Уэлвуд Д. Пробуждение сердца. Западный и восточный подход к психотерапии и терапевтическим отношениям

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть Первая. ОСНОВНЫЕ ВОПРОСЫ: ПСИХОТЕРАПИЯ И ДУХОВНОСТЬ

Глава 1

Джэкоб Нидлмэн. ПСИХИАТРИЯ И СВЯЩЕННОЕ

Дж.Нидлмэн – профессор философии государственного университета в Сан-Франциско и директор Центра по изучению новых религий при аспирантуре Теологического Союза в Беркли. Получил подготовку по клинической психологии и работал младшим научным сотрудником в Рокфеллеровском научно-исследовательском институте. Среди его книг: "Новые религии", "Чувство космоса", "Утраченное христианство", "Сознание и традиция", "Сердце философии".
Современная психиатрия возникла из понимания того факта, что человек должен измениться самостоятельно и не зависеть от помощи какого-то воображаемого Бога. Более полувека назад, главным образом благодаря прозрениям Фрейда и энергии людей, испытавших его влияние, человеческая психика была вырвана из неуверенных рук организованной религии и перемещена в мир природы в качестве предмета научного исследования. Этот толчок в сфере культуры вызвал огромные и долговременные волны; равным им по силе стало чувство надежды, постепенно пустившее корни во всем западном мире. Для всех, включая и лиц, предлагавших теории, противоречащие психоанализу, главная перспектива казалась нерушимой: наука принесла невероятную власть над внешней природой и теперь способна заняться объяснением внутреннего мира человека и его подчинением.

Родилась эра психологии. К концу второй мировой войны многие из лучших умов нового поколения попали под власть очарования этой новой науки о душе. Как следствие убежденности в том, что ныне открылась дорога к облегчению смятения и страданий человечества, в американских университетах изучение работы психики человека стало стандартным курсом. Ширились ряды психиатров; провозвестие психиатрии донеслось и до широкой публики благодаря все новым и новым формам литературы, искусства, педагогических теорий. Организованная религия оказалась бессильной перед этим Джаггернатом новой надежды. Понятия о природе человека, которые в течение двух тысячелетий основывались на иудейско-христианской традиции, теперь должны были изменяться и исправляться, подобно тому как тремястами годами раньше христианская схема космоса отступила под натиском научной революции.

Но хотя психиатрия в своих многообразных формах пронизывает нашу нынешнюю культуру, некогда содержавшаяся в ней надежда постепенно как-то схлынула. Психоаналитик, в прошлом обладавший харизмой, замкнулся внутри ежедневной рутинной медицинской работы и сам превратился в объект возрастающего публичного цинизма. Бихевиорист, когда-то ошеломлявший мир, определяя человека как пучок управляемых реакций, ныне ограничивается простым философствованием и практикой частичной психологической косметики. В расширяющемся поле психофизиологии мы слышим восклицания о "прорыве" в тайны внушающей благоговенье таинственной структуры человеческого мозга, однако в них нет подлинной убежденности. Что же касается экспериментальной психологии, то она просто онемела, и масса накопленных за целые десятилетия исследовательских данных, полученных при наблюдениях над животными, не имеет никакой связи (кажется, эта связь так никогда и не будет установлена) со страданиями, страхами и разочарованиями повседневной жизни человека.

Растущее чувство беспомощности среди психиатров и призывы о помощи со стороны широких масс современного человечества составляют разительный контраст постоянному психологизированию средств информации. Из "ответов" различных степеней сложности, какие дают печатные издания от "Ридерс дайджест" до "Сайколоджи тудей", миллионы читателей, видимо, без всяких возражений приняли идею о том, что их жизнь лишена какой бы то ни было значительной направленности; они нуждаются в помощи лишь для того, чтобы как-нибудь пережить ночь. Прежние чудесные обещания психиатрии преобразить ум человека потихоньку исчезли.

Конечно, вопросы о смысле жизни и смерти, об отношении человека ко вселенной все еще продолжают терзать внутренний мир отдельных индивидов. Но теперь уже ни психиатрия, ни церковь не в состоянии дать ответы на подобные вопросы даже на том примитивном уровне, на каком они могут возникнуть, тем не менее на уровне интуитивных взаимоотношений и универсального знания, которое в некоторых призывах о помощи усматривает селена желания преобразить себя.

