Лихи Т. История современной психологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть IV. Научная психология в XX веке

ГЛАВА 9. Закат бихевиоризма, 1950-1960
Закат начинается

В период после Второй мировой войны наиболее серьезные опасения были связаны с традиционным ядром научной психологии — экспериментальной психологией, которую к 1950 г. понимали прежде всего как исследование научения. Зигмунд Кох (S. Koch, 1951a, р. 295) писал, что «психология, похоже, вступила в эру всеобщей дезориентации». В другой статье (1951b) он утверждал, что «с конца Второй мировой войны психология испытывает затяжной и усиливающийся кризис... В его основе, по-видимому, лежит недовольство теориями недавнего прошлого. Никогда прежде не было столь очевидно, что развитие науки не является автоматическим движением вперед». Кох установил две причины кризиса экспериментальной психологии: внешнюю и внутреннюю. Внутренней причиной, по мнению Коха, была десятилетняя стагнация теории научения, а внешней — то, что клиническая и прикладная психология, претендуя на общественное признание, отказывались от теоретических исследований в пользу сугубо практической деятельности.
Неудовлетворенность состоянием экспериментальной психологии высказывал не только Кох. В 1951 г. К. Лэшли резко критиковал теорию структурирования поведенческих актов Дж. Уотсона. Опираясь на физиологические аргументы, Лэшли утверждал, что структурирование поведенческих актов невозможно из-за относительно низкой скорости передачи нервных импульсов от рецептора в мозг и обратно к эффектору. Вместо этого он предположил, что организмам присущи функции центрального планирования, которые координируют наборы действий в качестве более крупных единиц, а не цепей. Он делал особый упор на том, что язык организован именно таким образом, поднимая проблему, которая все больше терзала бихевиористов. Фрэнк Бич, занимавшийся поведением животных, в 1950 г. осудил все возрастающее увлечение экспериментальных психологов проблемами научения крыс. Он задал вопрос, интересуются ли психологи общей наукой о поведении или только одной темой, научением, только одного вида, норвежской крысы. Бич утверждал, что без исследования других видов поведения и других видов животных выводы бихевиористов не могут считаться универсальными. Он также указывал на существование такого видоспецифичного поведения, как импринтинг, которое не является результатом исключительно или научения, или инстинкта. Подобное поведение ускользает от всех существующих теорий научения, проводящих резкую границу между заученным и незаученным и затем исследующих только второе. Проблемы сравнительной психологии стали настоящим бедствием психологии научения в 50-х и 60-х гг. XX в.

290

Философский бихевиоризм

Философский бихевиоризм возник как отголосок проблем психологии животных и как мятеж против интроспективного ментализма. Следовательно, психологи бихевиористского толка никогда не обращались к одной из самых очевидных трудностей, которые могли бы возникнуть в их движении, — а именно к тому, что обыкновенные люди верят, что обладают психическими процессами и сознанием. Можно было прямо задать вопрос, почему же, если психических процессов не существует (во что, по-видимому, верили бихевиористы), повседневный язык настолько богат описаниями разума и сознания? Бихевиористы философского толка поставили вопрос о том, что менталистскую психологию здравого смысла необходимо интерпретировать в приемлемых для бихевиоризма «научных» терминах, что стало частью их более широкой программы установления связи ненаблюдаемого с наблюдаемым.
Логический бихевиоризм. Философский, или логический, бихевиоризм обычно представляют как семантическую теорию о значении психических терминов. Ее основная идея заключается в том, что приписать организму психическое состояние (например, жажду) — это то же самое, что сказать, будто организм расположен вести себя определенным образом (например, пить при наличии воды) (J. A. Fodor, 1981, р. 115). По мнению логических бихевиористов, когда мы приписываем человеку то или иное психическое состояние, на деле мы описываем его поведение в настоящий момент или возможное поведение при данных обстоятельствах, а не внутреннее психическое состояние. В таком случае концепции сознания можно исключить и заменить понятиями, относящимися исключительно к поведению. Но подобные утверждения весьма уязвимы. Например, согласно логическому бихевиоризму, чье-либо мнение о том, что лед на озере слишком тонок и нельзя кататься на коньках, означает, что субъект не расположен кататься на коньках и склонен сказать окружающим, что им также не следует этого делать. Однако все не так просто. Если вы увидите, что кто-то, неприятный вам субъект, катается на коньках, вы можете ничего не сказать в надежде на то, что лед под вашим врагом проломится. Поэтому психическое утверждение «верить в то, что лед тонкий» нельзя просто и прямо перевести в наклонности поведения, так как чья-либо склонность к определенному поведению зависит и от других мнений, что делает невозможным прямое уравнивание психического состояния и поведенческих наклонностей.
Трудности логического бихевиоризма имеют отношение к экспериментальной психологии, поскольку его доктрины представляют собой применение операцио-нализма к обычным психологическим терминам. Свойственное логическому бихевиоризму уравнивание психического состояния и поведения, или поведенческих наклонностей, обеспечивает операциональные определения понятиям «верить», «надеяться», «бояться», «испытывать боль» и т. д. Пример с тонким льдом показывает, что нельзя дать операционального определения «вере в то, что лед тонкий» и что неудача попытки «операционализировать» настолько простое понятие ставит под вопрос всю концепцию операционализма.
Британский философ Дж. Э. Мур еще резче отвергал логически-бихевиористское, операционалистское обращение с психическими терминами: когда мы испы-

291
тываем жалость к человеку, страдающему зубной болью, мы не выказываем нашу жалость, прикладывая его руку к его же щеке.
Итак, логический бихевиоризм очень уязвим, что сделало его популярным объектом критики со стороны философов других направлений. Но проблема заключается в том, что те, кому приписывали подобные взгляды, — Рудольф Карнап, Гилберт Райл и Людвиг Витгенштейн, на деле придерживались более сложной философии. Мы обсудили «бихевиоризм» Карнапа в главе 8 в связи с Э. Ч. Толме-ном, который одно время находился под влиянием Карнапа. Карнап ближе всех подошел к утверждению положений логического бихевиоризма, но нам следует помнить, что для него это было всего лишь временной остановкой на пути к истолкованию менталистского языка как рассказа о состояниях мозга.
•«Призрак в машине». В книге «Концепция разума» (1949) английский философ Гилберт Райл (1900-1976) нападал на то, что называл «догмой о призраке в машине», восходящей к Р. Декарту. Декарт выделял два мира: один — материальный, включающий тело, а другой — психический, внутреннюю призрачную сцену, на которой происходят частные психические события. Райл осуждал Декарта за совершение грандиозной «категорийной ошибки», заключавшейся в том, что разум рассматривался как нечто отдельное от тела. Вот пример категорийной ошибки: на экскурсии по Оксфордскому университету человек видит здания колледжей, библиотеку, деканов, профессоров и студентов. В конце дня посетитель спрашивает: «Вы мне показали все эти вещи, но где же университет?» Ошибка заключается в предположении о том, что название «Оксфордский университет» должно применяться по отношению к одному объекту, отделенному от строений и т. д. Итак, Райл провозгласил картезианский дуализм категорийной ошибкой. Картезианцы описывали поведение посредством таких «психических» предикатов, как «умный», «обнадеживающий», «искренний», «неизобретательный», а затем делали предположение о том, что должны быть психические субстанции, стоящие за поведением, которое делает их умными, обнадеживающими, искренними или неизобретательными. Именно здесь, по мнению Райла, и кроется ошибка, поскольку поведение само по себе является умным, обнадеживающим, искренним или неизобретательным; чтобы сделать его таким, не нужно никаких внутренних призраков. Более того, изобретение «призрака в машине» не решает проблемы, поскольку, если бы внутренний призрак существовал, мы должны были бы объяснить, почему его действия являются умными, обнадеживающими, искренними или неизобретательными. Существует ли призрак в призраке? Или призрак в призраке в призраке? Идея призрака в машине только затрудняет понимание психической жизни.
Может показаться, что Райл утверждал, будто разум является всего лишь поведением, т. е. что он был типичным бихевиористом (сам Райл возражал против того, чтобы его считали таковым). В действительности Райл утверждал, что психические предикаты — это нечто большее, чем описания поведения. Например, когда мы говорим, что птицы мигрируют, мы видим, что они летят на юг, и бихевио-рист мог бы сказать, что миграция — это поведение, выраженное в полете в южном направлении. Но по мнению Райла, сказать, что птицы мигрируют, означает сказать гораздо больше того, что они летят на юг, поскольку термин «миграция» под-

292
разумевает весь процесс ежегодных полетов птиц на юг и обратно и их умение ориентироваться в пространстве. Поэтому сказать, что птицы мигрируют, выходит за пределы того, чтобы просто сказать, что они летят на юг, но это отнюдь не стоит за тем, чтобы сказать, что они летят на юг. Подобным же образом сказать о поведении, что оно умное, означает не просто описать некое поведение, поскольку это вводит различные критерии, которые мы используем, говоря о поведении, что оно умное, — например, что оно соответствует ситуации и что оно, похоже, будет успешным. Но сказать, что человек поступает умно, — отнюдь не приписать поведение неким призрачным внутренним расчетам, которые делают его умным, как бы оно ни выходило за пределы описания бихевиористом того, что делает человек. Хотя Райл отвергал дуализм и хотя проведенный им анализ разума в некоторых чертах напоминал бихевиоризм, он достаточно сильно отличался как от физиологического, так и от логического, философского бихевиоризма.
Разум как социальный конструкт. Сложный и тонкий анализ ординарного психологического языка провел венский (а позднее — британский) философ Людвиг Витгенштейн (1889-1951).
Витгенштейн утверждал, что философы-картезианцы заставили людей поверить в существование психических объектов (например, ощущений) и психических процессов (например, памяти), тогда как фактически нет ни того ни другого. В качестве психического объекта рассмотрим боль. Достаточно очевидно, что би-хевиористы ошибаются, утверждая, что боль представляет собой поведение. Ошибка бихевиориста заключается в том, что использование «боли» от первого и третьего лица симметрично. Если мы видим, что кто-то стонет и держится за голову, мы говорим: «Ему больно», но я не скажу «Мне больно», потому что я наблюдаю, как я стону и держусь за голову, как того требует строгий операционализм. Поэтому, по мнению Витгенштейна, фраза «Мне больно» не описывает ни поведения, ни некоего внутреннего объекта. Объект познаваем, поэтому мы можем сказать о нем истинные вещи, например, «Я знаю, что эта книга Витгенштейна стоит 5 долларов 95 центов». Но утверждение о знании имеет смысл только в том случае, если мы можем в нем усомниться, т. е. если может быть истинно другое состояние дел, а не то, о каком мы думаем. Так, вполне разумным может быть высказывание «Я не знаю, стоит ли эта книга Витгенштейна 5 долларов 95 центов». Напротив, предложение «Я знаю, что мне больно» выглядит осмысленным и указывает на внутренний объект, но утверждение «Я не знаю, больно ли мне» — нонсенс; конечно, человек может получить травму и не почувствовать боли, но нельзя сказать: «Я не знаю, больно ли мне». Еще одна проблема, связанная с размышлениями о боли, как об объекте, касается ее локализации. Если я держу конфету двумя пальцами, а затем положу пальцы в рот, нам придется согласиться с тем, что конфета у меня во рту, равно как и между пальцами. Но давайте предположим, что у меня болит палец, и я сую палец в рот. Болит ли у меня рот? Любой ответит, что нет, следовательно, местоположение боли мы определяем иначе, чем местоположение других объектов. Витгенштейн сделал заключение о том, что боль не является неким внутренним объектом и что утверждения относительно боли (или радости, или экстаза) не являются описаниями чего-либо предметного. Скорее, они — проявления. Стоны выражают боль, но они ее не описывают. Витгенштейн называл такие предложе-

