Шкуратов В. Историческая психология

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть первая. Историческая психология как наука

Глава II. Три способа конструирования исторического мира

Психологические основы античности

ОТ ДОИСТОРИИ К ИСТОРИИ. Первобытную эпоху называют доисторией. Собственно история начинается в наиболее развитых частях ойкумены (долины Нила, Тигра и Евфрата, Инда, Хуанхэ) около 5 тыс. лет назад (третье тысячелетие до нашей эры). Приметы новой эпохи обще-

известны: земледелие и скотоводство, металлы, города, государство, письменность. В XIX в. американский этнограф Л.Г. Морган определял наступление истории («цивилизации») по выплавке железа и появлению буквенного письма. Ф. Энгельс в «Происхождении семьи, частной собственности и государства» (в связи с исследованиями Лью-иса Г. Моргана) присоединил к моргановскому списку классы, частную собственность и государство. К. Ясперс ведет историю от появления письменных свидетельств: «К истории мы относим все то время, о котором мы располагаем документальными данными. Когда нас достигает слово, мы как бы ощущаем почву под ногами. Все бессловесные орудия, найденные при археологических раскопках, остаются для нас немыми в своей безжизненности. Лишь словесные данные позволяют нам ощутить человека, его внутренний мир, настроение, импульсы. Письменные источники нигде не датируются ранее 3000 г. до н. э., следовательно, история длится около 5000 лет» [Ясперс, 1991, с. 55-56].

В представлении историков ментальностей указанные достижения связаны с городом. Город зажигает в крестьянском окружении очаги новой жизни. Урбанистический уклад разворачивается в цивилизацию, которая врастает в деревенский мир, трансформирует его, но не сливается с ним. Город грабил деревню, за ее счет он воздвигал свои каменные башни и храмы, школы и театры, кормил своих чиновников и люмпенов. Деревня откупалась и жертвовала необходимым, но сохраняла ядро своего существования: натуральное хозяйство, большую крестьянскую семью, простой быт, непосредственные отношения между людьми, сезонный ритм жизни, традиционные верования и крестьянскую ментальность. Деревня была неграмотна, но прекрасно передавала опыт от поколения к поколению через живой пример, устное предание и ритуал. Крестьянская цивилизация исчезает, когда ручной труд на полях заменяется машинами, а тесная соседская общность и древний быт - независимой и комфортабельной жизнью фер-

меров (в СССР на обломках разрушенного коллективизацией крестьянского мира воцарилось смешение городского и деревенского укладов).

Сила истории ментальностей состоит в объяснении глубинной розни между культурными укладами. Город и деревня действительно относятся к разным временам, т. е. имеют собственные ритмы существования.

Современные языки определяют внезапность и неповторимость словом «событие». Городская цивилизация со-бытийна, она нуждается в жизненном разнообразии и политических новостях. Быструю, событийную расчлененность жизни можно назвать коротким временем. «...Короткое время является наиболее капризной, наиболее обманчивой из длительностей» [Braudel, 1958, р. 46]. Стремительные и плохо объяснимые колебания событий, перемежаемые скандалами, кризисами и прочими явлениями политической взрывчатости, составляют среду индивидуализированной личности. Место (точнее, время) обитания традиционного крестьянства иное, и найти общий язык с нервными потребителями политических сенсаций человеку крестьянской цивилизации крайне трудно.

ИСТОРИЯ И ПИСЬМЕННОСТЬ. В перечне достижений, обозначающих рубеж между историей и доисторией, чаще других фигурирует письменность. Это объясняется тем, что, во-первых, исторические науки (в том числе историческая психология) основываются прежде всего на письменных свидетельствах, поэтому предмет «история» в основном совпадает с границами массива писанных документов (археология, этнография для традиционной историографии - «вспомогательные дисциплины»); во-вторых, письменность обозначает водораздел двух культурных и человеческих складов, лучше и универсальнее чем технологические, экологические, социальные предметы. Например, древнеегипетское государство возникло и долгое время существовало в каменном веке, этнографы

219

обнаруживают у первобытных народов подобия классов и т. д. Письменность же расчленяет жизнь на события и факты, она более приспособлена для передачи индивидуального и уникального, чем устная традиция.

В общераспространенном значении слова письменность - это запись и передача информации, в менее распространенном - форма существования книжного, «образованного» человека, во всяком случае, его интеллектуально-духовного «Я». Письменный труд не просто обеспечивает средствами к жизни, но в некоторых случаях сам является особой жизнью. Можно говорить о самостоятельной скриптосфере (сфере письменности) и характерной для нее ментальности. Скриптура" многослойна. Графическая запись дает начало техническому употреблению письма (административно-канцелярскому, образовательному, бытовому). Техническое письмо начинает отпочковывать-ся от искусства и магии, возможно, еще в палеолите и уже на наших глазах дает жизнь языкам ЭВМ. Последние обслуживают деятельность, но могут рассматриваться и как конденсированные мыслеабстракции, предельно отдаленные от чувственности и человека. Между тем сущностью письменной цивилизации является посредничество между мыслью и действием. Жизнь, отраженная в зеркале письменности, становится особой, вербальной жизнью.

Несомненно, что гуманитарные науки входят в письменную ментальность вместе с мифологией, религией, литературой, искусством, философией, хотя не так «горячо», как миф, религия, искусство, и не так обобщенно, как философия. Перечисленные формы общественного сознания - разновидности письменной технологии знания, инструменты создания книжного «Я». Они разделены на два больших класса границей, которая проходит между литературой и гуманитарными науками, - смежными, но «разноподданными» подвидами двух письменных «держав»; в одной личный опыт принимается достаточно прямо, в другой - очень опосредованно, через жесткие ограничения «субъективизма».

220

Сила самовыражения жизни от горячих магико-мифо-логических текстов, «написанных» телодвижениями, органическими отправлениями, возгласами, до автоматических информационных систем затухает. Между двумя указанными полюсами находится собственно письменность как скриптоцивилизация, т. е. искусство отраженной жизни. Воспроизведение и моделирование предметных реальностей входит здесь в работу по созданию «как бы реальности» для пребывающего в тексте «Я». Графическая запись не просто обеспечивает сохранность наблюдения и мысли, она создает реальность такой же достоверности и наглядности, как и природа. Мир, извлекаемый из букв алфавита, обладает своей чувственной фактурой. Литература демонстрирует, как из значков можно создавать целые миры.

СОЦИАЛЬНЫЕ И КУЛЬТУРНЫЕ РАЗЛИЧИЯ НЕПОСРЕДСТВЕННОЙ И ОПОСРЕДОВАННОЙ КОММУНИКАЦИИ. Вот как описывают многочисленные социальные и психологические различия между дописьменностью и письменностью английские исследователи Дж. Гуди и И. Уотт: «В дописьменных обществах культурная традиция передается почти полностью непосредственной коммуникацией, и изменения в ее содержании сопровождаются гомеостатическим процессом забывания или трансформации тех частей традиции, которые перестают быть необходимыми или соответствующими. Письменные общества, с другой стороны, не могут отбросить, абсорбировать или изменить прошлое таким способом. Вместо этого его члены сталкиваются с постоянно записываемыми версиями их прошлого и верований; и потому прошлое отделяется от настоящего. Становится возможным историческое исследование. Это в свою очередь вдохновляет скептицизм, и скептицизм не только к легендарному прошлому, но к идеям, касающимся космоса как целого. Следующая ступень - построить и проверить альтернативные объяснения. И из всего этого вырастает тип логической специализированной и кумулятивной традиции Ионии VI в. до н. э. Тип анализа, заключенный в силлогизме и в других формах логической процедуры, явно зависит от письменности» [Goody, Watt, 1963, р. 344-345].

Социолого-культурологические различия дописьменной и письменной систем передачи информации можно суммировать как ряд дихотомий [приводится по кн.: Ong, 1982, р. 14-15].

1. Аддитивность - субординация. Устное изложение как тип организации материала, в отличие от письменного, лишено четкого синтаксического соподчинения членов предложения. Постоянные повторы устной речи создают замкнутую концентрическую структуру, тогда как письменность - упорядоченно-линейную.

2. Накопление - аналитичность. Опора на формулы, т. е. использование экспрессивных и ритмических средств-клише служит воспроизведению некоторого опыта, а не исследовательски-познавательному движению авторской мысли, как в научном тексте.

3. Избыточность - точность. Однозначность, точность, экономичность языковых средств порождены письменным языком. Избыточность сообщения неизбежна при хранении опыта в живой памяти и его устной передаче от поколения к поколению.

4. Консерватизм - новаторство. Включение в устную традицию принципиально новых формул и фактов затруднено приверженностью к прошлому опыту. Явной ориентации на будущее дописьменное сознание, в отличие от письменного, не знает.

5. Непосредственность - отвлеченность. Первобытное рассуждение связано с темами и проблемами повседневной жизни. «Чистый теоретизм» ему не присущ.

6. Патетичность (агонистичность) - нейтральность. Устное сообщение эмоционально окрашено и суггестивно. Современный текст более очищен от побуждения и ориентирован на «чистую информацию».

222

7. Эмпатийность (соучастие) - дистанция. Непосредственная коммуникация как регулятор межличностных отношений служит инструментом идентификации и группового объединения. Напротив, в опосредованной коммуникации силен эффект разграничения позиций.

8. Гомеостатичность - изменяемость. Первобытный дискурс погружен в настоящее. Прошлый опыт используется применительно к задачам поддержания социокуль-турной стабильности. Социальное изменение воспринимается отрицательно и как цель в общественном сознании не присутствует.

9. Ситуативность - абстрактность. Ситуативность первобытного опыта подтверждается почти полным отсутствием в языке абстрактных понятий и нежеланием представителя традиционной культуры воображать положения, выходящие за пределы известного и представимого.

Письменный текст представляет собой замкнутую последовательность знаков, независимую от контекста и определяемую внутренними грамматическими правилами. Внешний, прагматический контроль уже не входит в нее непосредственно, связь означаемых и означающих задана универсальным кодом, а не определяется превратностями импровизации. Письменность делает сообщение векторной величиной, т. е. ориентирует между прошлым и будущим в семиотическом поле, причем достигается это, как можно предположить, не только и не столько линейно-синтаг-мическим строением сообщения и введением формы будущего времени (которая в дописьменных языках почти не представлена), сколько пространственно-временной разделенностью события и сообщения, автора и читателя.

В многомерной системе социальных связей современной личности письменность выполняет ведущую роль в интеграции связей по горизонтали между разобщенными в пространстве и времени, лишенными непосредственных контактов группами и личностями. Речь, естественно, идет не о почтовой переписке. Письменность - главный механизм усвоения культуры и участия в коллективном опыте человечества. В отличие от опыта эмоциональных идентификаций в контактной группе (интеграция связей и оценок по вертикали) «исторический» опыт личности структурирован весьма однозначно вокруг хронологических осей и биографических схем культуры.

«Человек - раскрытая книга, его судьба - роман, который пишется жизнью». Подобные сентенции прямо объявляют личность разновидностью текста. Хотя метафора «личность - текст» уступает в популярности метафоре «личность - роль» (отражающей значение непосредственного общения), текст как социальная модель жизненного пути не имеет себе равных в письменной культуре. Множество документов современной цивилизации, от интимных дневников до официальных анкет и формуляров, учат нас текстуализировать личность, т. е. представлять ее в соответствии с линейно-сюжетной схемой текста. В биографии случайность жизненных обстоятельств упорядочивается и признается закономерностью склада личности и таким образом вводится в измерения социального пространства-времени.

Но хотя обаяние текстуальной метафоры в обществе массовой коммуникации чрезвычайно велико (структурализм превратил ее даже в теоретическую концепцию), речь пойдет не о ее детализации, а о ее преодолении. Разделение культур на дописьменные и письменные возвращает текст в разряд исторических категорий.

В момент своего возникновения в цивилизациях Древнего Востока письменность служит целям, неизвестным первобытности. Большая часть древнейших текстов - это государственные и административно-хозяйственные документы: распоряжения, списки, хроники, лексиконы. Письменность служит обществу, а не общности, она освобождает личность из-под ига непосредственного окружения ради надбытовых стремлений и ценностей. Идеальные мыслительные отношения все более конкурируют с непосредственным общением.

Европейской письменной традиции с самого начала присущ крен в сторону художественного и философского

224

выражения личности. Поэтому психология древних европейцев более открыта и легче поддается описанию, чем жителей Древнего Востока.

