Хардт М., Негри А. Империя

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть 4. Закат и падение Империи

4.1 ВИРТУАЛЬНОСТИ

Людей больше не существует, хотя пока нет... люди отсутствуют.

ЖильДелез

В ходе нашего рассмотрения мы, в основном, имели дело с Империей в терминах критики того, что есть и что существует, то есть в онтологических терминах. Однако порой с целью усилить доводы мы обращались к проблематике Империи и с позиций этико-политического дискурса, калькулирующего механику страстей и интересов, например, когда в начале своего исследования мы признали, что Империя менее плоха или даже лучше, нежели предшествующие парадигмы власти, если смотреть с точки зрения масс. Возможно, английская политическая теория в период от Гоббса до Юма являет собой классический образец такого рода этико-политическо-го дискурса, который начинался с пессимистичного описания естественной природы человека и стремился, опираясь на трансцендентальное понимание власти, обосновать легитимность государства. Левиафан (более или менее либеральный) менее плох, чем война всех против всех, он лучше, ибо устанавливает и сохраняет мир1. Однако этот стиль политического теоретизирования уже мало полезен. Он исходит из того, будто субъект может быть понят как пребывающий в естественном состоянии и вне сообщества, а затем производит с ним своего рода трансцендентальную социализацию. В Империи нет какой-либо внешней субъектности, в ней все локальности подчинены общей «а-локальности». Вымышленная идея политики как трансцендентального явления больше не действует и не обладает никакой доказательной силой, поскольку все мы погружены полностью в сферы социального и политического. И в тот момент, когда к нам приходит осознание этого непреложного веления постсовременности, политическая философия вынуждает нас ступить на территорию онтологии.

ЗА ПРЕДЕЛАМИ МЕРЫ (НЕ-ИЗМЕРИМОЕ)

Когда мы говорим, что политическая теория должна иметь дело с онтологией, мы имеем в виду, прежде всего, что политика не может быть создана извне. Политика дана непосредственно, она — поле чистой имманен-ции. Империя формируется на этом поверхностном горизонте, куда погружены наши тела и умы. Она абсолютно позитивна. Не'существует какой-то

330

ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

внешней логической машины, ее конституирующей. Наиболее естественно в этом мире то, что он кажется политически единым, рынок — глобальным, и что власть организована через эту всеобщность. Имперская политика выражает бытие в его глобальном охвате — великое море, волнуемое лишь ветрами и течениями. Нейтрализация трансцендентального воображения, таким образом, есть первый смысл, в котором политическое в имперских владениях означает онтологическое2.

Политическое также должно пониматься как онтологическое потому, что все трансцендентные детерминации стоимости и меры, использовавшиеся для придания порядка отправлениям власти (то есть для определения ее цен, иерархий и подразделений), утратили свою внутреннюю взаимосвязанность. Все — от священных мифов о власти, исследованием которых занимались такие представители исторической антропологии, как Рудольф Отто и Жорж Дюмезиль, до правил новой политической науки, описанных авторами Федералиста; от Прав Человека и до норм международного публичного права — все это исчезает с переходом к Империи. Империя диктует свои законы и сохраняет мир, следуя модели постсовременного права и постсовременного закона, посредством изменчивых, гибких, локализованных, привязанных к условиям места и времени про-цедур3. Империя создает онтологическую ткань, в которой все властные отношения — политические и экономические, равно как общественные и личные — сплетены воедино. Через эту гибридную зону биополитическая структура бытия проявляется как сфера, где раскрывается внутренняя структура имперского устройства, поскольку в глобальности биовласти любая твердо установленная мера стоимости стремится к исчезновению, а имперский горизонт власти в конце концов оказывается горизонтом вне меры. Не только трансцендентное политическое, но и трансцендентное как таковое перестало определять меру.

Большая западная метафизическая традиция всегда питала отвращение к тому, к чему неприложима мера. От аристотелевской теории добродетели как меры4 до гегелевской теории меры как ключа к переходу от существования к сущности5 вопрос о мере был прямо связан с вопросом о трансцендентном порядки. Даже теория стоимости Маркса отдает свою дань этой метафизической традиции: его теория стоимости на самом деле является теорией меры стоимости*. Однако только на онтологическом горизонте Империи мир, наконец, оказывается за пределами меры, и на этом горизонте мы можем ясно видеть ту глубокую ненависть, которую метафизика питает к не-измеримому. Она возникает из идеологической необходимости дать порядку трансцендентное онтологическое обоснование. Точно так же как Бог необходим для классической трансценденции власти, так же и мера нужна для трансцендентного обоснования ценностей государства современности. Если нет никакой меры, говорят метафизики, то

ВИРТУАЛЬНОСТИ

331

нет и космоса; а если нет космоса, то нет и государства. В таких теоретических рамках невозможно помыслить что-либо, находящееся за пределами меры, или, точнее, не должно его помыслить. На всем протяжении истории современности не-измеримое было объектом анафемы, абсолютного эпистемологического запрета. Сегодня эта метафизическая иллюзия исчезает, поскольку в контексте биополитической онтологии со всеми ее атрибутами трансцендентное — вот, что немыслимо. Когда сегодня политическая трансценденция все еще провозглашается, это напрямую ведет в тиранию и варварство.

Когда мы говорим «не-измеримое», мы имеем в виду, что политические процессы бытия Империи находятся вне всякой заранее заданной меры. Мы имеем в виду, что отношения между способами существования и сегментами власти всегда создаются заново, и бесконечно варьируются. Указатели, задаваемые командной системой Империи (такие как экономическая стоимость), всегда устанавливаются на основе случайных и чисто конвенциональных составляющих. Конечно, чтобы гарантировать, что случайность не станет гибельной, что она не усилит бури, поднимающиеся на морях бытия, существуют важнейшие, ключевые средства имперской власти, — такие как монополия на ядерное оружие, контроль над деньгами и колонизация эфира. Эта королевская гвардия Империи гарантирует, что случайность станет необходимостью и не обернется беспорядком. Однако эти высшие средства власти не являют собой образ порядка или мерило космоса; напротив, их эффективность основывается на разрушении (посредством бомбы), наказании (посредством денег) и запугивании (посредством коммуникации).

Здесь можно задаться вопросом, не подразумевает ли идея не-измери-мости абсолютного отрицания понятия справедливости. История идеи справедливости действительно обычно связана с определенным представлением о мере, будь это мера равенства или мера пропорциональности. Более того, как говорит Аристотель, следуя за Феогнидом, «всю добродетель в себе справедливость соединяет»7. Так неужели мы просто делаем бессмысленное нигилистское заявление, когда утверждаем, что в онтологии Империи ценность находится за пределами меры? Неужто мы утверждаем, будто не существует ни ценности, ни права, ни даже добродетели? Нет, в отличие от тех, кто долго настаивал, что утверждение ценности возможно только в образе меры и порядка, мы заявляем, что ценность и справедливость могут существовать и действовать внутри не-измеримо-го мира. Здесь мы снова видим, какое значение имела революция, осуществленная гуманизмом Ренессанса. Ni Dieu, ni maitre, ni I'homme — никакая трансцендентная власть или мера не может определять ценности нашего мира. Ценность может определяться только собственным непрерывным обновлением и творчеством человечества.

332

ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

ПО ТУ СТОРОНУ МЕРЫ (ВИРТУАЛЬНОЕ)

Даже когда политическое оказывается сферой, где не действует мера, стоимость, тем не менее, сохраняется. Даже если у постсовременного капитализма больше нет шкалы для точного измерения стоимости, она, тем не менее, все еще могущественна и вездесуща. Это доказывается, во-первых, продолжением существования эксплуатации и, во-вторых, неустанно идущим процессом создания богатства и постоянными производственными инновациями — фактически мобилизующими труд в любой точке мира. В Империи создание стоимости имеет место по ту сторону меры. Раз­личие между абсолютным характером имперской глобализации, ходом ее процессов за пределами меры и производительной деятельностью по ту

сторону меры должно быть проанализировано с точки зрения деятельнос-

ти субъекта, создающей и воссоздающей мир в его целостности.

Однако нам нужно здесь особо подчеркнуть нечто более существенное,

нежели простое утверждение, что труд остается главным элементом, со-

ставляющим основу общества в момент, когда капитал переходит в свою
постсовременную стадию. Если «за пределами меры» относится к невоз­
можности власти рассчитывать и упорядочивать производство на глобаль­
ном уровне, то «по ту сторону меры» относится к витальному контексту
производства, выражению труда как желания и к его способностям конс-

титуировать биополитическую ткань Империи снизу. «По ту сторону ме-
I ры» отсылает к новой локальности в а-локальном мире, локальности, опре­
деляемой производительной деятельностью, автономной по отношению к
любому режиму меры, устанавливаемому извне. «По ту сторону меры» от­
сылает к виртуальности, наполняющей всю биополитическую ткань им-
перской глобализации.

Под виртуальностью мы понимаем совокупность принадлежащей мас­
сам способности действовать (быть, любить, преображать, творить). Мы
уже видели, как виртуальная совокупность власти масс была создана в
борьбе и объединена в желании. Теперь нам предстоит выяснить, как вир­
туальное влияет на границы возможного, затрагивая, таким образом, дей­
ствительное. Переход от виртуального через возможное к действитель­
ному является важнейшим творческим актом8. Живой труд — вот что
создает коридор для перехода от виртуального к действительному; это —
средство осуществления возможности. Тот труд, что сломал клетки эко­
номической, социальной и политической дисциплины и превзошел любое
регулирующее измерение капитализма эпохи современности вместе с его
государственной формой, теперь выступает в качестве совокупной соци­
альной деятельности, социальной деятельности как таковой'. Труд — это
производительный переизбыток по отношению к существующему поряд-
ку и правилам его воспроизводства. Этот производительный переизбы-

ВИРТУАЛЬНОСТИ

333

ток есть одновременно результат коллективной силы эмансипации и суть новой социальной виртуальности производительных и освободительных возможностей труда.