293
ния, как «Мне больно», заученными лингвистическими эквивалентами стонов, выражающими, но не описывающими боль. Боль абсолютно реальна; это не призрачный психический объект.
К. Дж. Лакхардт (С. G. Luckhardt, 1983) предложил полезную аналогию для того, чтобы прояснить точку зрения Витгенштейна. Живопись выражает концепцию художника посредством нанесения физического вещества краски на холст. В процессе истолкования картины мы находим ее красивой (или уродливой). Бихевиористы напоминают продавцов красок, которые указывают на то, что, поскольку картина выполнена красками, ее красота тождественна расположению красок на полотне. Но очевидно, что это абсурд, поскольку картины, перед которыми благоговели художники-академики и публика в 1875 г., модернисты и их аудитория сочли бы, вероятно, приторным китчем. Красота зависит от истолкования красок на холсте и не идентична ему. Картина представляет собой физическое проявление художника, которое, в свою очередь, истолковывается зрителями. Подобным же образом фраза «Мне больно», точно так же, как стоны и гримасы, является физическим проявлением, которое могут истолковать все, кто его услышит.
Далее Витгенштейн утверждал, что психические процессы не состоят из каких-либо вещей. Давайте рассмотрим память. Очевидно, что мы помним вещи постоянно, но существует ли внутренний психический процесс вспоминания, общий для всех актов памяти? Витгенштейн полагал, что нет. Н. Малкольм (N. Malcolm, 1970) приводит следующий пример: спустя несколько часов после того, как вы положили ключи в ящик на кухне, вы спрашиваете: «Куда я положил ключи?» Вы можете вспомнить это несколькими способами.
1. С вами ничего не происходит, затем вы мысленно проявляете свои действия
в течение дня, у вас возникает образ ключей, положенных в ящик на кухне, и
вы говорите: «Я положил их в ящик на кухне».
2. С вами ничего не происходит. У вас нет образов, но вы спрашиваете себя:
«Куда я положил ключи?», а затем восклицаете: «Кухонный ящик!»
3. Вопрос встает, когда вы глубоко поглощены разговором с другим человеком.
Не прерывая беседы, вы указываете на кухонный ящик.
4. Вас спрашивают, когда вы пишете письмо. Ничего не говоря, вы подходите
к ящику, открываете его и вытаскиваете ключи, составляя в течение всего
этого времени следующее предложение письма.
5. Без каких-либо колебаний и сомнений вы прямо отвечаете: «Я положил их
в ящик на кухне».
В каждом случае вы вспоминаете, где были ключи, но каждый из случаев не похож на другие. Поведение различно, поэтому не существует необходимого поведенческого процесса вспоминания; не существует единого психического сопровождения акта вспоминания, не существует и неотъемлемых психических процессов вспоминания; и поскольку не существует общего поведения или сознательного опыта, не существует и неотъемлемого физиологического процесса вспоминания. В каждом случае присутствует определенное поведение, психические события и физиологические процессы, но они неодинаковы, поэтому не существует единого процесса памяти. Мы объединяем эти события в «память» не потому, что каждый

294
эпизод обладает некоторой существенной определяющей чертой, но потому, что все они обладают тем, что Витгенштейн называл «семейным сходством». Члены одной семьи похожи друг на друга, но не существует одной-единственной особенности, какой обладали бы все члены семьи. У двух братьев могут быть похожие носы, у отца с сыном — уши, у двух кузенов — волосы, но не существует необходимой определяющей черты, присущей всем. Витгенштейн утверждал, что все термины, относящиеся к психическим процессам, — это термины семейного сходства, но они не имеют характерной сути, которую можно было бы выделить. «Вспоминание», «мышление», «намерение» являются не процессами, а человеческими способностями.
О психологии Витгенштейн был невысокого мнения: «Бесплодность психологии нельзя объяснить тем, что она молодая наука... проблема в том, что в психологии нет единых экспериментальных методов». По его мнению, примером концептуальной путаницы в психологии служит ошибочное представление о том, что психические объекты и психические процессы существуют, и попытки объяснить эти фикции:
Следует отказаться от мысли, что существуют некие психические процессы думанья, надежды, желаний, веры и т. п., независимые от процессов выражения мысли, надежды, желанья и т. д. Если мы тщательно проверим употребление нами понятий «думать», «придавать значение», «желать» и т. д., то этот процесс избавит нас от соблазна искать особый акт мышления, независимый от акта выражения наших мыслей и спрятанный в некоей особой среде (L. Wittgenstein, p. 41-43).
Это мнение Витгенштейна полностью совпадает с представлениями Райла: за нашими актами ничего не стоит, «призрака в машине» не существует. Что касается высказывания о психологии, то его можно отнести к науке вообще: объяснения имеют свой предел (N. Malcolm, 1970). Бессмысленно спрашивать физика, почему объект, пришедший однажды в движение, будет вечно двигаться по прямой, если на него не подействует другая сила, поскольку это базовое предположение, которое позволяет физике объяснять другие вещи. Никто не видел объект, движущийся таким образом, и единственные объекты, на которые явно ничто не воздействует и которые мы можем наблюдать в движении, — это планеты, движущиеся (грубо говоря) по кругу. Подобным же образом физики не могут объяснить, почему кварки имеют те свойства, которыми они обладают; они могут объяснить только, каким образом, учитывая эти свойства, можно объяснить поведение кварков. Психологи предполагали, что мышление, память, желанье и т. д. требуют объяснений, но Райл и, особенно, Витгенштейн заявили, что это не так. Когда психологи поставили вопрос о том, что представляет собой процесс мышления, они пошли по ложному пути. Витгенштейн отмечал:
Мы можем говорить только о процессах и состояниях, а вопрос об их природе останется нерешенным. Да, мы можем размышлять об этой природе и выдвинуть ту или иную ее концепцию, но эта концепция — всего лишь то, что помогает нам лучше понять процесс (Wittgenstein, 1953).
С точки зрения Витгенштейна, мы не в состоянии дать научного объяснения поведения, но мы можем понять его. Чтобы понять поведение людей и выражение

295
их мыслей, мы должны принять во внимание то, что Витгенштейн называл «формами жизни». Обсуждая пример с картиной, данный К. Лакхардтом, мы указывали, что красота картины таится в ее истолковании. То, как мы интерпретируем картину, зависит от ситуации. Ценитель живописи, знакомый с историей искусств и новейшей художественной критикой, будет воспринимать картину в этом контексте, учитывая то, что он знает о данном художнике, и под влиянием своих впечатлений от его более ранних работ. Не просто красками на холсте, а чем-то прекрасным или уродливым картина становится только в глазах зрителя. Весь этот контекст и есть «форма жизни».
Витгенштейн отмечает, что действия человека имеют смысл только в условиях формы жизни. Необразованный житель западного мира, возможно, сочтет практики иной культуры или другой исторической эпохи лишенными смысла. Верно и обратное: представители некоторых африканских племен впервые попали в город и были глубоко шокированы, когда в одном высотном здании увидели, как в ящик вошли двое мужчин, а через несколько секунд оттуда вышли три женщины. (Они увидели лифт.) Если заявление Витгенштейна верно, то не только психология не может быть наукой из-за того, что не существует психических процессов и объектов, подлежащих изучению и объяснению, но и другие общественные науки не могут быть науками, поскольку не существует исторически неизменных и универсальных кросс-культурных принципов понимания человеческого мышления и поведения. Витгенштейн говорил, что психология должна отказаться от «жажды обобщений» и «презрительного отношения к частному случаю», позаимствованных ею у естественных наук (L. Wittgenstein, 1953), и преследовать самую скромную цель — объяснить формы жизни и отдельные действия людей в пределах их конкретных исторических форм жизни.

Формальный бихевиоризм

Если взгляды К. Халла и Э. Ч. Толмена сформировались до распространения логического позитивизма и конструктивизма, то все психологи, достигшие профессиональной зрелости после Второй мировой войны, испытали серьезное влияние этих течений. Многие представители нового поколения полагали, что дискуссии 1930-1940-х гг. закончились безрезультатно и проблемы психологии научения (ядра процесса приспособления) не решены. В результате в 1940-1950-х гг. многие психологи-теоретики занялись пересмотром положений своей науки, стремясь усовершенствовать психологические теории с помощью техник логического позитивизма и операционализма.
Промежуточные переменные и гипотетические конструкты. Наибольшие споры в тот период вызывали понятие «промежуточных переменных», введенное Э. Ч. Тол-меном, и такие теоретические понятия, как «когнитивная карта» и «сила привычки», которые К. Л. Халл и Э. Ч. Толмен привлекли для объяснения поведения. Конец дебатам в 1948 г. положили Кеннет Маккоркодейл и Пол Мил, которые разграничили промежуточные переменные и «гипотетические конструкты». Хотя подразумевалось, что это разграничение будет осью, вдоль которой можно будет расположить психологические концепции, на практике это различие использовали дихотомически — аналитики-теоретики были склонны противопоставлять про-

296
межуточные переменные и гипотетические конструкты. Промежуточные переменные представляли собой концепты, определенные строго операционально, в виде простых стенографических описаний экспериментальных процедур и измерений. Обычно утверждали, что гипотетические конструкты представляют собой временные подручные средства, облегчающие творчество на ранних стадиях научного развития. Неудачную попытку «очистить» гипотетические конструкты до состояния промежуточных переменных признали совершенно ненаучной, поскольку «валидные промежуточные переменные... являются единственным видом конструктов, допустимых в научной теории» (М. Marx, 1951).
Но было непонятно, в чем же заключается дополнительное значение гипотетических конструктов. Иногда казалось, что они значат не больше, чем идиосинкразические ассоциации их создателя (Н. Н. Kendler, 1952); иногда — что их значение имеет отношение к гипотетическим неврологическим механизмам, лежащим, как полагали, в основе поведения (М. Marx, 1951); а иногда — к более абстрактным моделям поведения (Е. С. Tolman, 1949). В чем бы ни заключалось дополнительное значение, все, за исключением Э. Ч. Толмена и его сотрудников (D. Krech, 1949; Е. С. Tolman, 1949), утверждали, что оно было незначительным и его следовало убрать из психологической теории как можно скорее.
Что заучивают? Наглядный пример дискуссий о смысле и статусе гипотетических конструктов — спор между толменианцами и неохаллианцами, продолжавшийся с 1930-х гг. Неохаллианцы утверждали, что, когда животное выучивает, как пробегать по лабиринту, оно выучивает серию ответов, которые должны быть представлены в определенных точках лабиринта. Последователи Толмена продолжали считать, что животное выучивает репрезентацию лабиринта в когнитивной карте. Чтобы склонить чашу весов в пользу той или иной точки зрения, было проделано огромное количество экспериментов, но к 1950 г. так и не удалось достичь никакого прогресса в определении того, какая же позиция правильна. В 1952 г. Говард Кендлер, студент Спенса, заявил, что спор между толменианцами и неохаллианцами представлял собой псевдодиспут. Применив операциональные критерии, Кендлер попытался показать, что между этими двумя лагерями не существовало реальных различий. Поскольку «единственное значение, которым обладают промежуточные переменные, — это их отношения как с зависимыми, так и с независимыми переменными», то любая теория научения занимается лишь ответами в данных точках выбора в лабиринте. Кендлер обвинил сторонников Толмена в приверженности «ошибке овеществления», поскольку они верили, что когнитивные карты это нечто большее, чем стенографическое описание поведения в лабиринте. Поскольку теоретическим понятиям следует давать операциональные определения — в терминах поведения, имеющего место при определенных условиях, — различие между позициями толменианцев и неохаллианцев не превышало различия «между персональными процессами мышления, ведущими к изобретению гипотетических конструктов».
Статья Кендлера разъяснила, что логический позитивизм и операционализм ослепили психологов того времени, лишив их способности заниматься другими направлениями науки, даже в том случае, если этими направлениями занимались такие маститые ученые, как К. Л. Халл и Э. Ч. Толмен. И тот и другой были реалистами;

297
т. е. они полагали, что их конструкты относятся к неким реальным объектам или процессам в живом организме. Для Халла эти процессы были физиологическими, но Кендлер отвергал приверженность Халла физиологической реальности его концептов как «интуитивное понятие индивида», которое нельзя было смешивать с операциональными определениями концептов, обладающих научным знанием. Что же касается Толмена, то Кендлер предположил, что конструкты Толмена могут иметь отношение к психологически реальным сущностям, но глубоко ошибся. Кендлер, защитник операционализма и чистых промежуточных переменных, был номиналистом и определял понятия только в терминах их употребления, но не был способен увидеть, что теоретические конструкты могут иметь отношение к чему-либо, лежащему за пределами поведения. Коллега Толмена Бенбоу Ричи (Benbow Ritchie, 1953) попытался указать на ошибку Кендлера, но напор операционализма был слишком велик. Большинство психологов согласились с мнением Кендлера о том, что между Халлом и Толменом не было никаких различий, и перешли к другим вопросам.
Статья Кендлера еще раз подтвердила, что операционализм представляет собой скорее разновидность идеализма, чем материалистического реализма. Промежуточные переменные не существуют в организме реально и, следовательно, не являются причиной связи между стимулом и ответом. Они были введены учеными для обобщения знаний о поведении других. Таким образом, для операционализма окончательной реальностью является непосредственный опыт, а это доказывает, что операционализм представлял собой форму идеализма.
Убийство стариков: Дартмутская конференция. На Дартмутской конференции по теории научения, проведенной в 1950 г., новое поколение теоретиков, занимавшихся научением, дало оценку теориям научения в свете логического позитивизма, которого, как они полагали, придерживались их учителя. Теория К. Л. Халла, по их мнению, наиболее тесно связанная с позитивистскими стандартами построения теорий, подверглась самой сильной критике. Зигмунд Кох сделал доклад о Халле, где постарался показать, что гипотетически-дедуктивная теория поведения Халла с позитивистской точки зрения не выдерживает никакой критики: она полна несоответствий в определении независимых переменных, недостаточно подкреплена эмпирически и ее формулировка весьма уязвима. Другие теории, в том числе Э. Ч. Толмена, Б. Ф. Скиннера, Курта Левина (гештальт-психолога) и Эдвина Р. Гатри (еще одного бихевиориста), подверглись разнообразной критике за то, что не соответствовали позитивистским критериям.
Очевидно, что более старые теории научения не были адекватными, по крайней мере, если исходить из стандартов логического позитивизма. Но были ли так уж верны сами стандарты логических позитивистов? В Дартмуте было отмечено, что направление бихевиоризма, разрабатываемое Б. Ф. Скиннером, не может существовать согласно принципам логического позитивизма. Но Скиннер и не пытался соответствовать этим принципам: он установил собственные стандарты адекватности теории и им его теории соответствовали. Возможно, назрела необходимость изменить цели психологических исследований, отказавшись от тех, которые были навязаны философией. Возник вопрос: нужны ли вообще теории научения?