Никто так не страдает от своей беспомощности, как сами психиатры; их все более и более охватывает отчаянье при виде своей неспособности оказать другим людям ту фундаментальную помощь, которую они когда-то считали возможной. Столкнувшись лицом к лицу с возрастающим давлением техники на нормальные стереотипы человеческой жизни, с результатами широкого распространения ненормальных взаимоотношений между современным человечеством и природой, со стремлениями найти понятную цель жизни, они обнаруживают, что находятся в том же самом положении, что их пациенты и все остальные люди.

Такова вкратце та почва, на которой ныне возникает новый вопрос – о скрытой структуре психики человека и ненормальностях его внутренней жизни. В течение последнего десятилетия в нашей культуре получило широкое распространение тяготение к идеям и духовным методам, берущим начало в древних традициях Азии и Среднего Востока. Это движение появилось в Калифорнии и сперва получило клеймо причуды, юношеской реакции против чрезмерной наукообразности и технократии. Эта "духовная революция" и посейчас сохраняет многие признаки наивного энтузиазма. Однако тенденция к мобилизации рассеянных обрывков древних религиозных учений распространилась далеко за пределы так называемой "обетованной земли Калифорнии" и ныне проявляет свое действие в той самой области, где едва ли одно поколение назад религия отвергалась под ярлыком невроза. Ныне множество психотерапевтов убеждено в том, что восточные религии предлагают нам гораздо более полное понимание структуры ума, чем любая из теорий, принимавшихся до сих пор наукой Запада; и число убежденных в этом психотерапевтов все возрастает. В то же время сами вожди новых религий, многочисленные гуру и духовные учителя, ныне обитающие на Западе, заново формулируют традиционные системы и приспосабливают их к языку и атмосфере современной психологии.

К примеру, летом 1973 и 1974 гг. в Беркли тибетский лама Тартанг Тулку провел шестинедельные семинары по упражнениям в медитации и по буддийской философии, предназначенные для профессионалов-психологов. "Главное, что я там усвоил, отметил один из участников, – это то, каким ограниченным было мое представление о терапии. Девяносто процентов тех вещей, которыми мы занимаемся, для ринпоче было бы смешным". Другой участник, психоаналитик-фрейдист из Нью-Йорка, уехал убежденный в том, что тибетский буддизм способен предотвратить "отвердение артерий", свойственное практике психоанализа.

Еще один тибетский учитель Чогьям Трунгпа работает в таком же направлении даже в более широком масштабе. Он разработал программу по психологии, где древние тибетские методы связаны с современной психотерапевтической техникой.

Вдохновляемый элементами традиции суфиев, мистического ядра исламской религии, психолог Роберт Орнстейн пишет:

Для жителей Запада, изучающих психологию и другие науки, настало время возникновения нового синтеза; надо "перевести" некоторые понятия и идеи традиционных систем психологии на язык современной психологической терминологии, – восстановить утраченное равновесие. Для того чтобы сделать это, мы должны прежде всего расширить границы исследования современной науки, расширить наши представления о том, что возможно для человека.

Недостаток места позволяет здесь упомянуть лишь о части той деятельности и теоретической работы, которая ныне ведется психологами, тяготеющими к дзэн и тибетскому буддизму, суфизму, индуизму в его многочисленных формах, наконец, даже к практике раннего монашеского и восточного христианства и некоторых дошедших до нашего времени составных частей мистической традиции иудаизма – каббалы и хасидизма. Работают также школы гуманистической и экзистенциальной психологии, начало которым положили исследования А. Маслоу; эти школы сосредоточивают свои усилия на исследовании мистического, или, как они его называют, "трансперсонального", измерения психологии. Все чаще и чаще исследования состояний сознания, переживаний биологической обратной связи, наивысшего напряжения, психофизиологии йоги и средств, "расширяющих границы ума", производятся в контексте идей и систем, перекликающихся с древними интегративными науками о человеке. Наконец, возрастает интерес к учениям Карла Юнга, который с самого начала отошел от чрезмерной научности своего ментора Фрейда и двинулся в сторону древних символов и метафизических понятий эзотеризма и оккультизма.