При переходе к постсовременности одним из основных условий труда является то, что он функционирует за пределами меры. Темпоральная регламентация труда и все прочие экономические и/или политические критерии меры, применявшиеся к нему, теперь устранены. Сегодня труд — это, прежде всего, социальная сила, вдохновляемая мощью знания, аффекта, науки и языка. На самом деле, труд — это производительная деятельность всеобщего интеллекта и всеобщего тела, деятельность за пределами меры. Труд оказывается просто способностью действовать, сингулярной и всеобщей одновременно: сингулярной от того, что труд становится исключительным владением ума и тела масс; и всеобщей постольку, поскольку желание, которое выражают массы в движении от виртуального к возможному, непрерывно осуществляется как общее дело. Только когда сформировано то, что является общим, может существовать производство и может расти общая производительность. Все, что блокирует эту способность действовать, есть просто препятствие, которое нужно преодолеть, препятствие, которое при необходимости можно обойти, ослабить и разрушить критическими способностями труда и повседневной страстной мудростью аффекта. Способность действовать конституируется трудом, интеллектом, страстью и аффектом, сведенными воедино.

Представление о труде как о способности к совместному действию связывают с процессом создания сообщества отношения одновременности, соразмерности и развития. Они являются обоюдными, так как с одной стороны, сингулярные силы труда непрерывно создают новые структуры общности, а с другой, общее сингуляризуется, становится единичным10. Таким образом, мы можем определить виртуальную власть труда как силу самовозрастания, которая превосходит саму себя, сливается с другими и посредством такого слияния создает растущую, расширяющуюся общность. Совместные действия труда, интеллекта, страсти и аффекта образуют конститутивную власть.

Описываемый нами процесс не является просто формальным; он материален, и осуществляется в биополитической сфере. Виртуальность действия и изменение материальных условий, которые порой присваиваются этой способностью действовать и обогащают ее, конституируются в онтологических механизмах или аппаратах по ту сторону меры. Этот онтологический аппарат по ту сторону меры — расширяющая свои границы власть свободы и онтологического созидания, распространяющаяся повсюду.

Это последнее определение может показаться излишним. Если способность действовать создает стоимость «снизу», если она трансформирует ее согласно ритму движения общего, и если она определяет основные ма-

334

ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

териальные условия своей собственной реализации, то очевидно, что она несет в себе расширяющую свои границы силу, силу по ту сторону меры. Однако это определение не излишне. Скорее оно добавляет новое измерение к понятию, поскольку показывает положительное свойство а-локаль-ности, а также невозможность ограничить совместные действия по ту сторону меры. Это расширенное определение играет антидиалектическую роль, демонстрируя созидательную способность того, что находится по ту сторону меры. Обращаясь к истории философии, можно добавить, с целью прояснить смысл этой расширяющей свои границы силы, что хотя определения способности действовать в терминах единичного и общего восходят к идеям Спинозы, приведенное нами определение в действительности является ницшеанской концепцией. Распространяющаяся повсюду способность действовать обнаруживает онтологическую основу своего самовозрастания, то есть свою способность не только разрушать ценности, происходящие из трансцендентной области меры, но и создавать новые11.

В онтологическую почву Империи, вспаханную и орошенную могущественным, самовозрастающим и совместным трудом, была посажена виртуальность, стремящаяся стать действительностью. Ключи от возможности, то есть от модусов бытия, которые преобразуют виртуальное в действительное, находятся в этой сфере по ту сторону меры.

ПАРАЗИТ

Здесь можно возразить, что, несмотря на силу масс, Империя все еще существует и властвует. Мы, в свою очередь, подробно описали ее функционирование и выявили ее крайнюю жестокость. Однако по отношению к виртуальности масс, имперское правительство оказывается пустой раковиной или паразитом12. Означает ли это, что власть, которую постоянно применяет Империя, чтобы утвердить свой порядок и укрепить бессилие масс, на самом деле неэффективна? Если бы это было так, то все выдвинутые нами вплоть до нынешнего момента аргументы относительно внешнего по отношению к онтологическому развитию масс характера имперского правления были бы противоречивы. Разрыв между виртуальностью и возможностью, который, как мы полагаем, можно было бы преодолеть с точки зрения действия масс, на деле остается не преодоленным в силу имперского господства. Кажется, что две силы вступают в противоречие друг с другом.

Однако мы не считаем, что здесь действительно есть противоречие. Противоречие статично только в формальной логике; однако оно никогда не статично в логике материальной (то есть политической, исторической и онтологической), помещающей его в сферу возможного, то есть в сферу власти. В самом деле, отношение, которое имперское правление устанав-

ВИРТУАЛЬНОСТИ

335

ливает для виртуальности масс, есть просто статичное отношение подавления. Политика имперского правительства по сути своей негативна, она проводится посредством мер, направленных на насильственное упорядочение действий и событий, рискующих обернуться беспорядками. Во всех случаях шаги, предпринимаемые имперской властью, являются регулятивными, а не конститутивными, даже когда их последствия имеют достаточно продолжительный характер. Чрезмерности имперского принуждения образуют в лучшем случае хронику событий политической жизни, то есть по сути, самый немощный и скучный образ отражения бытия.

Монаршие прерогативы имперского правительства, его монополия на бомбу, деньги и эфир коммуникаций, являются лишь способностями разрушения и потому — силами отрицания. Своими действиями имперское правительство вмешивается в проект масс по соединению виртуальности и возможности, только разрушая его и замедляя его осуществление. В данном отношении Империя влияет на ход истории, что, однако, не дает основание определять ее как позитивную силу — напротив, ход истории все более подрывает легитимность ее командной системы.

Когда то или иное действие Империи оказывается результативным, это происходит не в силу его собственной действенности, а потому, что оно выступает как реакция на сопротивление имперской власти со стороны масс. В этом смысле можно действительно говорить о том, что сопротивление предшествует власти13. Когда имперское правительство предпринимает какие-либо шаги, оно обращает свою активность на освободительные порывы масс с тем, чтобы их разрушить, и, в свою очередь, продвигается вперед благодаря этому сопротивлению. Монаршие прерогативы Империи и все ее политические инициативы выстраиваются в соответствии с ритмом актов сопротивления, конституирующих бытие масс. Иными словами, эффективность регулятивных и репрессивных мер Империи определяется, в конечном итоге, виртуальным, конститутивным действием масс. Сама по себе Империя не является положительной реальностью. И всякий момент ее взлета есть момент падения. Любой шаг имперской власти является ответом на сопротивление масс, ответом, воздвигающим новое препятствие, которое должно быть преодолено массами14.

Имперское господство не производит ничего жизненного и онтологического. С точки зрения онтологии оно совершенно пассивно и негативно. Конечно, власть присутствует повсюду, но она повсюду потому, что повсюду происходит игра сопряжений между виртуальностью и возможностью, сопряжений, которые являются единственной областью действия масс. Имперская власть — это негативный остаток, осадок деятельности масс; это паразит, черпающий жизненные силы из их способности создавать все новые источники энергии и стоимости. Паразит, который тянет соки жизни из своего хозяина, при этом подвергает опасности собствен-

ЗЗб

ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

ное существование. Функционирование имперской власти неизбежно связано с ее упадком.

НОМАДИЗМ И СМЕШЕНИЕ НАРОДОВ

Онтологическая ткань Империи создается лежащей по ту сторону меры
деятельностью масс и их виртуальными силами. Эти виртуальные, консти-

тутивные силы находятся в постоянном конфликте с конституированной

властью Империи. Они абсолютно позитивны, поскольку их «бытие-про-
тив» это «бытие-для», иными словами, сопротивление, становящееся лю-

бовью и общностью. Мы сейчас находимся именно в этой ключевой точке
безграничной конечности, соединяющей виртуальное и возможное, вовле-

ченные в переход от желания к грядущему будущему15.
Это онтологическое отношение воздействует прежде всего на про-

странство. Виртуальность мирового пространства составляет первую де-

терминацию движений масс - виртуальность, которая должна стать ре-
альностью. Пространство, которое можно просто пересечь, должно пре-

вратиться в пространство жизни; движение по замкнутому кругу должно

стать свободой. Иными словами, мобильные массы должны получить все­
мирное гражданство. Сопротивление масс крепостной зависимости -
борьба против рабской принадлежности к нации, к идентичности, к народу

и потому бегство от суверенитета и ограничений, налагаемых им на субъ-

ективность, - полностью позитивно. Номадизм и смешение народов ока-

зываются здесь образами добродетели, первыми этическими практиками
на территории Империи. В этой перспективе объективное пространство

капиталистической глобализации разрушается. Только пространство, ста-

новящееся живым благодаря постоянному движению субъектов, и толь-
ко пространство, определяемое свободными перемещениями (легальными

или нет) индивидов и групп, может быть реальным. Сегодняшние славос­
ловия в адрес локального могут означать возврат к прошлому и даже быть
фашистскими, когда они противостоят циркуляциям и смешению, воздви­
гая стены нации, этничности, расы, народа и тому подобного. Однако по­
нятие локального не определяется изоляцией и чистотой крови. По су-
ти, если разрушить стены, которые окружают локальное (и таким обра-

зом отделяют это понятие от расы, религии, этничности, нации и народа),
его напрямую можно связать со всеобщим. Конкретная всеобщность -

вот то, что помогает массам перемещаться в пространстве и делать новое

пространство своим. Это - общее пространство номадизма и смешения.
В этом круговращении складывается общий человеческий род, многоцвет­
ный Орфей, наделенный безграничной силой; в этом круговращении воз­
никает общность людей, складывается сообщество, обнимающее все чело-
вечество. Далекое от всякой просвещенческой туманности и кантианской

ВИРТУАЛЬНОСТИ

337

мечтательности, желание масс составляет не космополитизм, а общность рода, единство человечества16. Как в день пятидесятницы, только на светский лад, тела смешиваются, и кочевники говорят на одном языке.

В этом контексте онтология — совсем не абстрактная наука. Она включает в себя концептуальное признание производства и воспроизводства бытия и, таким образом, признание того, что политическая реальность создается динамикой желания и практической реализацией труда как стоимости. Сегодня пространственное измерение онтологии демонстрируется реальными процессами глобализации масс, то есть созданием единства, желанием общности человечества.