298

Б. Ф. Скиннер (1904-1990)

Необходимо вычеркнуть все «может» и «должно». Истина заключается в «делает» и «не делает».

Б. Ф. Скиннер. Радикальный бихевиоризм как философия

Несомненно, самым известным и наиболее авторитетным из бихевиористов был Беррес Фредерик Скиннер (1904-1990), чей радикальный бихевиоризм, будь он принят, стал бы важной революцией в понимании человеческой личности, требующей не меньше, чем полного отказа от всей интеллектуальной психологической традиции, которую мы рассмотрели в этой книге, за исключением неореализма. Он заменил бы эту традицию научной психологией, основанной на неодарвинистской эволюционной теории, которая ищет причины поведения людей вне их самих. Практически каждый психолог-мыслитель, которых мы рассмотрели, начиная от В. Вундта, У. Джеймса и 3. Фрейда и заканчивая К. Л. Халлом и Э. Ч. Толменом, хотел, чтобы психология стала объяснением внутренних процессов, как бы их ни рассматривали, — процессов, порождающих поведение или сознательные явления. Но Б. Ф. Скиннер пошел по пути Дж. Уотсона, возложив ответственность за поведение на окружающую среду. Человек не действует, исходя из моральных ценностей. Для Б. Ф. Скиннера люди не заслуживают ни похвалы, ни упрека за все, что они делают или не делают. Окружающая среда контролирует поведение таким образом, что и добро, и зло, если они существуют, живут в ней, а не в человеке.
Чтобы уяснить суть радикального бихевиоризма, важно рассмотреть отношение Скиннера к 3. Фрейду, высказанное в статье «Критика психоаналитических концепций и теорий» (1954). По мнению Скиннера, великое открытие, сделанное Фрейдом, состояло в том, что, по большей части, человеческое поведение обусловлено бессознательными причинами. Однако величайшее заблуждение 3. Фрейда заключалось в изобретении психического аппарата — Ид, Эго и Суперэго — и сопутствующих психических процессов для объяснения человеческого поведения. Скиннер считал, что урок, преподанный бессознательным, заключается в том, что психические процессы просто не имеют отношения к поведению. Например, мы наблюдаем, как студентка выказывает невротическое раболепие перед своими преподавателями. Последователь Фрейда объяснит это тем, что ее отец был пунитив-ным перфекционистом, настаивавшим на послушании, и девочка усвоила строгий образ отца, который продолжает влиять на ее поведение в присутствии властных фигур. Скиннер согласился бы с объяснением раболепия тем, что девочка получала наказания от пунитивного отца, но настаивал бы, что связь должна быть непосредственной. Студентка съеживается, потому что, будучи ребенком, она получала наказания от сходной персоны, а не потому, что внутри нее существует некий психический образ ее отца. С точки зрения Скиннера, представление о бессознательном образе отца совершенно не нужно: поведение в данный момент просто является следствием прошлого поведения. По его мнению, психическое звено ничего не добавляет к отчету о поведении и лишь усложняет проблему, требуя объяснения самого психического звена. Скиннер распространил критику психических сущностей на всю традиционную психологию, в равной степени отвергая суперэго,

299
апперцепцию, силу привычки и когнитивные карты. Все это не нужно для соответствующего научного объяснения поведения.
Хотя радикальный бихевиоризм представляет собой разрыв с любой традиционной психологией, как научной, так и психологией здравого смысла, в интеллектуальной традиции ему можно найти вполне определенное место. Оно находится в лагере эмпириков, сближаясь с радикальным эмпиризмом философа Возрождения Фрэнсиса Бэкона и немецкого физика Эрнста Маха. В молодости Б. Ф. Скин-нер читал труды Бэкона, а впоследствии не раз с уважением отзывался о великом индуктивисте. Подобно Бэкону, Скиннер верил, что истину следует искать в самих наблюдениях, в «делает» и «не делает», а не в наших интерпретациях наблюдений. Первая психологическая статья Скиннера была посвящена применению радикального описательного позитивизма Маха к концепции рефлекса. Скиннер (1931) пришел к выводу, что рефлекс не является сущностью внутри организма животного, а представляет собой лишь общепринятое описательное понятие правильного соотношения между стимулом и ответом. Это предвосхитило его отказ от всех гипотетических сущностей.
Взгляд Скиннера на поведение является наследником дарвиновского анализа эволюции, как часто говорил и сам Скиннер. Дарвин утверждал, что виды постоянно образуют вариантные признаки и что природа воздействует на эти признаки, чтобы отобрать те, которые вносят свой вклад в выживание, и уничтожить те, которые этого не делают. По мнению Б. Ф. Скиннера, организм подобным же образом постоянно продуцирует вариантные формы поведения. Некоторые из этих актов влекут за собой благоприятные последствия — получают подкрепление, а другие — нет. Первые усиливаются, поскольку вносят свой вклад в выживание организма, и заучиваются. Те, что не получают подкрепления, не выучиваются и исчезают из репертуара организма, точно так же, как слабые виды вымирают. Мы еще увидим, что и анализ поведения, проведенный Скиннером, и его ценности были дарвинистскими.
Подобно многим мыслителям-новаторам, Скиннер получил весьма незначительное обучение по своей дисциплине. Первоначально он собирался стать писателем и первую свою научную степень получил по английскому языку. Но затем Скиннер познакомился с работами И. П. Павлова и физиолога механистического толка Жака Лёба и всерьез заинтересовался ими. Труды первого научили Скиннера рассматривать общее поведение организма, а второй произвел глубокое впечатление возможностью внимательного, четкого, научного изучения поведения. О бихевиоризме Дж. Уотсона он узнал из статей Бертрана Рассела. После неудачной попытки стать писателем Скиннер обратился к психологии и начал систематические исследования оперантного поведения.

Экспериментальный анализ поведения

Обстоятельства подкрепления. Основная цель, которую Скиннер преследовал в своей научной работе, была сформулирована в его первой статье по психологии. Она возникла под влиянием успеха работ И. П. Павлова, посвященных условным рефлексам. В этой работе, озаглавленной «Концепции рефлекса», Скиннер писал: «Принимая во внимание, что отдельную часть поведения организма до сих пор

300
считали непредсказуемой (и, возможно, как следствие, определяемой нефизическими факторами), исследователь ищет предшествующие изменения, с которыми эта деятельность коррелирует, и устанавливает условия корреляции» (Skinner, 1931/1972, р. 440). Целью психологии является анализ поведения путем локализации специфических детерминант специфического поведения и установление точной природы взаимоотношений между предшествующим воздействием и последующим поведением. Лучше всего это можно сделать с помощью эксперимента, поскольку только эксперимент может позволить систематически проконтролировать все факторы, влияющие на поведение. Таким образом, Скиннер называл свою науку экспериментальным анализом поведения.
Поведение следует объяснять только в контексте всех воздействий, функцией которых оно является. Мы можем ссылаться на предшествующие влияния, воздействующие на поведение, как на независимые переменные, а поведение, которое будет их функцией, можем назвать зависимой переменной. В таком случае организм представляет собой локус переменных, т. е. область, в которой независимые переменные действуют совместно, порождая поведение. Не существует никакой психической активности, вторгающейся между независимыми и зависимыми переменными, и, когда удастся понять независимые переменные, можно будет отказаться от традиционных ссылок на психические сущности. Скиннер предполагал, что со временем удастся установить все физиологические механизмы, контролирующие поведение, но считал, что анализ поведения в терминах функциональных взаимоотношений между переменными абсолютно не зависит от физиологии. Функции сохранятся даже тогда, когда будут поняты лежащие в их основе физиологические механизмы.
Таким образом, научное объяснение было для Скиннера аккуратным и точным описанием отношений наблюдаемых переменных. В психологии это переменные окружающей среды и переменные поведения. Подобно тому как математика пытается изгнать «метафизические» ссылки на ненаблюдаемые причины из физики, Скиннер пытался изгнать «метафизические» ссылки на психические причины из психологии. В одной из ранних работ он подчеркивал описательную природу своих исследований, которые первоначально называл описательным бихевиоризмом. Здесь мы можем отметить зеркальную противоположность психологии Скиннера и Э. Б. Титченера. Титченер также шел по математическому пути, пытаясь установить корреляции переменных, анализируемых в рамках эксперимента, но хотел получить описание сознания, а не поведения. Скиннер иногда допускал возможность подобного исследования, но отказался от него, как не имеющего отношения к изучению поведения, так же как Титченер отказался от изучения поведения, поскольку оно не имело отношения к психологии сознания.
Помимо того, что Титченер и Скиннер придерживались различных точек зрения на предмет исследований, они по-разному оценивали важность контроля. Скиннер был последователем Дж. Уотсона и хотел не просто описывать поведение, но и контролировать его. По мнению Скиннера, именно контроль был окончательной проверкой научной адекватности определенных в процессе наблюдений функций между предшествующими переменными и переменными поведения. Одного лишь предсказания недостаточно, поскольку предсказание может быть результа-

301
том корреляции двух переменных, случайно зависящих от третьей, а не друг от друга. Например, размер пальца ноги ребенка и его вес коррелируют очень сильно: чем больше палец ноги, тем, по-видимому, тяжелее ребенок. Однако размер паль-ца не является причиной веса и наоборот, поскольку оба эти параметра зависят от физического роста, который вызывает изменения обеих переменных. По мнению Скиннера, сказать, что исследователь объяснил поведение можно только тогда, когда, помимо того, что он сможет предсказывать проявления поведения, исследователь окажется в состоянии влиять на его проявления посредством манипуляций с независимыми переменными. Таким образом, адекватный экспериментальный анализ поведения подразумевает технологию поведения, с помощью которой можно заниматься инженерией поведения, приспосабливая его для определенных целей, например преподавания.
Экспериментальный анализ поведения, несомненно, представляет собой то направление психологии, которое ближе всего подошло к нормальной научной исследовательской программе. Начало ему положила первая книга Скиннера по психологии «Поведение организмов» (1938). Эта книга содержит большую часть важных концепций по экспериментальному анализу поведения, и в 1977 г. Скин-нер писал, что «Поведение организмов» «давно устарело... но меня удивляет, что только незначительная часть этой книги ошибочна с современной точки зрения».
В «Поведении организмов» Скиннер различает два вида поведения, приобретенного в результате научения, каждый из которых изучали и ранее, но недостаточно четко дифференцировали. Первую категорию Скиннер назвал респондент-ным поведением, она совпадала с научением, исследованным И. П. Павловым. Правильнее называть эту категорию рефлекторным поведением, поскольку ре-спондентное поведение — это поведение, вызванное определенным стимулом, неважно, условным или безусловным. В общем смысле оно соответствует «невольному» поведению, например ответной реакции слюноотделения, изученной Павловым. Вторую категорию Скиннер назвал оперантным поведением, или научением, которое в общих чертах соответствует «добровольному» поведению. Оперантное поведение нельзя вызвать, оно просто возникает время от времени. Но вероятность проявления оперантного поведения можно повысить, если за ним последует событие, называемое положительным стимулом. Примером может служить проблемный ящик Торндайка: помещенная в него кошка проявляет целый спектр различных форм поведения, одна из которых, например нажатие на рычаг, ведет к освобождению, являющемуся положительным стимулом. У кошки, снова помещенной в ящик, вероятность правильного ответа будет выше, чем ранее; оперантный ответ, нажатие на рычаг, усилился. Эти три вещи — обстановка, в которой проявляется поведение (проблемный ящик), ответ, получивший подкрепление (нажатие на рычаг), и положительный стимул (освобождение) — в совокупности определяют вероятность подкрепления. Экспериментальный анализ поведения состоит из систематического описания вероятности подкрепления.
Эту вероятность можно проанализировать, следуя дарвинистской традиции. Генерируемое поведение соответствует случайным вариациям видовых признаков. За одними оперантами следует подкрепление со стороны окружающей среды, за другими — не следует; первые усиливаются, а вторые исчезают. Давление со сто-