ЭГЕЙСКИЙ МИР - НАЧАЛО ЕВРОПЕЙСКОЙ ИСТОРИИ. Европейская древность называется античностью (от лат. antiquitas - древность, старина). Это - история Древней Греции и Древнего Рима вместе с народами, вовлеченными в их культурную и военно-политическую орбиту. Европейское человечество видит в древних эллинах и римлянах своих прямых исторических предков. Отсюда оно выводит свое особенное место в мире, противопоставляясь неевропейскому кругу народов. Отсюда оно начинает линию культурной преемственности эпох: античность - средние века - Новое время - Новейшее время (современность). В этой последовательности античность имеет значение истока «родовых» свойств европейского человечества, которые проявляются в собственно европейских (эллино-римских) открытиях философии, науки, политической демократии, гражданского права и соответствующих свойств личности и ума: логического мышления, индивидуалистичности, рефлексии.

Античное начало европейской истории также имеет свои истоки, которые называются Эгейской (или крито-микенской) цивилизацией (3-2 тыс. до н. э.). Эгейский мир - европейский по территории и неантичный по характеру; до конца прошлого века о нем было известно только из эпических преданий и легенд, его открытие продолжается до сих пор.

О первоначальной истории древних греков мы узнаем из двух поэм, приписываемых легендарному слепому поэту Гомеру, - «Илиады» и «Одиссеи». Они повествуют о троянской войне, которая разразилась из-за того, что Парис, сын царя Трои Приама, похитил у спартанского царя Менелая его жену Елену. Но корни сюжета уходят глубже в мифологию: на пиру богов Эрида, богиня раздора, бро-- В. А. ШкУратов
225

сила яблоко с надписью «Прекраснейшей». Юноша Парис присудил яблоко Афродите, обидев других богинь, Геру и Афину. Афродита помогла Парису похитить Елену. Гера и Афина встали на сторону Менелая и его соплеменников - ахейцев. «Илиада» - один из эпизодов троянской войны, охватывающий ссору между предводителем ахейцев Агамемноном и героем Ахиллом, поражение вследствие этого ахейского воинства от троянцев, возвращение Ахилла на поле боя, убийство им в поединке троянского царевича Патрокла, уничтожение Трои и финальный визит Приама к Ахиллу за телом сына. «Одиссея», которая была написана позже «Илиады», - поэма о странствиях возвращающегося на родину с войны царя Итаки Одиссея. «Илиада» и «Одиссея» - первые произведения европейской литературы.

Историческая достоверность поэм с конца XVIII в. была поставлена европейской наукой под сомнение. Даже само существование поэта Гомера оспаривалось так называемым критическим направлением в классической филологии. По мнению его представителей, поэмы складывались как своего рода сборники древнегреческого фольклора под пером собирателей народных песен и преданий. Делался вывод, что рассказы о троянской войне - вымысел. «Гомеровская проблема» далека от решения и сейчас, однако доверие к Гомеру как к историческому источнику возросло после археологических открытий второй половины XIX в. - начала XX в. Немцу Г. Шлиману удалось откопать Трою, англичанин А. Эванс обнаружил на острове Крит дворец-лабиринт упоминаемого Гомером царя Миноса. Историческая реальность военной экспедиции ахейцев под Трою подтвердилась. Гомер не мог быть ее свидетелем, он жил спустя сотни лет после событий, о которых повествовал. Историческое ядро его сюжетов сложилось из богатых преданий и воспоминаний коллективной памяти его среды. А среда эта, видимо, состояла из потомков победителей Трои, испытавших с тех пор горечь поражений от новых победителей. Обломки аристократических родов, слушате-

226

ли Гомера тешились преданиями о подвигах своих полубо-жественных предков. Прошлое отодвинуто от убогого настоящего на расстояние эпического преувеличения, подобающего блеску героев, но историческая канва сохранена. Поэмы многослойны. Факты прошлого в них гиперболи-зированы, обернуты сказочным и мифическим вымыслом, снабжены приметами скромного гомеровского быта. Сквозь наивную простоту и преувеличения, свойственные детству человечества, просвечивает опыт зрелой цивилизации. В повествовании различимы два или даже три исторических плана: время создания поэм (гомеровская эпоха), век ахейцев - героев троянской войны и, наконец, еще более древнее прошлое Эгейского мира, олицетворяемого владетелем критского лабиринта Миносом.

После археологических открытий XIX-XX вв. стало ясно, что троянская война - это эпизод многовекового расселения древнейших предков эллинов по Балканскому полуострову и Малой Азии. Греческие племена пришли сюда с севера несколькими волнами во 2 тыс. до н. э. Первыми были ахейцы. Они столкнулись с высокой неэлладс-кой цивилизацией, центр которой находился на острове Крит.

Раскопки Кносского дворца - знаменитого лабиринта - открыли мир восточного типа, но с местной спецификой, выделявшей его на фоне древних деспотий Египта и Междуречья.

Дворцовые фрески демонстрируют египетские приемы изображения человека: ноги в профиль, туловище анфас, голова в профиль, глаз анфас. Однако в кносских росписях нет восточного монументализма, отсутствуют сцены войны и труда. Искусство здесь легкое, праздничное по темам и колориту. Движутся ритуальные шествия, летучие рыбки резвятся в море, акробаты играют с быком.

«Искусству Крита, Египта, Вавилонии, Ассирии - стран, проходивших рабовладельческий этап истории, - свойствен примерно один уровень художественных представлений о мире и примерно одинаковые возможности

изображения его событий и явлений. Приемы в изображении человека и природы, сходные по своей условности, очерчивают границы этого «стиля эпохи». Но в эти общие свойства вкладывалось в разных странах разное общественное содержание. Особенно отличается от искусства великих деспотий Древнего Востока искусство Крита, замечательное ни с чем не сравнимой свободой и праздничностью человеческих чувств, до краев наполняющих те рамки, которые создают для художественного творчества исторические возможности той эпохи. Но за эти пределы не мог выйти ни один гений! И действительно, зная лишь пять красок (черную, белую, голубую, желтую, красную), владея лишь «цветным силуэтом», живопись Крита сумела создать удивительно эмоциональные изображения с помощью свежего живописного пятна, а контурной линии придать легкость и свободу... Видимо, общественная жизнь критских дворцов, процветавшая в относительно спокойных, почти оранжерейных условиях, не знала тех переломов, гибельных и победоносных войн, каторжного труда тысяч рабов на плотинах, полях и пирамидах, которые заняли столь важное место в искусстве древневосточных деспотий. Ее постепенно нарастающее развитие, вероятно, не потребовало тех свирепых и кровавых усилий, которые в искусстве классического Древнего Востока воплотились в грозных, сверхчеловеческих и царственных темах» [Полевой, 1970, с. 63-64].

С этим своеобразным вариантом восточного развития столкнулись ахейцы. Сосуществование Крита и материковой Греции было столь длительным, интенсивным и взаимопроникающим, что создало историческое единство, известное под названием крито-микенской культуры (3- 2 тыс. до н. э.). По-видимому, первоначально Крит в той или иной форме доминировал над материковой частью, но затем, после катастрофического землетрясения, вызванного извержением вулкана, ослаб и принял ахейскую династию. Материковая (микенская) ветвь Эгейской цивилизации никогда не была ассимилирована с острова.

228

Крепость Микены, центр ахейского мира, разительно отличается от неукрепленных критских дворцов-городов колоссальной толщиной стен (так называемая циклопическая кладка). Ахейские цари накопили баснословные богатства. Их шахтные гробницы с масками из листового золота на лицах погребенных изобиловали золотыми, серебряными вещами, инкрустированным бронзовым оружием и драгоценными камнями. Роскошь погребений и мощь крепостных стен позволяют оценить превосходную степень эпитетов древних героев, на которые не скупился Гомер. Военной силой и богатством басилевсы" догомеровской Эллады соперничали с владыками Востока, да и по характеру власти они сходны. Центром общественной жизни являлся дворец с большим хозяйством, обслуживавшимся отчасти рабами. Свободные крестьяне и ремесленники, представлявшие большинство населения, поставляли в царские кладовые натуральную подать (об этом говорят хозяйственные записи на глиняных табличках дворцовых архивов). Началом конца этой первой на территории Европы исторической цивилизации была, скорее всего, большая Эгейская война, память о которой дошла до Гомера. Вскоре после этого ослабленный мир ахейцев пал под ударами новой волны греческих племен с севера. Пришедшие оттуда дорийцы были отсталой частью греческого этноса. Они не знали ни сильной царской власти, ни письменности, ни сложных ремесел, но умели ковать стальные мечи. Против медного ахейского оружия это преимущество оказалось решающим.

Дорийское нашествие XII-XI в. до н. э. уничтожило крупные города и разметало ахейцев по Восточному Средиземноморью. Часть их переселилась на азиатский берег Эгейского моря. Здесь как отголосок великолепного прошлого и возник гомеровский эпос. Автора «Илиады» и «Одиссеи» окружал непритязательный быт, но за его спиной была двухтысячелетняя цивилизация. Сочетание свежей простоты и высокой искусности сделало первые памятники европейской литературы ее величайшими шедев-

229

рами. Через эпос греческого народа античность получила Эгейское наследство: олимпийскую мифологию, родословные легендарных царей и героев, сюжеты троянского цикла. Но мир, сохранивший духовную преемственность с этой своей первоосновой, был уже иным.

Старое, встретившись с новым, не разрушилось окончательно, но и не стало воспроизводиться, как это бывало на Востоке. Возник синтез, свойственный европейской модели развития: при качественных изменениях в обществе и мировоззрении сохранялась высокая преемственность эпох. Дорийские племена, сокрушив ахейские царства, не стали воссоздавать сами централизованную монархию. Приняв мифы и предания прошлого, послеахейская Эллада создала общественный строй и культуру нового, античного типа.

БИКАМЕРНЫЙ УМ, ПИСЬМЕННЫЕ ТЕОКРАТИИ И ГЕРОИ «ИЛИАДЫ». Американский психолог Дж. Джей-нес тоже попытался объяснить, почему крито-микенская окраина Древнего Востока превратилась в античную цивилизацию Эллады. Его книга «Происхождение сознания из бикамерного ума» [Jaynes, 1982] претендует на переворот в нашем представлении о человеке древности. По мысли автора, размежевание Востока и Запада состоялось потому, что около трех тысяч лет назад произошли кардинальные изменения в характере, социальной роли и психологическом воздействии письменности. А вызваны эти изменения были историческими катаклизмами, сделавшими старый графический язык неэффективным. Преобразования коснулись и Востока, но греки пошли много дальше своих соседей.

Джейнес - психолог, который применяет клинические и нейрофизиологические знания к историческому материалу. Отправная точка его рассуждений - билатеральная организация мозга и воздействие на нее разных систем письменности. Ученый справедливо считает, что

архитектоника нервных центров сложилась исторически и тем самым дает ключ к разгадкам человеческого прошлого.

Джейнес трактует письменность как способ знакового контроля за поведением индивида в обществе. Последнее же есть экологическая среда человека с меняющейся коммуникативной конфигурацией пространства. Цивилизация расширяет размеры человеческих сообществ за пределы, охватываемые непосредственной коммуникацией. Численность обезьяньей стаи ограничена так, чтобы составляющие ее особи могли слышать и видеть друг друга при движении по кормовой территории. То же можно предположить и о первых людях. Когда коллектив перерастает размеры кочующей орды, коммуникация становится опосредованной. Теперь коллективные действия надо прогнозировать, кодировать в речевых сигналах, а сигналы запоминать. Так возникает язык. Эта несложная схема глоттогенеза в сопоставлении с данными психопатологии и нейрофизиологии приводит автора к весьма нетривиальной гипотезе: у человека без рефлексии припоминание приказа происходит в форме звуковой галлюцинации. Джейнес указывает, что больные шизофренией часто слышат повелительные голоса. Навязчивые галлюцинации возникают на фоне понижения порога идентификации образов, сужения самокритичности и самосознания, других симптомов распада "Я". Интересно, что патологические явления нарастают в моменты принятия решения. Больной оказывается неспособен к рационально-волевому выбору, он полагается на подсказки извне или изнутри своей психики и телесности. И тогда начинают звучать голоса-команды.

Подтверждение своей гипотезе Джейнес находит в билатеральной организации психических процессов. Чем объяснить то, что речевые зоны у современного человека локализованы в левом полушарии мозга - ведь правое идентично по морфологии и анатомии? Возможно, перед нами наследие древнейшего бикамерного ума.

Бикамерный ум состоял из двух частей. Одна представлена голосами-командами, другая - слушает и повинуется.