Одним из основных примеров функционирования этого пространственного измерения выступают процессы, которые положили конец Третьему миру вместе со всей былой славой и бесчестием его борьбы, силой желаний, наполнявших процессы освобождения, и нищетой результатов, увенчавших успех освободительного движения. Настоящими героями освобождения Третьего мира сегодня, по сути, могли стать эмигранты или потоки населения, разрушавшие старые и новые границы. На самом деле, герой постколониализма — это тот, кто непрестанно преодолевает территориальные и расовые границы, кто разрушает всякий партикуляризм, стремясь к единой цивилизации. Имперская власть, напротив, изолирует население в бедности и позволяет ему действовать лишь в смирительной рубашке подчиненных постколониальных наций. Уход от локализма, преодоление традиций и границ и бегство от суверенитета были движущими силами освобождения Третьего мира. И здесь, более чем когда бы то ни было, мы можем ясно увидеть различие, которое Маркс проводил между эмансипацией и освобождением17. Эмансипация — это вхождение новых наций и народов в имперское общество контроля с его новыми иерархиями и сегментациями; освобождение, напротив, означает разрушение границ и отказ от вынужденной миграции как модели поведения, повторное присвоение, репроприацию пространства и власть масс определять процессы циркуляции и смешения индивидов и населения в глобальном масштабе. Третий мир, созданный колониализмом и империализмом национальных государств и очутившийся в капкане холодной войны, разрушается, когда старые правила политической дисциплины государства эпохи современности (и присущие ему механизмы географического и этнического регулирования населения) внезапно рассыпаются. Он разрушается, когда на всей отнологической территории глобализации весь мир голодных и рабов становится самой могущественной сущностью, поскольку его новый сингулярный номадизм есть главная созидательная сила, а богатейшая динамика его желания сама по себе является приближающимся освобождением.

Способность к перемещению есть основное определение виртуальное-

338

ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

ти масс, а сам процесс перемещения — это первый этический акт контрим­
перской онтологии. Этот онтологический аспект биополитического пере­
мещения и смешения еще более отчетливо проявляется в сопоставлении
с другими значениями, приписываемыми постсовременным процессам
перемещения населения, таким как рыночные обмены или скорость ком-

муникации. Эти моменты скорости и перемещения объясняются, скорее, жестокостью имперского принуждения18. Обмены и коммуникация, подчиненные капиталу, интегрированы в его логику, и только радикальный акт сопротивления сможет снова вернуть продуктивный смысл новой мобильности и гибридности субъектов, осуществив их освобождение. Этот разрыв, и только он, переносит нас на онтологическую территорию масс, где перемещение и гибридизация имеют биополитическую природу. Биополитическое перемещение фокусирует и утверждает сущностные детерминации производства, самовозрастания и свободы. Перемещение — это глобальный исход, то есть номадизм; и это телесный исход, то есть с м е -шение народов.

ВСЕОБЩИЙ ИНТЕЛЛЕКТ И БИОВЛАСТЬ

Мы настаивали ранее на значимости и ограниченности понятия о «всеоб­
щем интеллекте» у Маркса (Раздел 1.2). В определенной точке капиталис­
тического развития, возможность которой Маркс лишь предвидел, в буду­
щем, силы труда наполняются силами науки, коммуникации и языка. Все­
общий интеллект оказывается коллективным, общественным разумом,
созданным накопленными знаниями, технологиями, научной и техничес­
кой информацией. Стоимость труда, таким образом, реализуется новой,
универсальной и конкретной рабочей силой через присвоение и свобод­
ное использование новых производительных сил. То, что Маркс видел как
будущее, — это наша эпоха. Радикальное преобразование рабочей силы и

инкорпорация науки, коммуникации и языка в производительные силы

переопределили всю феноменологию труда и весь мировой горизонт производства.

Опасность дискурса всеобщего интеллекта состоит в том, что он риску-

ет полностью остаться в плане мышления, как если бы новые силы труда

были лишь интеллектуальными, а не телесными (Раздел 3 - 4 ) - Как мы виде-

ли ранее, новые силы и новые позиции аффективного труда, труда, ориен-

тированного на межперсональное взаимодействие, являются такой же ха-

рактерной чертой нынешней рабочей силы, как и труд интеллектуальный.

Биовласть дает имя этим производительным способностям жизни, являю­
щимся в равной мере интеллектуальными и телесными. Фактически на се­
годняшний день производительные силы являются полностью биополити-
ческими. Иными словами, они пронизывают и непосредственно создают

ВИРТУАЛЬНОСТИ

339

не только производство, но и всю сферу воспроизводства. Биовласть становится действующей силой производства, когда весь контекст воспроизводства подчиняется господству капитализма, то есть когда воспроизводство и жизненные отношения, его составляющие, сами непосредственно становятся производством. Биовласть — это другое имя реального подчинения общества капиталу, а также синоним глобализированного порядка производства. Производство заполняет поверхности Империи; это ма­шина, полная ж и з н и , разумной жизни, которая, выражая себя в производстве и воспроизводстве, а также в перемещении (труда, аффектов, языка), создает общество с новым коллективным смыслом и считает кооперацию добродетелью и признаком цивилизации.

Силы науки, знания, аффекта и коммуникации — вот основные силы, составляющие нашу антропологическую виртуальность и действующие на поверхностях Империи. Это действие распространяется по территориям, объединенным общностью языка и обозначающим точки пересечения производства и жизни. Труд становится все более и более аматериаль-ным, реализуя свою стоимость в сингулярном, непрекращающемся процессе инноваций в производстве; его способность все более утонченным и интерактивным образом потреблять и использовать услуги социального воспроизводства постоянно возрастает. Разум и аффект (а по сути, взаимосвязь тела и ума), едва они становятся основными производительными силами, заставляют производство и жизнь объединиться в области своего действия, поскольку жизнь есть ни что иное, как производство и воспроизводство совокупности тел и умов.

Отношение между производством и жизнью настолько изменилось, что теперь оно является прямо противоположным применительно к его пониманию наукой политической экономии. Жизнь больше не производится в циклах воспроизводства, подчиненных динамике рабочего дня; напротив, жизнь — вот, что главенствует надо всем производством и наполняет его. По сути, стоимость труда и производства определяется в глубинах жизни. Промышленность не производит никакой прибавочной стоимости, кроме той, что порождается социальной деятельностью — и вот почему, затопленная бурным потоком жизни, стоимость находится по ту сторону меры. Никакой прибавочной стоимости не было бы, если бы производство не приводилось в движение наполняющим его социальным разумом, всеобщим интеллектом и одновременно аффектами, определяющими со­циальные отношения и управляющими выражениями социального бытия. Переизбыток стоимости проявляется сегодня в аффектах, телах, наполненных знаниями, в остроте ума и чистой способности к действию. Товарное производство стремится к тому, чтобы целиком находить свое осуществление в языке, под которым мы подразумеваем разумные машины, непрерывно подпитываемые аффектами и страстями".

340

ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

К этому моменту наших рассуждений уже должно быть понятно, что же
конституирует социальную кооперацию здесь, на поверхности имперско­
го общества: совместные усилия, синергии жизни или же производитель­
ные проявления жизни как таковой. Джорджио Агамбен использовал тер­
мин «жизнь как таковая» чтобы обозначить негативный, нижний предел
человечности и найти за политическими безднами, открытыми тоталита­
ризмом в эпоху современности, условия (предполагающие большую или
меньшую степень героизма) человеческой пассивности10. Мы бы сказали,
, что, напротив, в своих зверствах, целью которых было сведение человечес-

кого существования к минимально возможному уровню «жизни как та-
ковой», фашизм и нацизм тщетно пытались разрушить ту огромною силу,
которой могла стать сама жизнь, и уничтожить форму накопления новых
сил производительной кооперации масс. В этой связи можно было бы ска­
зать, что реакционное безумие нацизма и фашизма вырвалось на волю в
тот момент, когда капитал осознал, что общественная кооперация больше
не является результатом вложений капитала, а представляет собой само­
стоятельную силу a priori всякой производительной деятельности. Когда
человеческая мощь непосредственно проявляется в качестве автономной
силы коллективной кооперации, капиталистическая предыстория подхо­
дит к концу. Иными словами, капиталистическая предыстория заверша­
ется, когда общественная кооперация и кооперация субъектов перестает
быть результатом, а становится предпосылкой, когда сама жизнь обрета­
ет достоинство производительной силы, когда она оказывается богатством
виртуальности.

Принадлежащие массам силы науки, аффекта и языка стремительно из-

меняют условия общественного производства. Поле, на котором произ-

водительные силы вновь присваиваются массами, оказывается полем ра-

дикальных метаморфоз — сценой действа творца. Это действо состоит

прежде всего в полном изменении условий производства субъекта коо-

перации; оно состоит в акте слияния и гибридизации с машинами, вновь

присвоенными и изобретенными массами, и потому оно состоит в исхо-

де, не просто пространственном, но механическом, в том смысле, что субъ-

ект преобразовывается (и тем самым преумножает конституирующую его

кооперацию) в машину. Это — новая форма исхода: исход в машину (или

вместе с машиной) — технический исход11. Относящаяся ко временам

современности история рабочего и субъекта суверенитета уже содержит

длинный список преобразований в сфере техники, но процесс соединения
человека и машины больше не идет линейным путем, как в период совре-

менности. Мы достигли того момента, когда отношения власти, определяв-

шие эту гибридизацию человека и машины, а также процессы технических
преобразований, могут быть ниспровергнуты. Маркс понимал, что конф-

ликт между рабочим и машиной был ложным конфликтом: «Требуются из-

ВИРТУАЛЬНОСТИ

341

вестное время и опыт для того, чтобы рабочий научился отличать машину от ее капиталистического применения и вместе с тем переносить свои атаки с материальных средств производства на общественную форму их экс-плуатации»22. Сейчас новые виртуальности, сегодняшняя жизнь как таковая способны взять под контроль процессы технических преобразований. В Империи политическая борьба за определение машинной виртуальности, то есть за альтернативы перехода от виртуального к реальному, является основной. Эта новая сфера производства и жизни открывает для сил труда поле преобразований, которые в будущем посредством кооперации субъектов можно и должно контролировать с точки зрения этики, политики и производства.