302
роны окружающей среды отбирает благоприятные ответы посредством процесса оперантного научения, точно так же как успешные виды процветают, в то время как другие вымирают. Скиннер считал экспериментальный анализ поведения частью биологии, имеющей дело с объяснением поведения индивидов как продукта окружающей среды, возникающего в результате процесса, аналогичного тому, который порождает виды. Ни в одной из этих дисциплин нет места витализму, разуму или телеологии. Все поведение, как приобретенное, так и не приобретенное в результате научения, является продуктом истории подкреплений, полученных индивидом, или его генетического набора. Поведение никогда не является продуктом намерения или желания.
Определение операнта, данное Скиннером, и его контролирующие обстоятельства отличали исследователя от остальных бихевиористов в трех отношениях, зачастую понимаемых неверно. Во-первых, оперантные ответы никогда нельзя вызвать. Допустим, мы обучаем крысу нажимать на рычаг в проблемном ящике Скиннера (или «экспериментальном пространстве», как называл его сам Скиннер), подкрепляя нажатие на рычаг только в том случае, если над рычагом зажигается определенный свет. Очень скоро крыса начнет нажимать на педаль, когда бы свет ни загорелся. Может показаться, что световой стимул вызывает ответ, но, согласно взглядам Скиннера, это не так. Он просто задает ситуацию для подкрепления. Стимул позволяет организму отличить подкрепляющую ситуацию от неподкрепляющей и поэтому называется различительным стимулом. Он не подкрепляет нажатие на рычаг как безусловный стимул или как условный стимул, вызывающий слюноотделение у собак И. П. Павлова. Таким образом, Скиннер отрицал, что он сторонник S-R-ncnxoлогии, поскольку эта формула подразумевает рефлексивное звено между ответом и некоторым стимулом, звено, существующее только для респондентов. Дж. Уотсон придерживался S-R-формулы, поскольку применял классическую парадигму выработки условного рефлекса ко всему поведению. Дух радикального бихевиоризма был настолько уотсоновским, что многие критики ошибочно приписывали анализ поведения, проведенный Уотсоном, Скиннеру.

Скиннер не был сторонником R-S-психологии еще по одной причине. Он говорил, что на организм можно воздействовать, контролируя переменные, которые не обязательно считать стимулами. Наиболее очевидно это в случае с мотивациями. Последователи К. Л. Халла и 3. Фрейда рассматривали мотивацию как проблему удовлетворения стимула-побуждения: лишение пищи ведет к неприятным стимулам, связанным с чувством голода, и организм стремится ослабить их. Скиннер не видел никаких причин для стимулов-побуждений. Они представляют собой пример менталистского мышления, от которого можно отказаться, если непосредственно связать лишение пищи с изменениями в поведении. Лишение организма пищи представляет собой наблюдаемую процедуру, которая повлияет на поведение организма законным образом, и нет нужды говорить о побуждениях (драйвах) и связанных с ними стимулах. Измеряемую переменную, хотя и не рассматриваемую в терминах стимула, можно причинно связать с изменениями в наблюдаемом поведении. С точки зрения Скиннера, организм — это локус переменных, потому независимо от того, являются ли переменные стимулами, которые осознаются организмом или не осознаются, это приводит к отказу от формулы S-R.

303
Третий важный аспект операнта касается определения. Поведение для Скиннера было просто движением в пространстве, но он был достаточно осторожен, чтобы не определять операнты как простые движения. Прежде всего, оперант не является ответом; это класс ответов. Кошка в проблемном ящике может нажимать на рычаг выхода различными способами при разных попытках. Каждый из этих ответов отличен по своей форме, но все они — члены одного и того же операнта, поскольку каждый ответ контролируется одинаковыми вероятностями подкрепления. Неважно, боднет ли кошка рычаг головой или нажмет на него лапой — и то и другое является одним и тем же оперантом. Подобным же образом два идентичных движения могут быть примерами различных оперантов, если они контролируются различными обстоятельствами. Вы можете поднять руку, чтобы присягнуть в верности знамени, поклясться говорить правду в суде или помахать, приветствуя друга. В каждом из этих случаев движения одинаковы, но это — различные операнты, поскольку ситуация, и подкрепление (обстоятельства подкрепления) различны. Доказано, что это особенно важно для объяснения вербального поведения. Бихевиори-сты более ранней эпохи, например К. Л. Халл, пытались дать определение ответа с помощью таких чисто физических терминов, как движение, и были подвергнуты критике за игнорирование смысла поведения. Утверждали, что слово — это больше, чем сотрясание воздуха; оно имеет значение. Скиннер соглашался с этим, но поместил смысл в обстоятельства подкрепления, а не в разум говорящего.
Существуют важнейшие теоретические принципы, руководящие экспериментальным анализом поведения. Когда Скиннер спрашивал, нужны ли вообще теории научения, и давал отрицательный ответ, он вовсе не намеревался отказываться от всех теорий. Он отвергал теории, ссылающиеся на ненаблюдаемые гипотетические сущности, которые он считал вымыслом, будь они Эго, когнитивной картой или апперцепцией. Он принимал теорию в том смысле этого слова, которое придавал ему Э. Мах, — как сумму способов, которыми могут коррелировать наблюдаемые переменные, но не более того. Однако, помимо этого, Скиннер руководствовался и теоретическими предположениями на уровне дисциплинарной матрицы, и именно их мы с вами только что рассмотрели.
Оперантная методология. В «Поведении организмов» Скиннер дал определение инновационной и радикальной методологии. Во-первых, он выбрал экспериментальную ситуацию, которая сохраняла подвижность поведения, отказываясь разделять ее на произвольные и искусственные «попытки». Организм помещают в некое пространство, и он получает вознаграждение за некоторое поведение, проявленное в любой момент. Можно непосредственно наблюдать за постоянными изменениями поведения в течение некоторого времени, а не за его резкими изменения в момент каждой попытки. Во-вторых, экспериментатор пытается осуществить максимальный контроль над окружающей средой этого организма, т. е. он может манипулировать независимыми переменными или сохранять их на постоянном уровне и, таким образом, непосредственно наблюдать за тем, как они изменяют поведение. В-третьих, для изучения выбирают простой, хотя в чем-то и искусственный ответ. В собственной работе Скиннера это была либо крыса, нажимающая на рычаг, либо голубь, клюющий кнопку для получения пищи или воды. Выбор таких оперантов делает каждый ответ недвусмысленным и легко наблюда-

304
емым; и несложно вести его количественный подсчет с помощью механизмов для получения кумулятивной записи ответов. Наконец, Скиннер определил уровень ответного реагирования как основной факт для анализа. Его очень легко представить в количественной форме; он привлекает, поскольку является мерой вероятности ответа; и было обнаружено, что он варьирует согласно определенным законам в соответствии с изменениями независимых переменных. Такая простая экспериментальная ситуация резко контрастирует с недостатком контроля, выявленным с помощью проблемных ящиков Торндайка или лабиринтов К. Л. Халла и Э. Ч. Толме-на. Эта ситуация может помочь исследователю дать точное определение проблемы, поскольку ставит организм в условия жесткого контроля. Ученому необходимо только провести предварительное исследование, чтобы выбрать переменные для манипуляций и пронаблюдать их воздействие на уровень реагирования. В этой ситуации существует минимальное количество двусмысленностей по поводу того, чем манипулировать или что измерять. Скиннер обеспечил хорошо сформулированной моделью всех, кто занимается экспериментальным анализом поведения.
В методологии Скиннер также стоит особняком среди бихевиористов. Он полностью избавился от статистики и плана эксперимента, диктуемого статистикой. Скиннер полагал, что статистика необходима лишь тем, кто делает логические заключения о внутреннем состоянии, исходя из поведения. Подобные исследователи рассматривают фактически существующее поведение как косвенное измерение внутреннего состояния, загрязненного «шумом», и, таким образом, должны рассмотреть много субъектов и статистически обработать данные, чтобы измерить это гипотетическое состояние. Скиннер изучал само поведение, поэтому никакого «шума» не могло быть. Все поведение подлежит объяснению; ничто не может быть отринуто как не относящееся к делу или как «случайная ошибка». Его экспериментальная парадигма дает настолько чистые результаты и обеспечивает такой уровень контроля, что «шума» просто нет. В результате те, кто занимается экспериментальным анализом поведения, работают с малым количеством субъектов и не используют статистические методы. Статистика не нужна, поскольку на графиках поведения любой может увидеть, как по мере изменения переменных меняется уровень реагирования; никаких умозаключений делать не нужно.
Исследование, проведенное на базе таких предположений, обладало ясной нормальной научной формой. Скиннер утверждал, что работы его самого и его последователей не проверяли гипотез, а просто шаг за шагом распространяли экспериментальный анализ поведения на новые области. Для Т. Куна именно решение проблем, а не проверка гипотез было одной из отличительных черт нормальной науки, поскольку нормальные научные исследования скорее расширяют парадигму, а не проверяют ее. О привлекательности четко определенной нормальной науки свидетельствует тот факт, что экспериментальным анализом поведения занимаются так много ученых, что они сформировали свое собственное подразделение в АРА.
У Скиннера была своя собственная ясная картина парадигмы экспериментального анализа поведения. Комментируя обучение аспирантов, он отмечал, что его студенты должны быть невежественными в вопросах теории научения, когнитивной психологии, психологии ощущений или психических параметров. Любопыт-

305
но, что именно такая образовательная программа была принята в Колумбийском университете после Второй мировой войны (D. L. Krantz, 1973).
Следует отметить, что практика уникальной нормальной науки в рамках психологии требует определенной платы. Экспериментальные аналитики создали свои собственные журналы, один в 1958 г. (Journal of Experimental Analysis of Behavior), и еще один — в 1967 г. (Journal of Applied Behavioral Analysis). Изучение цитирования в статьях, публиковавшихся в первом из этих журналов с 1958 по 1969 гг., показало, что его авторы все чаше и чаще цитировали авторов этого же журнала и все реже и реже — каких-либо других; это указывает на возраставшую изоляцию экспериментального анализа поведения от психологии в целом (D. L. Krantz, 1973). Еще явственнее эту изоляцию обозначило создание особого подразделения в АРА. Но Скиннер, подобно 3. Фрейду, хладнокровно смотрел на изоляцию, поскольку, как и Фрейд, был уверен, что только он находится на правильном пути к научной психологии, в то время как все остальные попали в ловушку донаучного прошлого.