Поэтому неудивительно, что перед лицом всех этих отдельных движений тысячи мужчин и женщин во всей Америке более не знают, какая помощь им нужна – психологическая или духовная. Линия, отделяющая психотерапевта от духовного руководителя, стала неясной. Как заметил один наблюдатель и это замечание лишь наполовину было шуткой, "психотерапевты начинают говорить языком гуру, а гуру языком психотерапевтов".

Но разве так легко провести различие между поисками счастья и стремлением к преображению? Разве психотерапия и духовная традиция – просто два различных подхода к одной и той же цели, два разных понятия о том, что необходимо для благополучия, для спокойствия ума и завершенности личности? Или это два диаметрально противоположных направления, по которым может двигаться человеческая жизнь? В чем же заключается подлинное различие между священной традицией и психотерапией?

Стоит подумать об отрывке из старой шотландской сказки, приписываемой еще дохристианским кельтам. Сказка повествует о том, как на склоне волшебной горы встретились два брата. Один взбирается на гору, а другой спускается с нее; первого ведет наверх чудесный журавль, к которому человек прикреплен длинной золотой нитью; второго тащит вниз на железной цепи оскалившийся черный пес. Братья останавливаются, чтобы поговорить о своем путешествии и сравнить трудности пути. Каждый описывает те же опасности и препятствия – пропасти, громады отвесных скал, дикие звери – и те же самые радости – чудесные просторы, прекрасные, благоухающие цветы. Они решают продолжать путешествие вместе; но тут журавль немедленно тянет первого брата наверх, а пес тащит второго вниз. Первый юноша перерезает золотую нить и пытается идти вверх самостоятельно, руководствуясь исключительно тем, что услышал от второго. Но хотя все препятствия оказываются в точности такими, какими их описывал второй брат, обнаруживается, что их охраняют непредвиденные злые духи, и без водительства журавля путник постоянно увлекается в них и в конце концов сам превращается в духа, обязанного вечно стоять на страже внутри зияющей расщелины.

Более широкий контекст этой сказки неизвестен; но и она может служить прекрасной иллюстрацией для раскрытия вопроса о взаимоотношениях между психиатрией и священным. Из всего множества легенд, сказок и мифов, затрагивающих так называемые "два пути жизни" (иногда называемые "путем падения" и "путем возвращения"), этот отдельный отрывок уникальным образом сосредоточен на том пренебрегаемом пункте, где идет речь о различиях между препятствиями к пробуждению и препятствиями к счастью. Сказка утверждает, что, какими бы сходными ни казались препятствия к этим двум целям, в действительности они весьма различны. И горе тому, кто не сможет принять во внимание оба возможных движения внутренней жизни человека! Горе тому, кто не обращает внимания ни на божественный, ни на животный аспект внутри себя. Он никогда не подвинется ни к "земному счастью", ни к преображению самого себя.

Сказка как будто составлена специально для того, чтобы показать нашу нынешнюю неуверенность относительно так называемой "духовной психологии". Рассмотрите идеи, проистекающие из древних традиций Востока, которые в настоящее время вливаются в поток языка современной психологии, – идеи "состояний сознания", "просветления", "медитации", "свободы от 'я'", "самореализации" – назовем лишь немногие из них. Возможно ли.понять каждый этот термин с двух разных углов зрения? Например, для чего человек практикует медитацию – для того ли, чтобы разрешить проблемы жизни, или для того, чтобы осознать автоматическое движение сил внутри самого себя? Но наш вопрос касается психиатрии, которую считают средством для достижения некоторой цели, средством, устраняющим препятствия на пути к счастью. Я пользуюсь словом "счастье" только ради краткости; мы могли с таким же правом в качестве цели психиатрии назвать полезную жизнь, способность человека стоять на собственных ногах, уменье приспособиться к требованиям общества. Эти препятствия к счастью – наши страхи, неосуществленные желания, бурные эмоции, разочарования, поведение, не соответствующее ситуации, суть "грехи" нашей современной психиатрической "религии". Но теперь нас просят понять тот факт, что существуют учения о вселенной и о человеке, придерживаясь которых можно принимать и исследовать, как материал для развития, силы сознания, наши психологические препятствия, эти "грехи против счастья".