Центр артикулированной речи под давлением постоянной необходимости в принятии решений переносился в левое полушарие. Правое резервировалось для звуковых галлюцинаций - неартикулированных и не связанных с двигательными путями. Команды-галлюцинации передаются по комиссуре, соединяющей полушария. У человека она уже, чем у других млекопитающих, чтобы сделать императивное воздействие более направленным и концентрированным.

Но почему человеческая психика так долго основывалась на галлюцинациях? Потому что галлюцинаторно-звуковой комплекс выполнял ту интегрирующую роль, которую сейчас выполняет сознание, а сознание может появиться только в богатой символической среде с устоявшимся метафорическим языком. «...Сознание есть работа лексической метафоры» [Jaynes, 1982, р. 58].

Итак, современный человек является прежде всего метафорическим, а не понятийным существом. Видимо, потому что главный поэтический троп хорошо обеспечивает ассоциативную непрерывность потока психики через включение его в смысловые связи культуры. «Я» включено в метафоризацию мира и одновременно находит в нем свои культурные отражения-аналоги. Но такая непрерывность персонального, рефлексивного бытия в единстве непосредственного и опосредованного обеспечивается только зрелой письменной культурой. В менее зрелой или в до-письменной надо ориентироваться на непосредственные команды и галлюцинаторно озвучивать их в моменты принятия решения. Голоса, которые разъясняют бикамерному человеку, что делать в неопределенных обстоятельствах, называются этим последним богами.

«Бикамерный ум есть форма социального контроля и эта форма социального контроля позволила человечеству продвинуться от маленьких групп охотников-собирателей к большим аграрным сообществам. Бикамерный ум с его контролирующими богами развивался как финальная стадия эволюции языка. И в этом развитии лежит происхождение цивилизации» [Jaynes, 1982, р. 1261.

С возникновением письменности звуковые галлюцинации не рассеялись. Наоборот. Иероглифические и клинописные строки вещают от имени небес. Если статуя Бога - сам Бог, то надпись на ней - его голос. Первые письменные документы в подавляющей массе - административно-хозяйственная отчетность храмовых и дворцовых архивов. О головах скота, сандалиях, мерах лука и пива повествуют торжественно и сакрально. Ведь даже мелкие распоряжения издаются небожителями или, по крайней мере, их наместниками. Государство совпадает с дворцовым и храмовым хозяйством. Его правитель - живой Бог (фараон в Древнем Египте) или наместник богов (цари-жрецы Двуречья). Власть запечатлевает свой повелительный голос на папирусе, глине, камне и разносит его как можно дальше и внушительнее. Такой порядок правления Джейнес называет бикамерной письменной теократией.

Отражение подобного мира автор находит и в «Илиаде». Он рисует удивительные картины. «Троянская война направлялась галлюцинациями. И воины, которые так управлялись, были совсем не похожи на нас. Они были благородными автоматами, которые не знали, что они делают» [Jaynes, 1982, р. 75]. Мысль этого автора состоит в том, что у человека без рефлексии восприятие и припоминание повелительных слов приобретают характер звуковых галлюцинаций. Голоса приписываются богам и демонам. Ведь без развитого психологического языка внутренних состояний человеку не остается ничего иного, как приписать свои поступки другим. «Человек «Илиады» не имел субъективности, как мы; он не имел осознания своего сознания мира и внутреннего умственного пространства для интроспекции. В отличие от наших субъективных сознательных умов, мы можем назвать ментальность микенцев бикамерным умом. Воля, пла-

233

нирование, инициатива организованы вовсе без участия сознания, а затем «рассказаны» индивиду на его обычном языке, иногда с визуальным ореолом знакомого друга, или авторитетной фигуры, или бога, или иногда только голосом. Индивид подчинялся этим галлюцинаторным голосам, потому что он не мог видеть, что делать самому» [Jaynes, 1982, р. 75].

О том, что герои «Илиады» ведут себя как марионетки богов, знает всякий, читавший знаменитую поэму. Афина за волосы оттаскивает от Агамемнона рассвирепевшего Ахилла и сообщает ему инструкцию на ближайшее будущее. Эта инструкция и определит развитие событий: временный выход царя мирмидонян из ахейской коалиции и неудачи той в боях за Трою. Зевс передает Агамемнону коварный приказ атаковать город из проигрышной позиции. Афродита спасает от гибели в поединке Париса - Александра и отводит своего протеже в спальню Елены. Сюда, с городской стены, богиня направляет саму Елену, правда, не без пререканий со стороны усталой и раздосадованной женщины. Аполлон велит раненному Гектору вернуться в строй. В песне двадцатой «Битва богов» олимпийские небожители изображены наподобие болельщиков и тренеров, расположившихся вокруг арены смертельного состязания; каждый направляет и подбадривает своего бойца. Когда после гибели друга Патрокла Ахилл отрекается от гнева и возвращается в ахейский стан, то Агамемнон извиняет пагубное помрачение ума вмешательством с Олимпа:

* Часто о деле мне говорили ахейские мужи; Часто винили меня, но не я, о ахейцы, виновен; Зевс Эгиох, и Судьба, и бродящая в мраках Эриннис; Боги мой ум на совете наполнили мрачною смутой...» [Гомер, 1990, песнь 19, строфы 85-88].

«Илиада» написана языком команд и перемещений, в которые неостановимо вовлечено человеческое тело. Что-

бы убедиться, насколько искусен Гомер в передаче мышечных сокращений, судорог и спазм, достаточно наугад взять фрагмент какой-нибудь из батальных сцен поэмы:

«Снова герои сошлись на мечах; и Ликон упреждает, В шлем коневласый у бляхи разит, и при черепе медный Меч, сокрушась, разлетелся; ахеец ударил под ухом, В выю весь меч погрузил, и, оставшись на коже единой, Набок повисла глава, и разрушилась крепость Ликона. Вождь Мерион, Акамаса преследуя, быстрый настигнул И, в колесницу входящего, в рамо десное ударил; Он с колесницы слетел, и в очах его тьма разлилася. Идоменей Эримаса жестокою медью уметил Прямо в уста, и в противную сторону близко под мозгом Вырвалась бурная медь: просадила в потылице череп, Вышибла зубы ему; и у падшего, выпучась страшно, Кровью глаза налились; из ноздрей и из уст растворенных Кровь изрыгал он, пока не покрылся облаком смерти» [Гомер, 1990, песнь 16, строфы 335-350]

Свирепая кинематика боя, разумеется, экстремальна. Но для певца воинских подвигов она более привычна, чем покой, который присущ трупу или спящему. Есть аналогия между микенскими изображениями в виде собрания странно артикулированных, вздувщихся членов, и тем, что описывает Гомер.

Звуковой приказ из правого полушария запускал телесное движение без проволочек сознания. Так импровизирует пианист - он сразу переводит звучащую в голове мелодию в удары по клавишам. Поэтому понятий тела и души - обобщений главных сторон человеческого существа - «Илиада» не знает. Вместо этого она предлагает богатую кинематическую картину телесных органов и психофизических состояний. Последние объединены в несколько локальных центров, именуемых нусом, тюмосом, фре-нисом, психеей (псюхе). Это еще не психологические термины, как в послегомеровском языке. В бикамерную эпоху все побудительные причины поведения располагаются вне человека. Но это - и не обозначения богов.

«Илиада» - документ переходного времени. Джейнес находит психокультурную многослойность в промежуточном характере гомеровских изображений человека. Бика-мерной цивилизации незачем локализовывать причины действий где-то в теле, поскольку она прямо действует через богов, то есть через галлюцинаторные голоса. Психологическая терминология развивается в 4 фазы: Объективная. Имеет место в бикамерной фазе, когда термины относятся к простым внешним наблюдениям.

Внутренняя. Имеет место, когда термины означают явления внутри тела, в частности, некоторые внутренние ощущения.

Субъективная - термины относятся к процессам, которые можно назвать ментальными; процессы начинаются от внутренних стимулов, предположительно во внутренних пространствах, где их метафорически помещают.

Синтетическая - различные центры объединяются в одно сознательное «Я», способное к интроспекции.

Переходом ко второй фазе начинаете,: закат бика-мерного ума: боги плохо подают команду и поэтому соавторство переадресовывают внутреннему органу. Открытый таким образом локальный телесный центр психической жизни получает художественное описание с помощью метафор. Так, преимущественно в творчестве послегомеровских поэтов, достигается третья фаза. Наконец, современное рефлексивное сознание (четвертая фаза) мы находим впервые у Солона, открывающего IV в. до н.э.- век рождения философии и науки. Он советует не рассчитывать на богов и часто поминает человеческий ум - нус.

Гомеровские предпонятия относятся преимущественно ко второй фазе, но встречается и более ранняя лексика. Так, тюмос Ахилла - это стрессовое возбуждение его организма, описанное в физиологических симптомах. В батальных же сценах тюмос (напор) противника прекращают ударом копья. Есть уже и субъективные уподобления тю-моса полости, наполняемой гневом:

«Прянул и быстрый Пелид, и наполнился дух его гнева бурного» [Гомер, 1990, песнь 22, строфы 312- 313]. (Дух - это тюмос, переведенный привычным для читателя понятием). Но такое понимание человека у Гомера едва намечено; к тому же, нельзя исключать влияние позднейших редактирований текста.

Сознание появится лишь когда человек получит внешний (письменный) аналог своей жизни в виде последовательного описания её событий и сопутствующих им психологических состояний. Такой переворот совершит лирическая и элегическая поэзия, а закончит философия.

Остроумная психофизиологическая гипотеза Джейне-са, к сожалению, не располагает материалом, на котором только и может быть доказана: живыми людьми гомеровской эпохи. Что же касается источников, которые нам доступны, то здесь требуется иная методология. Ее и разрабатывает историческая психология.

АНТИЧНОСТЬ В ИССЛЕДОВАНИЯХ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ. Особый интерес к этому периоду исторической психологии, а также других гуманитарных наук определяется не только тем, что здесь лежат истоки европейской культуры, но и тем, что Древняя Эллада дает, пожалуй, единственную возможность проследить формирование логического мышления и научно-рационального сознания вообще в их исторической последовательности от примитивных до зрелых форм. Современные отсталые народности, как и дети, переходят к использованию научных понятий и силлогизмов, не «изобретая» их, а под влиянием школьного образования современного типа. Логические же системы Востока были слишком сложными и эзотерическими, чтобы стать распространенным инструментом мышления, к тому же, по-видимому, почти все без исключения испытали влияние аристотелевской силлогистики.

Крупный знаток античности Ж.П. Вернан следующим образом обосновывает уникальность древнегреческой культуры для психолога.

237

Во-первых, наши знания о жизни древних греков гораздо более обширны и многосторонни, чем о каком-либо другом народе древности. Они касаются политики, идеологии, науки, литературы, быта и т. д.

Во-вторых, современная цивилизация достаточно отличается от эллинской, чтобы существовала историческая дистанция между ними и нами, в то же время между двумя эпохами есть духовно-психологическая совместимость. «Достаточно отдаленный от нас, чтобы его можно было изучать как объект, и как иной объект, к которому точно неприменимы наши сегодняшние психологические категории, греческий человек в то же время достаточно близок нам, чтобы мы могли без больших затруднений войти в контакт с ним, понять язык, которым он говорит в своих творениях, постичь за текстами и документами психическое содержание, формы мышления и чувствительности, способы организации воли и действия, короче - архитектуру духа» [Vernant, 1965, р. 10-II].

В-третьих, на протяжении нескольких веков Древняя Греция претерпела огромные изменения в социальной и духовной областях и в формах существования социального индивида, от «человека религиозного» архаических культур до политического и рассудочного человека аристотелевских определений. «...Эта мутация вовлекла в действие важнейшие стороны мышления и весь набор психологических функций: способов символического выражения и употребления знаков времени, пространства, причинности, памяти, воображения, организации действий, воли, личности - всех психологических категорий, трансформирующихся в их внутренней структуре и общем равновесии» [Vernant, 1965, р. II]. Исследователю предоставляется редкая возможность, взяв исторически обозримый промежуток, с относительной полнотой проследить изменения того, что его интересует.

ОТ МИФА К ЛОГОСУ. МУДРОСТЬ. Схема зарождения рационального сознания в Древней Греции содержится в работе Вернана «Происхождение древнегреческой мысли». Эта небольшая книга, написанная в 1962 г. для популярной серии, сохранила значение благодаря широкой социальной исторической перспективе, в которой показано вызревание основных классов европейского человека.