Интерпретация человеческого поведения

В книге «Поведение организмов» Скиннер дал тщательную формулировку своего экспериментального анализа поведения как парадигмы исследования животных. В 1950-е гг., когда остальные бихевиористы были заняты либерализацией своих направлений бихевиоризма, Скиннер начал распространять радикальный бихевиоризм на поведение человека, не изменив ни одной из фундаментальных концепций. Скиннер считал поведение человека не слишком сильно отличающимся от поведения крыс и голубей, которых он исследовал в своей лаборатории.
Б. Ф. Скиннер о языке. В рамках радикального бихевиоризма Скиннер предпринял попытку интерпретации языка. Скиннер, мечтавший о писательской карьере, естественно, интересовался языком, и некоторые из его самых ранних, хотя и неопубликованных, работ были посвящены восприятию речи. Он выдвинул ряд идей относительно языка в серии лекций, прочитанных в Гарвардском университете, а затем — в книге «Вербальное поведение» (1957). В то же время он занимался использованием радикального бихевиоризма и экспериментального анализа поведения в качестве основы для построения утопического общества и реконструкции уже существующего. Расширенному рассмотрению этих проблем посвящены его книги «Второй Уолден» (1948) и «Наука и человеческое поведение» (1953).
Хотя «большая часть экспериментальных работ, ответственных за прогресс экспериментального анализа поведения, была проведена на других видах... доказано, что результаты оказались удивительно свободными от видовых ограничений... и эти методы можно применить к поведению человека без существенной модификации». Так Скиннер писал в книге «Вербальное поведение», которую считал своей главной работой (Skinner, 1957, р. 3). Конечной целью экспериментального анализа поведения была разработка науки о поведении человека, использующей те же принципы, которые сначала были применены к животным. Распространение анализа на поведение человека все больше интересовало Скиннера после Второй мировой войны.
Основания, по которым Скиннер считал допустимым подобное распространение, изложены в статье «Лекция об "обладании" стихотворением» (1971). Эта ста-

306
тья посвящена созданию Скиннером его единственного опубликованного стихотворения, процитированного в эпиграфе к данной главе. Автор проводит аналогию между «обладанием ребенком» и «обладанием стихотворением»: «Человек рождает стихотворение, а женщина рождает дитя, и мы называем этого человека поэтом, а женщину — матерью. Оба они, по сути дела, представляют собой точки, в которых следы прошлого соединились в определенных комбинациях» (р. 354). Точно так же, как мать не вносит никакого непосредственного вклада в создание младенца, которого вынашивает, «акт сочинительства является актом творения не в большей степени, чем "обладание" фрагментами и кусочками», формирующими стихотворение. В обоих случаях создается нечто новое, но нет творца. И здесь мы снова видим влияние Дарвина: младенец является случайной комбинацией генов, которые могут быть отобраны для выживания, а могут и погибнуть. Стихотворение представляет собой коллекцию фрагментов и кусков вербального поведения, одни из которых могут быть отобраны, а другие отвергнуты для того, чтобы появилось стихотворение. Точно так же, как Дарвин продемонстрировал, что для возникновения и эволюции видов в природе не нужен Божественный Разум, Скиннер пытался показать, что для объяснения языка нет необходимости привлекать нематериальный разум — то, что Декарт называл «уникальной способностью человека».
Наиболее подробно аргументация Скиннера представлена в книге «Вербальное поведение». Скиннер не приводит описания экспериментов и лишь пытается оговорить возможность применения своего анализа к языку. Более того, неверно сказать, что он анализирует язык: книга называется «Вербальное поведение», т. е. поведение, подкрепление которого осуществляется другими. Определение включает в себя животное, демонстрирующее поведение под контролем экспериментатора, которые вместе образуют «истинное вербальное сообщество». Оно исключает слушателя в вербальном обмене, за исключением ситуаций, когда слушатель подкрепляет речь (например, подавая реплики или выражая согласие) или действует как различительный стимул (человек разговаривает разным образом со своим лучшим другом и со своим учителем). Определение не ссылается на процесс коммуникации, который, как мы обычно подразумеваем, имеет место в процессе речи. Подход Скиннера контрастирует с подходом Вундта, который исключал из рассмотрения животных, изучал лингвистические процессы как у говорящего, так и у слушателя и пытался описать коммуникацию как Gesamtvorstellung (см. главу 3) от разума говорящего к разуму слушателя.
Тем не менее «Вербальное поведение», в основном, посвящено тому, что мы обычно называем языком или, точнее, речью, поскольку Скиннер анализировал только реальные предложения, сказанные в анализируемой окружающей среде, а не гипотетическую абстрактную сущность — «язык». Скиннер ввел в обсуждение вербального поведения большое количество технических понятий. Чтобы наглядно продемонстрировать проведенный им анализ, мы кратко обсудим его концепцию «такта», поскольку она соотносится с проблемой универсалий и поскольку Скиннер считал ее наиболее важным вербальным оперантом.
Мы обратимся к набору возможностей подкрепления, состоящему из трех терминов: стимулу, ответу и подкреплению. Такт представляет собой вербальную оперантную ответную реакцию при контроле стимулов в некоторой части фи-

307
зической окружающей среды, и правильное применение такта подкрепляется вербальным сообществом. Итак, ребенок получает подкрепление со стороны родителей за произнесение слова «кукла» в присутствии куклы (В. F. Skinner, 1957). Подобный оперант устанавливает контакт с физической окружающей средой и называется тактом. Скиннер свел традиционное представление о ссылке или наименовании к функциональным взаимоотношениям между ответом, его различительными стимулами и его положительным стимулом. Эта ситуация абсолютно аналогична функциональным отношениям, существующими между педалью для крысы в проблемном ящике Скиннера, различительным стимулом, задающим ситуацию для ответа, и пищей, которая его подкрепляет. Анализ такта, проведенный Скиннером, был откровенным распространением парадигмы экспериментального анализа поведения на новую ситуацию.
Радикальный анализ такта, проведенный Скиннером, проливает свет на его понимание человеческого сознания и частных стимулов. Скиннер придерживался мнения, что методологические бихевиористы предшествующего периода, такие как Э. Ч. Толмен и К. Л. Халл, ошибались, исключая частные события (например, психические образы или зубную боль) из рассмотрения бихевиоризма просто потому, что эти события частные. Скиннер утверждал, что часть окружающей среды каждого человека включает в себя мир, ограниченный его кожей, стимулы из которого обладают привилегированным доступом к этому человеку. Подобные стимулы могут быть неизвестны внешнему наблюдателю, но они переживаются человеком, который обладает ими, могут контролировать поведение и, таким образом, должны быть включены в любой бихевиористский анализ человеческого поведения. Многие вербальные утверждения находятся под таким контролем, в том числе и сложные такты. Например, фраза «у меня болят зубы» — пример тактового ответа, контролируемого внутренней болевой стимуляцией определенного сорта.
Простой анализ подразумевает важное заключение. До какой степени мы в состоянии произносить подобные утверждения как частные такты? На этот вопрос Скиннер отвечал следующим образом: вербальное сообщество обучило нас наблюдать за нашими частными стимулами, подкрепляя высказывания, имеющие к ним отношение. Родителям полезно узнать, чем расстроен ребенок, поэтому они стараются научить ребенка вербальному поведению в виде самоотчетов. «У меня болят зубы» указывает на визит к дантисту, а не к педиатру. Таким образом, подобный ответ обладает дарвинистской ценностью для выживания. Именно эти частные стимулы самонаблюдения составляют сознание. Отсюда следует, что человеческое сознание — это продукт практики подкрепления со стороны вербального сообщества. Человек, выросший в сообществе, которое не подкрепляло самоописания, не осознавал бы ничего, кроме ощущения бодрствования. Этот человек не обладал бы самосознанием.
Самоописание также позволило Скиннеру дать объяснение явно целенаправленному вербальному поведению, не ссылаясь на намерение или цель. Например, кажется, что фраза «Я ищу очки» описывает мои намерения, но Скиннер (Skinner, 1957, р. 145) утверждает: «Подобное поведение можно счесть эквивалентом следующего: когда я вел себя таким образом в прошлом, я находил свои очки и затем пере-

308
ставал вести себя так». Намерение представляет собой менталистский термин, который Скиннер редуцировал до физического описания состояния тела человека.
Последней темой «Вербального поведения» стало мышление. Скиннер продолжал изгнание картезианского ментализма, утверждая, что «мышление — это просто поведение». Он отвергал взгляды Дж. Уотсона, согласно которым мышление представляет собой субвокальное поведение, поскольку большая часть скрытого поведения не является вербальной, хотя может контролировать явное поведение способом, характерным для «мышления»: «Я думаю, мне следовало бы пойти» можно перевести, как «Я обнаружил, что я иду» (1957, р. 449), — ссылка на стимулы самонаблюдения, но невербальные.
Чрезвычайная простота аргументации Скиннера затрудняет ее понимание. После того как Скиннер отказался от признания существования разума, единственное, что осталось — это поведение, поэтому мышление должно представлять собой поведение, контролируемое вероятностью подкрепления. Мышление Скиннера было, в его терминах, просто «общей суммой ответных реакций на сложный мир, в котором он жил». Мысль — это всего лишь такт, который мы заучили, с тем чтобы применять определенные формы поведения, такт, который Скиннер просил людей забыть или, по крайней мере, не учить ему детей. Поскольку Скиннер стремился не просто описать поведение животных или человека, но хотел его контролировать, то контроль представляет собой фундаментальную часть экспериментального анализа поведения. Скиннер полагал, что существующий контроль человеческого поведения, основанный на психических фикциях, в лучшем случае, неэффективен, а в худшем — вреден.
Научное конструирование культуры. Во время Второй мировой войны Скиннер работал над системой наведения ракет «воздух-земля», которая получила название «Проект Оркон», т. е. «проект органического контроля». Он обучал голубей, находящихся внутри ракеты, клевать проецируемое изображение мишени, на которую ракета была нацелена. Посредством клевков голуби контролировали ракету и направляли её к цели, до тех пор, пока она не попадала в нее, уничтожая как цель, так и голубей. Скиннер добился настолько полного контроля над поведением голубей, что они смогли выполнять самые трудные маневры. Скиннер пришел к выводу о возможности полного контроля над поведением любого организма. Но начальство Скиннера сочло проект неосуществимым, и ракеты, управляемые голубями, так никогда и не взлетели. Тем не менее вскоре после этого Скиннер написал свою самую популярную книгу «Второй Уолден» (1948), утопический роман, основанный на принципах экспериментального анализа поведения.
В этой книге два персонажа представляют самого Скиннера: Фрэзер (экспериментальный психолог и основатель утопической общины, которая и получила название «Второй Уолден») и Баррис (скептически настроенный посетитель, в конце концов склонившийся к жизни в «Уолдене»). Фрэзер описывает «Второй Уолден» как опытный полигон экспериментального анализа поведения и заявляет: «Ну, что вы скажете о планировании личности? О контроле над поведением? Дайте мне детальное описание того, какой человек вам нужен, и я предоставлю вам такого человека... Подумайте о возможностях! Общество, в котором нет неудач, нет скуки, нет излишних усилий... Позвольте нам контролировать жизни наших детей, и вы увидите, что мы сможем из них сделать» (р. 274).

309
Рассматривая бихевиоризм, мы уже встречались с идеей контроля. Вспомните заявления Дж. Уотсона о том, что он может воспитать из любого ребенка кого угодно — они так напоминают высказывания скиннеровского Фрэзера о контроле! Мы также видели, что обещания установить социальный контроль способствовали успеху теорий Уотсона. Скиннер унаследовал прогрессистское желание осуществлять научный контроль над жизнью людей во имя интересов общества или, точнее, выживания общества как высшей ценности для Ч. Дарвина и Скиннера. Ощущается у Скиннера и унаследованная от Просвещения безраздельная вера в прогресс. В век, лишенный иллюзий, Скиннер просил не отказываться от утопических мечтаний Руссо, но построить утопию на принципах экспериментального анализа поведения. Если поведение голубей можно контролировать таким образом, что птицы ведут ракеты навстречу смерти, то и людей, чье поведение детерминировано таким же образом, можно контролировать, чтобы они были счастливы и продуктивны, чувствовали себя свободными и благородными. «Второй Уолден» был первой попыткой Скиннера описать свои представления.