Пожалуй, в данном пункте полезно сделать краткую остановку и поразмыслить над общей идеей трансмутации сознания. В настоящее время слово "сознание" употребляется в столь многих значениях, что возникает искушение выделить какой-то один или другой аспект сознания в качестве его первоначального характерного признака. Трудность вызывается самим тем обстоятельством, что наше отношение к знанию о самих себе подобно нашему отношению к новым открытиям, касающимся внешнего мира. Мы чрезвычайно легко теряем равновесие, когда в науке происходит какое-нибудь экстраординарное открытие, когда мы встречаемся с новым, волнующим истолкованием наших понятий; тогда немедленно в ход приводится весь механизм систематизирующего мышления. Возникает энтузиазм, сопровождаемый изобилием утилитарных объяснений, которые затем становятся помехами для непосредственной встречи с реальным, движущимся миром.

Подобным же образом новое переживание личности вводит нас в искушение поверить в то, что мы открыли единственное направление для развития сознания, живой жизни или, как это иногда называют, "присутствия". В движение приводится тот же самый механизм объясняющего мышления в сопровождении прагматических программ "действия". Жертвой такой склонности могут оказаться не только последователи новых религий, которые хватаются за обрывки традиционных учений, принесших им новое переживание самих себя, и строят вокруг этих обрывков особую религию; эта свойственная нам тенденция в значительной мере ответственна также за фрагментарность современной психологии и вообще естественных наук.

Для того чтобы обратить внимание на подобную тенденцию нашей внутренней функции, традиционные учения, например "Бхагавадгита", проводят фундаментальное различие между сознанием и содержанием сознания. В свете такого различия все, что мы обычно принимаем за сознание (или за свое подлинное "я"), в действительности определяется как содержание сознания: здесь наши восприятия вещей, наше чувство личной неизменности, наши эмоции и мысли во всех их оттенках и градациях.

Это древнее различие несет нам две существеннейшие вести. С одной стороны, оно говорит нам, что доступный нашему переживанию лучший аспект самих себя, как человеческих существ, представляет собой только часть тотальной структуры, в которой содержатся целые слои ума, чувств и ощущений, которая гораздо более активна, тонка и интегративна, нежели то, что мы считаем лучшей своей частью. Эти слои невероятно многочисленны, и их надо как бы счищать один за другим на пути внутреннего роста (или на пути "вверх" нашей сказки), пока мы внутри себя не соприкоснемся с фундаментальной разумной силой космоса.

В то же самое время это различие подчеркивает тот факт, что пробуждение сознания требует постоянных усилий. Оно говорит нам, что все находящееся в нашей внутренней жизни, каким бы тонким, прекрасным или разумным оно ни было, каким бы близким, реальным или благородным ни казалось, каким бы тихим или бурным ни являлось, – любое действие, любая мысль, любая интуиция, любое переживание, – немедленно пожирается нашим сознанием и автоматически преобразуется в его содержание, вокруг которого собирается множество мнений, чувств, искаженных ощущений, поддерживающих полученное нами из вторых рук чувство личности. Видимое в таком свете, наше сознание являет собой не концентрические слои человеческого осознания, которые необходимо счищать, подобно слоям кожицы лука, а только одну кожу, одну завесу, находящуюся в состоянии непрерывного движения и формирования независимо от качества психического поля в любой данный момент.

В традиционных культурах это качество самопознания, связанное с непосредственным участием человека в более высокой всеохватывающей реальности, окружено особыми понятиями. Существование таких специальных терминов, как дзэн-буддийское "сатори", мусульманская "фана", христианская "пневма" и многие другие, может служить для нас признаком того, что это усилие тотального осознания всегда отличалось от нормальных, повседневных качеств социально-организованной жизни. И в то время как традиционные учения говорят нам о том, что каждый человек может заняться исканиями этого качества присутствия, повсеместно признано также и то обстоятельство, что сделать это действительно пожелают лишь немногие; потому что здесь налицо особая борьба, которая при последнем анализе оказывается предпринятой исключительно ради самой себя, без признанной психологической мотивированности. И вот выясняется, что глубоко внутри всякой традиционной культуры скрыт так называемый "эзотерический" внутренний путь, который могли открыть только люди, жаждущие чего-то невыразимо превышающего обязанности и удовлетворенность религиозной, интеллектуальной, моральной и социальной жизни.