RES GESTAE/MACHINAE

В последние годы много говорили о конце истории, и одновременно это реакционное прославление конца истории, представляющее нынешнее положение вещей вечным и неизменным, породило немало справедливых возражений. Между тем, несомненно верно, что в период современности власть капитала и «го институтов суверенитета оказывала серьезное влияние на историю, господствовала над историческим процессом. Виртуальные силы масс в эпоху постсовременности означают конец этого господства и этих институтов. Эта история закончилась. Обнаружилось, что капиталистическое господство — лишь переходный период. И если трансцендентная телеология, созданная капиталистической современностью, подходит к концу, то как массы смогут найти сменяющий ее материалистический телос23?

На этот вопрос можно было бы ответить, только проведя феноменологическое и историческое исследование отношений между виртуальностью и возможностью, то есть после того, как удастся ответить на вопрос о том, в каком случае, как и когда виртуальность масс, пройдя стадию возможности, становится действительностью. В этом отношении онтология возможного оказывается основной сферой исследования. Эта проблематика ставилась рядом авторов от Лукача до Беньямина, от Адорно до позднего Витгенштейна, от Фуко до Делеза и, по сути, всеми, кто осознавал закат современности. Во всех этих случаях вопрос был поставлен вопреки чудовищным метафизическим преградам! И теперь мы видим, насколько ничтожными оказывались даваемые ответы в сравнении с грандиозностью вопроса. Что очевидно сегодня, так это то, что авторы, работающие в данной проблематике, не рискуют возвратиться к старым моделям метафизической традиции, даже наиболее убедительным из них. По сути, сегодня все метафизические традиции совершенно устарели. И если существует какое-то решение данной проблемы, оно не может не быть материаль-

342

ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

ным и обладающим взрывной силой. Хотя сначала наше внимание было привлечено к интенсивности элементов виртуальности, конституирующих массы, теперь оно должно сосредоточиться на гипотезе, согласно которой эти виртуальности накапливаются и достигают адекватного их силе критического уровня, когда они готовы реализовать себя. И в этом смысле мы говорим о всеобщем интеллекте и его воплощении в знании, аффекте и кооперации; и в том же смысле мы говорим о различных формах коллективного исхода тех номадических движений масс, которые заново присваивают и обновляют пространства.

Тут мы имеем дело с двумя основными тенденциями. Первая состоит в том, что виртуальность заполнит все поле res gestae. Виртуальность движется вперед и обнаруживает, что способность historia rerum gestarum господствовать над действующими виртуальными сингулярностями окончательно исчезла. Это historia, которая подходит к концу, когда появляются новые могущественные виртуальности и освобождаются от бытия, подчиненного гегемонии капитала и его институтов. Сегодня только res gestae обладают историческими возможностями, вернее, сегодня нет истории, а есть только историчность. Вторая тенденция состоит в том, что сингулярные виртуальности, обретя автономию, также получают способность к самовозрастанию. Они выражают себя как машины обновления. Они не только отказываются подчиняться старым системам стоимости и эксплуатации, но и действительно создают собственные безграничные возможности. Именно здесь определяется материалистический телос, основанный на действии сингулярностей, телеология, являющаяся результатом res gestae и образом машинной логики масс.

Res gestae, сингулярные виртуальности, управляющие связью между воз­
можным и действительным, оказываются в первом случае за пределами
меры, а во втором — по ту сторону меры. Эти виртуальности, являющие-
ся мостиком между возможным и действительным, разыгрывают обе кар-
ты: будучи за пределами меры как орудие разрушения (деконструктивное
в теории и подрывное на практике) и будучи по ту сторону меры как кон­
ститутивная власть. Виртуальное и возможное соединены как неотврати-
мость нового будущего и как революционная машина.

4.2 ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ

Нельзя пролить каплю американской крови, не пролив при этом кровь целого мира... Наша кровь как течение Амазонки, образованное тысячей величественных потоков, сливающихся воедино. Мы не столько нация, сколько целый мир; ибо пока мы не назовем весь мир нашими прародителями, подобно Мелхиседеку, нет у нас ни отца, ни матери... Наш род восходит ко всему миру... Мы — наследники всех времен и со всеми народами делим наше наследие.

Герман Мелвилл

Судьбой предопределено, что отныне и впредь Америка будет находиться в центре западной цивилизации, а не на ее окраине.

Уолтер Липпман

От американского бизнеса никуда не скроешься.

Луи-Фердинанд Селин

Теория создания Империи, как было установлено европейскими теоретиками Империи за последние несколько тысяч лет, одновременно является теорией ее упадка. Уже в античности, во времена греко-римского мира, Фу-кидид, Тацит и Полибий столь же подробно описали последовательность подъема и падения, как позднее это сделали отцы церкви и теоретики раннего христианства. Во всех этих случаях, когда речь шла об Империи, дело касалось не просто повторения классической теории чередования «правильных» и «неправильных» форм правления, потому что Империя по определению его преодолевает. Однако внутренний кризис идеи Империи стал полностью очевиден лишь в эпоху Просвещения и эпоху формирования европейской современности, когда такие авторы, как Монтескье и Гиббон, сделали проблему упадка Римской империи одной из центральных тем исследования политических форм суверенного государства эпохи сов-ременности1.

ПОДЪЁМ И ПАДЕНИЕ (МАКИАВЕЛЛИ)

Уже в классической античности идея Империи предполагала кризис. Империя рассматривалась в концептуальных рамках натуралистической те-

344 ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

ории форм правления; и хотя Империя и нарушает циклическое чередо­
вание правильных и неправильных форм, она не свободна от участи раз­
ложения града и мира. История находится во власти Тюхе (Фортуны или
Судьбы), которая со временем неизбежно разрушает совершенство, до­
стигаемое Империей. От Фукидида до Тацита, от Афин до Рима необходи­
мое равновесие форм общественной жизни и форм правления укладыва­
лось в рамки этого линейного хода судьбы. В своем исследовании Римской
империи Полибий порвал с идеей циклического характера историческо­
го развития, в соответствии с которой люди, создавая политические инс­
титуты, переходят от правильных к неправильным формам общественной
жизни и власти: от монархии к тирании, от аристократии к олигархии и
от демократии к анархии, начиная затем новый цикл. Полибий утверждал,
что Римская империя порвала с этим циклом, создав смешанное правле­
ние — соединение правильных форм власти (см.: Раздел 3 - 5 ) - Империя, та-
ким образом, понимается не столько как господство над не имеющим гра­
ниц пространством и временем, сколько как движение, которое мощью со-
циальных сил, стремящихся освободиться от естественного циклического
характера исторического времени, соединяет пространство и время. Одна­
ко улыбка судьбы — дело случая. Смешение правильных форм правления,
господство гражданской добродетели, может бросить вызов судьбе, но не
может ее отменить. Кризис и упадок — это тенденции, которые необходи­
мо превозмогать каждодневно.

В эпоху европейского Просвещения такие авторы, как Монтескье и Гиббон, отвергли натуралистическое представление об этом процессе. С точки зрения науки об обществе упадок Империи объяснялся как следствие невозможности установить раз и навсегда исторические и социальные структурные рамки жизни масс и сохранять неизменной добродетель ее героев. Разложение и упадок Империи были, таким образом, не заранее предполагаемым естественным процессом, предначертанным циклами исторической судьбы, а результатом невозможности (или, по крайней мере, исключительной трудности) для человека управлять бесконечным пространством и временем. Безграничность Империи делала невозможным функционирование правильных институтов и их сохранение на неопределенно долгое в р е м я . Тем не менее, И м п е р и я б ы л а целью, на д о с т и ж е н и е которой были направлены желание и гражданская добродетель масс, а также свойственная им способность творить историю. Именно постоянное изменение ситуации не позволяло обеспечить контроль над безграничным пространством и временем, что неизбежно ограничивало всеобъем­лющие цели управления узкими политическими и социальными аспектами. Авторы эпохи Просвещения показали нам, что со временем правление, приближающееся к совершенству, будет установлено в пределах ограниченного пространства и времени. Поэтому между Империей и реальное-

ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ

345

тью господства присутствовало принципиальное противоречие, которое неминуемо должно было порождать кризисы.

В действительности, Макиавелли, оглядываясь на идеи древних и предвосхищая идеи мыслителей эпохи современности, первым наиболее точно выявил парадокс Империи2. Он прояснил проблематику, отделив ее как от натурализма древних, так и от социологизма, свойственного теориям эпохи современности, показав ее, скорее, в поле имманенции и чистой политики. У Макиавелли расширяющие границы своих владений структуры власти движимы диалектикой социальных и политических сил Республики. Только там, где социальные классы политически выражают себя, участвуя в открытой и непрерывной игре власти и контрвласти, свобода и расширение границ взаимосвязаны, и, следовательно, появляется возможность для возникновения Империи. Макиавелли говорит, что нет такой идеи Империи, которая не была бы в конечном итоге всеобъемлющей идеей сво­боды. Именно в этой диалектике свободы и заключаются элементы разложения и распада. Когда Макиавелли рассматривает падение Римской империи, он в первую очередь обращает внимание на кризис гражданской религии, то есть на ослабление социальной связи, объединявшей различные идеологические силы общества и позволявшей им сообща участвовать в открытом взаимодействии власти и контрвласти. Христианская религия была именно тем, что разрушило Римскую империю, погасив гражданский пыл, который служил основой языческого общества, конфликтное, но лояльное участие граждан в постоянном совершенствовании институтов и развитии свободы.