Название книги и стоящая за ним проблематика традиционны для историко-философского жанра, и выделяет исследование Вернана из огромного потока трудов, посвященных теме «от мифа к логосу» стремление представить возникновение новой мысли как вызревание определенных психологических структур, которые, в свою очередь, производны от социально-политических и культурных изменений.

Автор «Происхождения древнегреческой мысли» исходит из таких широких культурно-исторических категорий, как «миф», «мифологическое сознание», «разум», «логос», а не из психологических понятий, что соответствует намерению показать глобальный перелом в развитии сознания, который, естественно, охватывает не только мышление.

Психологическая неконкретизированность концепции Вернана в духе его учителя И. Мейерсона и в данном случае заменяется последовательным проведением социоге-нетического принципа: изменения в познавательной деятельности представляют собой не частный факт, а включены в социальные изменения огромного масштаба. Ведущие для эпохи социально-политические отношения индивидов трансформируются в обязательные для каждого члена общества нормы сознания.

Если следовать разделению теорий происхождения научно-философского знания на выводящие рациональное познание из мифа и отрицающие такую преемственность, то концепция Вернана относится к первым.

Французский ученый в целом разделяет точку зрения английского философа Ф. Корнфорда, который считал, что философия рационализировала миф, сохраняя его проблематику и логику оппозиций, но сообщила преданиям о сотворении мира форму обобщений.

239

Подлинным стержнем рассматриваемой концепции, придающим ей устойчивый и оригинальный характер, является анализ роли социально-политических структур архаической Греции в становлении рационального мышления. С этой точки зрения взгляды Вернана можно назвать «политогенной» теорией мышления.

Вернан, как и другие авторы, начинает с противопоставления эллинского мира обществам Востока. Однако, по его убеждению, греческий рационализм не является счастливым порождением национального духа. Эгейский мир древнейшего, крито-микенского периода мало отличается от восточных деспотий экономически, социально и духовно. Революционный перелом наступает после того, как дорийские вторжения разрушают царские дворцы Микен, Тиринфа и Пилоса. Рухнула дворцовая система хозяйства и, что особенно важно в идеологическом плане, с греческого социального горизонта исчезла типично восточная фигура обожествленного царя-анакса. Деспотическая система управления сменилась неустойчивым политическим равновесием противоборствующих сил: группировок родовой аристократии и сельских общин. Последствия, которые будет иметь новая историческая ситуация для судеб европейской культуры, огромны: «Поиск равновесия, согласия между этими противостоящими силами, которые высвободились с крушением дворцовой системы и которые время от времени приходили в столкновение друг с другом, вызывал к жизни нравственную рефлексию и политические спекуляции, определившие первую форму человеческой "мудрости"« (Вернан, 1988, с. 60].

Мудрость (греч. - софия) была важнейшим шагом в движении от мифа к логосу, ответом на разрушение архаического мировоззрения. Она скрепляла расколовшийся социальный порядок. Но мудрость и мудрецов ценили не только древние греки. Мудрость человечества, которой мы пользуемся до сих пор, рождается в той суровой схватке с хаосом, которую вело человечество на рубеже истории и доистории, с хаосом, взорвавшим предыдущий порядок.

240

У К. Ясперса есть понятие осевого времени, которое имеет хронологический и географический смысл. По мнению немецкого мыслителя, оно охватывает примерно 800-200 гг. до н. э., когда на географической оси, протянувшейся от Восточного Средиземноморья до Восточного Китая, происходят примерно одинаковые явления: создаются государства с письменностью, городами, форумами, а отдельные культурные очаги, существовавшие до этого, сливаются в сплошную полосу цивилизации. Это - эпоха духовного объединения человечества: биологическое и территориальное произошли раньше.

«Появился человек такого типа, какой сохранился и по сей день» [Ясперс, 1991, с. 32]. Но важно уточнить, в чем состоит та общность, которая сейчас позволяет европейскому или российскому интеллигенту ощущать свою сопричастность человеку из Индии и Китая. Традиционные бытовые условия этих стран покажутся нам странными, если не отталкивающими; что касается общих коммерческих, экономических тем, то они универсальны в том смысле, что наднациональны и принадлежат последнему времени. Нет, гораздо более глубокое влечение проявится в интересе к индийской и китайской мудрости - продукту осевого времени, и проявится потому, что европейская культура была со своими современниками одно-типна и только-только начинала нащупывать способы разрыва, дифференциации. По Ясперсу, между 800 и 200 гг. до н. э. всякий человек со сколько-нибудь выраженными умственными, культурными интересами мог чувствовать себя как дома от Эллады до Китая. Первый биограф античных философов Диоген Лаэртский, очень озабоченный тем, чтобы честь изобретения философии не досталась варварам, все же с полным уважением перечисляет персидских магов, ассиро-вавилонских предсказателей и звездочетов, египетских жрецов, индийских отшельников-гим-нософистов; несмотря на эллинский патриотизм, он не находит особенного различия между ними и своими мыслящими соотечественниками. Это потому, что Диоген Лаэртский слабо различает мудрствование и научно-философские исследования. В указанное время в Китае жили Конфуций и Лао-цзы, в Индии - Будда, в Иудее - библейские пророки, в Греции - Гесиод, Солон, Гераклит и Сократ. Этих людей трудно назвать учеными и даже философами, это - мудрецы. Если мы посмотрим, какова отправная точка умственных усилий осевого времени, то окажется, что это хаос. «Хаос сперва народился» - так начинает свою «Теогонию» Гесиод. В древнейших космогониях хаос предшествует всему, с него начинается мир. Изначальное состояние мира рисуется распахнутым бездонным зевом, пучиной.

Общим знаменателем мудрости является весьма острое осознание контраста между хаосом и порядком, частичностью и всеобщностью, а также усилие соединить в целое общность и человека на определенной - духовно-интеллектуальной - основе. Чтобы понять суть первых антропогоний, необходимо припомнить, с чего они начинали, какими средствами располагали.

Начинали с утраты порядка, которая была страшна еще и тем, что прорывала дыру в чувственной материи мира. Мифологический мир сплошь чувственный, и поэтому нарушить его - значит совершить нечто большее, чем испортить объяснение. Потому в постмифологии так много кошмара заглатывающей бездны. Отсутствие чувственного фактора очень тревожит человека. Ранний буддизм, например, весь - попытка примирить человека с черной пустотой, с мыслью о ничто. Цель - создать интеллектуальный оплот против несуществования. Мудрость интересуется не знанием как таковым, а целостным человеком в мире.

Древнекитайское «шэнь» или санскритское «пургала» соответствуют не новоевропейскому «личность», а древнегреческому «микрокосм». В этом малом космосе, как и в большом, бушует свой хаос, разворачиваются опасные страсти-вожделения, грозящие всему миру, создается и разрушается гармония. Главная находка мудрости - это открытие малого микрокосма, подобного большому кос-

мосу, связанному с ним, но доступному индивидуальным воздействиям. Предшественник мудреца - шаман, колдун - еще заклинает стихии, мир в целом; в осевое время найден и создан более обозримый и доступный предмет воздействия. Связь части и целого является для мудрости осевого времени главной. Послушаем конфуцианский канон «Великое учение»: «В древности желавшие высветлить светлую благодать в Поднебесной предварительно упорядочивали свое государство, желавшие упорядочить свое государство предварительно выравнивали свою семью, желавшие выравнять свою семью предварительно усовершенствовали свою личность, желавшие усовершенствовать свою личность предварительно выправляли свое сердце, желавшие выправить свое сердце предварительно делали искренними свои помыслы, желавшие сделать искренними свои помыслы предварительно доводили до конца свое знание. Доведение знания до конца состоит в выверении вещей.

За выверенностью вещей следует совершенство знания, за совершенством знания следует искренность помыслов, за искренностью помыслов следует выправленность сердца, за выправленностью сердца следует усовершенство-ванность личности, за усовершенствованностью личности следует выравненность семьи, за выравненностью семьи следует упорядоченность государства, за упорядоченностью государства следует уравновешенность Поднебесной» [Конфуций, 1986, с. 234]. Мудрость эта не очень сложна, да мудрость и не может быть сложной, цель мудрости - в исправлении каждого сердца в соответствии с порядком вещей. Но сердце исправить трудно. По всей культурной ойкумене бродят мудрецы, которые наставляют правителей, увещевают бесноватых, производят ритуалы очищения над запятнавшими себя преступлением, смягчают нравы, дают законы, отгоняют демонов, усмиряют хаос музыкой и словом, восстанавливают порядок. На западном краю ойкумены мудрец Лин говорит то же, что его китайский современник:

Приготовься внимательно слушать и внемли Тропе наших слов, истинной во всем. Отринь многогорестных демонов смерти (керы), которые Истребляют толпу непосвященных, опутывая их во всем Всевозможными напастями, принимая обманчивый облик. Не пускай их в душу оберегами ума: Такое очищение освятит тебя неподдельно, Если ты воистину возненавидишь тлетворный сонм напастей. Прежде всего (обуздывай) чрево ~ Источник всех безобразий, - Коим вожделение правит похотливыми уздцами... [Фрагменты..., 1989, с. 72]

При том, что воздействие направлено на отдельного человека, главная цель - порядок общества и космоса. Найдена идея всеобщей гармонии через человека. При том, что мировоззрение едино, оно осуществляется в формах и пределах отдельных языков, культур и религий (наука более универсальна: она предлагает не только одну идею, но одну форму, безразличную к национальным, культурным и религиозным различиям), при том, что орудие наставления - слово, мудрость невозможно представить абстрактной, отчужденной от человека и его обстоятельств. Древнейшая мудрость - это совокупность всех воздействий и прежде всего живой голос наставника, его благообразная внешность и плавные жесты, но это также ритуалы, музыка, танец, физические упражнения. Особенно комп-лексна индийская мудрость, где словесные доктрины обязательно вплетены в сеть психофизиологической тренировки. Если слово и мысль отделятся от голоса и живого общения, то развитие может продолжаться трояко. Во-первых, появятся разные жанры литературы, религиозной или светской, они будут соединяться с другими ветвями литературы, идущими от других истоков, в разной степени опять вводиться в живую традицию исполнения. Развитие здесь преимущественно определяется письменной консолидацией текста в столкновении с различными его употреблениями. Ключевые термины: архаика, канон, классика, мо-

244

дернизм, эпигонство. Очень характерным примером такого развития является китайская культура. Традиционная китайская образованность - это книжность, искусство писать и толковать иероглифы.

Во-вторых, отчуждение от первоначальной слитности знания и делания может привести к подчеркиванию ценности бесстрастного, отрешенного наблюдения за миром (этот момент есть в мудрости). Наблюдатель этот не ведает добра и зла, для него превыше всего поиск нового внутри им самим созданных требований достоверности. Это - наука. Хотя наука неизбежно проходит стадию мудрости, между двумя формами постижения мира явный антагонизм. Мудрость обязательно участна, а вот наука - это узаконенная и гипертрофированная любознательность, раздутый и обставленный всеми способами защиты от помех ориентировочный рефлекс; рефлекс этот на фоне иных забот и устремлений угасает. Исследование не может быть моральным или аморальным, оно может быть успешным или неуспешным. Требования нравственности относятся только к последствиям науки, и здесь ученый должен быть повышенно чуток, но не в качестве исследователя, а в качестве ответственного и нравственного человека. У науки своя схема развития, она отстаивает свою безучастность с помощью теоретизма и эмпиризма, логически безупречной системы, подкрепляемой специально построенными фактами доказательств.

Но есть и третий (а скорее первый) исход для мудрости: философия. Первым прибавил к слову «софия» приставку «фило», если верить Диогену Лаэртскому, Пифагор. Он сказал, что мудрецом может быть только бог, а человек стремится к мудрости, он философ. Известно, что в литературе термин «философия» применяется только к западной мысли, а восточная мысль остается «софией» или «предфилософией». (Что касается русской мысли, то она, как и во всем другом, колеблется. Оставаясь в пределах знания западного типа, она устами Владимира Соловьева заявила о желании стать софиологией.)