Бихевиоризм и человеческий разум

Неформальный бихевиоризм. Мы увидели, что радикальный бихевиоризм Б. Ф. Скиннера продолжал традицию Дж. Уотсона, отвергавшую все внутренние причины поведения. Но другие бихевиористы во главе с К. Л. Халлом и Э. Ч. Толменом так не считали. После Второй мировой войны одному классу внутренних причин, когнитивным процессам, уделяли все больше и больше внимания. Психологи рассматривали познание под различными углами зрения, в том числе и с позиций неохал-лианского «либерального», или неформального, бихевиоризма, и американские и европейские психологи предложили множество не связанных друг с другом теорий. В конце концов, самый важный подход к познанию вырос из математики и электротехники и имел мало общего с психологией и ее проблемами. Это было создание области искусственного интеллекта посредством изобретения компьютера.
Мало кто из бихевиоралистов был готов согласиться со Скиннером в том, что организмы «пусты» и что утверждения о существовании в организме механизмов, связывающих стимул и ответ, беспочвенны. Они верили в то, что поведение, особенно «феномены значения и намерения, так наглядно демонстрируемые в человеческом речевом поведении, полностью освободятся от одноступенчатых концепций» черного ящика психологии в рамках двучленной схемы «стимул-реакция» (С. Osgood, 1957). Для психологов, занимавшихся высшими психическими процессами человека, было очевидно, что люди обладают «символическими процессами», способностью к внутреннему представлению мира и что ответные реакции человека контролируются этими символами, а не непосредственно внешней стимуляцией.
Концепция опосредования. Опираясь на концепции К. Л. Халла, оппоненты бихевиоризма ввели понятия механизма r-s и «акта чистого стимула».
Механизм r-s , или частичный антиципирующий цель ответ, был предложен для того, чтобы справиться с ошибками особого типа, которые делали крысы, изучавшие лабиринт. Нередко Халл наблюдал, что животные сворачивали в ходы, заканчивавшиеся тупиком, прежде чем добирались до последнего пункта выбора

310
перед целью. Ошибка всегда заключалась в том, что правильный ответ давали чересчур рано и, чем ближе к цели, тем с большей вероятностью. Так, например, если последний правильный поворот был направо, то ошибка крысы чаще всего состояла в том, что она поворачивала направо на одну точку выбора раньше той, которая вела к цели. Халл объяснил свое открытие тем, что у животных происходила классическая выработка условных рефлексов по И. П. Павлову в то время, когда в ходе предыдущих попыток они получали пищу в ящике цели. В результате стимулы ящика цели порождали ответную реакцию слюноотделения. Из-за генерализации стимулы в последней, правильной точке выбора также порождали слюноотделение, и при дальнейшей генерализации то же самое делали и другие стимулы в лабиринте. Следовательно, по мере того как крыса передвигалась по лабиринту, в предвкушении пищи слюноотделение у нее становилось все сильнее и сильнее, и стимулы, порожденные слюноотделением, подталкивали животное свернуть на право (в рассматриваемом случае). Следовательно, животное все с большей вероятностью сворачивало бы в тупик, перед тем как добраться до последней дорожки, ведущей к цели. Поскольку ответная реакция слюноотделения была скорее скрытой (ненаблюдаемой), чем явной, Халл обозначил ее как г, а вызывающий ее слюноотделительный стимул — как s. Поскольку триггером ответной реакции слюноотделения были стимулы лабиринта, а она сама влияла на поведение, то ее можно было рассмат ривать как часть поведенческого ряда S - R : S - r - s - R .

r ^ " слюноотделения стимулы слюноотделения

Второй концепцией Халла, ведущей к теории опосредования, был акт чистого стимула. Халл отмечал, что некоторые формы поведения не влияют на окружаю щую среду, и высказал предположение о том, что они имеют место для того, чтобы обеспечить поддержку стимула к поведению другого вида. Например, если вы по просите людей описать, как они завязывают шнурки на ботинках, обычно они будут совершать шнурующие движения пальцами, в то же время вербально описывая, что они делают. Подобное поведение и является примером акта чистого сти мула по Халлу. Не так уж трудно вообразить, как эти акты происходят внутри, без какой-либо внешней демонстрации. Например, если задать вопрос «Сколько окон в вашем доме?», вы, вероятно, мысленно пройдете по дому и сосчитаете окна. Подобные процессы опосредуют внешние стимулы и наши ответы на них. Психологи неохаллианского толка рассматривают символические процессы у человека как внутренние продолжения последовательности S - R : S - ( r - s ) - R .

Внешний стимул вызывает внутренний опосредующий ответ, который, в свою очередь, обладает свойствами внутреннего стимула; именно внутренние, а не вне шние стимулы вызывают видимое поведение. «Огромное преимущество такого решения заключается в том, что, поскольку каждая стадия представляет собой S - R - процесс, мы можем просто перенести весь концептуальный аппарат одноступен чатой психологии в рамках двучленной схемы "стимул-реакция" на эту новую модель, без применения новых постулатов» (С. Osgood , 1956; р. 178). Итак, можно допустить существование когнитивных процессов внутри теории поведения, не отказываясь от четкой формулировки S - R и не изобретая никаких уникальных психических процессов у человека. Поведение можно объяснить в терминах S - R поведенческих рядов, за исключением того, что некоторые ряды невидимы и про исходят внутри организма. Бихевиоралисты получили метаязык для описания смысла, языка, памяти, решения проблем и других форм поведения, явно выходящих за пределы компетенции радикального бихевиоризма.
Подход, описанный Ч. Осгудом, приобрел множество сторонников. Осгуд применил его к языку, уделив особое внимание проблеме смысла, который он пытался измерить, исходя из бихевиористских позиций, с помощью своей семантической дифференциальной шкалы. Ирвин Мальтман (Irving Maltman, 1955) и Альберт Госс (Albert Goss, 1961) применили этот подход к решению проблем и формированию понятий. Самой широкой программой либерального толка по психологии человека стала теория социального научения, во главе которой стоял Нил Миллер (род. в 1909 г.). Вместе с другими сотрудниками Института человеческих отношений им. К. Л. Халла при Йельском университете он пытался создать психологию, которая воздала бы должное прозрениям 3. Фрейда относительно человеческих обстоятельств, но оставалась бы в рамках объективной S-R-психологии. Они принижали аксиомы и квантификацию работы К. Л. Халла на животных, чтобы включить людей в схему S-R, и добавили опосредование как способ обсуждения психической жизни в более точных, чем у Фрейда, терминах. Миллер (N. Miller, 1959) описал свое направление бихевиоризма, включавшее весь лагерь неохаллианцев — сторонников опосредования, как «либерализованную S-R-теорию», что соответствует истине. Сторонники теории социального научения не отвергали S-R-тео-рию; они лишь смягчали ее ограничения, чтобы охватить человеческий язык, культуру, а также психотерапию. Говард и Трейси Кендлер (Howard and Tracy Kendler, 1962, 1965), например, применили теорию опосредования к дискриминативному научению людей, показав, что различия в паттернах дискриминативного научения у животных, детей и взрослых людей можно объяснить, если принять тот факт, что у животных редко развивается опосредованный ответ и что способность к его формированию появляется у детей среднего возраста.
Концепция опосредования стала творческим ответом бихевиористов неохаллиан-ского толка на необходимость объяснения человеческого мышления. Но сторонники опосредования не оставили нетронутой теорию S-R, поскольку им пришлось модифицировать принадлежащие К. Л. Халлу версии периферической теории и теории эволюционной непрерывности, для того чтобы создать теорию, способную воздать должное высшим психическим процессам человека. Халл рассматривал частичный антиципирующий цель ответ и чистый акт стимула как реальные, хотя и скрытые, двигательные реакции, которые могут входить в поведенческий ряд; напротив, сторонники опосредования считали, что оно происходит в центральной нервной системе — головном мозге, и отказались от учения о «мышечных подергиваниях» Дж. Уотсона и Халла. Халл хотел получить один набор законов научения, который охватывал бы все формы поведения, по меньшей мере, млекопитающих; сторонники опосредования уменьшили его притязания, допуская, что, хотя теория S—R и может быть универсальной, необходимо делать особые допущения для различных видов и стадий развития. Тем не менее изменения, разработанные неохаллианцами, имели эволюционную, а не революционную направленность: Нил Миллер был прав, утверждая, что они не ниспровергли теорию S-R, а придали ей более либеральный характер.
Хотя в 1950-х гг. опосредованный бихевиоризм был основной теоретической позицией, в конце концов оказалось, что он стал мостом, связавшим умозаключительный

312
бихевиорализм 1930-1940-х гг. и умозаключительный бихевиорализм 1980-х гг.: когнитивную психологию. Схемы процессов опосредования очень быстро стали чудовищно громоздкими (см., например, уже цитировавшиеся работы Ч. Осгуда). К тому же не было веских оснований считать ненаблюдаемые процессы последовательностями реакций и стимулов (г и s). Приверженность сторонников теории опосредования интернализирующему языку S-R проистекала прежде всего из их желания соблюсти строгость теорий. По сути, у них не было другого языка, чтобы четко и дисциплинированно обсуждать психические процессы. Но когда пришел новый язык, способный обеспечить строгость и точность (язык компьютерного программирования), сторонники теории опосредования покинули свой спасательный плот r-s ради того, чтобы взойти на борт океанского лайнера переработки информации.

Вызовы, брошенные бихевиоризму
Картезианская лингвистика

Если в 1950-х гг. кого-нибудь из психологов можно было поставить рядом с Дж. Уотсоном по степени радикальности взглядов, то это был Ноам Хомски. В лингвистике Хомски возродил то, что называл рационалистической программой Декарта, предложив крайне формальное представление о языке как органе, посредством которого рассудок выражает сам себя, и воскресив представление о врожденных идеях. Поскольку Хомски считал язык рациональной особенностью, уникальной для человека, он вступил в конфликт с бихевиористскими толкованиями языка.
Атака на «Вербальное поведение». Со времен Декарта язык рассматривали как особую проблему любой механистической психологии. Студент К. Л. Халла Спенс подозревал, что язык может оказаться непригодным для законов научения человека, полученных на базе исследования животных. В 1955 г. неформальный бихевиорист Ч. Осгуд отозвался о проблемах смысла и восприятия как о «Ватерлоо современного бихевиоризма» и в ответ попытался создать теорию опосредования языка, применимую только к людям (С. Osgood, 1957). Философ Н. Малкольм (Norman Malcolm, 1964), с симпатией относившийся к бихевиоризму, рассматривал язык как «существенное различие между человеком и низшими животными».
Но Скиннер не был согласен с картезианскими взглядами, которые частично разделяли даже его соратники-бихевиористы. Одной из задач книги «Вербальное поведение» было показать, что язык, хотя и являющийся сложной формой поведением, можно объяснить, исходя только из принципов поведения, сформулированных на базе изучения животных. Следовательно, Скиннер отрицал специфику вербального поведения и наличие фундаментальных различий между человеком и низшими животными. Подобно тому как эмпирик Д. Юм пробудил И. Канта от его догматического сна и повел на защиту трансцендентного разума, юмовская трактовка языка в изложении Скиннера вызвала контратаку рационалистов, заявивших о том, что бихевиоризм не просто ограничен, но и неверен. Более того, вместо него была выдвинула рационалистская трактовка языка. В следующем разделе мы рассмотрим новую психолингвистику; здесь же мы суммируем результаты атаки рационализма на «Вербальное поведение».

313
В 1959 г. журнал Language опубликовал большой обзор книги Скиннера «Вербальное поведение», написанный молодым и неизвестным лингвистом по имени Ноам Хомски. Хомски нападал не только на работу Скиннера, но и на эмпирические идеи в лингвистике, психологии и философии вообще. Он назвал произведение Скиннера доведением бихевиористских теорий до абсурда и мифологией, а не наукой (цит. по: L. Jakobovits and M. Miron, 1967). Это были слова гневного революционера, и обзор Хомски стал, возможно, единственной влиятельной статьей но психологии, вышедшей в свет после бихевиористского манифеста Дж. Уотсона в 1913 г.
Основной смысл критики Хомски в адрес книги Скиннера заключался в том, что это произведение представляет собой «упражнение в говорении двусмысленностей». Фундаментальные технические термины Скиннера — стимул, ответ, подкрепление и т. д. — обладают установленным значением в экспериментах по научению животных, но, вопреки заявлениям Скиннера, без серьезной модификации их нельзя распространить на человека. Хомски утверждал, что, если попытаться использовать термины Скиннера в строго техническом смысле, можно продемонстрировать, что они неприменимы к языку, а если придать этим терминам метафорическое расширение, они становятся настолько неопределенными, что это ни в коей мере не улучшает традиционных лингвистических представлений. Хомски методично нападал на каждую концепцию Скиннера, но мы рассмотрим только два примера: его анализ стимула и подкрепления.
Очевидно, что для любого бихевиориста правильные определения стимулов, контролирующих поведение, очень важны. Но определение стимула представляет большую трудность, ее отмечали и Торндайк, и другие ученые. Следует ли определять стимулы в чисто физических терминах, независимых от поведения, или же в терминах их воздействия на поведение? Если мы примем первое определение, то поведение выглядит не подчиняющимся законам, поскольку очень немногие стимулы в такой ситуации могут воздействовать на поведение; если же мы примем второе определение, то поведение становится по определению подчиняющимся законам, поскольку тогда бихевиористы рассматривают только те стимулы, которые постоянно определяют поведение. Хомски обратил на эту проблему особое внимание. Во-первых, он указал, что говорить, будто каждый фрагмент вербального поведения находится под контролем стимула, с научной точки зрения бессмысленно, поскольку мы всегда можем обнаружить некоторый стимул для любой ответной реакции. Человек смотрит на картину и говорит: «Это Рембрандт, не так ли?» Скиннер утверждал бы, что определенные тонкие свойства картины определяют ответ. Но человек мог сказать и: «Сколько это стоит?»; «Это не гармонирует с обоями»; «Вы повесили ее слишком высоко»; «Это отвратительно!»; «У меня дома есть точно такая же»; «Это подделка» и так далее, практически до бесконечности. Не имеет значения, что сказано, можно обнаружить некоторое свойство, которое «контролирует» поведение. Хомски утверждал, что при таких обстоятельствах не существует предсказания поведения и уж наверняка нет серьезного контроля. Система Скиннера вовсе не представляет собой шага вперед в области научного контроля поведения, на что претендует.

314
Хомски также указывал, что определение стимула, данное Скиннером, становится безнадежно туманным и метафоричным по мере удаления от строгой обстановки лаборатории. Скиннер говорит о «регуляции поведения удаленными стимулами», при которой стимул вовсе не должен контактировать с говорящим, и утверждает, что употребление грамматических форм прошедшего времени определяется неуловимым свойством стимулов, о которых мы говорим, как о действии в прошлом. Но какие физические измерения определяют действие в прошлом? Хомски утверждал, что в данном случае Скиннер не сказал ничего нового о предполагаемой регуляции вербального поведения стимулами.
Затем Хомски рассмотрел подкрепление, еще один термин, которому легко дать определение в обычных экспериментах по оперантному научению в терминах получения пищи или воды. Хомски утверждал, что применение Скиннером этого термина по отношению к вербальному поведению весьма туманно. Рассмотрим представление Скиннера об автоматическом самоподкреплении. Разговор с самим собой автоматически представляет собой самоподкрепление; именно поэтому люди это делают. Подобным же образом говорят, что мышление является поведением, которое автоматически воздействует на своего обладателя и, следовательно, служит подкреплением. Рассмотрим также то, что можно назвать «отдаленным подкреплением»: для писателя, которому не удается добиться признания при жизни, подкреплением может быть ожидание позднейшей славы. Хомски (N. Chomsky, 1959/1967, р. 153) утверждал, что «представление о подкреплении вообще утратило какой-либо смысл...» Человек может получать подкрепление, хотя не производит никакого ответа (мышление), подкрепляющий «стимул» совсем не обязательно должен соприкасаться с «подкрепляемым человеком» (отдаленное подкрепление), а может и вообще не существовать (автор может никогда не добиться успеха).
Хомски не считал книгу Скиннера «Вербальное подкрепление» с изложением подлинной научной гипотезы. Его острая и жесткая критика, в сочетании с собственной позитивной программой, ставила целью ниспровержение бихевиористской психологии, а не ее либерализацию, как это имело место в случае с Н. Миллером, или расширение ее границ, к чему призывал К. Роджерс. Хомски полностью отрицал бихевиоризм.
Язык и разум. Разделяя рационалистские, картезианские взгляды, Хомски (N. Chomsky, 1966) придерживался мнения, что никакой бихевиористский подход не в состоянии справиться с бесконечной созидательностью и подвижностью языка. Он утверждает, что можно понять творчество, лишь признав тот факт, что язык представляет собой систему, управляемую правилами. Частью психических процессов человека является набор грамматических правил, который позволяет генерировать новые предложения, соответствующим образом комбинируя лингвистические элементы. Таким образом, каждый человек может генерировать бесконечное количество предложений посредством повторного применения грамматических правил, точно так же как человек может бесконечно генерировать числа, многократно применяя правила арифметики. Хомски утверждает, что язык человека нельзя понять до тех пор, пока психология не опишет правила грамматики, психические структуры, лежащие в основе говорения и слушания. Поверхностный би-

315
хевиористский подход, который изучает лишь речь и слушание, но пренебрегает внутренними правилами, руководящими речью и слушанием, неадекватен.
В попытке возродить картезианский рационализм в XX в. Хомски выдвинул нативистскую теорию научения языку, в дополнение к формальной, управляемой правилами, теории языка взрослых. Он предположил (N. Chomsky, 1959,1966), что дети обладают биологическим устройством для приобретения конкретного языка, которое руководит научением родному языку в возрасте от 2 до 12 лет. Таким образом для Хомски, как и для Декарта, язык является уникальной принадлежностью людей. В одном аспекте нативизм Хомски еще последовательнее, чем у Декарта: Декарт предполагал, что люди обладают языком, потому что они (единственные среди животных) могут думать и выражать себя в языке, тогда как Хомски считает, что сам по себе язык, а не более общая способность к мышлению, — это видо-специфичный признак человека. Вскоре после того, как Хомски предложил свои взгляды на обсуждение, психологи-бихевиоралисты возродили старый проект Ламетри по обучению языку обезьян. Для этого использовались язык символов, компьютерные языки и системы значков. Результаты проекта оцениваются очень противоречиво (Т. Н. Leahy and R. J. Harris, 2000), но ясно, что, хотя обезьяны могут усвоить грубую коммуникацию посредством символов, они не в состоянии научиться чему-то, хотя бы отдаленно напоминающему человеческий язык.
Идеи Хомски оказали чрезвычайно большое влияние на психолингвистику, быстро и полностью вытеснив бихевиористские подходы — как теорию опосредования, так и взгляды Скиннера. Многие психологи пришли к убеждению, что бихевиористские взгляды были ложными, и занялись обновленными исследованиями языка в духе идей Хомски. Техническая система Хомски, описанная в работе «Синтаксические структуры» (вышедшая в свет в 1957 г., тогда же, когда и «Вербальное поведение»), предлагала новую теорию, на базе которой планировались исследования. Исследования шли друг за другом, и на протяжении всего лишь нескольких лет идеи Хомски породили намного больше эмпирических работ, чем взгляды Скиннера. Противоречивый нативизм Хомски стимулировал исследование языка детей. Влияние, оказанное Хомски, великолепно описал Джордж Миллер. В 1950-х гг. Миллер был приверженцем бихевиористской картины языка, но личное знакомство с Хомски побудило его к отказу от старой парадигмы. В 1962 г. он писал: «В процессе моей работы я, похоже, стал очень старомодным психологом. Сейчас я верю, что разум — это нечто большее, чем просто англосаксонское слово из четырех букв; человеческий разум существует, и работа психологов и состоит в том, чтобы его изучать» (р. 762). Разум, изгнанный Дж. Уотсоном в 1913 г., вернулся в психологию усилиями стороннего человека — Ноама Хомски. Акцент Хомски на управляемую правилами природу языка помог формированию позднейших теорий обработки информации, которые объявили, что правилам подчиняется все поведение в целом.

Разрушение основ

Как раз в то время, когда гуманистическая психология бросила вызов господству бихевиоризма, некоторые фундаментальные рабочие предположения бихевиоризма, и даже бихевиорализма, стали подвергаться сомнению. В сочетании с нападками
316
критиков, возникшие сомнения помогли открыть путь к формулировке новых теорий, одни из которых принадлежали традиции бихевиорализма, а другие были более радикальными.

Исчезновение позитивизма

В 1930-х гг. логический позитивизм послужил философским оправданием бихевиоризма и помог дать новое определение психологии как науки о поведении, а не о разуме. Позитивизм модифицировал, по крайней мере, формулировки ведущих теорий научения того времени и полностью привлек на свою сторону молодых экспериментальных психологов, которые вверили свою судьбу операционализ-му, используя его как аналитическое средство, позволяющее определять, какие проблемы заслуживают исследования, а какие являются тупиковыми.
Но с конца 1950-х гг. наметилась тенденция к пересмотру методологических взглядов науки. С момента своего появления логический позитивизм претерпевал постоянные изменения, которые все дальше уводили его от простого логического позитивизма 1920-х гг. Например, в 1930-е гг. было признано, что теоретические термины нельзя четко связать с наблюдениями с помощью одноступенчатого операционального определения; факт, который некоторые психологи признали, не отказавшись от жаргона операционализма. Но философы следующего поколения перестали принимать идеи позитивизма, и в 1960-х гг. он сошел на нет. В 1969 г. был опубликован сборник статей «Наследие логического позитивизма» (P. Achinstein and S. F. Barker, 1969).
Позитивизм критиковали с разных точек зрения, но наиболее фундаментальные возражения заключались в том, что его научная практика была ложной. Такие исторически ориентированные философы науки, как Томас Кун и Стивен Тоул-мин, продемонстрировали, что предполагаемая объективность науки была мифом (см. главу 1). Было показано, что позитивистское представление о науке как о логичной системе, состоящей из аксиом, теорем, предсказаний и верификаций, искажает и фальсифицирует ее, поскольку наука — это живая, подверженная ошибкам сфера человеческой деятельности.
Взгляды Т. Куна приобрели популярность среди психологов. По мере того как в конце 1960-х гг. когнитивная психология сменяла бихевиоризм, появлялись ссылки на столкновение парадигм и научные революции. Доктрина Куна, казалось, оправдывала революционные склонности: бихевиоризм должен быть ниспровергнут, его нельзя реформировать. Многие психологи были заражены радикальным духом 1960-х гг., который стремились привнести в науку. Использование «Структуры научной революции» поднимает одну интересную проблему социальной психологии. Может ли восприятие революции быть самоисполняющимся пророчеством? Возникла бы так называемая революция против бихевиоризма, если бы не было книги Куна? Или могла ли вера в идеи Куна создать видимость революции там, где на деле имелась лишь концептуальная эволюция?
Мы вернемся к этим вопросам в следующей главе, когда снова зададимся вопросом: а была ли революция? Сейчас же для судьбы бихевиоризма важно то, что в конце 1960-х гг. лишь единицы из философов науки верили, что позитивизм может быть заслуживающей доверие философией науки. Многие отвергали социаль-

317
но-психологические подходы Куна, но было ясно, что позитивизм полностью себя исчерпал. Позитивизм просто-напросто исчез, а вместе с ним исчезли и философские основы бихевиоризма.

Ограничения в научении животных

Помимо позитивистской философии, краеугольным камнем бихевиоризма были эмпирические исследования поведения животных. Дж. Уотсон начинал свою карьеру как психолог животных, а Э. Ч. Толмен, К. Л. Халл и Б. Ф. Скиннер редко исследовали человеческое поведение, предпочитая более контролируемые ситуации, в которые можно было поместить животных. Высказывались ожидания, что эксперименты на животных помогут выявить общие законы поведения, применимые к широкому спектру видов, включая человека, с внесением незначительных модификаций или вообще без них. Э. Ч. Толмен говорил о когнитивных картах крыс и человека, К. Л. Халл — об общих законах поведения млекопитающих, а Б. Ф. Скиннер — о распространении принципов поведения животных на вербальное поведение. Полагали, что принципы, проявившиеся в искусственно контролируемых экспериментах, должны показать пути научения всех организмов, независимо от формирования их условных рефлексов в процессе эволюции. Предположение об универсальности было решающим в бихевиористской программе, поскольку, если законы научения являются видоспецифичными, изучение поведения животных бессмысленно для понимания людей.
Но доказательства, накопленные на протяжении 1960-х гг., показали, что законы научения, открытые для крыс и голубей, не были общими, равно как и то, что существуют серьезные ограничения, в зависимости от того, какие животные и чему научаются, ограничения, диктуемые эволюционной историей животного. Эти доказательства были получены как в психологии, так и в других дисциплинах. С одной стороны, психологи открыли аномалии в применении законов научения во многих ситуациях; с другой стороны, этологи продемонстрировали важность врожденных факторов для понимания поведения животного в естественной окружающей среде его предков.
Дурное поведение организмов. Работая над ракетами, управляемыми голубями, Скиннер сотрудничал с молодым психологом Келлером Бриландом, на которого возможности контроля поведения произвели такое глубокое впечатление, что он сам и его жена стали профессиональными дрессировщиками животных. Как писал Скиннер в 1959 г.: «Поведение можно формировать в соответствии с инструкцией и поддерживать его по своему желанию почти без всяких ограничений... Келлер Бриланд специализируется в изготовлении поведения как предмета торговли». Заявления Скиннера о Бриланде напоминают похвальбу Фрэзера из «Второго Уолдена» о производстве человеческих личностей по заказу.
Но в процессе своей работы по обучению животных необычным формам поведения чета Бриландов обнаружила, что многие животные вели себя не так, как им следовало бы. В 1961 г. они сообщили о своих трудностях в статье, название которой, «Дурное поведение организмов», обыгрывало название первой книги Скиннера — «Поведение организмов». Например, они пытались научить свиней носить монеты и складывать их в свинью-копилку. Им удавалось научить животных, но затем они теряли навык. Свиньи подбирали монету, роняли ее на землю и зарывали