Античное представление о неизбежном и естественном характере разложения правильных форм правления, таким образом, оказалось полностью отброшено, поскольку формы правления можно оценивать только во взаимосвязи с социальными и политическими отношениями, создающими институты. Точно так же отброшено было свойственное Просвещению и современности представление о неизбежности кризиса пространства и времени в условиях отсутствия границ и контроля, потому что оно возвращало к сфере гражданской власти: только на этом и ни на каком ином основании можно оценивать пространство и время. Выбор, таким образом, делается не между правлением и разложением, Империей и распадом, а между, с одной стороны, социально укорененным и расширяющим свои границы правлением, то есть правлением «гражданским» и «демократическим», а с другой — различными практиками правления, когда власть основывается на трансценденции и подавлении. Здесь необходимо пояснить, что, когда мы, беря их в кавычки, говорим о понятиях «града» или «демократии» как об основе экспансионистской активности Республики и как о единственной возможности образования прочной Империи, мы вводим идею участия, связанного с жизненной силой населения и его спо-

34б

ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

собностыо порождать диалектику власти и контрвласти, — идею, которая имеет мало общего с классической или характерной для современности идеей демократии. С такой точки зрения «демократическим» в какой-то степени были даже правление Чингисхана и Тамерлана, а также легионов Цезаря, армий Наполеона и армий Сталина и Эйзенхауэра, ибо все они сделали возможным участие населения, которое поддерживало их экспансионистскую деятельность. Суть всех перечисленных примеров и общей идеи Империи заключается в утверждении пространства имманентности. Имманентность определяется как отсутствие всяких внешних ограничений, задаваемых той или иной направленностью действия масс, причем в своем утверждении и разрушении имманентность связана лишь с режима­ми возможности, которые служат основой ее возникновения и развития.

Здесь мы возвращаемся к сути парадокса, согласно которому всякая те­
ория Империи предполагает возможность ее упадка, но теперь мы можем
приступить к его объяснению. Если Империя всегда олицетворяет безу­
словную позитивность, осуществление правления масс и всецело имма­
нентный аппарат, то она оказывается незащищенной от кризиса в силу са­
мого этого определения, а не потому, что ей противостоит какая-то иная
необходимость или трансценденция. Кризис свидетельствует о существо-
вании альтернативной возможности в плане имманенции; кризис не пре-
допределен, но всегда возможен. Макиавелли помогает нам понять этот
имманентный, конститутивный и онтологический смысл кризиса. Однако
лишь в нынешней ситуации это сосуществование кризиса и поля имма­
нентности становится полностью очевидным. Поскольку пространствен­
ное и временное измерения политической деятельности перестают быть
пределами и превращаются в созидающие механизмы имперского правле­
ния, сосуществование позитивного и негативного в пространстве имма­
нентности теперь выступает как открытая альтернатива. Сегодня одни и
те же движения и тенденции служат причиной и возникновения, и распа­
да Империи.

FINIS EUROPAE (ВИТГЕНШТЕЙН)

Сосуществование имперского духа со знамениями кризиса и упадка на­
шло различные выражения в европейском дискурсе последних двух сто­
летий, зачастую принимая форму рефлексии либо на тему конца европей­
ской гегемонии, либо — кризиса демократии и торжества массового об­
щества. На всем протяжении этой книги мы утверждали, что в период
современности правительства Европы развивали не имперские, а импери-
алистические формы. Идея Империи, тем не менее, сохранялась в Евро­
пе, а отсутствие ее реального воплощения постоянно вызывало сожале-
ние. Европейские споры об Империи и причинах ее упадка интересны нам

ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ

347

по двум основным причинам: во-первых, в центре этих споров стояла тема кризиса идеала имперской Европы, и, во-вторых, этот кризис бьет именно по тому скрытому содержанию определения Империи, которое связано с идеей демократии. Другой момент, который мы должны иметь здесь в виду, — это позиция, с какой велись споры: точка зрения, принимающая историческую драму упадка Империи с позиций опыта коллективного существования. Тема кризиса Европы превратилась в дискурс об упадке Империи и переплелась с темой кризиса демократии, а также с вопросами о формах сознания и сопротивления, порождаемых этим кризисом.

Алексис де Токвиль, возможно, был первым, кто представил проблему в таком ключе. Его исследование массовой демократии в Соединенных Штатах с присущим им духом инициативы и экспансии привело его к горькому и пророческому признанию невозможности для европейских элит и дальше оставаться главенствующей силой мировой цивилизации3. Уже Гегель ощущал нечто весьма похожее: «Америка есть страна будущего, в которой впоследствии... обнаружится всемирно-историческое значение; в эту страну стремятся все те, кому наскучил исторический музей старой Европы»4. Однако Токвиль осмыслил этот переход намного глубже. Причина кризиса европейской цивилизации и ее имперских практик заключается в том, что европейской добродетели — или ее аристократической морали, оформленной в институтах суверенитета эпохи современности — не удается идти наравне с жизненными силами массовой демократии.

Смерть Бога, которую начали осознавать многие европейцы, в действительности была свидетельством того, что Европа утратила роль центра планеты, причем осмыслить это они могли лишь на выработанном современностью языке мистицизма. От Ницше до Буркхардта, от Томаса Манна до Макса Вебера, от Шпенглера до Хайдеггера, Ортеги-и-Гассета и многих других авторов, творивших на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков, это прозрение стало постоянным рефреном, повторяемым с такой горечью5! Появление масс на социальной и политической сцене, исчерпание культурных и производственных моделей современности, угасание европейских империалистических проектов и конфликты между нациями на почве нужды, бедности и классовой борьбы — все это выступало необратимыми признаками упадка. Это была эпоха господства нигилизма, поскольку безысходным было само время. Ницше поставил окончательный диагноз: «Европа — это больной»6. Две мировые войны, опустошившие ее территорию, торжество фашизма и теперь, после краха сталинизма, возвращение самых ужасных призраков национализма и нетерпимости — все это служит подтверждением того, что эти догадки, в сущности, оказались верны.

На наш взгляд, единственной хорошей новостью оказывается то, что в

348

ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

противовес старым европейским державам возникла новая Империя. Кому хочется и дальше видеть этот блеклый и паразитический европейский правящий класс, который последовательно переходил от anciert regime* к национализму, от популизма к фашизму, а теперь стремится к всеобщему неолиберализму? Кому хочется и дальше видеть те идеологии и те бюрократические аппараты, которые питали и поддерживали разлагающиеся европейские элиты? И кто до сих пор может оставаться на стороне тех систем профсоюзов и тех корпораций, которые напрочь лишены всякого жизненного духа?

Наша задача здесь — не сокрушаться о кризисе Европы, скорее, она со­
стоит в том, чтобы в ходе его исследования выявить те элементы, что, под­
тверждая данную тенденцию, указывали бы, однако, на возможное сопро­
тивление, обозначали границы положительной реакции и альтернативы.
Эти элементы часто возникали почти вопреки желанию теоретиков кри-
зиса, современниками которого они были: именно сопротивление обес­
печивает прыжок в будущее — реальное и должное будущее, заявившее
о себе в прошедшем, своеобразное будущее, заранее явленное в прошед-
шем. В этом смысле, болезненное исследование причин кризиса европей­
ской идеологии может стать обнаружением новых, открытых возможнос-
. тей. Именно поэтому важно проследить, как развивался кризис Европы, по­
скольку обличение кризиса не только у таких авторов, как Ницше и Вебер,
но также и в общественном мнении эпохи позволило увидеть чрезвычай-
но значимую позитивную сторону событий, содержавшую в себе осново­
полагающие особенности новой мировой Империи, становящейся сегодня
реальностью. Силы, породившие кризис старого имперского мира, зало­
жили основания новой Империи. Недифференцированная масса, которая
одним своим присутствием способна была уничтожить современную тра­
дицию с ее трансцендентной властью, оказывается теперь мощной произ­
водительной силой и неисчерпаемым источником возрастания стоимос­
ти. Новая витальность, очень близкая к варварским силам, похоронившим
Рим, воскрешает поле имманенции, открытое нам смертью европейского
Бога. Любая теория кризиса Европейского Человека и упадка идеи евро-
пейской Империи в той или иной мере является признаком новой жиз-
ненной силы простых людей, или, как мы предпочитаем говорить, жела-
ния масс. Ницше провозглашал это с горных вершин: «Я впитал в себя дух
Европы — теперь я хочу нанести ответный удар!»7 Преодоление современ-
ности означает преодоление барьеров и трансценденций европоцентриз­
ма и переход к решительному принятию имманентности как единствен­
ной области теории и практики политики.
После начала Первой мировой войны те, кто участвовали в великой
бойне, отчаянно пытались осмыслить кризис и совладать с ним. В о з ь м е м
свидетельства Франца Розенцвейга и Вальтера Беньямина. Для них обо-

ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ

349

их своеобразная светская эсхатология была инструментом, позволяющим получить доступ к опыту кризиса8. После исторического опыта войны и страданий, а также, возможно, в смутном предчувствии Холокоста, они пытались найти надежду и свет спасения. Однако обойтись без обращения к диалектике, пусть и вопреки своим намерениям, им не удалось. Конечно, диалектика, которая проклинала диалектику, объединившую и освятившую европейские ценности, оказалась внутренне пустой и теперь целиком определялась в негативных терминах. Однако апокалиптическая картина, в которой этот мистицизм искал освобождения и спасения, также во многом предопределялась кризисом. Беньямин с горечью признавал это: «Прошлое несет в себе потайной указатель, отсылающий ее [историю] к избавлению... А если это так, то между нашим поколением и поколениями прошлого существует тайный уговор. Значит, нашего появления на земле ожидали. Значит нам, так же как и всякому предшествующему роду, сообщена слабая мессианская сила, на которую притязает прошлое. Просто так от этого притязания не отмахнуться»'.

Этот теоретический опыт сформировался именно там, где кризис современности проявился наиболее остро. На этой же почве другие авторы стремились порвать с остатками диалектики и ее способностью объяснения. Однако нам кажется, что даже самые глубокие мыслители того времени не способны были порвать с диалектикой и преодолеть влияние кризиса. По Максу Веберу, кризис суверенитета и легитимности может быть разрешен только посредством прихода к власти политиков, наделенных иррациональным даром харизмы. По Карлу Шмитту, диапазон суверенных практик можно прояснить, лишь обратившись к «решению». Однако иррациональная диалектика не может разрешить или даже ослабить кризис ре-альности10. И внушительная тень эстетизированной диалектики стоит даже за хайдеггеровским представлением о пастырской задаче в мире разрозненного и разорванного бытия.