245

Понятие предфилософии искусственно, но с разделением на софию и предфилософию трудно не согласиться. Под философией понимают, строго говоря, компендиум разнообразных начал и тем, который состоялся в Древней Греции, но не состоялся, например, в Китае. Там традиционная мудрость с минимальной логической обобщенностью и минимальным эмпиризмом воспроизводилась по каналам письменности под эгидой государства. В Греции она вобрала слишком много разнородных элементов, испытывала сильное влияние беспокойной и по тем временам весьма широкой и требовательной общественности. Напряжение этих элементов сплачивается уже не просто рамками текста, но особым логическим каркасом повышенной жесткости. Собственно философское развитие диктуется разворачиванием трех тактов упорядоченного (логического) рассуждения. В качестве главной линии консолидации философии выбрана речь, но речь особая, пролонгированная, берущая за исходное высказывание (тезис) не индивидуальную точку зрения, а целые гроздья мнений, отжатых в понятиях и положениях. В качестве оппонента (антитеза) выступает также не просто собеседник, а носитель другой концепции. Но в философию (если иметь в виду историческое состояние, а не просто философствование) входит и много внефилософских элементов: рассуждение попадает в минимально согласованные тупики - паратезисы, поэтому только с оговорками можно принять определение французского неогегельянца А. Ко-жева: философия - это дискурсивная мудрость.

Ж.П. ВЕРНАН: ЛОГИЧЕСКИЙ ГРЕЧЕСКИЙ УМ - ДИТЯ ПОЛИСА. В упомянутой выше работе Ж.П. Вернана «Происхождение древнегреческого мышления» упор сделан на разворачивание стандартных, массово-логических приемов мышления в ответ на запросы политической жизни древнегреческого города-государства (полиса). Деспотиям восточного типа были известны объективно суще-

246

ствовавшие общественные противоречия. Однако конфликт враждебных сил протекал здесь в неразвитых формах, он никогда не оборачивался свободным противоборством политических интересов. Над социально-политической и духовной жизнью государств Востока тяготела сверхъестественная фигура суверена. Для мифологического мышления властитель есть средоточие всех элементов космоса, вместилище всех человеческих активностей. Он не арбитр споров, но способ их решения. Подданный восточного властителя знает, что его владыка управляет не только царством, но и природой, и в ежегодных ритуалах дает начало сезонным явлениям. В некоторых же случаях госуд^ф-ством управляет бог при посредничестве жрецо», изъявляющих его волю.

Исчезнувший правитель, сверхчеловеческим образом упорядочивавший различные элементы своего царства, оставил потомкам трудную проблему: как порядок может родиться из конфликта между соперничающими группами, как общественная жизнь может опираться на отдельные элементы или, говоря словами орфиков, как одно может получиться из многого и многое из одного?

Вернан ясно показывает, что исторический выход заключался в создании принципиально новой политической организации - города-государства. Новое сознание формировалось как средство поддержания социально-политического равновесия путем выдвижения новых общественных целей и ценностей, изменений, социально-психологических конъюнктур, обеспечения условий для способов поведения.

Вернан очерчивает те уровни, на которых выкристаллизовывался социальный опыт свободного гражданина полиса. Этот опыт впитывал в себя эгалитарный дух соревнования, который автор называет духом агона. Агон - арена состязаний. В послеэгейской Элладе кипение выпущенных из-под деспотического гнета полярных сил естественно приводило к культу частного противоборства равных по силам соперников.

247

Кстати, в классической Элладе война рассматривалась как нормальное социальное явление. Противник - не зверь, не изверг, но соперник в состязании, которое ведется по определенным правилам и не должно окончиться полным уничтожением одной из сторон.

Автор неуклонно подводит к заключению, что далеко идущие изменения в психологии были обусловлены специфическим строем древнегреческого полиса. Рабовладельческая демократия классического периода стала колыбелью не только переживших тысячелетия философских идей и нетленного искусства, она породила такие формы психической деятельности (дискурсивное мышление, произвольная память, самоанализ и т. д.), которые говорят о наличии зрелой личностной организации. Уникальность, но также ограниченность опыта греков заключались в том, что способом социального бытия членов полиса была главным образом политика.

Философская рефлексия классического периода, тонко отразившая своеобразие переживаемой ситуации, никогда ясно не различала общества и государства, общественного и политического. Терминология философии и науки является преимущественно политической. В начале V в. до н.э. Алкмеон очень показательно определяет здоровье как правление большинства элементов тела, а болезнь как монархию, правление одного элемента. Когда Аристотель называет человека политическим животным, он подчеркивает то, что отделяет греческий разум от современного. Поскольку Homo sapiens есть в его глазах Ноmо politicus, постольку греческий разум в своей сущности есть разум политический.

Всепроникающая политизированность общины-государства порождала мощные психогенные факторы. Как можно заключить из анализа Вернана, особую личностнообразующую нагрузку несли три момента государственной жизни Древней Греции: 1) огромный престиж живого ораторского слова; 2) массовое распространение публичных дискуссий; 3) относительное политическое

248

равенство, «взаимозаменяемость» свободных граждан города-государства.

Французский ученый отмечает прямую связь между политикой и формирующимся эллинским разумом-логосом. Политическое искусство по необходимости есть умение пользоваться языком, и логос во время своего рождения получает сознание самого себя, своих правил, своей действительности посредством своей политической функции.

Сделавшись инструментом политической жизни, слово лишилось своего магического характера, уготованного для него в древних деспотиях. Как известно, в Древнем Китае ему приписывалась способность воздействовать на предметы, индийцы ведического периода отождествляли слово и вещь. Речь жреца или суверена, звучавшая в таинственном полумраке святилища, вызывала трепет и гипнотическое оцепенение.

На площадях древнегреческих городов внушение словом было вынуждено уступить убеждению. Совершенно ясно, что перед нами целая революция в способах общения, формах рефлексии, организации отдельных психических процессов и строении психической системы в целом, так как речь опосредует все проявления практической и идеальной деятельности человека. Это должно было вызвать цепную реакцию структурных сдвигов.

Светская роль речи и мышления могла установиться только в ходе свободной публичной полемики по самым важным вопросам общественной жизни.

Крупным изменениям подвергается религиозный культ. Он становится общим делом свободных граждан, а возникновение сект подчеркивает развитие индивидуализи-рующих тенденций: в служении частному божеству верующий противопоставляет себя государственному пантеону и тем самым общественному единству.

Философия оттачивает средства публичных дискуссий и набирает силы для блестящего расцвета VIV вв. до н. э. И наконец, осознавая себя в качестве агента политической жизни, во всем равным себе подобным, в поле

249

сил, где любой мог получить свою долю власти и оставить ее для других, эллин приобретал опыт человеческой индивидуальности. Связь человека с человеком в пределах города склонна принимать характер взаимных, подвижных, изменяемых иерархических связей подчинения и доминирования. Все, кто участвует в государстве, должны определяться как подобные и далее, более абстрактным способом, как равные.

Понятие системы подобных элементов, находящихся в состоянии подвижного равновесия, легло в основу учения об исономии - наиболее популярной политической доктрины эллинского периода. Политическая модель объяснения распространяется на все сферы познания, и Вернан находит ее присутствие в медицине, градостроительстве, астрономии.

«Греческий разум формировался не столько в ходе обращения людей с объектами, сколько во взаимоотношениях самих людей. Он развивался не столько в связи с техникой, посредством которой воздействуют на внешний мир, сколько благодаря технике, которая воздействует на других и основным средством которой служит язык, а именно политике, риторике, дидактике. Иначе говоря, греческий разум был устремлен на воспитание, совершенствование и образование людей, а не на преобразование природы. Во всех своих достоинствах и недостатках он - дитя полиса» [Вернан, 1988, с. 158-159].

Подобно всем схемам, эта подчеркивает значение отдельных моментов за счет других. Как отмечают некоторые критики, Вернан не учитывает роли опыта в становлении древнегреческого разума. С этим нельзя не согласиться. Практическая деятельность и связанные с ней наблюдения над природой составляют универсальную основу логического (и вообще всякого) мышления. Верно, однако, и другое. Без интенсивной политической практики рабовладельческой демократии отдельные навыки логического мышления, приобретаемые человечеством в ходе преобразования окружающего мира, не слились бы в стройную

250

систему аристотелевской силлогистики. Как известно, по своему экономическому развитию архаическая Греция не превосходила торговые финикийские города IX в. до н. э. или Нововавилонское царство. Однако в последнем сложилось только что-то вроде суррогата концептуального мышления в виде приемов гадания.

Уникальность древнегреческого опыта заключается не в том, что эллины изобрели приемы логически аргументированного доказательства, а в том, что у них эти приемы стали относительно массовыми и общедоступными. Великие восточные цивилизации не знали демократического устройства, а потому не нуждались в стандартизированной технике убеждения, к чему в своей основе сводится рациональное мышление греков. Этнопсихологические исследования демонстрируют, что натуральное сельскохозяйственное производство не создает потребностей в решении познавательных задач, выходящих за пределы непосредственного опыта. Вернан доказывает, что в Древнем Риме, где господствовал тот же рутинный землевла-дельческий труд, единственной широкой сферой человеческой деятельности, предъявлявшей спрос на дискурсивное мышление, была политика.

РАЗВИТИЕ ТРУДА И ТЕХНИЧЕСКОЙ МЫСЛИ В ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ. Важно понять, какое место в становлении новой ментальности занимают факторы, которым в марксизме отводится первостепенное место: труд и классовые отношения. Невозможно отрицать, что без производства средств к существованию человеческая жизнь невозможна. Но это положение относится к любому обществу и любой эпохе. Какое же место в формировании конкретного человеческого склада занимает трудовая деятельность? В греческом полисе жили не только политики, философы и художники. Большая часть населения состояла из крестьян и ремесленников при значительном числе рабов. На судьбу культуры и европейской цивилиза-

251

ции оказала влияние, однако, не эта масса, но относительно немногочисленный слой носителей новой ментальности. Их человеческий тип стал воспроизводиться в европейской истории и придал ей окраску «фаустовской культуры» (выражение немецкого философа О. Шпенглера). Достоинство исторической психологии в том, что она изучает конкретно место трудовой деятельности в греческом обществе, изучает труд как ментальную категорию, т. е. отражение технической активности в культуре, передаваемой от поколения поколению. В работах И. Мейерсона и особенно Ж-П. Вернана 1950-х годов, несмотря на явное тяготение к марксизму, намечается отчетливое расхождение с последним: конкретные исследования показывают, что между техническим и культурным прогрессом нет соответствия. Греческий ум развивается иждивением физического труда, но связан с ним слабо. Несомненно, что за рамкой высших достижений эллинской цивилизации (технических открытий среди них нет) остается архаическая, примитивная ментальность, пронизанная аграрной и ремесленной магией, сезонными ритуалами. Она и составляет подпочву греческого разума, который, естественно, должен быть изучен целостно.

Свой анализ исторические психологи называют психологическим изучением функции труда: «Изучая труд в качестве ведущего типа поведения, сегодня хорошо организованного и унифицированного, мы спрашиваем себя, в какой форме он проявляется в античном мире, какую роль он играет для человека и для общества, как он определяется по отношению к другим человеческим активностям, какие операции воспринимаются как более или менее трудовые и в каких аспектах, с каким психологическим содержанием» [Vernant, 1955, р. 16].

Ключевой для понимания древнегреческих представлений о труде является фигура Прометея. Черты, приписываемые титану, противоречивы: храбрый сын Яфета - благодетель человечества и в то же время причина его бед. Он умен, но и непредусмотрителен. Миф о Прометее имеет

252

несколько мотивов. В нем прослеживается след индоевропейских преданий о краже амброзии - пищи бессмертных. Есть и тема похищения огня, которая выражает новый статус человека в мире. Искусственный огонь - условие существования человека, но за его похищение надо расплачиваться. Отныне человек лишен прежнего изобилия и вынужден трудиться. У Прометея есть женский двойник - Пандора, которая выпускает из ящика спрятанные там человеческие бедствия. «В этом контексте плодородие и труд проявляются как две противоположные и дополнительные функции. Человеческие условия точно характеризуются этой двойственностью и амбивалентностью. Всякое преимущество имеет свою противоположность, всякое добро - свое зло. Богатство предполагает труд, рождение - смерть. Прометей, отец людей, двойственен: благодетельный и зловредный» [Vernant, 1952, р. 8]. Самая первая запись мифа о Прометее принадлежит Гесиоду (VIII-VII вв. до н. э.). Здесь труд воспринимается как удел и религиозная обязанность человека добиваться благополучия в непрестанных заботах и надеждах на расположение богов. Но труд, который знает поэт, - это сельскохозяйственный, крестьянский труд. Прочие же занятия не вызывают у него интереса.

Гораздо более широкое понимание труда мы находим в трагедии Эсхила (VI-V вв. до н. э.) «Прикованный Прометей» (трагедия «Прометей освобожденный» сохранилась только в отрывках). Здесь достижения цивилизации, которыми человек обязан Прометею, упоминаются в целом. В конце концов Зевс и Прометей примиряются. Техническая сноровка, изобретательность человека получают от олимпийского громовержца статус моральной и гражданской нормы. Это примирение символизирует равновесие человеческой предприимчивости и морально-правового Закона. Но о собственно производительной, универсальной функции труда не говорится.

Падение оценки материальной деятельности человека наблюдается у Платона (V-IV вв. до н. э.). За ремесленни-

253

ком он не признает самостоятельной мотивации. Истинным производителем является не тот, кто делает, а тот, кто заказывает. Ремесленник же подобен физической силе огня, воды или своих инструментов. К физическим усилиям способен каждый, в них нельзя найти человеческой мотивации и (говоря современным языком) операционального состава. Психологическим составом обладает деятельность политика и мудреца.

Греки не видели сходства различных сфер человеческой активности, поэтому у них не было единого обозначения деятельности. Есть тяжелый, но почетный труд свободного земледельца (epyov), он имеет религиозную ценность (и к нему примыкает воинская служба гражданина). Действия под принуждением, доля раба, подневольная работа не обязательно что-то производят, к ним относится все, что человек делает не по своей воле. Когда упор делается на техническом исполнении, то это - творение, (поэзия). Усилие, направляемое внешней целью-формой - просев (практика). Упомянутые греческие слова вошли в современные языки, но обобщающего понятия в лексиконе древних греков мы не найдем. Инженерная мысль в Древней Греции еще не получила своего логического выражения и вынуждена пользоваться приемами более развитых познавательных сфер: философии, риторики или более архаичных (магии).

«Эта мысль - еще не техническая: если она используется для демонстрации математических рассуждений, постановки некоторых проблем и констатации фактов, по своим вдохновениям она остается логической и диалектической. По своей форме, словарю, понятийным рамкам, теории, в которой выражается, она интригующе близка к софистике. Механическое искусство определяется в смысле, еще очень близком к хитрости, уловкам, как искусное изобретение, которое позволяет найти выход из затруднительного положения в апории и возобладать над враждебными и превосходящими силами» [Vernant, Vidal-Naquet, 1988, р. 45-46].

Греческое слово «технэ» с его широким диапазоном значений для образованного грека эпохи Платона и Аристотеля относится прежде всего к оратору и софисту, побеждающему оппонента в трудном споре искусными словесными уловками. Технэ софиста состоит в том, чтобы уравновесить чужой аргумент своим доводом. Но так же и тавматургия - искусство механических фокусов и хитрых приспособлений - должна уравновесить большую силу природы своей, меньшей. «Она получает воздействие на природу в формах и по модели действия над людьми. Она видит в технических инструментах средства господства над "'.чами наподобие того, как ритор практикует в собрании благодаря искусству языка... В механике все не математи-зировано. Динамизм естественных сил, которые нельзя еще высчитать на уровне физического закона, оказывается более понятным в плане диалектики, признанной взвесить силу логических аргументов» [Vennant, Vidal-Naquet, 1988, Р.48].

Знаменитый Архимед не оставил описаний своих машин. Александрийские инженеры, наиболее искусные и ученые среди эллинских «механиков», дали только очень грубые, приблизительные описания своих изобретений, которые, похоже, создавались методом проб и ошибок.

Архаический ремесленник - существо загадочное, он в родстве с магом. Его хитрости в делах с опасными демонами природы отчасти наследуют создатели механических игрушек, тавматурги, но так же словомаги - софисты. Ремесленнику же классического периода на шкале общественного престижа оставлена жалкая роль поденщика. Его дело - выполнять заказы. Власть в полисе переходит к хозяевам слов. Процесс в политике означал застой в технике. Чтобы преодолеть это противоречие, нужна была иная, неантичная ментальность.

ОТ ОБЩИННОГО ЧЕЛОВЕКА К ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЛИЧНОСТИ. В истории Древней Греции (если отбросить крито-микенскую эру) выделяют 4 периода: гомеровский (до VIII в. до н. э.), архаический (VII-VI вв. до н. э.), классический (V-IV вв. до н. э.), эллинистический (с IV в. до н. э.). Решающий сдвиг в сознании и поведении индивида относится к концу архаической - началу классической эпохи, времени, когда произошел переход от родоплеменного строя к полисному, возникли философия, наука, литература. Обширные изменения произошли в экономике, социальном устройстве, образе жизни. В архаическую эпоху греки, которым становится тесно на своей маленькой каменистой родине, начинают «Великую колонизацию». Эллинские поселения и торговые фактории распространяются от Атлантовых столпов (Гибралтара) до Танаиса (Дона). Появляются зажиточные торговцы, численно увеличивается демос, растут города. Победа рабовладельческой демократии над родовой аристократией и олигархией в некоторых полисах способствует расцвету и закреплению свобод полноправных граждан; законодательство Драконта (VII в. до н. э.) уменьшило коллективную поруку за преступления и впервые определило принцип индивидуальной ответственности; реформы Солона (VI в. до н. э.) разделили граждан по имущественному положению вместо деления по признаку рождения; Клисфен заменил родовую организацию территориальной; при Перикле (V в. до н. э.) государственное устройство Афин окончательно приняло форму общего дела ответственных граждан.

Направление движения греческого общества в эти века - от архаической «культуры стыда» к классической «культуре вины». Это означает, что основанное на внешних санкциях и стыде поведение индивида все больше направляется внутренне прочувствованными решениями, чувством вины - свидетельством духовной сложности человека. У индивида устанавливаются сложные отношения к миру, в котором он живет, и ценностям этого мира. Свидетельством такого развития является греческая литература. Если эпические поэты Гомер, Гесиод, Тир-

256

тей, Каллин прославляют коллективные ценности, то новое поколение в лице лириков Архилоха, Сапфо, Анакре-онта сосредоточено на событиях и переживаниях отдельной жизни. Обстоятельства рождения новой эллинской индивидуальности сводятся к двум условиям: во-первых, появлению рядом с единой эпической картиной мира каких-то иных способов видения и оценки человеческой жизни; во-вторых, необходимости сделать сознательный выбор из альтернативных способов мировосприятия и поведения.

СОЦИОЦЕНТРИЗМ ИЛИ ЭГОЦЕНТРИЗМ? Исторический психолог З. Барбу пишет: «Греки были первыми, кто построил тип цивилизации, которая сделала человека способным сознавать себя индивидом. В Греции история древнего мира перешла от доиндивидуалистической к индивидуалистической ступени» [Barbu, 1960, р. 76]. Она привела к «развитию специфической формы самосознания членов греческих общин, которая определила возникновение личности индивида как основной единицы и высшей ценности жизни» [там же].

Это - традиционный тезис европейской историософии: Восток неиндивидуалистичен, в Древней Греции появляется современная (европейская) личность с полным осознанием своей уникальности. По мнению Ж.П. Вернана, он звучит абстрактно, потому что древний грек - не венец развития, но Homo polificus, человек гражданского самоуправления, которое в некоторых случаях расширялось до античной демократии, вне которой стояли рабы, женщины, иностранцы. Итак, самосознание и социальная автономия классического грека сводились к определению своей взаимозаменяемой и равной другим позиции в игре политических сил и логических аргументов.

В начале движения от общины к обществу индивид «еще не возник как интегрированная ментальная структура, не имел еще чувства того, что его внутренняя жизнь форми-

257

рует последовательную структуру с собственными осями, он выражает свои связи с окружением не как части своего «Я», но как свою диффузную форму» [Barbu, 1960, р. 77].

Указанное положение подтверждается тем, что у Гомера нет представления о единстве душевной жизни человека, а есть несколько автономных центров психической деятельности. Настоящими авторами человеческих поступков считались боги, которые, как об этом рассказывается в «Илиаде» и «Одиссее», просто «вкладывают» смертным определенные чувства и мысли. Можно представить сеть пересекающихся социальных связей, которые в некоторых местах достигают большой густоты. Там будет располагаться диффузное «Я» общинного человека. Но можно представить иначе: социальные линии-векторы, выходящие из твердого ядра самосознания: «Его (современного человека. - В. Ш.) связи с окружением могут быть представлены как расходящиеся линии, берущие начало из твердого ядра его духовной жизни. Примитивный же человек существует в своих связях, социальных связях особенно. Он не может видеть связь между собой и своими действиями, мысли и чувства даны ему извне. В противоположность личности западного человека личность примитивного человека состоит из серий сходящихся линий, представляющих его связи с другими, с совершенной пустотой в центре» [Barbu, 1960, р. 77].

Иначе говоря, первобытное мировосприятие социоцентрично. Здесь уместно вспомнить расхождения между Л.С. Выготским и швейцарским психологом Ж. Пиаже относительно эгоцентризма ребенка. Советский ученый утверждал, что раннее речемышление ребенка социально, швейцарский - что оно эгоцентрично, т. е. отражает точку зрения ребенка в самом прямом и непосредственном значении. Эгоцентризм раннего возраста объясняется тем, что маленький человек не может представить себя со стороны, не рефлексирует. Его телесно-психическая данность - неизменная точка отсчета при получении информации о мире. Чтобы преодолеть такую фиксированность, необходимы

иные, над-органические и над-индивидуальные точки отсчета. Децентрированность означает не отрицание индивидуальной точки зрения, но объединение альтернативных положений и принятие своей позиции за одну из возможных.

За первобытным человеком часто отрицают способность к альтернативному мировосприятию и делают его абсолютным эгоцентриком (аргумент: он не может абстрактно мыслить и отвлечься от конкретной ситуации). С другой стороны, личность с пустотой в центре - это, разумеется, модель полного социоцентризма, так как индивидуального самосознания здесь вообще не предусмотрено, оно заменено набором коллективных представлений.

Изобразить человеческую психику без всякой индивидуальной позиции попытался американский психолог Дж. Джейнес (см. выше).

Рассуждения Джейнеса весьма близки к тому, что писал Б.Ф. Поршнев о психике предгоминид. Оба пытаются охарактеризовать «непосредственное» сознание, обходящееся без помощи запечатленных знаков. Правда, советский историк доводил его до позднего палеолита (появление речи), а американский психолог - до железного века (буквенного алфавита). По-видимому, Джейнес и Поршнев не заметили иных (неречевых и неписьменных) опосредований - отражений сознания в культуре. В истории нет абсолютных эгоцентриков или социоцентриков. Любая культура предоставляет индивиду позиции, с которых он может взглянуть на себя как бы со стороны. Но верно, разумеется, что только язык и письменность создают сплошное внешнее знаковое пространство отражений человека и что без Э1'их символических средств получить «объективное» (точнее, объективированное) представление о чужом или своем сознании невозможно.

В противоположность некоторым историкам и психологам этнографы, имеющие дело с живыми «примитивами», считают личность с «совершенной пустотой в центре» фантастической. Они не усматривают у своих респондентов чего-

либо отличного от личности так называемого современного человека. Индивидуальность и самосознание существуют в самом простом человеческом общежитии, но только там эти человеческие качества с трудом становятся достоянием коллективной памяти. Так, английский этнограф Дж. Гуди утверждает, что проявления индивидуального поведения для традиционного общества характерны в такой же степени, как и для современного, но без способов закрепления отдельных мнений и поступков индивидуальная точка зрения просто не сохраняется и растворяется в безличных формулах вековой традиции [Goody, 1977, 1986].

Но едва ли возможно отделить психику от способов ее выражения. Этнографы и этнопсихологи фактически создают для своих испытуемых такие способы, а историки культуры часто отождествляют человека с устойчивыми системами символического выражения. Так что обе точки зрения имеют достоинства и недостатки. Историческая психология стремится учесть оба подхода, т. е. не отрывать семиотико-культу-рологический анализ от соображений, касающихся эволюции психики и личности. Тогда получается, что некоторые познавательные качества античности выводимы из характерных для того времени способов коммуникации.

АНТИЧНОСТЬ И КОММУНИКАЦИЯ. Между нулевой точкой письменности и современными успехами информатики много вариаций. Существуют такие отношения между письменностью и дописьменностью, как: 1) использование письменных текстов по законам дописьменной культуры в условиях ограниченной грамотности; 2) равновесие и относительная самостоятельность двух систем; 3) наложение законов письменности на устную речь [см. Stock, 1983]. Перейти от первого ко второму этапу удается только античности, но процесс этот никогда не завершается в доиндустриальных цивилизациях. «Значение древнегреческой цивилизации для всего мира в том, что она отметила момент в человеческой истории, когда глубоко интериоризованная грамотность впервые столкнулась с дописьменностью» [Ong, 1982, р. 24].

Но даже в Древней Греции стихия непосредственного человеческого контакта совершенно очевидно проявляется, например, в слабой разработке описаний жизненного пути человека, в зыбкости категорий индивидуального будущего. «Воздействие индивида и группы на предстоящее столь ограничено, предварительное устройство будущего столь чуждо греческой категории действия, что практическая активность кажется тем совершеннее, чем менее она включена во время, чем менее направлена целью, которая проектируется и готовится заранее; идеал действия - отменить всякую временную дистанцию между агентом и его действием, сделать их взаимно совпадающими в чистом настоящем», - пишет Ж-П. Вернан [Vernant, 1965, р. 31].

Консолидация письменной традиции в античности происходит под эгидой политики, в создании новой коммуникативной стратегии - убеждения. Убеждение представляет собой введение приемов непосредственного общения в контекст систематического рассуждения (и наоборот). Сам научно аргументированный стиль рассуждения происходит от попытки определить некую конвенцию и этику устных дискуссий, т. е. соединить непосредственное и опосредованное. Аристотель выносит конвенцию в дискурсивный план, так как делает диспут полностью подчиненным проблеме, давая развернутый обзор точек зрения.

Влияние непосредственной коммуникации (а преимущественно непосредственным общением были в Греции и политика, и наука) будет проявляться в медленном размежевании двух типов дискурса (рассуждения).

Во-первых, такого, где автор должен представлять собеседника и апеллировать к аудитории. Это - ритмически-суггестивный дискурс. Он принципиально недоформа-лизован, т. е. предполагает отождествление аргумента с определенным лицом.

Во-вторых, алгоритмический дискурс, исключающий возможность диалога и апелляций к аудитории. В данном случае рассуждение движется в пределах алгоритмизиро-ванной системы и элементы диалога могут проникать только из сознания мыслителя.

Два типа дискурса - риторический и алгоритмизиро-ванный - образуют идеальные точки в типологии текста. В первом случае комплекс ритмически-суггестивных средств дописьменной технологии трансформируется в уже текстуальные приемы непосредственного воздействия. Сюжетный замысел вытесняется за пределы исполнения, которое может быть определено как импровизация, т. е. совмещение формул-стереотипов с помощью ритма-интонации (метр, просодия). Сюжетный замысел проступает только при оценке текста в целом. (Но такого устная и малописьменная традиции не знают. Вот почему «общая идея» в устном исполнении представляется большой проблемой для современного исследователя.)

Во втором случае ассоциативные элементы вытесняются из текста вплоть до полной десимволизации и кон-цептуализации последнего.

В античности устное исполнение находилось в равновесии с письменной культурой. Философия, наука, политика творились в публичных дискуссиях.

В XX в. необходимы огромные усилия, чтобы оживить покоящийся груз книжной учености. Слово необходимо диалогизировать, наделить живым звучанием. Античности таких усилий не требуется, потому что ее слово не покоится, оно и так в коммуникации. Слово здесь понятно, так как подкреплено интонацией, жестом. Поэтому слово еще может быть само по себе не отягощенным внутренними формами и графическими сложностями текста.

«Слово ценилось античностью потому, что оно позволяло человеку свободному и досужему полностью раскрыть свою общечеловеческую природу и в этом почувствовать свою связь с такими же членами общества. Поэтому именно вокруг словесности, вокруг слова как средства общения и взаимопонимания строилась вся образовательная программа античной школы. Никакие специальные зна-

262

ния в эту программу не входили - ведь специализация не сближает, а разобщает людей» [Гаспаров, 1982, с. 1 1).

РИТОРИЧЕСКАЯ СЛОВЕСНОСТЬ ПОЗДНЕЙ АНТИЧНОСТИ. Поздняя античность занята технологией слова. Вся система средневековой учености закладывается в эти заключительные века древности. Эпоха работает для передачи своего наследия потомкам. Она в напряжении: успеть, уложить, отправить культурные накопления в будущее перед тем, как античный корабль пойдет ко дну. Самые выдающиеся личности эпохи понимают свою роль на редкость отчетливо. Боэций Северин - «последний римлянин», придворный варварского короля Теодориха, поставил целью жизни перевести, прокомментировать и дать учебные материалы по всем имеющимся наукам. Последние вещи ему пришлось писать уже в тюрьме, перед казнью за якобы измену своему варварскому монарху. Запад получил из рук Боэция Аристотеля, неоплатоников и другие основы античной философии. Они составили предмет средневекового обучения. Хотя такое совпадение исторической и личной судьбы - редкое исключение, объективно IV-VI вв. работали на передачу античной словесности, вырабатывая квинтэссенцию ее учености: грамматики, школьные прописи, примеры. Это происходило далеко не обязательно от исторической дальновидности. Просто угасающая римская государственность до времени поддерживала основу своего существования. Императоры понимали, что без письменного делопроизводства бюрократическое управление невозможно, поэтому заботились о грамматических школах, а школьные наставники, случалось, попадали на высшие государственные посты. Так на закате цивилизации у письменности оказывается главный покровитель и хозяин - государство. Но литература в результате, с нашей точки зрения, приобретает черты ограниченной, служебной, школьно-бюрократической словесности. Позднеримская литература - почти исключительно риторика. Положение словесности в восточной - эллинской, и западной - римской

частях римского мира различались. Это сказалось на развитии европейского человечества. Юридизм римской мысли в начале античности был вызван повышением значения государства и некоторыми местными традициями, в конце - более быстрым и драматичным падением империи на Западе, чем на Востоке. Как известно, греко-византийский Восток культурной Европы не знал такого резкого сокращения письменной учености до грамматического минимума, до простой грамотности. Запад знал. Но худа без добра не бывает. В переходные, «темные» века в западной словесности испарился почти весь богатый, образно-экспрессивный слой речевого выражения, исчезла способность к передаче тонких смысловых нюансов. Письмо свелось к минимально логическим построениям фразы. Но это же усугубило заложенные в римском психологическом складе черты логицизирования, склонность к ясности. В поздней римской литературе хорошо прослеживается сворачивание письменности в словесную технологию.

Вклад античности в европейскую культуру слова велик, но уложить живое выражение в риторическую формулу, разумеется, нельзя. Поэтому его приходится реконструировать из других частей античного наследия. Это не говоря о том, что античный духовно-психологический склад имел и несловесную часть.

ФОРМУЛЫ АНТИЧНОСТИ. Европейская мысль издавна пытается выявить самое существенное, сокровенное в своем античном прошлом. «Душа» этой эпохи, ее «гений» (или, говоря более современным языком, культурный тип) описывались и в развернутых рассуждениях, и в коротких, афористичных определениях-формулах. К последним относится, например, утверждение Гегеля о том, что античность есть равновесие идеи и материи. Гегель писал, что греки стоят в золотой середине между крайностями объективного и субъективного, природного и духовного. «...И она является прекрасной серединой именно

потому, что она одновременно и природна, и духовна... Ступенью греческого сознания является ступень красоты. Ибо красота есть идеал, есть возникающая из духа мысль, но возникшая таким образом, что духовная идеальность не существует еще для себя в качестве абстрактной субъективности, которая затем в самой себе должна развить свое существование в мире мысли. Это субъективность имеет еще в себе природную чувственную форму, но эта чувственная форма не занимает одинакового положения, не равноправна и тем паче не преобладает, как на Востоке. Теперь первое место занимает духовное начало, и природная сущность уже больше не признается сама по себе в ее существующих формах, а скорее представляет собою лишь выражение просвечивающего через нее духа и низведена до степени средства для него и способа его существования. Но дух пока что еще не имеет средой самого себя, чтобы представлять себя в самом себе и построить на этом свой мир» (Гегель, 1993, с. 187].

Дух в мире природных тел, которые он оформляет, использует для познания и наслаждения их красотой, есть, иными словами, эстетическое созерцание. Античность скульптурна, и не только потому, что славится музейными статуями. Скульптура - это и есть тело, соединенное с идеей-формой. Скульптура у греков - и ведущий жанр искусства, и модель мира. Космос представляется вместилищем живых и оформленных тел, доступных восприятию, скульптурны и мелкие фигурки-атомы, и даже идеи-скульптуры.

Русско-советский философ А.Ф. Лосев, переводя гегелевскую диалектику духа в регистр общественно-исторического объяснения, предложил формулу «рабовладельческая пластика». В пластическом единстве предмета созерцания форма стоит на первом месте. Форма - господское начало, неотрывное от рабски косной аморфной материи. «...Если рабовладельческая формация создавала в античности живой опыт вещественного понимания жизни и бытия, то она же должна была всегда толкать античное сознание и античное творчество именно к пластике, именно к скульптурному воспроизведению всего существующего. Античная пластика только потому и вырастала здесь с такой огромной силой, что она есть вещественно-телесное понимание жизни, а это последнее - самый прямой и самый необходимый результат рабовладельческой формации, понимающей человека именно как физическую вещь, как материальное тело» [Лосев, 1963, с. 51].

Правда, древнюю пластику, по Лосеву, можно трактовать как не только формационное (продукт рабовладения), но и межформационное явление. В этом случае господином является весь рабовладельческий строй, а косным материалом - общинно-родовая первобытность: «Античный тип культуры и эстетики остался навсегда одним и тем же, а именно теорией живого и одушевленного, видимого и слышимого, и вообще чувственно-материально воспринимаемого и идеально сформированного телесного космоса. И это есть не что иное, как результат переплетения общинно-родовой и рабовладельческой формаций, которые только и могли понимать предмет науки и искусства как чувственно-материальный космос и как сложнейшую рефлексию над этим космосом» [Лосев, 1988, с. 36].

Марксистский формационный подход не принят мировой наукой. Классовое объяснение может претендовать только на роль одной из гипотез, к тому же довольно уязвимой. Во-первых, в ранней и классической античности рабский труд не был основой экономики: рабы использовались преимущественно как домашние слуги, а также на тяжелых и непрестижных работах. Во-вторых, производственно-экономическое воздействие дает только одну группу факторов, влияющих на психику. Мы не можем вывести античную специфику из одного элемента. Классическая Эллада вобрала в себя воздействие многообразных сил: разумеется, своего крито-микенского прошлого (находясь к нему в отношении и преемственности, и отрицания); положения на стыке двух континентов; природных условий страны; этнического склада ее обитателей.

Полисное устройство (которое само возникло в ответ на определенные обстоятельства греческой истории) напрямую связано с более или менее массовым распространением грамотности, стереотипной логики, доказательной речи и социально-инициативной личности. Нельзя забывать и о ландшафте Эллады. Это маленькая, но очень пестрая и живописная страна, поделенная морем и горами на полунезависимые области. Природа противится объединению, но не создает особых препятствий для общения.

Здесь много наслаждений для взгляда, ценимых греками среди высших радостей жизни. Природа, традиция, историческая задача осмысления образов мифа создали в Древней Элладе идеальные условия для эстетической чувственности и пластического оформления опыта.

Античность является колыбелью достижений, которые западная цивилизация считает показательными для себя: научных, философских, политических, правовых. Быстрый, пытливый ум и подвижная городская личность, которые стоят за открытиями европейской древности, соседствуют в эту эпоху с малоподвижным аграрным бытом и традиционными воззрениями. По сравнению с другими эпохами отношения природного и культурного, индивидуального и общественного, чувственного и отвлеченного не достигли степени противоборства и разрыва, поскольку письменное сознание только что отпочковалось от до-письменного и живая связь между ними сохраняется.

От начала до конца своего существования античность рассказывала и распространяла мифы во все новых разновидностях: учено-книжных, философских, художественных, религиозных. В обработке и сохранении мифологической образности средствами письменного знания можно видеть другую культурно-историческую роль античности (если считать первой создание логического рассуждения). «Прогрессивная» и «консервативная» стороны античной ментальности слабо расчленены. Ум древнего человека не мог надолго отлетать в чистые абстракции и отвлекаться от зрелища мира, чувственно-мифологического по своему

267

характеру. Природа воспринималась соразмерной человеку (антропоморфной), человек - соразмерным природе, т. е. как натуральное оформленное тело. Такая степень обобщения конкретного является по существу эстетической. Античность оставила человечеству не просто отдельные открытия и навыки, но способ познания и саморегуляции, где логика и чувственность, понятие и образ сходятся в созерцании форм. В общих определениях-формулах, которыми описывают античность, преобладают слова «гармония», «созерцание», «пластика». В отличие от объяснений происхождения «греческого гения», перечень его свойств не вызывает разногласий. Постоянно фигурирующие уравновешенность (гармоничность), телесность, пластичность-скульптурность, созерцательность, антропомор-фность, по существу описывают эстетическое отношение. Оно дается с двух сторон: художественно-познавательного предмета и его созерцателя.

Изобилие образов не позволяет превратить мир в абстракцию, в объект для чисто научного познания и манипулирования. А созерцатель - это не вполне субъект. Он не создает, не исследует и не преобразует мир: он в нем находится как зритель и как зрелище. Античное искусство именуется мимезисом, т. е. подражанием, а художник - подражателем, зеркальным копиистом того, что он видит. Античная наука - теория, т. е. созерцание в первоначальном значении этого слова. Разумеется, античные художники и ученые были творцами, но относились к своему делу они не так, как их коллеги в XIX-XX вв.

Грек не только рожден, чтобы видеть, «он здесь, чтобы быть рассматриваемым. Он отражает мир, который разглядывает его глубоким и открытым взглядом, или, скорее, проецирует свой открытый глаз и свой дух миру», - пишет мифологовед Кереньи [Kerenyi, 1957, р. 96]. Богов вызывают не только для того, чтобы попросить о чем-то, но и чтобы посмотреть на них и угостить их зрелищем".

Фигура греческого божества еще не отделилась от телесной оболочки и не стала чистой формой, духовным символом, как христианский Бог. Поэтому о верованиях эллинов нельзя сказать «религия вдохновения и формы», но - религия видения. Поскольку для греков мир составляет физически-духовное единство, эти фигуры составляют естественные объекты греческого видения [Кегйпу^ 1957, с. 116]. Правда, «натуральные объекты» греческого искусства - пластические символы ученого мифа. В дописьмен-ном «неученом» мифе образ еще сплетен с ритуальным действием и не может вполне выделиться из последнего. Греки же сделали мифо-ритуальное действие зрелищем действия и отдельных его персонажей, поскольку смогли представить его в строках Гомера, Гесиода, многочисленных мифографов. Еще до того, как греческая наука стала расчленять мысль и образ, художественный мир Эллады был заложен с такой надежностью, что сделал «видимое», «телесное» (а на самом деле книжно-символическое) непререкаемой безусловной данностью греческого постижения мира.

Греческие боги - это нормативно-эстетические сущности, телесные символы природы и человека. Они показывают гармонизирующую силу образа. Человек может объединить и успокоить свои разнообразные стремления в эстетическом созерцании, если он не отрекается от конечного и чувственного бытия, соразмерного его телу.

Следует помнить, что в формулах античности дается оценка дошедшего до нас духовного наследия, более того, той его части, которая помогает современному человеку развивать и укреплять свою этнокультурную устойчивость. Эстетический канон греческой классики был и остается примером соединения образа и мысли, опасно разошедшихся в современной цивилизации. Личность XX в. находит в своем культурном генофонде готовые схемы мировосприятия и защиты от внутренних конфликтов, пришедшие из греческой античности. Ведь это - ее исторический и психокультурный базис.

РИМСКАЯ ЧАСТЬ АНТИЧНОЙ ФОРМУЛЫ. Может показаться, что все сказанное об античном культурном типе отрицается римской частью греко-римского «двучлена». Два главных древнеевропейских этноса по психологическому складу противоположны. У римлян репутация державного народа без оригинальных идей в философии, науке, искусстве. Образование распространилось на Рим из Эллады. «Плененная Греция победила своего некультурного победителя» - таково распространенное суждение о характере отношений двух половин античной цивилизации. Оно слишком упрощенное. У Рима были громадные достижения там, где Эллада почти ничего не оставила.

Взаимодействие полюсов создавало полиэтнический культурный тип, в котором участвовали и другие народы Средиземноморья. С появлением на исторической сцене Рима поток цивилизации в очередной раз разветвился. Если Греция - прародительница европейской цивилизации, то Рим дал начало ее западной ветви.

История Рима рассказывает о том, как из маленького поселка на семи холмах возникла огромная империя и как она пала. Эта история делится на три периода: 1) древнейший (царский) - VIII-VI вв. до н.э.; 2) республиканский (VI-I вв. до н. э.); 3) имперский (I в. до н. э.-V в. н. э.).

В римской истории нет места эллинскому долговременному разновесию равномощных сил, нет мозаики городов-государств, которые длительно сосуществуют без объединения; нет самодостаточной игры творчества и воображения. Геополитическая дилемма маленького города в центре Апеннинского полуострова была другой: победить соседей или быть побежденным. В римском национальном характере проявляются громадная целеустремленность, дисциплинированность, организационные способности. После падения древней монархии Рим - олигархическая республика, цель которой состояла в расширении и удержании жизненного пространства. Эта история пропахла солдатским потом. Государственное устройство называется discipline! rei publicae, дисциплина общего дела, т. е. орга-

270

низованного участия в нем граждан. В Риме мы находим четкую организацию, иерархию, которых нет у древних треков. Это - довольно консервативное общество.

«Римская история, которой положил начало Ромул, оставалась даже в период наибольших успехов лишь историей грандиозного закрытого мира. Город благодаря завоеваниям собирал вокруг себя все более обширные земли, пока его территория не достигла оптимальных для его обороны размеров, и тогда он в 1 в. решительно закрылся пограничным валом, этой своего рода китайской стеной западного мира. Под защитой этого укрепления город занимался эксплуатацией и потреблением, сам ничего не производя: после эллинистической эпохи не появилось никаких технических новшеств, хозяйство поддерживалось за счет грабежа и победоносных войн, которые обеспечивали приток рабской рабочей силы и драгоценных металлов, черпаемых из накопленных на Востоке сокровищ. Он великолепно преуспел в искусстве самосохранения: война всегда оборонительная, несмотря на видимость завоеваний; право строилось на прецедентах, предотвращая нововведения; дух государственности обеспечивал стабильность институтов; архитектура - по преимуществу искусство жилища» [Ле Гофф, 1992, с. 9].

В то же время это не азиатская деспотия. Римляне создали государственно-юридическую систему, закрепленную в правовых статьях и кодексах. В их жизни огромную роль играл контракт.

Римское право - венец римского взгляда на мир. Оно разделялось на публичное (jus publicum) и частное (jus privatum). В нем скрупулезно разработаны нормы владения. Трактуются обязательственные (контрактные) отношения, договор, отношения товаровладельцев и товаропроизводителей, правоспособность, порядок наследования и т. д. Римская юриспруденция стала основой гражданского права в современном обществе.

Римский характер, в отличие от эллинского, не созерцательный, а практичный. Собственная мифология древнейших латинян нам мало известна. Римляне после завоевания Эллады вместе со статуями богов вывезли на родин и олимпийский пантеон. Греческим богам и героям были даны латинские имена. Зевс стал Юпитером, Гера - Юноной, Афродита - Венерой, Арес - Марсом, Афина - Минервой, Геракл - Геркулесом и т. д. Без латинского имени из олимпийских божеств остался только Аполлон. Вместе с греческим пантеоном римляне получили то, что отсутствовало в их собственном культе: скульптуру, образ, историю богов.

Собственные же божества римлян были лишены биографии и определенного облика. Даже их пол определить трудно, и верующий обращался к предмету почитания в сомнении: «Бог ты или богиня». Впрочем, это не имело особого значения. Ведь римская мифология, в отличие от греческой, - это не сборник рассказов о происхождении, семейных делах и похождениях богов, а список правил поведения в определенных обстоятельствах. На свадьбе надо делать одно, на похоронах - другое, при рождении ребенка - третье. В мировоззрении Древнего Рима, как и в его политическом устройстве, оказались законсервированными архаические черты. Римская религия - это преимущественно ритуал, объединяющий человека с хранителями его рода, фигурами прошлого и силами природы в контрактном, деловом отношении. Здесь господствует принцип «do, at des» («Я даю, если ты даешь»). Жертвоприношение богу - это плата за услугу. Если все сделано правильно, божество должно откликнуться, так как имеет соглашение с гражданской общиной. Если оно пренебрегает своими обязанностями, то рискует остаться без приношений. Культ был сух и формализован, он являлся делом общины, рода, корпорации, государства. Латинское religio (отсюда слово «религия») означает «связь». Эту связь между двумя частями мира надо поддерживать по правилам.

Римские боги - это не образы, а нормы действия. Они функциональны и многочисленны. Сорок три бога ведали детством. Сначала шел бог первого крика Ватиканус. Его сменяли покровители сосания, лежания в колыбели, первого шага, первого слова и т. д. Двенадцать богов присматривали за вспашкой поля, а сев имел уже других небесных патронов. Домашние божества, лары, насчитывались тысячами. Каждый мужчина имел своего сверхъестественного покровителя, гения (женщинам покровительствовали юноны). Сначала гений олицетворял мужскую силу, затем он стал спутником жизни. Следовать своему гению означало поступать как должно. Но гении «заведовали» не только жизнью в целом, но и событиями, из которых она состояла. Были «возрастные» боги, боги ситуаций и состояний (страха, ожидания, надежды, верности, согласия, успеха и т. д.). Римляне учли массу обстоятельств и приставили к ним, по крайней мере, по богу. В антиковедении возникла даже теория «мгновенных богов» (немецкий филолог Г. Узенер). По этой теории, римляне стремились расчленить и обожествить временную последовательность, чтобы ритуально контролировать каждый момент действия. Это своего рода мифология деятельности. Сонм божеств описывает операциональный состав человеческих активностей, порядок их протекания, ценность, а также позволяет предвидеть результат и устранять случайность. Активный римлянин не согласен сложа руки ждать плодов своего труда, он о них узнает у богов и борется за них всеми средствами. «Такова глубинная установка римлянина, посредством которой он воспринимает очень отлично от грека, для которого человеческое будущее жестко обусловлено парой фатальность-необходимость» [Meslin, 1978, р.76].

Конкретность, сухость, внимание к моменту и детали проявляются, кстати, в единственном изобразительном жанре, который не был заимствован у греков, - в римском скульптурном портрете. Он развился из посмертной маски и связан с культом предков. Первоначально восковая личина запечатлевала последний миг жизни, отлетающей от тела. Слепок лица магически сохранял жизненную силу и противился ее исчезновению. Изображения предков охраняли род и его социальную память. В римских скульптурных портретах почти нет типизирования, как в греческих статуях, они натуралистичны. Невероятная зоркость )дожников, отсутствие идеализации делают их мастерство беспощадным. Это искусство находится на грани запечатления мгновенного, фотографии.

Сочетание сверхозабоченности текущим и скрупулезнейшего ритуала делает понятным, почему греки считали верования своих апеннинских соседей суевериями. Громадное место в культе римлян занимали вещие знаки (предзнаменования) и гадания. Для римской религии предзнаменования все равно что телесные символы для греческой художественной мифологии. Верование приближается к активному выспрашиванию и выслушиванию божественных сообщений о ходе дел. Опять же по контрасту с греческой пластикой «оно не есть ясное, праздничное видение, или приведение в действие зрительной способности, или экстатическое пророчество, но установка, для которой не существует ничего более ясного, чем следующее определение: упорное, внимательное выслушивание и действие в соответствии с ним - вот вам и религия!» [Kerenyi, 1957, р. 123]

Практичный и здравомыслящий римлянин был суеверен. Государственные дела и военные походы откладывались из-за неблагоприятных гаруспициев (гадательных предсказаний по внутренностям животных). Чтобы повернуть события в свою пользу, прибегали к магии.

Вообще магический момент в римском опыте если и не сильнее, чем в греческом, то больше «на поверхности», чем там. Гении напоминают известную этнографам ману жителей Океании, т. е. рассеяную повсюду силу вещей. А это - анимизм, одушевление природы, неотрывное от попыток заставить духов вещей служить сведущему в заклинаниях человеку. Магия представляет активно-воздейственную часть первобытного обряда, тогда как миф - образно-словесную, «созерцательную». Сильно упрощая, можно предположить мифологическую акцентированность греческого психологического склада и ритуально-магическую - римского.

И сильные, и слабые стороны латинского ума как-то связаны с его истоками. Не отягощенный большими образными богатствами, вышколенный ритуальным формализмом, он и продвинулся к чистым абстракциям дальше, чем греческий. Юридический казуизм, дисциплину мышления, административный порядок подарил Европе державный город. Но эти достижения в глазах потомков затмил блеск эллинской пластики. В этом сказывается избирательность оценки прошлого и привилегированное место, которое в духовной культуре занимают философские учения, произведения искусства и мифологические рассказы. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел психология