318
носом, а не складывали в копилку. Чета Бриландов отметила, что они обнаружили много случаев, когда животные «оказывались пойманными в ловушку сильного инстинктивного поведения», которое побеждало поведение, приобретенное в результате научения. В природных условиях свиньи отрывают носом свою пищу, и поэтому они зарывали монеты, которые были приучены собирать для того, чтобы получить пищевое подкрепление. Бриланды (К. Breland and M. Breland, 1961/ 1962) пришли к выводу, что психологам следует изучить «скрытые предположения, ведущие к подобным разочарованиям» в общих законах научения, предложенных бихевиоризмом. Они явно ставили под сомнение прагматические предположения бихевиоризма в свете экспериментальных аномалий.
Бриланды выделили три таких предположения: животное представляет собой tabula rasa; видовые различия не имеют значения; в процессе выработки условных рефлексов ответные реакции можно выработать на любые стимулы. Эти предположения, для эмпиризма фундаментальные, и были высказаны ведущими бихевиориста-ми. Ограничения этих предположений высказывались и ранее, но после публикации данных Бриландов началась настоящая лавина сообщений, ставивших эти предположения под вопрос, причем наблюдения были сделаны в контролируемых условиях.
Борьба с бумажной фабрикой Академии. Одним из исследований, данные которого подрывали основы бихевиоризма, стала работа Джона Гарсия (J. Garcia, В. К. McGowan and К. F. Green, 1972) и его сотрудников. Гарсия был студентом И. Кречевского, любимого ученика Э. Ч. Толмена. Гарсия исследовал то, что называл «рефлекторной тошнотой» — пример классической выработки условного рефлекса. Стандартные эмпирические предположения, сформулированные И. П. Павловым, заключались в том, что любой стимул может действовать как условный раздражитель, благодаря которому посредством формирования условного рефлекса можно получить любую ответную реакцию в качестве условного ответа. То есть любой стимул можно сделать условным раздражителем для получения любого ответа. Дальнейшие эмпирические исследования указывали, что, для того чтобы научение имело место, условный и безусловный раздражители должны следовать друг за другом с интервалом в полсекунды.
Используя разнообразные методы, Гарсия позволял крысам пить жидкость с необычным вкусом, а затем через час вызывал у них тошноту. Вопрос состоял в том, научатся ли крысы избегать места, где они чувствовали тошноту, безусловного раздражителя, напрямую связанного с тошнотой, или раствора, который они пили, хотя это событие было удалено по времени от безусловного ответа. Всегда происходило последнее. Обычные законы классической выработки условного рефлекса не работали. Гарсия утверждал, что крысы инстинктивно знали, что тошнота должна быть связана с чем-то, что они ели, а не раздражителями, предъявленными в момент тошноты. Это имело большой смысл для эволюции, поскольку тошнота в условиях дикой природы с большей вероятностью вызвана питьем испорченной воды, нежели кустом, под которым крыса сидела в тот момент, когда почувствовала тошноту. С биологической точки зрения более адаптивно связывать с тошнотой вкус, а не визуальные или слуховые раздражители. Следовательно, весьма вероятно, что эволюция ограничивает то, какие именно стимулы могут быть ассоциированы с теми или иными ответными реакциями.

319
Исследования Гарсия вначале натолкнулись на крайний скептицизм, а ведущие журналы, посвященные поведению животных, не захотели опубликовать их результаты. Но работы других исследователей продемонстрировали, что в случае многих форм поведения эволюционное наследие животного накладывает явные ограничения на то, чему оно может научиться. Сейчас исследования Гарсия считаются классическими.
В 1961 г. Бриланды установили, что этологические исследования сделали для понимания поведения животных больше, чем бихевиористские лабораторные эксперименты. В 1970-х гг. некоторые психологи животных заявляли, что в изучении научения животных произошла революция, вдребезги разбившая старую парадигму (R. С. Bolles, 1975). Хотя подобная оценка была преждевременной, существование в 1970-е гг. книг и сборников статей, посвященных ограничениям научения, указывало, что это направление научения животных претерпевало период смуты: опора на общие законы научения канула в прошлое.
Этот кризис выявил интересный факт, связанный с влиянием на американскую психологию трудов Дарвина. И функционалисты, и бихевиористы рассматривали разум и поведение как адаптивные процессы, приспосабливающие организм к окружающей его среде. Мы видели, что анализ научения, проведенный Скиннером, недвусмысленно и осознанно базировался на применении естественного отбора. Тем не менее бихевиоризм принимал эмпирические предположения парадигмы Спенсера о tabula rasa и общих для всех видов законов научения и игнорировал вклад эволюции в поведение. Это было продуктом еще одного бихевиористского допущения, периферической теории. Конечно, бихевиористы признавали, что собака не может реагировать на звук, который не может услышать, не может она и летать. Эти ограничения, однако, касались лишь периферических сенсорных и двигательных способностей. Поскольку бихевиоризм отрицал существование центральных процессов, он не мог признать существования для них эволюционных ограничений. Следовательно, приходилось предположить, что, до тех пор пока организм может ощущать стимул, он может ассоциироваться с любым физически возможным ответом.
Но многие из загадочных явлений, открытых такими исследователями, как чета Бриландов и Гарсия, явно касались вкусов, изображений или звуков, которые животные могли ощущать, но не ассоциировали с поведением. Похоже, что такие открытия указывали на существование центрального контроля над научением — контроля, который хотя бы частично был обусловлен наследственностью. Следовательно, хотя бихевиоризм, вслед за функционализмом, принимал теорию естественного отбора как концептуальный инструмент, он отрицал последствия эволюции, имеющие видовую направленность, поскольку отрицал централизм.
Наконец, мы можем отметить, что крайний эмпиризм бихевиоризма отрицал уже установленные ограничения научения. Например, сам Э. Л. Торндайк обнаружил огромные различия в том, насколько легко кошки могли освобождаться из различных проблемных ящиков. В частности, им было трудно научиться лизнуть лапу для того, чтобы освободиться. Подобное поведение в природе не связано с освобождением, и поэтому кошки очень медленно устанавливали подобную связь. Аналогично первые исследователи поведения животных, от Дарвина до этологов, описывали биологически определенные поведенческие паттерны. Все это согласу-

320
ется с распространением научной парадигмы. Определенные аномалии тихо игнорируют или списывают на плохие методы (например, метод устных рассказов) до тех пор, пока они не станут слишком серьезными, чтобы их можно было игнорировать, как это произошло в 1960-х гг. в научении животных.

Осознание и научение человека

Логический позитивизм и идея о том, что законы научения, которые можно открыть на примере крыс и голубей, будут применимы без какой-либо серьезной модификации ко всем остальным видам, включая человека, представляли собой фундаментальные предположения бихевиористской формы бихевиорализма, сформулированного в 30-х гг. XX столетия. Бихевиорализм исходил из другого предположения: сознание практически не имеет значения для объяснения поведения, в том числе и поведения людей. Моторная теория сознания и неореалистические теории сознания рассматривали сознание как эпифеномен, который в лучшем случае может сообщить о детерминантах сознания (и то не очень хорошо), но не играет никакой роли в определении поведения. X. Мюнстерберг, Дж. Дьюи и функционалисты искали детерминанты поведения в окружающей среде и физиологических процессах, полагая, что сознание всего лишь «плавает» на поверхности мозга и тела, сообщая, что оно видит. В результате психология превратилась в исследование поведения, а не сознания, хотя к сознанию можно было обратиться, чтобы проконсультироваться, почему его носитель повел себя тем или иным образом. В рамках этой широкой схемы бихевиористы создавали свои исследовательские программы, прибегая к позитивизму для того, чтобы оправдать пренебрежение бихевиорали-стов к сознанию, и применяя строгое, экспериментальное исследование научения животных для того, чтобы найти ответ на основной вопрос бихевиорализма: что является причиной поведения?
В форме бихевиоризма каузальную важность сознания утверждала доктрина автоматического действия положительного стимула. Эту доктрину содержал закон эффекта Э. Л. Торндайка: вознаграждение автоматически устанавливает связь «стимул—реакция»; оно не ведет сознание к заключению, на базе которого происходит действие. В 1961 г. автоматическое действие положительных стимулов упорно и догматически постулировали Лео Постман и Джулиус Сассенрат: «Предположение о том, что модификации поведения должно предшествовать правильное понимание возможностей среды, является устаревшим и ненужным» (р. 136). Хотя субъект мог точно сообщать об этих возможностях, это лишь означало, что сознание наблюдает за причинами изменения поведения, а не то, что сознание само по себе выступает причиной изменения поведения.
Казалось, что некоторые эксперименты подтверждали такую точку зрения. Например, Дж. Гринспун (J. Greenspoon, 1955) интересовался недирективной психотерапией, при которой терапевт на протяжении сеанса лишь периодически произносит «угу». С точки зрения бихевиоризма, эту ситуацию можно анализировать как ситуацию научения. Пациент производит какие-то формы поведения, часть которых получает подкрепление посредством это «угу». Следовательно, пациенту следует говорить о тех вещах, которые получают подкрепление, а не о других. Гринспун перенес эту гипотезу в лабораторию. Субъектов приводили в эксперимен

321
тальное помещение и побуждали произносить слова. Когда бы субъект ни называл существительное множественного числа, экспериментатор говорил «угу». Через некоторое время начиналось торможение условного рефлекса; экспериментатор не говорил ничего. В конце сеанса субъекта просили объяснить, что происходило. Только 10 из 75 человек смогли это сделать, и, что любопытно, Гринспун исключил их данные из анализа. Его результаты показали, что продукция существительных во множественном числе возрастала в процессе обучения, а затем уменьшалась в процессе торможения — в полном соответствии с предсказаниями оперантной теории, на фоне явного отсутствия осознания субъектами связи между существительными множественного числа и подкреплением. Эксперименты, сходные с опытами Гринспуна, выявили аналогичные результаты.
Но в 1960-х гг. многие исследователи разочаровались в бихевиоризме и, зачастую под воздействием Хомски, бросили вызов валидности «эффекта Гринспуна», или научению без осознания. Они настаивали на неадекватности метода Гринспуна. Вопросы, касавшиеся осознания, были туманными, и их задавали только после торможения условного рефлекса, к тому времени, когда субъекты, осознавшие возможность подкрепления ответа, уже могли прийти к выводу, что они не правы. Воспроизведение процедур Гринспуна продемонстрировало, что многие субъекты высказывали технически неверные гипотезы, которые тем не менее вели к правильным ответам. Например, субъект мог сказать «яблоки» и «груши» и получить подкрепление, после чего сделать вывод о том, что подкрепляются названия фруктов. Субъект продолжал бы произносить названия фруктов и получать вознаграждение, однако если бы субъект сообщил экспериментатору о своей гипотезе, его назвали бы «неосведомленным» (D. E. Dulany, 1968).
Те, кто сомневался в автоматическом действии положительных стимулов, проводили многочисленные эксперименты, чтобы показать необходимость осознания при научении человека. Обширную исследовательскую программу провел Дон Э. Далэни (D. E. Dulany, 1968), который построил хитроумную аксиоматическую теорию о типах осознания и их воздействии на поведение. Его эксперименты, казалось бы, демонстрировали, что только субъекты, осознающие возможность подкрепления, могли научаться и что уверенность субъектов в своих гипотезах была связана с их явным поведением.
В 1966 г. область вербального поведения испытывала явный кризис, потребовавший созыва симпозиума. Организаторы этой встречи надеялись, что смогут собрать психологов из различных областей, чтобы разработать унифицированную теорию вербального поведения «стимул—реакция». Они собрали сторонников теории опосредования, например Говарда Кендлера, ученых, работавших в традиции вербального научения Эббингауза, коллег Ноама Хомски и таких мятежных мыслителей, как Дон Далэни. Вместо единодушия симпозиум продемонстрировал разногласия и разочарование, от мягкого неудовольствия текущим состоянием вербального научения до официальных доказательств неадекватности теорий языка в парадигме «стимул—реакция». Комментарии редактора к сборнику материалов конференции отразили растущее влияние Т. Куна, охарактеризовавшего бихевиоризм как парадигму в состоянии кризиса (Т. R. Dixon and D. С. Horton, 1968). В последнем предложении этой книги говорилось: «Очевидно, происходит революция».