Подлинным прояснением ситуации мы более всего обязаны французским философам, которые перечитали Ницше по прошествии нескольких десятилетий, в 1960-х годах1'. Их новое прочтение было связано с переориентацией позиции критики, которая произошла тогда, когда стало появляться осознание конца действенности диалектики и когда осознание это подтвердилось в новых практических и политических опытах, сосредоточенных на производстве субъективности — производстве субъективности как власти, как установления автономии, которую невозможно свести к какому-то абстрактному или трансцендентному синтезу12. Не диалектика, но неприятие, сопротивление, насилие и позитивное утверждение бытия теперь обозначали отношения между местом кризиса в реальности и адекватным ответом на него. То, что во время кризиса 1920-х годов казалось противостоянием трансценденции и истории, спасения и разложе-

350

ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

ния, а также мессианства и нигилизма, теперь стало онтологически опре­
деленной позицией, находящейся за пределами и противостоящей любым
остаткам диалектики, а следовательно, находящейся по ту сторону диалек-

тики. Это был новый материализм, который отрицал всякую трансценден-

тную составляющую и стал основой радикальной переориентации образа мысли.

Чтобы понять глубину этого перехода, следовало бы сосредоточить
внимание на осознании и предвосхищении его в творчестве Людвига
Витгенштейна. Ранние работы Витгенштейна дали новую жизнь главным
темам европейской мысли начала XX века: условия жизни в духовной пус-
тыне и поиск смысла, сосуществование мистицизма тотальности и онто­
логического стремления к производству субъективности. Новейшая исто­
рия с ее драмой, сначала лишенная какой бы то ни было диалектики, за-
тем была освобождена Витгенштейном от всякой случайности. История
и опыт стали тем пространством, где в отчаянной попытке обнаружить в
кризисе логику субъект был материализован и заново возвращен к жизни.
Во время Первой мировой войны Витгенштейн писал: «То, как все обстоит,
есть Бог. Бог есть то, как все обстоит. Только из сознания уникальности мо­
ей жизни возникает религия — наука — и искусство». И далее: «И это со­
знание есть сама жизнь. Могла бы существовать этика, если бы не сущест­
вовало ни одного живого существа, кроме меня? Если этика должна быть
чем-то основополагающим: да! Если я прав, то для этического суждения
недостаточно того, что мир дан. Тогда мир в себе не является ни добрым,
ни злым... Добро и зло входят только через субъекта. А субъект не прина­
длежит миру, но есть граница мира». Витгенштейн разоблачает Бога вой­
ны и пустыню вещей, где отныне добро и зло неразличимы, вследствие че­
го мир достиг предела тавтологической субъективности: «Здесь видно, что
строго проведенный солипсизм совпадает с чистым реализмом»13. Однако
предел этот созидателен. Альтернатива в полной мере дана тогда и только
тогда, когда субъект полагается вне мира: «Мои предложения служат про­
яснению: тот, кто поймет меня поднявшись с их помощью — по ним —
над ними, в конечном счете признает, что они бес-смысленны. (Он должен,
так сказать, отбросить лестницу, после того как п о д н и м е т с я по ней.) Ему
нужно преодолеть эти предложения, тогда он правильно увидит мир»14.

Витгенштейн осознает конец всякой диалектики и всякого смысла, заклю-

ченных в логике мира, а не в ее крайнем, субъективном преодолении.
Трагическая траектория этого философского опыта позволяет нам уло­
вить те составляющие, которые сделали восприятие кризиса современнос-
ти и упадка идеи Европы (отрицательным, но необходимым) условием оп-
ределения грядущей Империи. Голоса этих авторов были голосами вопию­
щих в пустыне. Некоторые из представителей этого поколения оказались
в лагерях смерти. Другие придали кризису постоянный характер посред-

ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ

351

ством иллюзорной веры в советскую модернизацию. Оставшиеся, большая группа этих авторов, бежали в Америку. И их голоса действительно были голосами вопиющих в пустыне, но их единичные, разрозненные догадки о существовании жизни в пустыне дают нам инструменты, позволяющие осмыслить перспективы масс в новой реальности постсовременной Империи. Эти авторы первыми определили условие полной детерриториа-лизации грядущей Империи, причем сами они уже жили в ней так же, как массы живут в ней сегодня. Негативность, отказ от участия, обнаружение пустоты, пронизывающей все вокруг — это означает безоговорочное помещение себя в имперскую реальность, которая определяется кризисом. Империя — это пустыня, а кризис здесь неотличим от хода истории. Если в эпоху античности кризис Империи считался результатом естественной цикличности истории, а в период современности кризис очерчивался рядом апорий времени и пространства, то теперь образы кризиса и практики Империи стали неотличимыми друг от друга. Однако теоретики кризиса XX века учат нас, что в этом лишенном территориального и временного измерения пространстве, где создается новая Империя, и в этой пустыне смысла открытое признание кризиса может привести к осуществлению сингулярного и коллективного субъекта, к власти масс. Массы освоились с отсутствием пространства и точно установленного времени; они мобильны и гибки, и они воспринимают будущее только как множество возможностей, простирающихся во всех направлениях. Грядущая имперская вселенная, слепая к смыслу, исполнена многогранной тотальностью производства субъективности. Упадок перестал быть грядущей судьбой, а превратился в сегодняшнюю реальность Империи.

Америка, Америка

Бегство европейских интеллектуалов в Соединенные Штаты было попыткой вновь обрести утраченное пространство. Разве американская демократия по сути своей не основывалась на демократии «исхода», переселения, на позитивных и недиалектических ценностях, на плюрализме и свободе? Разве эти ценности наряду с представлением о фронтире, о новых рубе­жах не обеспечивали вновь и вновь расширение их демократической основы, преодолевавшее все абстрактные ограничения нации, этничности и религии? Иногда эта мелодия исполнялась на высоких нотах в виде проекта «Pax Americana», провозглашенного либеральными лидерами, иногда — на низких, будучи облаченной в форму американской мечты о социальной мобильности и равных возможностях достижения богатства и свободы для всякого честного человека, короче говоря, в форму «американского образа жизни». Проект «Нового курса», направленный на преодоление мирового кризиса 1930-х годов, который столь сильно отличался от европей-

352

ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

ских политических и культурных проектов ответа на кризис и был, в сравнении с ними, куда более либеральным, укрепил это преставление об американском идеале. Когда Ханна Арендт ставила американскую революцию выше французской, поскольку первая воплощала неограниченное стремление к политической свободе, а вторая была ограниченной по своим целям борьбой лишь с нуждой и неравенством, она прославляла не только идеал свободы, неизвестный более европейцам, но и его ретерриториали-зацию в Соединенных Штатах15. В каком-то смысле, складывалось впечатление, будто преемственность, существовавшая между американской историей и историей Европы, была прервана, а Соединенные Штаты взяли иной курс, но на самом деле Соединенные Штаты олицетворяли для этих европейцев возрождение идеи свободы, которую Европа утратила.

С точки зрения находившейся в состоянии кризиса Европы Соединенные Штаты, «Империя свободы» Джефферсона, олицетворяли возрождение имперской идеи. Ведущие американские авторы девятнадцатого века воспевали эпические масштабы свободы нового континента. Натурализм Уитмена стал ее утверждением, а реализм Мелвилла — ее желанием. Американское пространство было территориализовано во имя установления свободы и в то же самое время постоянно детерриториализовалось благодаря переносу границ и переселению. Ведущие американские философы, от Эмерсона до Уайтхеда и Пирса, сделали гегельянство (или на самом деле апологию империалистической Европы) открытым для духовных течений процесса, который был новым и необъятным, определенным и безграничным1*.

Переживавших кризис европейцев пленили эти песни сирен о новой
Империи. И европейский американизм, и антиамериканизм в двадцатом
веке служат проявлением сложной взаимосвязи между кризисом в Европе
и американским имперским проектом. Американская утопия воспринима­
лась по-разному, но она играла роль важнейшего ориентира на всем про­
тяжении европейской истории двадцатого века. Постоянная устремлен­
ность взоров к Америке проявлялась как в унынии кризиса, так и в боевом
духе авангарда, иными словами, в самоуничтожении современности и не-

определенном, но неудержимом стремлении к новизне, которое направля-

ло последнюю волну великих культурных движений Европы — от экспрес-

сионизма и футуризма до кубизма и абстракционизма.

Военная история спасения Европы американскими армиями в двух ми-

ровых войнах разворачивалась одновременно с историей спасения европейской политики и культуры. В результате ряда операций в сфере культуры и идеологии американская гегемония в Европе, основывавшаяся на финансовых, экономических и военных структурах, стала казаться естественной. Рассмотрим, например, как перед окончанием Второй мировой войны фокус художественного производства и сама идея современного ис-

ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ

353

кусства переместилась из Парижа в Нью-Йорк. Серж Жильбо приводит замечательную историю о том, что, когда война и нацистская оккупация повергли парижскую художественную сцену в состояние смятения, в самый разгар идеологической кампании в поддержку ведущей роли Соединенных Штатов в послевоенном мире, абстрактный экспрессионизм таких нью-йоркских художников, как Джексон Поллок и Роберт Мазервелл, был признан естественным продолжением и следующим шагом европейского и особенно парижского модернизма. Нью-Йорк присвоил себе идею современного искусства:

Таким образом, американское искусство изображалось логической кульминацией давнего и непрестанного стремления к абстракции. Как только американская культура была возведена в ранг образца для всего мира, значение того, что было специфически американским, должно было измениться: то, что было характерно для американской культуры, стало теперь олицетворением «западной культуры» в целом. Так американское искусство превратилось из регионального в мировое, а затем и в общечеловеческое искусство... В этом отношении послевоенная американская культура заняла то же положение, что и американская экономическая и военная мощь: на нее была возложена ответственность за сохранение демократических свобод в «свободном» мире17.

История перемещения центра художественного производства и, что еще более важно, художественной критики является всего лишь одной из сторон сложной идеологической операции, которая сделала американскую глобальную гегемонию естественным и неизбежным следствием кризиса Европы.

