при прогулке. Как правило, психоанализ либо захватывает врача полностью, либо совсем не захватывает. Психотерапевты, которые пользуются анализом от случая к случаю, стоят, по моему, не на надежной аналитической почве, они принимают не весь анализ, а вульгаризируют его, пожалуй, даже «обезвреживают»; их нельзя причислить к аналитикам. Я думаю, что это достойно сожаления, но взаимодействие во врачебной деятельности аналитика и психотерапевта, который ограничивается другими методами медицины, было бы в высшей степени целесообразно.
По сравнению с другими методами психотерапии психоанализ, без сомнения, является самым сильным. Но справедливо и то, что он также самый трудоемкий и отнимает больше всего времени, его не будешь применять в легких случаях; с его помощью в подходящих случаях можно устранить нарушения, вызвать изменения, на которые не смели надеяться в доаналитические времена. Но он имеет свои весьма ощутимые ограничения. Некоторым моим сторонникам с их терапевтическим честолюбием стоило очень многих усилий преодолеть эти препятствия, так что все невротические нарушения стали как бы излечимыми при помощи психоанализа. Они пытались проводить аналитическую работу в сокращенный срок, усиливать перенесение настолько, чтобы оно пересиливало все сопротивления, сочетать с ним другие способы воздействия, чтобы вынудить выздоровление. Эти усилия, конечно, похвальны, но я думаю, что они напрасны. Они несут в себе опасность самому выйти за рамки анализа и впасть в бесконечное экспериментирование. Предположение, что все невротическое можно вылечить, кажется мне подозрительным из за веры дилетантов в то, что неврозы будто бы являются чем то совершенно излишним, что вообще не имеет права на существование. На самом деле они являются тяжелыми, конституционально зафиксированными поражениями, которые редко ограничиваются несколькими вспышками, по большей же части сохраняются в течение длительных периодов жизни или всю жизнь. Аналитический опыт, показывающий, что на них можно широко воздействовать, если известны исторические поводы болезни и привходящие моменты, побудил нас пренебречь в терапевтической практике конституциональным фактором, ведь мы не можем из него ничего извлечь; в теории же мы должны все время о нем помнить. Уже общая недоступность для аналитической терапии психозов при их близком родстве с неврозами должна была ограничить наши притязания на эти последние. Терапевтическая действенность психоанализа остается ограниченной вследствие ряда значительных и едва поддающихся воздействию факторов. У ребенка, где можно было бы рассчитывать на наибольшие успехи, этим фактором являются внешние трудности наличия родителей, которые все таки имеют отношение к бытию ребенка. У взрослых это прежде всего два фактора: степень психической окостенелости и определенная форма болезни со всем тем, что не дает ей дать более глубокое определение. Первый фактор часто неправомерно не замечают. Как ни велика пластичность душевной жизни, а также возможность возобновления прежних состояний, нельзя снова оживить все. Некоторые изменения окончательны, типа образования шрамов от завершившихся процессов. В других случаях возникает впечатление общей закостенелости душевной жизни; психические процессы, которые, весьма вероятно, можно было бы направить по другим путям, по видимому, не способны оставить прежние. Но возможно, это то же самое, что было раньше, только увиденное по другому. Слишком часто ощущаешь, что терапии не хватает какой то необходимой движущей силы, чтобы добиться изменения. Какая то определенная зависимость, какой то определенный компонент влечений является слишком сильным по сравнению с противоположными силами, которые мы можем сделать подвижными. В самых общих чертах так бывает при психозах. Мы понимаем их настолько, что как бы знаем, где применить рычаги, но они не могут сдвинуть груза. Здесь возникает даже надежда на будущее, что понимание действий гормонов – вы знаете, что это такое, – предоставит нам средства для успешной борьбы с количественными факторами заболеваний, но сегодня мы еще далеки от этого. Я полагаю, что неуверенность во всех этих отношениях дает нам постоянный стимул для совершенствования техники анализа, и в частности перенесения. Новичок в анализе особенно будет сомневаться при неудаче, винить ли ему в ней своеобразие случая или свое неловкое обращение с терапевтическим методом. Но я уже сказал: я не думаю, что благодаря усилиям в этом направлении можно достичь многого.
Другое ограничение аналитических успехов определяется формой болезни. Вы уже знаете, что областью приложения аналитической терапии являются неврозы перенесения, фобии, истерии, неврозы навязчивых состояний, кроме того, ненормальности характера, развившиеся вместо этих заболеваний. Все, что является иным, – нарцисстические, психотические состояния – не подходит в большей или меньшей степени. Но ведь вполне законно было бы защититься от неудач, тщательно исключая такие случаи. Статистики анализа получили бы благодаря этой осторожности большое облегчение. Да, но тут есть одна загвоздка. Наши диагнозы очень часто ставятся лишь со временем, они подобны распознаванию ведьм шотландским королем, о котором я читал у Виктора Гюго. Этот король утверждал, что обладает безошибочным методом определения ведьм. Он заставлял ошпарить ее кипятком в котле, а затем пробовал суп. После этого он мог сказать: «Это была ведьма» или: «Нет, это была не ведьма». Аналогичное происходит у нас, с той лишь разницей, что мы имеем дело с нарушениями. Мы не можем судить о пациенте, который пришел на лечение, или же о кандидате для обучения, пока не изучим его в течение нескольких недель или месяцев. Мы действительно покупаем кота в мешке. Пациент высказывает неопределенные общие жалобы, которые не позволяют поставить верный диагноз. По истечении этого критического времени может обнаружиться, что это неподходящий случай. Кандидата мы тогда отсылаем, пациента же оставляем на некоторое время, пытаясь увидеть его в более выгодном свете. Пациент мстит нам тем, что увеличивает список наших неудач, отвергнутый кандидат, если он параноик, – примерно тем, что сам начинает писать психоаналитические книги. Как видите, наша осторожность нам не помогла.
Боюсь, что эти детальные обсуждения уже не представляют для вас интереса. Но я бы сожалел еще больше, если бы вы подумали, что моим намерением было принизить ваше уважение к психоанализу как терапии. Возможно, я действительно неудачно начал; но я хотел как раз противоположного: извинить терапевтические ограничения анализа, указав на их неизбежность. С тем же намерением я обращаюсь к другому моменту, к тому упреку, что аналитическое лечение занимает несравнимо большее время. На это следует сказать, что психические изменения происходят как раз медленно; если они наступают быстро, неожиданно – это плохой признак. Действительно, лечение тяжелого невроза вполне может продлиться несколько лет, но в случае успеха задайте себе вопрос: сколько бы продлился недуг? Вероятно, десятилетие за каждый год лечения, это значит, болезнь вообще никогда бы не угасла, как мы часто видим у больных, которые не лечились. В некоторых случаях мы имеем основание вновь начать анализ через несколько лет, жизнь дает новые поводы для новых болезненных реакций, в промежутке же наш пациент был здоров. Просто первый анализ обнаружил не все его патологические предрасположенности, и естественно было прекратить анализ, после того как успех был достигнут. Есть также люди с тяжелыми нарушениями, которые всю свою жизнь находятся под аналитическим наблюдением и время от времени снова подвергаются анализу, но иначе эти лица вообще были бы неспособны к существованию, и нужно радоваться, что их можно поддерживать таким частичным и повторяющимся лечением. Анализ нарушений характера тоже отнимает много времени, а знаете ли вы какую нибудь другую терапию, при помощи которой можно было бы взяться за эту задачу? Терапевтическое тщеславие может чувствовать себя не удовлетворенным этими данными, но ведь на примере туберкулеза и волчанки мы научились тому, что успеха можно достичь лишь тогда, когда терапия соответствует характеру недуга.
Я говорил вам, что психоанализ начал как терапия, но я хотел бы вам его рекомендовать не в качестве терапии, а из за содержания в нем истины, из за разъяснений, которые он нам дает, о том, что касается человека ближе всего, его собственной сущности, и из за связей, которые он вскрывает в самых различных областях его деятельности. Как терапия он один из многих, может быть, prima inter pares.  Если бы он не имел своей терапевтической ценности, он не был бы открыт на больных и не развивался бы в течение более тридцати лет.

ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ ЛЕКЦИЯ. О мировоззрении

Уважаемые дамы и господа! Во время нашей последней встречи мы занимались мелкими повседневными вопросами, как бы приводя в порядок все наше скромное хозяйство. Предпримем же теперь отважную попытку и рискнем ответить на вопрос, который неоднократно ставился с другой стороны, – ведет ли психоанализ к какому то определенному мировоззрению и если ведет, то к какому.
Боюсь, что мировоззрение (Weltanschauung) – специфически немецкое понятие, перевод которого на иностранные языки может быть затруднен. Если я и попытаюсь дать ему определение, оно, вероятно, покажется вам неуклюжим. Итак, я полагаю, что мировоззрение – это интеллектуальная конструкция, которая единообразно решает все проблемы нашего бытия, исходя из некоего высшего предположения, в которой в соответствии с этим ни один вопрос не остается открытым, а все, что вызывает наш интерес, занимает свое определенное место. Легко понять, что обладание таким мировоззрением принадлежит к идеальным желаниям людей. Полагаясь на него, можно надежно чувствовать себя в жизни, знать, к чему следует стремиться, как наиболее целесообразно распорядиться своими аффектами и интересами.
Если это является сутью мировоззрения, то ответ в отношении психоанализа ясен. Как специальная наука, как отрасль психологии – глубинной психологии, или психологии бессознательного – он совершенно не способен выработать собственное мировоззрение, он должен заимствовать его у науки. Но научное мировоззрение уже мало попадает под наше определение. Единообразие объяснения мира, правда, предполагается и им, но только как программа, выполнение которой отодвигается в будущее. В остальном же оно характеризуется негативными свойствами, ограниченностью познаваемого на данный момент и резким неприятием определенных, чуждых ему элементов. Оно утверждает, что нет никаких других источников познания мира, кроме интеллектуальной обработки тщательно проверенных наблюдений, т. е. того, что называется исследованием, и не существует никаких знаний, являющихся результатом откровения, интуиции или предвидения. Кажется, эта точка зрения была почти общепризнанной в предыдущие столетия. За нашим столетием оставалось право высокомерно возразить, что подобное мировоззрение столь же бедно, сколь и неутешительно, что оно не учитывает притязаний человеческого духа и потребностей человеческой души.
Это возражение можно опровергнуть без особых усилий. Оно совершенно беспочвенно, поскольку дух и душа суть такие же объекты научного исследования, как и какие либо не присущие человеку вещи. Психоанализ имеет особое право сказать здесь слово в защиту научного мировоззрения, потому что его нельзя упрекнуть в том, что он пренебрегает душевным в картине мира. Его вклад в науку как раз и состоит в распространении исследования на область души. Во всяком случае, без такой психологии наука была бы весьма и весьма неполной. Но если включить в науку изучение интеллектуальных функций человека (и животных), то обнаружится, что общая установка науки останется прежней, не появится никаких новых источников знания или методов исследования. Таковыми были бы интуиция и предвидение, если бы они существовали, но их можно просто считать иллюзиями, исполнением желаний. Легко заметить также, что вышеуказанные требования к мировоззрению обоснованы лишь аффективно. Наука, признавая, что душевная жизнь человека выдвигает такие требования, готова проверять их источники, однако у нее нет ни малейшего основания считать их оправданными. Напротив, она видит себя призванной тщательно отделять от знания все, что является иллюзией, результатом такого аффективного требования.
Это ни в коем случае не означает, что эти желания следует с презрением отбрасывать в сторону или недооценивать их значимость для жизни человека. Следует проследить, как воплотились они в произведениях искусства, в религиозных и философских системах, однако нельзя не заметить, что было бы неправомерно и в высшей степени нецелесообразно допустить перенос этих притязаний в область познания. Потому что это может привести к психозам, будь то индивидуальные или массовые психозы, лишая ценной энергии те стремления, которые направлены к действительности, чтобы удовлетворить в ней, насколько это возможно, желания и потребности.
С точки зрения науки здесь необходимо начать критику и приступить к отпору. Недопустимо говорить, что наука является одной областью деятельности человеческого духа, а религия и философия – другими, по крайней мере, равноценными ей областями, и что наука не может ничего сказать в этих двух областях от себя; они все имеют равные притязания на истину, и каждый человек свободен выбрать, откуда ему черпать свои убеждения и во что верить. Такое воззрение считается особенно благородным, терпимым, всеобъемлющим и свободным от мелочных предрассудков. К сожалению, оно неустойчиво, оно имеет частично все недостатки абсолютно ненаучного мировоззрения и практически равнозначно ему. Получается так, что истина не может быть терпимой, она не допускает никаких компромиссов и ограничений, что исследование рассматривает все области человеческой деятельности как свою вотчину и должно быть неумолимо критичным, если другая сила хочет завладеть ее частью для себя.
Из трех сил, которые могут поспорить с наукой, только религия является серьезным врагом. Искусство почти всегда безобидно и благотворно, оно и не хочет быть ничем иным, кроме иллюзии. Если не считать тех немногих лиц, которые, как говорится, одержимы искусством, оно не решается ни на какие вторжения в область реального. Философия не противоположна науке, она сама во многом аналогична науке, работает частично при помощи тех же методов, но отдаляется от нее, придерживаясь иллюзии, что она может дать безупречную и связную картину мира, которая, однако, распадается с каждым новым успехом нашего знания. Методически она заблуждается в том, что переоценивает познавательное значение наших логических операций, признавая и другие источники знания, такие как интуиция. И достаточно часто считают, что насмешка поэта (Г. Гейне), когда он говорит о философе:

Он старым шлафроком и прочим тряпьем
Прорехи заштопает у мирозданья, –

(Перевод Г. Силъман)
не лишена основания. Но философия не имеет никакого непосредственного влияния на большие массы людей, она интересует лишь самую небольшую часть самого узкого верхнего слоя интеллектуалов, оставаясь для всех прочих малодоступной. Напротив, религия является невероятной силой, которая владеет самыми сильными эмоциями человека. Как известно, когда то она охватывала все духовное в человеческой жизни, она занимала место науки, когда наука едва зарождалась, и создала мировоззрение, отличавшееся беспримерной последовательностью и законченностью, которое еще сегодня, хотя и пошатнувшееся, продолжает существовать.
Отдавая должное грандиозности религии, нужно помнить, что она стремится дать людям. Она дает им объяснение происхождения и развития мира, она обеспечивает им защиту и в конечном счете счастье среди всех превратностей жизни, и она направляет их убеждения и действия предписаниями, которые представляет всем своим авторитетом. Таким образом, она выполняет три функции. Во первых, она удовлетворяет человеческую любознательность, делает то же самое, что пытается делать наука своими средствами, и соперничает здесь с ней. Второй своей функции она, пожалуй, обязана большей частью своего влияния. Она умаляет страх людей перед опасностями и превратностями жизни, вселяет уверенность в добром исходе, утешает их в несчастье, и тут наука не может с ней соперничать. Правда, наука учит, как можно избежать определенных опасностей, успешно побороть некоторые страдания; было бы несправедливо оспаривать, что она сильная помощница людям, но во многих случаях она вынуждена предоставлять человека его страданию и может посоветовать ему лишь покорность. В своей третьей функции, давая предписания, провозглашая запреты и ограничения, она в наибольшей степени отдаляется от науки, поскольку наука довольствуется исследованиями и констатациями. Правда, из ее приложений выводятся правила и советы для поведения в жизни. Иногда они те же, что предлагает и религия, но только с другими обоснованиями.
Соединение этих трех функций религии не вполне очевидно. Что общего между объяснением возникновения мира и строгим внушением определенных этических предписаний? Обещания защиты и счастья более тесно связаны с этическими требованиями. Они являются платой за выполнение этих заповедей; только тот, кто им подчиняется, может рассчитывать на эти благодеяния, непослушных ждут наказания. Впрочем, и в науке есть нечто похожее. Кто не обращает внимания на ее предписания, полагает она, тот вредит себе.
Странное сочетание поучения, утешения и требования в религии можно понять только в том случае, если подвергнуть ее генетическому анализу. Его можно начать с самого яркого компонента этого ансамбля – с учения о возникновении мира, ибо почему же именно космогония всегда была постоянной составной частью религиозной системы? Учение таково: мир был создан существом, подобным человеку, но превосходящим его во всех отношениях – власти, мудрости, силы страстей, т. е. неким идеализированным сверхчеловеком. Животные как создатели мира указывают на влияние тотемизма, которого мы позднее коснемся хотя бы одним замечанием. Интересно, что этот создатель мира всегда только один, даже там, где верят во многих богов. Точно так же обычно это мужчина, хотя нет недостатка и в указаниях на женские божества, и в некоторых мифологиях сотворение мира начинается как раз с того, что бог мужчина устраняет женское божество, которое низводится до чудовища. Здесь немало интереснейших частных проблем, но мы должны спешить. Дальнейший путь легко определяется тем, что этот бог творец прямо называется отцом. Психоанализ заключает, что это действительно отец, такой грандиозный, каким он когда то казался маленькому ребенку. Религиозный человек представляет себе сотворение мира так же, как свое собственное возникновение.
Далее легко понять, как утешительные заверения и строгие требования сочетаются с космогонией. Потому что то же самое лицо, которому ребенок обязан своим существованием, – отец (хотя правильнее – состоящая из отца и матери родительская инстанция) оберегал и охранял слабого, беспомощного ребенка, предоставленного всем подстерегавшим его опасностям внешнего мира; под его защитой он чувствовал себя уверенно. И хотя, став взрослым, человек почувствовал в себе гораздо больше сил, его осознание опасностей жизни тоже возросло, и он по праву заключает, что в основе своей остался таким же беспомощным и беззащитным, как в детстве, что по отношению к миру он все еще ребенок. Так что он и теперь не хочет отказываться от защиты, которой пользовался в детстве. Но он давно уже понял, что в своей власти его отец является весьма ограниченным существом, обладающим далеко не всеми преимуществами. Поэтому он обращается к образу воспоминания об отце, которого так переоценивал в детстве, возвышая его до божества и включая в настоящее и в реальность. Аффективная сила этого образа воспоминания и дальнейшая потребность в защите несут в себе его веру в бога.
И третий основной пункт религиозной программы, этическое требование, без труда вписывается в эту детскую ситуацию. Напомню вам здесь знаменитое изречение Канта, который соединяет усыпанное звездами небо и нравственный закон в нас. Как бы чуждо ни звучало это сопоставление, – ибо что может быть общего между небесными телами и вопросом, любит ли одно дитя человеческое другое или убивает? – оно все таки отражает большую психологическую истину. Тот же отец (родительская инстанция), который дал ребенку жизнь и оберегал его от ее опасностей, учил его, что можно делать, а от чего он должен отказываться, указывал ему на необходимость определенных ограничений своих влечений, заставил узнать, каких отношений к родителям, к братьям и сестрам от него ждут, если он хочет стать терпимым и желанным членом семейного круга, а позднее и более широких союзов. С помощью системы поощрений любовью и наказаний у ребенка воспитывается знание его социальных обязанностей, его учат тому, что его безопасность в жизни зависит от того, что родители, а затем и другие любят его и могут верить в его любовь к ним. Все эти отношения человек переносит неизмененными в религию. Запреты и требования родителей продолжают жить в нем как моральная совесть; с помощью той же системы поощрений и наказаний бог управляет человеческим миром; от выполнения этических требований зависит, в какой мере защита и счастье достаются индивидууму; на любви к богу и на сознании быть любимым зиждется уверенность, которая служит оружием против опасностей как внешнего мира, так и человеческого окружения. Наконец, в молитве верующие оказывают прямое влияние на божественную волю, приобщаясь тем самым к божественному всемогуществу.
Я знаю, что, пока вы меня слушали, у вас возникли многочисленные вопросы, на которые вы хотели бы получить ответ. Здесь и сегодня я не могу этого сделать, но уверен, что ни одно из этих детальных исследований не поколебало бы нашего положения о том, что религиозное мировоззрение детерминировано ситуацией нашего детства. Тем более примечательно то, что, несмотря на свой инфантильный характер, оно все таки имеет предшественника. Без сомнения, было время без религии, без богов. Оно называется анимизмом. Мир и тогда был полон человекоподобными духовными существами (мы называем их демонами), все объекты внешнего мира населялись ими или, может быть, были идентичны им, но не было никакой сверхвласти, создавшей их всех и продолжавшей ими править, к которой можно было бы обратиться за защитой и помощью. Демоны анимизма были в большинстве своем враждебно настроены к человеку, но кажется, что тогда человек больше доверял себе, чем позднее. Он, конечно, постоянно страдал от сильнейшего страха перед этими злыми духами, но он защищался от них определенными действиями, которым приписывал способность изгонять их. И в других случаях он не был бессильным. Если он хотел дождя, то не молился богу погоды, а производил магическое действие, от которого ожидал прямого воздействия на природу, сам создавал что то похожее на дождь. В борьбе с силами окружающего мира его первым оружием была магия, первая предшественница нашей нынешней техники. Мы предполагаем, что вера в магию берет начало в переоценке собственных интеллектуальных операций, в вере во «всемогущество мысли», которое мы, между прочим, вновь находим у наших невротиков, страдающих навязчивыми состояниями. Мы можем себе представить, что люди того времени особенно гордились своими языковыми достижениями, с которыми должно было быть сопряжено большое облегчение мышления. Они наделяли слово волшебной силой. Эта черта была позднее заимствована религией. «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Впрочем, факт магических действий показывает, что анимистический человек не просто полагался на силу своих желаний. Он ожидал успеха от выполнения акта, которому природа должна была подражать. Если он хотел дождя, то сам лил воду; если хотел побудить землю к плодородию, то представлял на поле сцену полового сношения.
Вы знаете, с каким трудом исчезает то, что получило некогда психическое выражение. Поэтому вы не удивитесь, услышав, что многие проявления анимизма сохранились до сегодняшнего дня в большинстве своем как так называемые суеверия наряду с религией и за ней. Более того, вы вряд ли сможете отказать в правоте суждению, что наша философия сохранила существенные черты анимистического образа мышления, переоценку волшебной силы слова, веру в то, что реальные процессы в мире идут путями, которые им хочет указать наше мышление. Это, правда, скорее анимизм без магических действий. С другой стороны, мы можем ожидать, что в ту эпоху существовала уже какая то этика, правила общения людей, но ничто не говорит за то, что они были теснее связаны с анимистической верой. Вероятно, они были непосредственным выражением соотношения сил и практических потребностей.
Было бы весьма интересно узнать, что обусловило переход от анимизма к религии, но вы можете себе представить, какая тьма и поныне окутывает эти древние времена в истории развития человеческого духа. По видимому, является фактом то, что первой формой проявления религии был удивительный тотемизм, поклонение животным, сопровождавшееся первыми этическими заповедями, табу. В свое время в книге Тотем и табу (1912 1913) я выдвинул предположение, что это изменение является следствием переворота и отношениях человеческой семьи. Главное достижение религии по сравнению с анимизмом состоит в психическом преодолении страха перед демонами. Однако в качестве пережитка доисторического времени злой дух сохранил свое место и в системе религии.
Если это было предысторией религиозного мировоззрения, то теперь давайте обратимся к тому, что произошло с тех пор и поныне происходит на наших глазах. Научный образ мышления, окрепший в наблюдениях за природными процессами, начал с течением времени рассматривать религию как дело человека, подвергая ее критической проверке. Перед этим она не могла устоять. Сначала это были сообщения о чудесах, которые вызывали удивление и недоверие, поскольку противоречили всему, чему учило трезвое наблюдение, совершенно очевидно неся на себе влияние деятельности человеческой фантазии. Затем должно было быть отвергнуто ее учение, объяснявшее существующий мир, потому что оно свидетельствовало о незнании, которое несло на себе печать древних времен и которое научились преодолевать благодаря возросшему постижению законов природы. То, что мир возник благодаря актам зачатия или сотворения, аналогично возникновению отдельного человека, не казалось более самым близким к истине, само собой разумеющимся предположением, с тех пор как для мышления стало очевидным различие между живыми одушевленными существами и неживой природой, при котором стало невозможно придерживаться первоначального анимизма. Нельзя не заметить также влияния сравнительного изучения различных религиозных систем и их взаимного исключения и нетерпимости друг к другу.
Закаленный этими предварительными упражнениями, научный образ мышления приобрел наконец мужество решиться на проверку самых значительных и аффективно наиболее ценных частей религиозного мировоззрения. Всегда было очевидно, но только впоследствии решились высказать, что и религиозные постулаты, обещающие человеку защиту и счастье, если только он выполняет определенные этические требования, оказываются на поверку несостоятельными. Кажется, что на самом деле нет во вселенной силы, которая с родительской заботливостью охраняет благополучие отдельного человека, и во всем, что имеет к нему отношение, ведет к счастливому концу. Скорее всего, нельзя объяснять судьбы людей из гипотезы царящей в мире доброты или мировой справедливости, отчасти противоречащей ей. Землетрясения, бури, пожары не делают различия между добрым и благочестивым, с одной стороны, и злодеем или неверующим – с другой. Кроме того, там, где не имеется в виду неживая природа и судьба отдельного человека зависит от его отношений с другими людьми, не существует правила, согласно которому добродетель торжествует, а порок наказывается, и слишком часто насильник, хитрец, не считающийся ни с чем человек присваивает себе завидные блага мира, а благочестивый остается ни с чем. Темные, бесчувственные и лишенные любви силы определяют человеческую судьбу; система наград и наказаний, которая, согласно религии, господствует в мире, как бы и не существует. Это, в свою очередь, дает повод отказаться от части [469] одушевленности, которая перешла в религию из анимизма.
Последний вклад в критику религиозного мировоззрения внес психоанализ, указав на происхождение религии из детской беспомощности и выводя ее содержание из оставшихся в зрелой жизни желаний и потребностей детства. Это отнюдь не означало опровержения религии, а было необходимым завершением ее познания и, по крайней мере, в одном пункте противоречило ей, поскольку она сама приписывает себе божественное происхождение. Правда, в этом она не так уж неправа, если принять наше толкование бога.
Обобщающее суждение науки о религиозном мировоззрении, таким образом, гласит: пока отдельные религии спорят друг с другом, какая из них владеет истиной, мы полагаем, что содержанием истины религии можно вообще пренебречь. Религия является попыткой преодолеть чувственный мир, в который мы поставлены, посредством мира желаний, который мы построили в себе вследствие биологической и психологической необходимости. Но она не может этого достичь. Ее учения несут на себе отпечаток тех времен, в которые они возникали, времен детского неведения человечества. Ее утешения не заслуживают доверия. Опыт учит нас: мир не детская комната. Этические требования, которым религия хочет придать силу, требуют совсем другого обоснования, потому что они неотделимы от человеческого общества, и опасно связывать следование им с религиозной набожностью. Если попытаться включить религию в процесс развития человечества, то она окажется не вечным достоянием, а аналогией неврозу, который каждый культурный человек должен был преодолеть на своем пути от детства к зрелости.
Вы, конечно, вольны критиковать это мое изложение; я при этом сам пойду вам навстречу. То, что я сказал о постепенном распаде религиозного мировоззрения, было, разумеется, из за своей краткости неполно, последовательность отдельных процессов была дана не совсем правильно, взаимодействие отдельных сил при пробуждении научного образа мышления не было прослежено. Я также оставил без внимания те изменения, которые произошли в самом религиозном мировоззрении за время его неоспоримого господства и затем под влиянием пробуждающейся критики. Наконец, строго говоря, я ограничил свое обсуждение лишь одной религией, религией западных народов. Я создал, так сказать, фантом с целью ускоренной и наиболее впечатляющей демонстрации. Оставим в стороне вопрос о том, достаточно ли вообще было моих знаний для того, чтобы сделать это лучше и полнее. Я знаю, все, что я вам сказал, вы можете найти в других источниках в лучшем изложении, и ничто из этого не ново. Позвольте же мне высказать убеждение, что самая тщательная обработка материала по проблемам религии не поколебала бы наш результат.
Вы знаете, что борьба научного образа мышления против религиозного мировоззрения не закончилась, она продолжается на наших глазах и в настоящее время. Как бы мало психоанализ ни пользовался полемическим оружием в других вопросах, мы не хотим отказываться занять в этом споре определенную позицию. При этом, быть может, мы добьемся дальнейшего разъяснения нашей позиции по отношению к мировоззрениям. Вы увидите, как легко можно опровергнуть некоторые из аргументов, приводимых сторонниками религии; другие же могут оставаться неопровергнутыми.
Первое возражение, которое доводится слышать, гласит: со стороны науки просто самонадеянно делать религию предметом своего изучения, потому что она является чем то суверенным, лежащим за пределами человеческого разума, к чему нельзя приближаться с умничающей критикой. Другими словами, наука не компетентна судить о религии. Обычно она приемлема и ценна, коль скоро ограничивается своей областью, но религия не ее область, там ей нечего искать. Если не остановиться перед этим резким отпором, а спросить далее, на чем основывается это притязание на исключительное положение среди всех дел человеческих, то получишь ответ, если вообще будешь удостоен ответа, что религию нельзя мерить человеческими мерками, потому что она божественного происхождения, дается нам через откровение духа, который человеческий дух не в силах понять. Кажется, нет ничего легче, как опровергнуть этот аргумент, это ведь очевидное petitio principii, begging the question,  в немецком языке я не знаю никакого подходящего этому выражения. Ведь ставится под сомнение существование божественного духа и его откровения, и это, конечно, не ответ, когда говорят, что об этом нельзя спрашивать, поскольку нельзя ставить под сомнение божество. Здесь то же, что порой происходит при аналитической работе. Когда обычно разумный пациент отметает какое то предположение с особенно глупым объяснением, эта логическая слабость свидетельствует о существовании особенно сильного мотива для противоречия, который может быть только аффективного характера, связанностью чувствами.
Можно получить и другой ответ, в котором открыто признается такой мотив: религию де нельзя подвергать критической проверке, потому что она есть самое значительное, самое ценное и самое возвышенное, что произвел человеческий дух, потому что она дает выражение самым глубоким чувствам, потому что она делает мир сносным, а жизнь достойной человека. На это надо отвечать, не оспаривая оценку религии, а направляя внимание на другое обстоятельство. Подчеркивают, что речь идет не о вторжении научного образа мышления в область религии, а, наоборот, о вторжении религии в сферу научного мышления. Каковы бы ни были ценность и значение религии, она не имеет права каким бы то ни было образом ограничивать мышление, а также права исключать себя из сферы приложения мышления.
Научное мышление в своей сущности не отличается от обычной мыслительной деятельности, которой все мы, верующие и неверующие, пользуемся для решения наших жизненных вопросов. Только в некоторых чертах оно организуется особо, оно интересуется также вещами, не имеющими непосредственно ощутимой пользы, всячески старается отстраниться от индивидуальных факторов и аффективных влияний, более строго проверяет надежность чувственных восприятий, основывая на них свои выводы, создает новые взгляды, которых нельзя достичь обыденными средствами, и выделяет условия этих новых знаний в намеренно варьируемых опытах. Его стремление – достичь согласованности с реальностью, т. е. с тем, что существует вне нас, независимо от нас и, как нас учит опыт, является решающим для исполнения или неисполнения наших желаний. Эту согласованность с реальным внешним миром мы называем истиной. Она остается целью научной работы, даже если мы упускаем ее практическую значимость. Итак, когда религия утверждает, что она может заменить науку, что она тоже истинна, потому что действует благотворно и возвышающе, то в действительности это вторжение, которому надо дать отпор из самых общих соображений. Это серьезное и несправедливое требование к человеку, научившемуся вести свои обычные дела по правилам опыта и с учетом реальности, которое заключается в том, что заботу именно о самых интимных своих интересах он должен передать инстанции, пользующейся как своей привилегией освобождением от предписаний рационального мышления. Что же касается защиты, которую религия обещает своим верующим, то я думаю, что никто из нас не хотел бы сесть в автомобиль, водитель которого заявляет, что он уверенно поедет по правилам уличного движения, руководствуясь лишь полетом своей фантазии.
Запрет на мышление, к которому прибегает религия в целях своего самосохранения, отнюдь не безопасен ни для отдельного человека, ни для человеческого общества. Аналитический опыт научил нас, что такой запрет, даже если он первоначально и ограничивался определенной областью, имеет склонность распространяться, становясь причиной тяжелых задержек (Hemmungen) в поведении личности. Это действие можно наблюдать и на примере женщин как следствие запрета заниматься хотя бы в помыслах своей сексуальностью. О вреде религиозных задержек [развития] мышления свидетельствуют жизнеописания почти всех выдающихся людей прошлых времен. С другой стороны, интеллект – или назовем его привычным нам именем разум – относится к силам, от которых скорее всего можно ожидать объединяющего влияния на людей, людей, которых так трудно соединить вместе и которыми поэтому почти невозможно управлять. Представим себе, насколько невозможным было бы человеческое общество, если бы каждый имел свою собственную таблицу умножения и свою особую систему мер и весов. Нашей лучшей надеждой на будущее является то, что интеллект – научный образ мышления, разум – со временем завоюет неограниченную власть в человеческой душевной жизни. Сущность разума является порукой тому, что тогда он обязательно отведет достойное место человеческим чувствам и тому, что ими определяется. Но общая непреложность этого господства разума окажется самой сильной объединяющей связью между людьми и проложит путь к дальнейшим объединениям. То, что противоречит такому развитию, подобно запрету на мышление со стороны религии, представляет собой опасность для будущего человечества.
Теперь можно спросить, почему религия не прекратит этот бесперспективный для нее спор, прямо заявив: «Действительно, я не могу дать вам того, что обычно называется истиной. В этом вы должны следовать науке. Но то, что даю я, несравненно прекраснее, утешительнее и возвышеннее, чем все, что вы можете получить от науки. И поэтому я говорю вам: это истинно в другом, более высоком смысле». Ответ находится легко.
Религия не может сделать такого признания, потому что тем самым она утратила бы всякое влияние на толпу. Простой человек знает только одну истину, в простейшем смысле слова. Что такое более высокая или высшая истина, он не может себе представить. Истина кажется ему так же мало способной к градации, как и смерть, и он не может совершить скачок от прекрасного к истинному. Возможно, так же как и я, вы подумаете, что в этом он прав.
Итак, борьба не окончена. Сторонники религиозного мировоззрения действуют по старому правилу: лучшая защита – нападение. Они спрашивают: что это за наука, которая дерзает обесценить нашу религию, дарившую миллионам людей исцеление и утешение в течение долгих тысячелетий? Чего она со своей стороны уже достигла? Чего мы можем ждать от нее в дальнейшем? Дать утешение и возвышенные чувства – на это она, по собственному признанию, не способна. Откажемся от этого, хотя это и не легкий отказ. А как обстоит дело с ее доктринами? Может ли она нам сказать, как произошел мир и какая судьба ему предстоит? Может ли она нарисовать нам хоть какую то связную картину мира, показать, куда отнести необъяснимые феномены жизни, как могут духовные силы воздействовать на инертную материю? Если бы она это могла, мы не могли бы отказать ей в нашем уважении. Но ничего из этого, ни одной подобной проблемы она еще не решила. Она предоставляет нам обрывки предполагаемых знаний, которые не может согласовать друг с другом, собирает наблюдения за совпадениями в ходе событий, которые обозначает как «закон» и подвергает своим рискованным толкованиям. А какую малую степень достоверности имеют ее результаты! Все, чему она учит, преходяще; то, что сегодня считается высшей мудростью, завтра отбрасывается и лишь в виде предположения заменяется чем то другим. Тогда последнее заблуждение объявляется истиной. И этой то истине мы должны принести в жертву высшее благо!
Уважаемые дамы и господа! Я думаю, поскольку вы сами придерживаетесь научного мировоззрения, на которое нападают, то вы не слишком глубоко будете потрясены этой критикой. В кайзеровской Австрии были однажды сказаны слова, которые я хотел бы здесь напомнить. Старый господин крикнул однажды делегации неугодной ему партии: это уже не обычная оппозиция, это оппозиция бунтовщиков. Точно так же вы поймете, что упреки в адрес науки за то, что она еще не решила мировых загадок, несправедливо и злобно раздуты, для этих великих достижений у нее до сих пор действительно было мало времени. Наука – очень молодая, поздно развившаяся человеческая деятельность. Давайте задержимся и вспомним лишь некоторые данные: прошло около 300 лет с тех пор, как Кеплер открыл законы движения планет, жизненный путь Ньютона, который разложил свет на цвета и выдвинул теорию силы притяжения, завершился в 1727 г., т. е. немногим более двухсот лет тому назад, незадолго до Французской революции Лавуазье обнаружил кислород. Жизнь человека очень коротка по сравнению с длительностью развития человечества, я сегодня очень старый человек, но все таки уже жил на свете, когда Ч. Дарвин предложил общественности свой труд о возникновении видов. В этом же 1859 г. родился Пьер Кюри, открывший радий.
А если вы пойдете еще дальше назад, к возникновению точного естествознания у греков, к Архимеду, Аристарху Самосскому (около 250 г. до н. э.), предшественнику Коперника, или к самому началу астрономии у вавилонян, то вы покроете этим лишь малую долю времени, которое антропология отводит для развития человека от его обезьяноподобной первоначальной формы и которое, безусловно, охватывает более чем одно стотысячелетие. Не забудем также, что последнее столетие принесло с собой такое обилие новых открытий, такое ускорение научного прогресса, что мы имеем все основания с уверенностью смотреть в будущее науки.
Другим упрекам мы должны в известной мере отдать справедливость. Именно таков путь науки, медленный, нащупывающий, трудный. Этого нельзя отрицать и изменить. Неудивительно, что господа, представляющие другую сторону, недовольны; они избалованы, с откровением им было легче. Прогресс в научной работе достигается так же, как и в анализе. В работу привносятся некоторые ожидания, но надо уметь их отбросить. Благодаря наблюдению то здесь, то там открывается что то новое, сначала части не подходят друг другу. Высказываются предположения, строятся вспомогательные конструкции, от которых приходится отказываться, если они не подтверждаются, требуется много терпения, готовность к любым возможностям, к отказу от прежних убеждений, чтобы под их давлением не упустить новых, неожиданных моментов, и в конце концов все окупается, разрозненные находки складываются воедино, открывается картина целого этапа душевного процесса, задача решена, и чувствуешь себя готовым решить следующую. Только в анализе приходится обходиться без помощи, которую исследованию оказывает эксперимент.
В упомянутой критике науки есть и известная доля преувеличения. Неправда, что она бредет вслепую от одного эксперимента к другому, заменяя одно заблуждение другим. Как правило, она работает словно художник над моделью из глины, неустанно что то меняя, добавляя и убирая в черновом варианте, пока не достигнет удовлетворяющей его степени подобия со зримым или воображаемым объектом. Сегодня, по крайней мере, в более старых и более зрелых науках уже существует солидный фундамент, который только модифицируется и расширяется, но не упраздняется. В науке все выглядит не так уж плохо. И наконец, какую цель ставят перед собой эти страстные поношения в адрес науки? Несмотря на ее нынешнее несовершенство и присущие ей трудности, она остается необходимой для нас и ее нельзя заменить ничем иным. Она способна на невиданные совершенствования, на что религиозное мировоззрение не способно. Последнее завершено во всех своих основных частях; если оно было заблуждением, оно останется им навсегда. И никакое умаление [роли] науки не может поколебать тот факт, что она пытается воздать должное нашей зависимости от реального внешнего мира, в то время как религия является иллюзией, и ее сила состоит в том, что она идет навстречу нашим инстинктивным желаниям.
Я обязан напомнить еще и о других мировоззрениях, которые противоречат научному; но я делаю это неохотно, так как знаю, что я не столь компетентен, чтобы судить о них. Примите же в свете этого признания следующие замечания, и если у вас пробудится интерес, поищите лучшего наставления у другой стороны.
В первую очередь следовало бы назвать здесь различные философские системы, которые отважились нарисовать картину мира в том виде, как она отражалась в уме обычно отвернувшегося от мира мыслителя. Но я уже пытался дать общую характеристику философии и ее методов, судить же об отдельных системах я, пожалуй, гожусь менее, чем кто либо другой. Так что обратитесь вместе со мной к двум другим явлениям, мимо которых как раз в наше время никак нельзя пройти.
Одно из этих мировоззрений является как бы аналогом политического анархизма, возможно, его эманацией. Такие интеллектуальные нигилисты, конечно, были и раньше, но в настоящее время, кажется, теория относительности современной физики ударила им в голову. Правда, они исходят из науки, но стараются при этом вынудить ее к самоуничтожению, к самоубийству, предписывают ей задачу убрать себя самое с дороги путем опровержения ее притязаний. Часто при этом возникает впечатление, что этот нигилизм лишь временная установка, нужная лишь при решении этой задачи. Устранение науки освобождает место для распространения какого нибудь мистицизма или же вновь прежнего религиозного мировоззрения. Согласно анархистскому учению, вообще нет никакой истины, никакого надежного познания внешнего мира. То, что мы выдаем за научную истину, является всего лишь продуктом наших собственных потребностей в той форме, в какой они должны проявляться при меняющихся внешних условиях, т. е. опять таки иллюзией. В сущности, мы находим только то, что нам нужно, видим только то, что хотим видеть. Мы не можем иначе. Поскольку критерий истины, согласованность с внешним миром отпадает, то совершенно безразлично, каких мнений мы придерживаемся. Все одинаково истинно и одинаково ложно. И никто не имеет права уличать другого в заблуждении.
Для ума теоретико познавательного склада было бы заманчиво проследить, какими путями, какими софизмами анархистам удается приписать науке подобные конечные результаты. Это натолкнуло бы на ситуацию, сходную с ситуацией из известного примера: один житель Крита говорит: все жители Крита – лжецы и т. д. Но у меня нет желания и способности пускаться в более глубокие рассуждения. Могу лишь сказать, анархическое учение звучит так неопровержимо, пока дело касается мнений об абстрактных вещах; но оно отказывает при первом же шаге в практическую жизнь. Ведь действиями людей руководят их мнения, знания, и все тот же научный ум размышляет о строении атомов и о происхождении человека и проектирует конструкцию способного выдержать нагрузку моста. Если бы было действительно безразлично, что именно мы думаем, не было бы никаких знаний, которые, по нашему мнению, согласуются с действительностью, и мы могли бы с таким же успехом строить мосты из картона, как и из камня, вводить больному дециграмм морфина вместо сантиграмма, применять для наркоза слезоточивый газ вместо эфира. Но и интеллектуальные анархисты отказались бы от такого практического приложения своего учения.
Другого противника следует воспринимать гораздо более серьезно, и я и в этом случае живейшим образом сожалею о недостаточности своей ориентировки. Я предполагаю, что вы более меня сведущи в этом деле и давно выработали отношение за или против марксизма. Исследования К. Маркса об экономической структуре общества и влиянии различных экономических форм на все области человеческой жизни завоевали в наше время неоспоримый авторитет. Насколько они правильны или ошибочны в частностях, я, разумеется, не могу знать. Видимо, и другим, лучше осведомленным, тоже не легче. В теории Маркса мне чужды положения, согласно которым развитие общественных форм является естественно историческим процессом или изменения в социальных слоях происходят в результате диалектического процесса. Я далеко не убежден, что правильно понимаю эти утверждения, они и звучат не «материалистично», а, скорее, отголоском той темной гегелевской философии, через которую прошел и Маркс. Не знаю, как мне освободиться от своего дилетантского мнения, привыкшего к тому, что образование классов в обществе объясняется борьбой, которая с начала истории разыгрывается между ордами людей, в чем то отличавшихся друг от друга. Социальные различия были, как я полагал, первоначально племенными или разовыми различиями. Психологические факторы, такие, как мера конституционального стремления к агрессии, а также устойчивость организации внутри орды, и факторы материальные, как обладание лучшим оружием, определяли победу. В совместной жизни на общей земле победители становились господами, побежденные – рабами. При этом не нужно открывать никаких законов природы или изменения в понятиях, напротив, неоспоримо влияние, которое прогрессирующее овладение силами природы оказывает на социальные отношения людей, всегда ставя вновь приобретенные средства власти на службу агрессии и используя их друг против друга. Применение металла, бронзы, железа положило конец целым культурным эпохам и их социальным учреждениям. Я действительно думаю, что порох, огнестрельное оружие упразднили рыцарство и господство знати и что русский деспотизм был обречен еще до проигранной войны, поскольку никакой инцухт внутри господствующих в Европе семей не мог произвести на свет род царей, способный противостоять взрывной силе динамита.
Да, возможно, современный экономический кризис, последовавший за мировой войной, есть лишь плата за последнюю грандиозную победу над природой, за завоевание воздушного пространства. Это звучит не очень убедительно, но во всяком случае первые звенья связи можно ясно распознать. Политика Англии определялась безопасностью, которую гарантировало ей омывающее ее берега море. В тот момент, когда Блерьо перелетел пролив Ла Манш на аэроплане, эта защитная изоляция была нарушена, а в ту ночь, когда в мирное время с целью тренировки германский цеппелин кружил над Лондоном, война против Германии была, по видимому, решенным делом.  При этом не следует забывать и об угрозе со стороны подводной лодки.
Мне почти стыдно затрагивать в беседе с вами столь важную и сложную тему в таких поверхностных замечаниях; сознаю также, что не сказал вам ничего нового. Я хочу лишь обратить ваше внимание на то, что отношение человека к овладению природой, у которой он берет оружие против себя подобных, неизбежно должно влиять и на его экономические учреждения. Мы, кажется, далеко отошли от проблем мировоззрения, но мы скоро вернемся к ним. Сила марксизма состоит, видимо, не в его понимании истории и основанном на нем предсказании будущего, а в проницательном доказательстве неизбежного влияния, которое оказывают экономические отношения людей на их интеллектуальные, этические и эстетические установки. Этим вскрыт целый ряд взаимосвязей и зависимостей, которые до сих пор почти совершенно не осознавались.
Но ведь нельзя предположить, что экономические мотивы являются единственными, определяющими поведение людей в обществе. Уже тот несомненный факт, что различные лица, расы, народы в одинаковых экономических условиях ведут себя по разному, исключает единовластие экономических мотивов. Вообще непонятно, как можно обойти психологические факторы, когда речь идет о реакциях живых человеческих существ, ведь дело не только в том, что они уже участвовали в установлении этих экономических отношений, и при их господстве люди не могут не вводить в игру свои первоначальные влечения, свой инстинкт самосохранения, свое стремление к агрессии, свою потребность любви, свое желание получать удовольствие и избегать неудовольствия. В более раннем исследовании мы признали действительным значительное притязание Сверх Я, которое представляет традиции и идеалы прошлого и какое то время будет оказывать сопротивление побуждениям, происходящим из новой экономической ситуации. Наконец, давайте не будем забывать, что и в человеческой массе, которая подчинена экономической необходимости, тоже происходит процесс культурного развития – цивилизации, как говорят другие, – который, безусловно, подвержен влиянию всех других факторов, но в своем происхождении, несомненно, независим от них, сравним с органическим процессом и, очень может быть, что он в состоянии, со своей стороны, воздействовать на другие факторы. Он смещает цели влечений и делает так, что люди восстают против того, что было для них до сих пор сносно; также, по видимому, прогрессирующее укрепление научного образа мышления является его существенной частью.
Если бы кто нибудь был в состоянии показать, в частности, как эти различные моменты, всеобщая человеческая инстинктивная предрасположенность, ее расовые различия и их культурные преобразования ведут себя в условиях социального подчинения, профессиональной деятельности и возможностей заработка, тормозят и стимулируют друг друга, если бы кто нибудь мог это сделать, то тогда он довел бы марксизм до подлинного обществоведения. Потому что и социология, занимающаяся поведением людей в обществе, не может быть ничем иным, как прикладной психологией. Ведь, строго говоря, существуют только две науки: психология, чистая и прикладная, и естествознание.
С вновь приобретенным взглядом на далеко идущее значение экономических отношений появилось искушение предоставить их изменения не историческому развитию, а провести в жизнь путем революционного вмешательства. В своем осуществлении в русском большевизме теоретический марксизм нашел энергию, законченность и исключительность мировоззрения, но одновременно и зловещее подобие тому, против чего он борется. Будучи первоначально сам частью науки, опираясь в своем осуществлении на науку и технику, он создал, однако, запрет на мышление, который так же неумолим, как в свое время в религии. Критические исследования марксистской теории запрещены, сомнения в ее правильности караются так же, как когда то еретичество каралось католической церковью. Произведения Маркса как источник откровения заняли место Библии и Корана, хотя они не менее свободны от противоречий и темных мест, чем эти более древние священные книги.
И хотя практический марксизм безжалостно покончил со всеми идеалистическими системами и иллюзиями, он сам развил иллюзии, которые не менее спорны и бездоказательны, чем прежние. Он надеется в течение жизни немногих поколений изменить человеческую природу так, что при новом общественном строе совместная жизнь людей почти не будет знать трений и что они без принуждения примут для себя задачи труда. Между тем неизбежные в обществе ограничения влечений он переносит на другие цели и направляет агрессивные наклонности, угрожающие любому человеческому сообществу, вовне, хватается за враждебность бедных против богатых, не имевших до сих пор власти против бывших власть имущих. Но такое изменение человеческой природы совершенно невероятно. Энтузиазм, с которым толпа следует в настоящее время большевистскому призыву, пока новый строй не утвердился и ему грозит опасность извне, не дает никакой гарантии на будущее, в котором он укрепился бы и стал неуязвимым. Совершенно подобно религии большевизм должен вознаграждать своих верующих за страдания и лишения настоящей жизни обещанием лучшего потустороннего мира, в котором не останется ни одной неудовлетворенной потребности. Правда, этот рай должен быть по ею сторону, должен быть создан на земле и открыт в обозримое время. Но вспомним, что и евреи, религия которых ничего не знает о потусторонней жизни, ожидали пришествия мессии на землю и что христианское средневековье верило, что близится царство божие.
Нет сомнений в том, каков будет ответ большевизма на эти упреки. Он скажет: пока люди по своей природе еще не изменились, необходимо использовать средства, которые действуют на них сегодня. Нельзя обойтись без принуждения в их воспитании, без запрета на мышление, без применения насилия вплоть до кровопролития, а не пробудив в них тех иллюзий, нельзя будет привести их к тому, чтобы они подчинялись этому принуждению. И он мог бы вежливо попросить указать ему все таки, как можно сделать это иначе. Этим мы были бы сражены. Я не мог бы дать никакого совета. Я бы признался, что условия этого эксперимента удерживают меня и мне подобных от его проведения, но мы не единственные, к кому это относится. Есть также люди дела, непоколебимые в своих убеждениях, не знающие сомнений, невосприимчивые к страданиям других, если те стоят на пути выполнения их намерений. Таким людям мы обязаны тем, что грандиозный эксперимент [по созданию] такого нового строя теперь действительно проводится в России. В то время как великие нации заявляют, что ждут спасения только в сохранении христианской религиозности, переворот в России, несмотря на все прискорбные отдельные черты, выглядит все же предвестником лучшего будущего.
К сожалению, ни в нашем сомнении, ни в фанатичной вере других нет намека на то, каков будет исход эксперимента. Быть может, будущее научит, оно покажет, что эксперимент был преждевременным, что коренное изменение социального строя имеет мало шансов на успех до тех пор, пока новые открытия не увеличат нашу власть над силами природы и тем самым не облегчат удовлетворение наших потребностей. Лишь тогда станет возможным то, что новый общественный строй не только покончит с материальной нуждой масс, но и услышит культурные притязания отдельного человека. С трудностями, которые доставляет необузданность человеческой природы любому виду социального общежития, мы, наверное, должны будем и тогда еще очень долго бороться.
Уважаемые дамы и господа! Позвольте мне в заключение подытожить то, что я смог сказать об отношении психоанализа к мировоззрению.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел психология