То, что мы можем считать психиатрическими методами в традиционных культурах, конечно, необходимо понимать именно в этом свете. Психозы и неврозы, очевидно, были известны в древнем мире, как известны они сейчас в немногих оставшихся традиционными обществах, которые и ныне продолжают существовать в отдаленных уголках земли, разбросанных по всему свету. Итак, в традиционной культуре психотерапия притязала на то, чтобы вернуть.пациента к нормальной жизни, повернуть так, чтобы в процессе лечения не был подавлен этот врожденный импульс к преображению. Для этого практикующему психотерапию необходимо было признать существование внутри человека различия между нарушением нормальных психических функций и неудовлетворенной жаждой эволюции сознания, которая "приходит ниоткуда", как выразился один учитель-суфий. Несомненно, здесь и заключалась одна из причин, почему согласно традиции "психопата" лечил священнослужитель. Вероятно, по той же причине так называемые "неврозы" лечили внутри нетронутой семейной структуры, ибо она была пропитана религиозными учениями той культуры.

Было отмечено, что современная психиатрия смогла занять свое нынешнее место только после разрушения патриархальной структуры семьи; а оно датируется началом записанной истории. Но современный психиатр встречается с невероятно трудной задачей, выступая в качестве суррогата родителя даже вне тех проблем, которые были так основательно описаны в психоаналитическом понятии переноса. Ибо за трудностями и терапевтическими возможностями классической ситуации психоанализа с явлениями переноса может находиться нечто гораздо более глубокое, более тонкое, обладающее более интенсивной человечностью, нечто, дающее отзвук "космического измерения". Мы уже дали название этому скрытому "нечто" – здесь проявляется желание преобразить себя. В структуре древней патриархальной семьи (а мне говорили, что кое-где она сохранилась и до сих пор, например среди брахманских семей в Индии) вопросы о том, как прожить нормальную, полную жизнь, никогда не отделяются от чувства более высокого измерения человеческого существования. То, что мы назвали бы психотерапевтическими советами, дается в этих условиях членами семьи или друзьями, однако таким образом, что страдающий индивид никогда не ошибется относительно двух возможных направлений, которые может принять его жизнь. Ему помогают увидеть, что препятствия к счастью не обязательно оказываются помехами для "духовного прозрения", как это состояние называется в подобных традициях.

Очень многие, на наш взгляд, нетерпимые ограничения такие, как подбор партнера для брака или предрешенное жизненное призвание, – связаны с этим духовным фактором в определении традиционного уклада семейной жизни.

Может ли современный психиатр дублировать этот аспект семейного влияния? Почти наверняка, нет. Прежде всего, он, видимо, и сам не воспитывался в такой семейной обстановке; пожалуй, никто в нашем современном мире ее не знал. Поэтому задача, с которой он сталкивается, является даже более трудной, нежели это понятно большинству из нас. Он может считать, что религия стала разрушительным фактором, что она оказывает вредное влияние на жизнь людей, поскольку предлагаемый традициями путь преображения оказался покрыт идеями и доктринами, которых мы не понимаем и не чувствуем. Возможно, он даже видит, что этот самый процесс увлечения непонятными духовными идеями и методами имеет место среди многих последователей новых религий. Но в то же время он, пожалуй, видит и то, что у невротиков и нормальных людей может существовать это скрытое желание внутренней эволюции. Как можно привести пациента к нормальной, счастливой жизни, не разрушая этот другой, скрытый импульс, который способен ввести человеческую жизнь в радикально иное измерение, независимо от того, будет или нет такой человек когда-нибудь счастлив, самодостаточен или приспособлен к жизни в обычном смысле этих слов? Ибо развитие сознания в человеке, вероятно, необязательно включает в себя развитие таких качеств, которые можно назвать "нормальной", "хорошо приспособленной" или "самодостаточной" личностью.

Посмотрим теперь более пристально на процесс современного психотерапевтического воздействия на фоне древнего традиционного понимания природы человека.

Как духовный руководитель, так и психотерапевт подходят к индивиду, пребывающему в состоянии скрытой разорванности и разноречивых устремлений. Человек не в состоянии быть тем, чем хочет. Его поведение, его чувства, сами его мысли причиняют ему боль или, что еще хуже, влекут его по бесконечному кругу пустой удовлетворенности и невыносимых страхов. Как сказано, "он не знает, кто он такой". Вложенные в него обществом и воспитанием чувства личности не согласуются с тем, что он чувствует сам по себе – с его инстинктами, глубинными потребностями и глубочайшими устремлениями.

Под этим хрупким чувством личной подлинности индивид в действительности представляет собой бесчисленный рой разрозненных импульсов, мыслей, реакций, мнений и ощущений, приводимых в действие причинами, которых он совершенно не осознает. Однако в каждое мгновенье индивид отождествляет себя с тем фактором из этого роя импульсов и реакций, которому случится оказаться активным; он автоматически утверждает в каждом из них "себя" и затем выступает за или против этого "я" в зависимости от тех особых воздействий, которые с самого детства производило на него социальное окружение.

Традиции гласят, что этот процесс утверждения и отрицания и есть подлинный источник несчастий человека, главное препятствие для развития его внутренних глубоких возможностей. Благодаря таким утверждениям и отрицаниям вокруг каждого из преходящих импульсов, возникающих внутри различных частей человеческого организма, строится особая форма. И такое непрерывное бессознательное утверждение личности улавливает определенное количество драгоценной психической энергии в своеобразном процессе инцистирования, который оказывается столь же химико-биологическим, сколь и психологическим. Сами нервы и мускулы тела вызваны к жизни для защиты и поддержки этого утверждения "я" вокруг каждой из бесчисленных групп импульсов и реакций по мере их активизации.

Несколько лет назад, когда я председательствовал на семинаре психиатров и клиницистов, нам стали понятны подлинные размеры этого процесса утверждения; понимание оказалось весьма простым и мощным. Мы обсуждали вопрос о применении гипноза в терапии. Дискуссия пришла к некоторому пункту; и тут один из участников начал говорить в такой манере, которая привлекла всеобщее внимание. Это был психоаналитик, старейший и наиболее уважаемый член группы.

Только раз в жизни, – сказал он, – я применил гипноз для лечения одного пациента; это случилось во время второй мировой войны, когда я служил в швейцарской армии. Передо мной оказался этот бедный солдат; и вот по какой-то причине я решил испытать его восприимчивость к постгипнотическому внушению. Я легко привел его в состояние транса и, просто в виде опыта, внушил ему, что после пробуждения он должен будет сделать три шага на месте всякий раз, когда я щелкну пальцами. Все составляло вполне стандартную процедуру. Я вывел его из транса, мы немного поговорили, а затем я отпустил его; и вот как раз в тот момент, когда он выходил из комнаты, я щелкнул пальцами. Он немедленно прореагировал и зашагал на месте в соответствии с внушением.

"Минутку! – крикнул я. – Скажите, почему вы шагали на месте?" Его лицо неожиданно покрылось густым румянцем. "Черт побери! – ответил он. – Что-то попало в башмак!"

Говоривший медленно попыхивал трубкой, его лицо стало чрезвычайно серьезным. Мы все не могли понять, почему он придает такое большое значение этому хорошо известному явлению постгипнотической структуры. Но он хранил молчание и грустно поглядывал на свою трубку. Никто из нас не произнес ни слова – было очевидно, что он старается сформулировать какую-то мысль, которую считает очень важной. И вот его лицо внезапно стало открытым) как у ребенка, он взглянул на меня и спросил: "Не кажется ли вам, что вся наша психическая жизнь напоминает этот случай?"

Последовало странное и довольно неловкое молчание. Кое-кто из присутствующих, видимо, почувствовал, что этот человек, которого каждый признавал большим практиком, допускает временную ошибку в рассуждениях; но другие, в том числе и я, были поражены необыкновенным выражением, вложенным в этот простой вопрос, как если бы в это самое мгновенье он подвергал внутреннему пересмотру все свое прежнее понимание ума.

Все глядели на меня, ожидая моего ответа. В самом деле, то, к чему он вел, уже неясно вырисовывалось передо мной. Но прежде чем я смог заговорить, он продолжил свою мысль совершенно в такой же манере; только теперь его лицо отражало не только изумление, но и нечто близкое к ужасу.

Не думаете ли вы, – говорил он, – что любое сделанное нами движение, любое сказанное слово, любая мысль похожи на этот случай? Не может ли быть так, что мы всегда сплетаем что-то в состоянии своеобразной постгипнотической дремы низшего уровня? Потому что есть одна вещь, в которой я уверен, хотя увидел ее важность только сейчас: в тот момент, когда я спросил солдата, почему он шагал на месте, на какую-то долю секунды он понял, что совсем ничего не сделал. В этот момент он понял, что фактически его нога сама по себе несколько раз шагнула на месте. Спросив его, почему он шагнул таким образом, я в действительности внушил его уму, что он сделал нечто. Короче говоря, я все еще продолжал гипнотизировать его, вернее, продолжал принимать участие в том всеобщем процессе гипноза, который беспрерывно сопровождает нас от колыбели до могилы. Противоречие заставило его покраснеть, а истинные факты относительно ходьбы на месте были вычеркнуты из осознания.

Я с захватывающим интересом следил за тем, куда ведет говорившего его мысль. Некоторое время он продолжал рассуждать о том, что психическая жизнь человека в ее целостности может оказаться продуктом внушений, проистекающих из разных источников; некоторые из них являются непосредственно внешними, другие хранятся в механизмах памяти. И весь этот процесс, заключил он, постоянно оказывается скрытым от нашего осознания убежденностью, которая у нас тоже обусловлена; мы уверены в том, что действуем, что мы являем собой индивидуальную личность. Наша так называемая свобода воли есть всего лишь последующее отождествление с процессами, которые происходят "сами по себе".

Из более ранних бесед с этим психиатром я знал, что он никогда чересчур не углублялся в изучение духовных традиций, даже западных. Например, он ничего не знал о буддийском диагнозе состояния человека – состояния, пропитанного заблуждением о существовании "я".

Итак, какую же картину природы человека мы здесь видим?

В силу социальных условий, в силу воспитания, влияния разных доктрин, религии, искусства и семьи индивид оказывается вынужден в очень раннем возрасте принять утверждение о том, что он представляет собой единое целое, устойчивое во времени, обладающее подлинным существованием и определенной психической структурой. Однако взрослый человек фактически образует целую тысячу слабо связанных между собой психофизических "клеток". Покидая состояние детства и подтверждая это социально обусловленное устойчивое состояние, человек на самом деле лишается и возможности роста своего внутреннего существа. Эволюция подлинной психической ценности прекращается, ибо она требует той самой энергии, которая ныне отвлекается на поддержание чувства "я" и поглощается этим чувством. Индивид становится ложью – ложью, которая теперь въедается даже в нервные пути организма. Он привычно, автоматически притворяется единым и целостным, потому что этого от него требуют и сам он требует этого от себя. Однако фактически он представляет собой лишь множество рассеянных элементов.

Но теперь такой человек не в состоянии помочь самому себе. Бесполезно осыпать его моральными императивами. Ибо в нем не существует "управляющего принципа"; таким образом, ничто не может изменить курса его внутреннего состояния. Поток воспринимающих чувств, который предназначен для того, чтобы проникать во все бытие в качестве незаменимого органа познания и воли, вместо этого направляется по особому каналу в "эмоции", свойственные "я", такие, как страх, самоудовлетворенность, жалость к себе и дух соперничества. Смешиваясь с чрезвычайно изменчивыми и комбинативными энергиями пола, эти эмоции делаются настолько всепроникающими, что их принимают за подлинную природу человека – "бессознательную" или "животную" природу, реальность, лежащую позади видимости. В древних учениях подлинным бессознательным является скрытая психическая целостность; она оказывается забытой и оставленной еще в детстве; для своего развития этот элемент требует не эгоистических удовлетворений, не "признания со стороны других", не сексуального или либидинального наслаждения, даже не физической безопасности, пищи или жилища. Это "первоначальное лицо" человека, и оно требует только энергии истины – иначе говоря, истинных впечатлений внешнего и внутреннего мира, приносимых к эмбрионической сущности человека способностью свободного внимания. Таким образом, согласно традиции, внутри человека существует нечто потенциально божественное, рожденное вместе с рождением его физического тела, но требующее для своего роста пищи, совершенно отличной от той, которая необходима для физического тела или социального "я".

В великих традициях термин "познание себя" обладал необыкновенным значением. Это не приобретение какой-то информации о самих себе, не глубоко ощутимое прозрение, не мгновенья узнавания на основе психологической теории. Это самое важное средство, при помощи которого эволюционирующая часть человека может питаться энергией, такой же реальной или даже еще более реальной, – как энергия, сообщаемая организму пищей, которую мы едим. Итак, вопрос заключается совсем не в том, чтобы приобрести силу, независимость, самоуважение, безопасность, "осмысленные взаимоотношения" или любые иные блага, на которых основан социальный порядок и которые определены как компоненты психологического здоровья. Единственное, что важно, – это усвоить глубинные впечатления о самом себе, каким я являюсь в действительности от мгновенья к мгновенью: здесь налицо разрозненное беспомощное скопление импульсов и реакций, образующее существо с дисгармонией ума, чувств и инстинкта.

В сердце великих традиций скрыта идея о том, что искание истины, в конце концов, предпринимается ради него самого. Эти традиционные учения предполагают показать человеку природу такого искания и скрытые за ним законы; как я указал, эти законы слишком часто оказываются утраченными в нашем энтузиазме по отношению к идеям и объяснениям, которые мы не впитали глубоко в пламени самой жизни и ее страданий и заблуждений. С другой же стороны, психотерапия – это, несомненно, средство для достижения некоторой цели. В отличие от пути, предложенного традицией, терапия никогда не была целью самой по себе, никогда не была образом жизни. Она просто мотивирована направлением и целями, которые психотерапевт часто видит более ясно, нежели его пациент. Психотерапевт может даже экспериментировать, подбирая новые методы для достижения определенных целей, и нередко это ему удается. Но не следует ли признать, что в процессе терапии возможен успех двух видов? С одной стороны, успешным результатом может оказаться такой, когда у пациента желание эволюции устранено намеренным пробуждением в самом себе той самой эгоистической эмоции, которую традиции стремятся разрушить и растворить. Но в некоторых случаях бывает возможен успех и другого рода – появляется пациент, у которого теперь налицо даже большая чувствительность, жажда более глубокого контакта с самим собой. Наблюдателю со стороны может показаться, что такой человек выработал некоторую "внутреннюю направленность"; а в действительности здесь как раз появилась такая личность, которая способна ощущать отчаянную необходимость в том влиянии, какое стремится передать традиция. Усилие современных учителей Востока передать свое послание этим людям в таких понятиях, которые не отягощены мертвой древностью и не скомпрометированы современными психологизмами, составляет подлинную духовную драму нынешней эпохи.

Я подозреваю, что психиатры ощущают возможность существования двоякого рода успеха в процессе психотерапии. Но пациент второго рода оставляет психотерапевта еще до того, как лечение продвинулось далеко вперед, тогда как пациенты первого рода остаются на лечении так долго, как только могут. Поэтому второй род пациентов, по-видимому, сознательно или официально не признан профессиональной психиатрией.

Итак, вопрос заключается в следующем: какого вида помощи добиваюсь я в случае кризиса моей личной жизни? Кто из вас, духовных учителей и психотерапевтов, может обратиться к обеим сторонам моей природы, к тем двум сторонам, которые, как нам говорят, созданы в человеке для борьбы друг с другом, так, чтобы из этой борьбы могло родиться новое существо, подлинное "я"? Потому что "третий брат" так говорит нам традиция – может появиться и двигаться вперед только из борьбы между двумя другими.

Поэтому я вижу, что в последнем анализе названия "духовный руководитель" и "психотерапевт" несущественны. Я вижу, что даже идеи и методы, предлагаемые мне каким-нибудь духовным учителем, могут стать достоянием моего эгоистического "внутреннего руководства" и использоваться им так, чтобы вести меня лишь к меньшей согласованности в социальном счастье и независимости. А что можно сказать о помощи, предлагаемой мне под названием психотерапии? Существуют ли среди вас, психотерапевтов, люди, чувствующие эти две стороны человеческой природы, восприимчивые по отношению к их одновременным требованиям и возможной борьбе между ними, к возникновению внутри человека того. мира, среднего между небом и землей, где, говоря классическим языком и пользуясь древними выражениями алхимии, добро и зло, активное и пассивное, мужское и женское заняты войной, которая может открыть мгновенье внутренней любви, внутреннего обмена субстанцией, ведущего к рождению нового вида человеческого существа?

Духовные руководители и психотерапевты, что означают ваши названия? Как нам принимать их? Кто скрывается за этими названиями? Кто из вас окажется подлинным духовным руководителем, кто – подлинным психотерапевтом? Нам нужно это знать. Мне нужно знать.