Как ни парадоксально, даже проявления самого яростного национализма в европейских странах, приведшие к столь ожесточенным конфликтам в первой половине столетия, в конечном итоге сменились соперничеством за то, кому лучше всего удастся выразить крайний американизм. В сущности, во времена Ленина Советский Союз, возможно, расслышал песнь сирены американизма наиболее отчетливо. Задача заключалась в том, чтобы повторить наиболее впечатляющие успехи капитализма, до­стигнутые Соединенными Штатами. Советы отвергали средства, используемые Соединенными Штатами, и утверждали, что социализм мог бы достичь тех же результатов более коротким и быстрым путем — тяжелым трудом и принесением в жертву свободы. Эта роковая двусмысленность пронизывает и заметки Грамши об американизме и фордизме, один из наиболее важных текстов для понимания проблемы Америки с европейской точки зрения18. Грамши считал, что Соединенные Штаты с характерным Для них сочетанием новых форм тейлористской организации труда и могущества капиталистов неминуемо установят свое господство, став ориен-

354 ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

тиром будущего, и это единственно возможный путь развития. Согласно Грамши, вопрос состоит в том, будет ли революция активной (по образцу революции в Советской России) или примет пассивные формы (как в фашистской Италии). Созвучие американизма и государственного социализма должно бы быть очевидным, проявляясь в параллелизме их путей развития по обе стороны Атлантики на всем протяжении «холодной войны», что в конечном итоге привело к опасному соперничеству в сфере освоения космоса и гонке ядерных вооружений. Эта параллельность путей развития всего лишь подчеркивает то, что в определенной мере американизм проник в самое сердце даже своего наиболее могущественного противника. Развитие России в двадцатом веке в какой-то степени было микрокосмом развития Европы.

Неспособность европейского самосознания признать собственный упа­
док часто принимала форму проецирования его кризиса на американскую
утопию. Такая проекция продолжалась до тех пор, пока сохранялась на­
стоятельная потребность и необходимость повторного открытия про­
странства свободы, способного продлить телеологическое видение, выс­
шим выражением которого служит, наверное, гегельянский историцизм.
Парадоксы этой проекции множились до тех пор, пока европейское само­
сознание не столкнулось лицом к лицу со своим явным и необратимым
упадком и не обратилось в ответ к другой крайности: важнейший участок
соперничества, где подтверждалось и раз за разом усиливалось формаль-
ное влияние американской утопии, теперь способствовал обнаружению ее
полной несостоятельности. Россия Солженицына стала абсолютным нега­
тивом наиболее карикатурных и апологетических образов американской
утопии в духе Арнольда Тойнби. Не стоит удивляться, что идеологии кон­
ца истории, которые в равной степени являются эволюционными и пост­
модернистскими, возникают именно для того, чтобы положить конец всей
этой идеологической путаницы. Американская Империя положит конец
Истории.

Однако мы знаем, что эта идея Американской Империи как спасения
утопии всецело иллюзорна. Прежде всего, грядущая Империя не является
американской, а Соединенные Штаты — ее центром. Основополагающий
принцип Империи, как мы описывали его на протяжении всей этой кни-
ги, заключается в том, что ее власть не имеет никакой реальной и лока­
лизуемой территории или центра. Имперская власть распределена в се­
тях посредством мобильных и взаимосвязанных механизмов контроля.
Сказанное не означает, что правительство США и территория США ни­
чем не отличаются от правительства и территории любой другой страны:
Соединенные Штаты, безусловно, занимают привилегированное положе-
ние в глобальных сегментациях и иерархиях Империи. Однако поскольку
власть и границы национальных государств приходят в упадок, различия

ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ

355

между национальными территориями становятся все более относительными. Ныне эти различия являются не качественными (каковыми были, например, различия между территорией метрополии и территорией колонии), а количественными.

Кроме того, Соединенные Штаты не в состоянии сгладить или предотвратить кризис и упадок Империи. Соединенные Штаты — это не то место, куда европеец или, что одно и тоже, субъект современности мог бы бежать, чтобы избавиться от своей тревоги и не чувствовать себя несчастным; такого места не существует. Средством выхода из кризиса является онтологическая смена субъекта. Следовательно, наиболее важный сдвиг происходит в самом человечестве, ибо с окончанием современности также наступает конец надежды обнаружить то, что могло бы определять личность как таковую, вне сообщества, вне отношений кооперации, вне необходимых и противоречивых отношений, с которыми сталкивается человек в а-локальности, то есть в мире и в массах. Здесь и возникает вновь идея Империи, не как территории, не как образования, существующего в ясно очерченных, определенных масштабах времени и места, где есть народ и его история, а скорее как ткани онтологического измерения человека, тяготеющего к тому, чтобы стать универсальным.

Кризис

Становление постсовременности и переход к Империи связаны с процессом реальной конвергенции сфер, которые обычно называют базисом и надстройкой. Империя оформляется, когда язык и коммуникация или, в действительности, аматериальный труд и кооперация становятся ведущей производительной силой (см. Раздел 3 - 4 ) - Начинает работать надстройка, а вселенная, в которой мы живем, становится вселенной производственных языковых сетей. Линии производства и репрезентации пересекаются и переплетаются в одной и той же языковой и производственной области. В этом контексте различия, которые определяют основные категории политической экономии, начинают стираться. Производство становится неотличимым от воспроизводства; производительные силы сливаются с производственными отношениями; постоянный капитал все чаще образуется и олицетворяется переменным капиталом: умами, телами и кооперацией производящих субъектов. Социальные субъекты — это одновременно производители и продукты этой единой машины. Таким образом, в этой новой исторической формации невозможно больше выделить знак, субъекта, стоимость или практику, которые были бы «внешними» по отношению к ней.

Однако образование этой тотальности не отменяет эксплуатацию. Скорее, оно дает ей новое определение, прежде всего по отношению к ком-

356

ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

муникации и кооперации. Эксплуатация — это экспроприация кооперации и уничтожение значений лингвистического производства. Следовательно, в самой Империи постепенно возникает сопротивление принуждению. Сопротивление эксплуатации проявляется во всех глобальных сетях производства и обусловливает кризисы всех их узловых центров. Кризис разворачивается одновременно с постсовременной тотальностью капиталистического производства; он свойственен имперскому контролю. В этом отношении закат и падение Империи определяются не как диахроническое развитие, смена одного состояния другим, а как синхроническая реальность. Кризис пронизывает каждый момент развития и перестройки этой тотальности.

С реальным подчинением общества капиталу социальные антагониз­
мы могут проявить себя посредством конфликта в любую минуту и на
каждом этапе коммуникативного производства и обмена. Капитал по­
истине стал всем миром. Потребительная стоимость и все остальные от­
сылки к стоимости и процессам ее возрастания, казавшиеся внешними
по отношению к капиталистическому способу производства, постепен­
но исчезли. Субъективность полностью слилась с обменом и языком, но
это вовсе не означает, что теперь она лишена конфликтного потенциала.
Технологическое развитие, основанное на генерализации коммуникатив-
ных производственных отношений, является движущей силой кризиса, а
производительный всеобщий интеллект — пристанищем антагонизмов.
Кризис и упадок связаны не с чем-то внешним по отношению к Империи,
но с самой ее сутью. Они относятся к самому производству субъективнос­
ти, и таким образом, они одновременно свойственны процессам воспроиз­
водства Империи и им же противостоят. Кризис и упадок — это не скры­
тая от глаз основа Империи, не грозное будущее, но ясная и очевидная
реальность, всегда ожидаемое событие, постоянно присутствующая латен-
тность.

Это полночь в ночи призраков. И вновь воцарившаяся Империя, и массы, обладающие новыми созидательными способностями, основанными на интеллекте и кооперации, движутся в потемках, и ничто не может осветить нашу дальнейшую судьбу. Тем не менее, у нас появился новый ориентир (а завтра, возможно, появится и новое самосознание), который заключается в том, что Империя определяется кризисом, что ее упадок уже идет, и он идет постоянно, и что, следовательно, потенциал конфликта реализуется в определенном событии и сингулярности. Что означает на практике то обстоятельство, что кризис имманентен Империи и не отличим от нее? Можно ли в этой ночной тьме строить содержательные теории, обладающие прогностической силой и применять к текущим событиям какие-либо определения?

ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ

357

ПОРОЖДЕНИЕ

Два основных препятствия мешают нам сразу ответить на эти вопросы. Первое представлено властной мощью буржуазной метафизики и, в особенности, широко распространенной иллюзией, что капиталистический рынок и капиталистический способ производства вечны и несокрушимы. Своеобразная естественность капитализма — это чистой воды мистификация, и нам необходимо немедленно избавиться от этого заблуждения. Второе препятствие представлено множеством теорий, авторы которых не видят никакой альтернативы существующей форме правления, кроме беспросветной анархии, и тем самым впадают в мистицизм конца истории. Согласно мнению такой идеологии, боль существования невозможно артикулировать, осознать и обратить в протест. Эта теоретическая позиция выливается лишь в цинизм и квиетистскую рутину. Иллюзия естественности капитализма и радикализм идеи конца истории в действительности дополняют друг друга. Их взаимосвязь проявляется в опустошающем бессилии. Суть в том, что ни одной из этих позиций (ни апологетической, ни мистической) не удается ухватить важнейшую сторону биополитического порядка — его производительную способность. Они не в состоянии понять реальную силу масс, которая постоянно становится возможной и действительной. Иными словами, они упускают из вида основополагающую производительную способность бытия.

Мы можем ответить на вопрос о том, как выйти из кризиса, лишь спустившись на уровень биополитической виртуальности, дополненной сингулярными и созидательными процессами производства субъективности. Однако как же возможны прорыв и появление нового в том плоском, абсолютно замкнутом мире, куда мы погружены, в мире, где ценности кажутся уничтоженными пустотой смысла и отсутствием какой-либо точки отсчета? Здесь нам следует избегать как возвращения к описанию желания и его онтологической избыточности, так и утверждения измерения «по ту сторону». Достаточно отметить порождающее измерение желания и, следовательно, его продуктивность. В действительности, полное смешение политического, социального и экономического в устройстве настоящего обнаруживает биополитическое пространство, которое (намного лучше ностальгической утопии политического пространства у Ханны Арендт) объясняет способность желания противостоять кризису19. Следовательно, полностью изменяется весь концептуальный горизонт. Биополитическое, рассматриваемое с точки зрения желания, есть не что иное, как конкретное производство, человеческая общность в действии. Желание оказывается здесь производительным пространством, реальностью человеческой кооперации в построении истории. Это производство является в чистом виде воспроизводством человека, способностью порождения. Желающее

358

ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

производство есть порождение или, скорее, избыток труда и накопление силы, включенное в коллективное движение сингулярных сущностей, его причина и его завершение.

Когда наш анализ не выходит за горизонт биополитического мира, где
социальное, экономическое и политическое производство и воспроизвод­
ство совпадают, онтологическая и антропологическая перспективы начи­
нают все больше совмещаться друг с другом. Империя притязает на то,
чтобы быть хозяином этого мира, потому что она в состоянии его унич­
тожить. Какое ужасное заблуждение! В действительности, мы — хозяева
мира, потому что наше желание и труд непрерывно его обновляют и воз­
рождают. Биополитический мир — это неисчерпаемое сочетание порож­
дающих действий, движущей силой которых является коллективное (как
место пересечения сингулярностей). Никакая метафизика, за исключением
совершенно бредовых теорий, не может претендовать на описание челове­
чества как разобщенного и бессильного. Никакая онтология, за исключе­
нием трансцендентной, не может сводить человечество к отдельным лич-
ностям. Никакая антропология, за исключением патологической, не может
определять человечество как негативную силу. Порождение, первичный
факт метафизики, онтологии и антропологии, представляет собой коллек­
тивный механизм и аппарат желания. Биополитическое становление про­
славляет это «первичное» измерение в абсолютных терминах.
Эта новая действительность подталкивает к коренному пересмотру по­
литической теории. Например, в биополитическом обществе нельзя пола­
гаться на страх как на единственную движущую силу заключения обще­
ственного договора, как полагал Томас Гоббс, отрицая тем самым любовь
масс. Точнее, в биополитическом обществе решение суверена никогда не
может противоречить желанию масс. Если бы основополагающие для пе­
риода современности стратегии суверенитета и соответствующие им си­
лы противодействия находили бы выражение сегодня, мир остановился
бы в своем развитии, потому что исчезла бы сама возможность порожде­
ния. Ибо для порождения необходимо, чтобы политическое уступило мес­
то любви и желанию, то есть важнейшим силам биополитического произ­
водства. Политическое — это не то, чему учит нас циничный макиавеллизм
политиканов; скорее, оно, как говорит нам демократический Макиавелли,
представляет собой власть порождения, желания и любви. Политическая
теория должна переориентироваться в соответствии с этой логикой и ус-
воить язык порождения.

Порождение — это основа (primum) биополитического мира Империи.

Чтобы существовать, биовласть — этот замкнутый мир гибридизации ес-

тественного и искусственного, потребностей и машин, желания и коллективной организации экономического и социального — должна постоянно самовозобновляться. Порождение — это, прежде всего, базис и движущая

ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ

359

сила производства и воспроизводства. Порождающая связь наполняет смыслом коммуникацию, и всякая модель (повседневной, философской или политической) коммуникации, которая не признает это главенство порождающей связи, является ошибочной. Социальные и политические отношения Империи соответствуют этому этапу развития производства и позволяют объяснить порождающую и производящую биосферу. Мы, таким образом, достигли предела виртуальности реального подчинения производящего общества капиталу, но именно на этом пределе возможность порождения и коллективная сила желания раскрываются в полной мере.

Разложение

Порождению противостоит разложение. Не будучи необходимым дополнением порождения, как того хотелось бы разнообразным течениям платонизма в философии, разложение представляет собой простое его от-рицание10. Разложение разрывает цепь желания и препятствует его распространению на биополитический горизонт производства. Оно создает черные дыры и онтологический вакуум в жизни масс, которые не удается скрыть даже самой изощренной политической науке. Разложение, в от­личие от желания, является не движущей онтологической силой, а простой нехваткой онтологического основания биополитических практик бытия.

Разложение присутствует в Империи всюду. Она являет собой краеугольный камень господства. В различных формах оно свойственно высшим органам управления Империи и подчиненным им администрациям, самым отборным и самым прогнившим правительственным полицейским частям, лобби правящих классов, мафиям влиятельных социальных групп, церквям и сектам, преступникам и скандалистам, крупным финансовым конгломератам и повседневным экономическим сделкам. Распространяя разложение, имперская власть покрывает дымовой завесой весь мир, и власть над массами осуществляется в этом омерзительном облаке, в отсутствие света и истины.

Нет ничего удивительного в том, что мы сами воочию видим разложение и узнаем зияющую пустоту пелены безразличия, которую имперская власть расстилает над миром. В сущности, способность видеть разложение — это, если воспользоваться высказыванием Декарта, «la faculte la mieux partage du monde», самая распространенная способность в мире. Разложение легко ощутить, потому что оно проявляется непосредственно как форма насилия, как оскорбление. И оно действительно является ос­корблением: в сущности, разложение — это знак невозможности соединения власти и ценности, а его осуждение, таким образом, оказывается непосредственным, основанным на интуиции осознанием нехватки бытия.

ЗбО ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

Разложение — это препятствие, не позволяющее телу и разуму осущест­
вить то, на что они способны. Поскольку знание и существование в био­
политическом мире всегда заключаются в производстве стоимости, эта не­
хватка бытия оказывается раной, стремлением общества к смерти, отделе­
нием бытия от мира.

Формы, в которых проявляется разложение, столь многообразны, что
всякая попытка их перечисления напоминает попытку вычерпать мо­
ре чайной ложкой. И все же приведем несколько примеров, хотя, конечно,
формы разложения ни в коей мере ими не ограничиваются. Во-первых, су-

ществует разложение как индивидуальный выбор, противостоящий и по-

пирающий основополагающую общность и солидарность, определяемую

биополитическим производством. Это малое повседневное насилие суть

разложение, придающее власти мафиозные черты. Во-вторых, существует разложение производственного строя или эксплуатация в собственном смысле. Она включает то обстоятельство, что стоимость, создаваемая совместным трудом, экспроприируется, и то, что ab origine в биополитическом производстве было общественным, приватизируется. Капитализм неотделим от разложения в форме приватизации. Как говорит Блаженный Августин, создание великих царств — то же самое воровство, только очень крупное. Однако и Августин Гиппонский, столь трезвый в этом песси­мистическом представлении о власти, онемел бы сегодня от изумления при виде масштабов воровства, осуществляемого финансовой властью. Действительно, когда капитализм утрачивает свою связь со стоимостью (и как с мерой эксплуатации человека, и как с нормой прогресса всего общества), он тотчас же оборачивается разложением. Все более абстрактные последствия его функционирования (от накопления прибавочной стоимости до валютных и финансовых спекуляций) оказываются неодолимым движением к всеобщему разложению. Если капитализм по определению представляет собой систему разложения, сплачиваемую, тем не менее, как в басне Мандевиля, тем, что ее персонажи по отдельности плохи, но система в целом хороша, и оправдываемую, соответственно, всеми правыми и левыми идеологами вследствие ее прогрессивной роли, то в случае, когда мера теряется, а прогресса как цели больше не существует, от капитализма не остается ничего, кроме разложения. В-третьих, разложение проявляется в функционировании идеологии или, точнее, в искажении смыслов языковой коммуникации. Здесь разложение затрагивает сферу биополитики, поражая ее производственные узлы и препятствуя ее процессам порождения. Это разрушение проявляется, в-четвертых, когда в практиках имперского правления угроза террора становится орудием решения ограни­ченных или региональных конфликтов и аппаратом имперского развития. Имперское господство в этом случае меняет свой облик и может попеременно проявляться то как разложение, то как разрушение, словно показы-

ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ

вая их глубокую взаимозависимость. Вместе они танцуют над пропастью, над зияющей в Империи пропастью небытия.

Такие примеры можно было бы множить до бесконечности, но в основе всех этих форм разложения лежит операция онтологического устранения, которая определяется и осуществляется в форме разрушения сингулярной сущности масс. Массы должны быть едиными или распасться на разрозненные частицы: так массы могут подвергнуться разложению. Именно поэтому от представлений о разложении, свойственных античности и периоду современности, невозможно сразу же перейти к представлениям постсовременным. В то время как в античности и в период современности разложение определялось посредством теоретических схем и/или отношений ценности и выражалось мерой отступления от нормы, так что подчас оно могло играть определенную роль при смене форм правления и восстановлении ценностей, то сегодня, напротив, разложение не может играть никакой роли в преобразовании форм правления, так как оно само есть сущность и тотальность Империи. Разложение — это чистое исполнение власти в отсутствие сколько-нибудь пропорциональной или адекватной связи с миром жизни. Разложение — это господство, направленное на разрушение сингулярности масс посредством их принудительной унифика­ции и/или безжалостной сегментации. Именно поэтому Империя неминуемо клонится к упадку в самый момент ее возникновения.

Этот негативный образ господства над продуктивной биовластью оказывается еще более парадоксальным при рассмотрении его с точки зрения телесности. Биополитическое порождение полностью преобразовывает тела масс. Ими, как мы знаем, являются тела, ставшие более совершенными благодаря кооперации и интеллектуальной мощи, тела, которые уже приобрели черты гибридности. Следовательно, в эпоху постсовременности порождение дает нам тела «по ту сторону меры». В этом контексте разложение оказывается простой болезнью, расстройством и увечьем. Именно так власть всегда действовала против более совершенных тел. Разложение также оказывается душевным расстройством, наркотиком, тоской и скукой, но это всегда было неотъемлемой частью современности и дисциплинарных обществ. Своеобразие сегодняшнего разложения заключается в том, что вместо разрыва общности сингулярных тел и воспрепятствования ее деятельности имеет место разрыв производительной биополитической общности и воспрепятствование ее жизни. Здесь мы, таким образом, сталкиваемся с парадоксом. Империя осознает и извлекает выгоду из того обстоятельства, что в кооперации и общности тела производят и получают больше, но она должна помешать этой автономии кооперации и установить над ней контроль, чтобы не быть уничтоженной ею. Разложение направлено на то, чтобы помешать этому движению тел «по ту сторону меры», этой сингулярной универсализации новой мощи тел, угрожающей самому сущест-

362

ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

вованию Империи. Парадокс неразрешим: чем богаче становится мир, тем больше Империя, основывающаяся на этом богатстве, вынуждена отрицать условия производства богатства. Наша задача заключается в том, чтобы выяснить, каким образом разложение в конечном итоге можно вынудить уступить свою власть порождению.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология