Геллнер Э. Нации и национализм

ОГЛАВЛЕНИЕ

III . Индустриальное Общество

Истоки индустриального общества остаются предметом научных споров. И мне думается, так будет всегда. Поистине кардинальный переворот произошел в очень многочисленном, разнородном, сложноструктурном обществе, и это событие было уникальным. Ни одна вторичная индустриализация не может считаться событием, равноценным первичной индустриализации, так как все вторичные индустриализации были подражательными, то есть опирались на проверенное опытом знание о том, что это — путь не только возможный, но имеющий очевидные и несомненные преимущества (хотя копируемый идеал, безусловно, претерпевал самые разнообразные метаморфозы).

Итак, мы никогда не сможем повторить первоначальное событие, которое совершалось людьми, не ведавшими, что они творят, не понимавшими сущности происходящего. Мы не сможем этого сделать по целому ряду веских причин: уже сам факт повторения исключает полное тождество с оригинальным явлением; мы никогда не сумеем полностью воссоздать всю картину жизни Западной Европы в ранний период ее новой истории; к тому же эксперимент такого масштаба ради решения теоретического вопроса едва ли был бы морально оправдан. Во всяком случае, для того чтобы выявить пружины этого наисложнейшего процесса, потребовался бы не один, а множество дублей, а это явно за пределами наших возможностей.

Но если нам не дано точно установить этиологию индустриализма, мы можем добиться определенных результатов, выдвигая универсальные модели функционирования индустриального общества. Мне кажется, что подлинное достоинство и значение знаменитого эссе Макса Вебера ("Протестанская этика и дух капитализма") [1] заключается прежде всего не в его поражающей воображение, но умозрительной и бездоказательной гипотезе о природе капиталистического духа, а в его размышлениях о тех общих чертах, которые отличают новый социальный строй. Хотя переключение внимания ученых (крайне полезное для дела) с истоков капитализма на истоки индустриализма произошло уже после Вебера и только благодаря возникновению некапиталистических индустриальных обществ, однако Вебер, сосредоточив свой интерес на бюрократии, а также на духе предпринимательства, подошел к этому практически вплотную. Если централизованная бюрократия олицетворяет собой новый Geist в той же степени, в какой и практичный бизнесмен, совершенно очевидно, что мы имеем дело скорее с индустриализмом, нежели с капитализмом как таковым.

В веберовской и, я полагаю, в любой серьезной концепции нового духа понятие рациональности должно играть центральную и очень важную роль. Сам Вебер не имел большой склонности к четким и емким определениям, особенно в данном случае. Но по контексту употребления им понятия рациональности несложно догадаться, что он под ним подразумевает и насколько оно существенно для всей его теории. Это же понятие исследуется с непревзойденной философской глубиной двумя величайшими философами XVIII века Дэвидом Юмом [2] и Иммануилом Кантом, которые, находясь во власти иллюзии, что они изучают человеческий дух как таковой, an sich , существующий всегда и везде, фактически дали основательнейший анализ общих законов бытия нового духа, отметившего своим появлением их век. То, что объединяло этих мыслителей, по крайней мере столь же важно, как и то, что их разделяло.

В веберовском понятии рациональности выделяются два элемента. Один — это последовательность или логичность, одинаковый подход к одинаковым явлениям, упорядоченность, словом, все то, что можно назвать самой душой или честью бюрократа. Другой — это эффективность, трезвый, практичный выбор наиболее подходящих средств для достижения определенных четко сформулированных и очерченных целей; иными словами — дух идеального предпринимателя. Упорядоченность и эффективность могут рассматриваться как бюрократический и предпринимательский элементы во всеобъемлющем духе разума.

Я сам не считаю, что эти два элемента действительно независимы друг от друга. Понятие эффективности средств-целей предполагает, что заинтересованное лицо всегда одинаково решает одну и ту же проблему, независимо от "привходящих" соображений. Следовательно, эффективность неизбежно подразумевает тождественность подхода. Хотя тождественность подхода далеко не всегда имеет следствием эффективность (и в самом деле, как показывает опыт, бюрократы — особенно предельно честные и добросовестные — часто действуют не слишком эффективно, о чем говорил и Вебер). Тем не менее всякое длительное и неформальное подчинение определенному порядку предполагает использование общепринятого, нейтрального языка для определения как целей, так и явлений, то есть окружения, в котором эти цели должны достигаться. Такой язык, четко определяющий цели и средства, в конце концов позволяет давать действиям такую оценку, которая гарантирует, что четко обозначенные цели достигаются средствами, служащими их максимальной эффективности и ничему более.

В .основе двух элементов разумного духа, которые были известны Веберу, лежит нечто более глубокое, то, что досконально исследовали Юм и Кант в блаженной уверенности, что они изучают человеческий дух вообще, а именно: единая мера вещей, как бы универсальная понятийная база для общей характеристики явлений; и esprit d ' analyse , провозглашенный и описанный еще Декартом. Оба эти элемента предопределяет разум, в том смысле, который нас здесь интересует, — как загадка современного духа. Под общей или единой понятийной базой я имею в виду, что все явления существуют в едином, непрерывном, логически выстроенном пространстве, что определения этих явлений могут быть соотнесены и, по существу, связаны друг с другом и что таким образом один единственный язык описывает весь мир и является целостной системой. Или, если идти от противного, что нет никаких особых, исключительных явлений или областей, застрахованных от смешения или столкновения с другими и замкнутых в своих собственных, логически выстроенных пространствах. Именно в этом заключалась, конечно, самая поразительная особенность досовременных, дорациональных мировоззрений: в сосуществовании в пределах одного мировоззрения множества не совсем целостных, но связанных иерархически субмиров и в выделении особых, исключительных явлений, имеющих сакральный характер и изъятых из повседневного обихода.

При традиционном социальном строе языки охоты, жатвы, различных обрядов, ратуши, кухни или гарема образуют автономные системы. Сопоставление терминологий этих несоотносимых сфер, выявление расхождений между ними, попытка их унифицировать — все это было бы нарушением социальных законов или еще хуже — кощунством или святотатством — и не имело бы под собой никакой почвы. Напротив, в нашем обществе принято считать, что все ситуативные упо­требления языка относятся к единому, неделимому миру и входят в единую целостную систему и что можно с полным основанием связывать их друг с другом. "Связывать во что бы то ни стало" — это понятная и вполне реальная идея. Современные философии знания часто представляют собой выражение и кодификацию этой идеи и стремления, которые в свою очередь не являются философской причудой, но имеют глубокие социальные корни.

Уравнивание и гомогенизация явлений будут неполными, если они не сопровождаются тем, что можно назвать расчленением всего расчленимого, esprit d ' analyse , разделением всех сложных структур на составные части (даже если это можно проделать только мысленно) и нежеланием признавать готовые наборы понятий. Именно устанавливая связь вещей, традиционные мировоззрения увековечивают себя и все свои предрассудки. Настаивая на разрыве этих связей, мы освобождаемся от них. Эти готовые наборы понятий и ограниченные понятийные пространства являются эквивалентами в сфере идей устойчивых социальных группировок и структур в жизненной сфере. Так же как унифицированный и стандартизированный, как бы вымеренный одной мерой мир явлений, каким он представлен в философских учениях Юма и Канта, аналогичен миру ано­нимных и равных объединений людей в огромном обществе. В настоящем исследовании нас больше занимают люди и их группировки, чем идеи, но объединение идей в непрерывные целостные системы связано с перегруппировкой людей во внутренне неустойчивые, культурно неограниченные сообщества.

Индустриальное общество — единственное общество, которое основывает свое существование на непрерывном и неуклонном росте, на рассчитанном и безостановочном совершенствовании. Не удивительно, что это первое общество, породившее идею и идеал прогресса, постоянного движения вперед. Излюбленный способ социального контроля в таком обществе — поголовный подкуп, материальное вознаграждение за отказ от социальной агрессии. Его самая большая слабость — неспособность выдержать даже временное сокращение фонда для такого социального подкупа и пережить утрату законности, которая постигает его, если рог изобилия временно закрывается и поток иссякает. Многие общества и раньше время от времени вводили что-то новое и совершенствовались; иногда даже случалось, что новшества проникали в них не поодиночке, а целыми легионами. Но совершенствование никогда не было постоянным, и этого никто не ждал. Должно было произойти нечто исключительное, чтобы такое необычное и замечательное ожидание стало возможным.

И в самом деле произошло нечто из ряда вон выходящее, нечто уникальное. Представление о мире как о гомогенной, подчиняющейся всеобщим законам и представляющей необъятное поле для исследований системе открыло возможность бесконечного комбинирования средств без заранее установленных результатов и границ: ни одна возможность не исключается, и в конечном счете лишь опыт определяет, что представляют из себя вещи и как их следует комбинировать, чтобы достичь желаемого. Это был принципиально новый взгляд. Старые миры были, с одной стороны, каждый в отдельности, вселенными, служащими определенной цели, иерархическими, «значимыми»; и с другой стороны — не совсем целостными, состоящими из субмиров со своим языком и законами, не включенными в единый мировой порядок. Новый мир был, с одной стороны, нравственно нейтральным, а с другой — целостным.

Философия Юма — одна из наиболее важных кодификаций этого представления. Ее самая известная часть — теория причинности, которая вытекает из целостного видения мира и является его важнейшим достижением. То, к чему она в конечном счете сводится, можно сформулировать так: в самой природе вещей нет, по существу, никаких связей. Действительные связи этого мира можно установить, лишь мысленно расчленив все, что поддается такому расчленению, как бы выделив чистые элементы и проверив на опыте, что с чем сочетается.

Действительно ли мир таков? Наш мир — да. Это непременное условие, цена «мира бесконечных открытий». Исследование не должно быть стеснено природными связями и отношениями вещей, зафиксированными в тех или иных представлениях или образе жизни. И конечно, юмовская концепция причинности — это не просто превосходный эскиз картины, перед которой стоит свободный и вечный исследователь. Это также объяснение поведения его экономического двой­ника, современного предпринимателя. Слияние труда, техники, материала и формы, предписанное обычаями, подчиненное социальному порядку и ритму, — не для торговца и фабриканта века разума. Его успехи и прогресс экономики, частью которой он является, зависят от неограниченности выбора средств, только на основании опыта, для достижения какой-либо определенной цели — такой, как максимальное увеличение дохода.

Его предшественнику или даже его еще не окончательно вытесненному современнику-феодалу стоит немалого труда вычленить один-единственный критерий успеха. Доход для него неотделим от целого ряда привходящих моментов, таких как, например, сохранение престижа в обществе. Адам Смит слишком хорошо видел разницу между горожанином Глазго и, скажем, Камероном из Лохиеля [3]. Юмовская теория причинности отражает мировосприятие первого.

Этот взгляд на общество, оказавшееся в зависи­мости от научного и экономического прогресса (безусловно связанных друг с другом), привлек наше внимание потому, что нас прежде всего интересуют последствия этого безостановочного прогресса, этого непрерывного роста. А последствия этого роста поразительно перекликаются с мировоззрением, которое лежало в его основе.

Общество неуклонного роста

Если предпосылкой научного прогресса является убеждение, что ни один элемент не связан заведомо нерасторжимыми узами с другими элементами и что все поддается переоценке, значит, экономический и технический прогресс требует такого же пересмотра человеческой деятельности и, следовательно, человеческих ролей. Роли становятся незакрепленными и активными. Прежняя стабильность структуры просто несовместима с ростом и обновлением. Обновление означает производство новых вещей, границы которого не совпадают с границами вытесненных им видов деятельности. Нет сомнения, что в большинстве обществ могут иметь место отдельные случаи смещения профессиональных и производственных границ, так же как в футбольной команде могут делаться перестановки, не нарушающие ее целостности. Одна перемена не делает прогресса. Но что произойдет, когда такие перемены станут постоянными и непрерывными, когда настойчивая необходимость смены занятий станет неотъемлемой чертой социального строя?

Когда мы сумеем ответить на этот вопрос, проблема национализма, по существу, будет решена. Корни национализма — в определенном типе разделения труда, очень сложном и к тому же бесконечно, беспредельно изменчивом.

Высокая производительность требует, что особенно подчеркивал Адам Смит [4], сложного и очень детального разделения труда. Постоянно растущая производительность требует, чтобы это разделение было не только сложным, но также постоянно и часто очень быстро меняющимся. Эта быстрая и непрерывная смена как всей системы экономических ролей, так и позиций внутри нее определенно приводит к немедленным и чрезвычайно важным последствиям. Люди, существующие в этой системе, обычно не имеют возможности сидеть на одних и тех же нагретых местечках всю свою жизнь и лишь в редких случаях могут оставаться на них из поколения в поколение. Должности редко (по той или иной причине) переходят от отца к сыну. Адам Смит подметил превратность человеческих судеб в буржуазном обществе, хотя он ошибочно приписал стабильность социального статуса скотоводам, принимая их родовые предания за действительность. Непосредственным следствием этого нового вида мобильности становится своеобразный эгалитаризм. Современное общество мобильно, потому что оно эгалитарно; оно эгалитарно, потому что мобильно. Более того, оно должно быть мобильным, желает того или нет, потому что этого требует удовлетворение страшной, непреодолимой жажды экономического роста.

Общество, которому предназначено судьбой без конца играть в музыкальные стулья, не может возводить высоких барьеров чина, касты или сословия между различными рядами имеющихся в его распоряжении стульев. Это затруднило бы движение и, не приостановив его совсем, только создало бы невыносимую ситуацию. Человек может терпеть чудовищное неравенство, если оно утверждено и освящено законом. Катящийся камень не обрастает паутиной, и мобильное общество не позволяет опутать паутиной собственное расслоение. Расслоение и неравенство продолжают существовать, и иногда в крайних формах. Тем не менее они приглушены, затушеваны и как бы смягчены плавностью переходов от ступени к ступени благосостояния и положения, отсутствием социальной дистанции и конвергенцией жизненных стилей, своего рода незапланированностью или случайным характером различий (в противоположность жестким, абсолютизированным, непреодолимым различиям, характерным для аграрного общества) и иллюзией или реальностью социальной мобильности. Эта иллюзия обязательна, и она не может поддерживаться, если в ней нет хотя бы доли реальности. Какая доля реальности стоит за этой видимостью движения вверх и вниз, зависит от разных обстоятельств, и на этот счет нет единого мнения. Но не может быть сомнений в том, что эта доля довольно значительна. Когда так сильно меняется сама система ролей, исполнители этих ролей уже не могут, как утверждают левые социологи, быть связаны с жесткой сословной системой. В сравнении с аграрным обществом новое общество мобильно и эгалитарно.

Но дело не только в эгалитаризме и мобильности, порожденных отчетливо индустриальной, ориентированной на рост экономикой. Есть и другие, не столь явные особенности нового разделения труда, которые нагляднее всего выступают в сравнении разделения труда в индустриальном обществе и в очень сложном, высокоразвитом аграрном. Очевидная разница между этими обществами состоит в том, что одно более стабильно, а другое более мобильно. Фактически одному удобнее быть стабильным, другому — мобильным; одно претендует на то, чтобы быть более стабильным, чем позволяет социальная реальность, в то время как другое требует большей подвижности под предлогом претворения в жизнь своего идеала всеобщего равенства, чем позволяют сохраняющиеся в нем барьеры. Хотя обе системы склонны преувеличивать свои главные качества, тем не менее при их сравнении видно, что они на самом деле обладают теми свойствами, которые они себе приписывают: одно устойчиво, другое мобильно. Но если это очевидный контраст, то каковы те менее явные черты, которые ему сопутствуют?

Сравним детально разделение труда в высокоразвитом аграрном обществе и в индустриальном обществе среднего уровня. Сейчас, например, с каждым видом деятельности связан по крайней мере один определенный специалист. Механики машин специализируются на обслуживании какой-нибудь одной модели. Индустриальное общество имеет большее население и, возможно, по самому приблизительному подсчету, большее число профессий. В этом смысле разделение проникло в него гораздо глубже.

Но если руководствоваться иными критериями, то можно прийти к выводу, что всесторонне развитое аграрное общество обладает более сложной структурой разделения труда. Специализированные зоны внутри него гораздо больше удалены друг от друга, чем многочисленные специализированные зоны индустриального общества, имеющие тенденцию к взаимному сближению. Специализация в зрелом аграрном обществе иногда может быть доведена до предела: она может быть плодом продолжающихся всю жизнь, очень упорных и сосредоточенных занятий, возможно начинающихся в ранней юности и требующих полной отрешенности от всех прочих забот. Произведения ремесла и искусства в этих обществах являются результатом кропотливейшего труда и высочайшего мастерства и часто достигают такого уровня виртуозности и совершенства, к которому всем позднейшим достижениям индустриального общества не удалось даже приблизиться, настолько примитивны их прикладные искусства и архитектура, кулинарное искусство, орудия труда и украшения.

Несмотря на бессмысленность и бесплодность схоластических и ритуальных премудростей, которыми овладевают ученые сословия развитого аграрного общества, они часто кажутся почти недоступными уму. Короче говоря, если крестьяне, которые составляют подавляющее большинство аграрного общества, более или менее взаимозаменяемы, когда речь идет о выполнении ими их изначальных социальных функций, то играющее важную роль меньшинство специалистов в таких обществах четко разбито на взаимодополняющие группы. Каждая из них, занимаясь только своим узким, специальным делом, зависит от других и совершенно неспособна к самостоятельности.

Интересно, что в индустриальном обществе, напротив, несмотря на большее количество специализированных зон, дистанция между специалистами гораздо менее значительна. Их секрет намного доступнее общему пониманию, их терминология часто имеет более широкое применение, и переквалификация является хотя иногда и трудным, но все же не непосильным делом.

Так что совершенно независимо от наличия мобильности в одном случае и стабильности — в другом существуют не столь явные, но глубокие и важные качественные различия в самом разделении труда. Дюркгейм [5] заблуждался, когда он фактически подвел развитые доиндустриальные цивилизации и индустриальное общество под одно понятие «органической солидарности», не обратив должного внимания на те отличия, которые существуют внутри этой общей категории органической солидарности или взаимодополняющего разделения труда.

Разница заключается в следующем: основная часть обучения в индустриальном обществе — это типовое обучение, никак не связанное с высоко-специализированной профессиональной деятельностью индивида и предшествующее ей. Индустриальное общество может быть по большинству критериев самым высокоспециализированным из когда-либо существовавших обществ, но его образовательная система, бесспорно, наименее специализированная, наиболее унифицированная из всех. Одинаковое образование дается всем или большинству детей и подростков до чрезвычайно позднего возраста. Специализированные учебные заведения имеют высокий престиж только тогда, когда они являются последним этапом общеобразовательного процесса, как бы увенчивая длительное предварительное неспециализированное обучение. Специализированные школы, предназначенные для более юных, считаются непрестижными. Что это, парадокс или один из случайных пережитков раннего периода? Те, кто обращал внимание на элемент «джентльменства», элитарности в высшем образовании, иногда высказывали такое предположение. Но хотя некоторые из атрибутов и аксессуаров высшего образования действительно нелепы и отжили свой век, главное — распространенность и важность типового неспециализированного обучения — является не парадоксом высокоспециализированного индустриального общества, а чем-то совершенно органичным и необходимым. Тот вид специализации, который мы находим в индустриальном обществе, держится именно на общем фундаменте неспециализированного и стандартизированного обучения.

В современной армии новобранцы сначала проходят единую общевойсковую подготовку, в процессе которой они должны узнать и освоить основную терминологию, ритуалы и приемы, общие для всей армии в целом, и только вслед за этим они проходят более специализированное обучение. Считается или предполагается, что всякий хорошо обученный новобранец может получить новую специальность без слишком боль­шой затраты времени, за исключением сравнительно малого числа очень высококвалифицированных специалистов.

Современное общество в этом отношении напоминает и даже превосходит современную армию. Оно обеспечивает своим новобранцам очень длительную и основательную подготовку, обязательно включающую овладение определенными необходимыми для всех областями знания: грамотой, счетом, основными навыками работы и общежития. Для огромного большинства населения специальные навыки, необходимые в рабо­те, накладываются на основные знания либо в процессе самой работы, либо в результате гораздо менее длительного дополнительного обучения. Предполагается, что всякий, кто получил типовое образование, общее для всего населения, может без большого труда овладеть основным набором профессий.

В конечном итоге необходимые дополнительные навыки складываются из нескольких технических приемов (которые могут быть освоены очень быстро) и «опыта», то есть знакомства со средой, персоналом и техническим процессом. Иногда на то, чтобы проникнуть сквозь некий ореол профессиональной тайны, уходит сколько-то времени, но обычно не слишком много. При этом существует очень небольшое число истинных специалистов — людей, чья эффективная деятельность на их местах действительно зависит от очень длительного дополнительного обучения и которых непросто или невозможно заменить кем-либо, не имеющим той же специальной образовательной базы и таланта.

Идеал всеобщей грамотности и право на обра­зование занимают одно из самых видных мест в пантеоне современных ценностей. О нем с уважением говорят государственные и политические деятели, он увековечен в декларациях прав, конституциях, партийных программах. В этом нет ничего необычного. То же самое можно сказать о представительных и подотчетных правительствах, свободных выборах, независимом суде, свободе слова и собраний. Многие или большинство из этих замечательных ценностей постоянно и совершенно беззастенчиво игнорируются во многих частях мира. Очень часто они остаются лишь красивыми словами. Многие конституции, гарантирующие свободу слова и выборов, настолько же мало сообщают об обществе, которое они якобы определяют, как человек, говорящий «доброе утро», сообщает о погоде. Все это хорошо известно.

Любопытно и очень знаменательно то, что принцип всеобщего и гарантированного властью образования — это идеал, который больше почитается, когда он претворен в жизнь, нежели когда он попран. В этом смысле он занимает особое место среди современных идеалов, и это требует объяснения. Профессор Рональд Дор яростно критиковал тенденцию , особенно в развивающихся странах, переоценки формальных, «бумажных» удостоверений, бесспорно имеющую вредные стороны. Но я не уверен, что он до конца понимает, насколько глубоки корни того, что он называет Дипломной Болезнью. В нашем мире мы не можем больше доверять неофициальной, прямой передаче опыта, потому что социальные структуры, внутри которых такая передача возможна, отмирают. Поэтому единственное знание, которое может иметь для нас цену, — это знание, засвидетельствованное по возможности беспристрастными центрами обучения, выдающими удостоверения на основании честных, непредвзятых экзаменов. Поэтому мы обречены страдать Дипломной Болезнью.

Из этого можно сделать вывод, что описанный вид обучения — всеобщий, страндартизированный и типовой — действительно играет исключительно важную роль в эффективном функционировании современного общества, а не просто роль лозунга или саморекламы. Это на самом деле так. Чтобы понять, что это за роль, мы должны, заимствуя выражение Маркса (хотя не совсем в том смысле, в каком он его употребил), рассмотреть не только способ производства в современном обществе, но прежде всего его способ воспроизводства .

Социальная генетика

Воспроизводство социальных индивидов или групп может осуществляться либо способом передачи из рук в руки, то есть практическим, либо способом, который можно назвать централизованным. Существует, конечно, множество смешанных и промежуточных способов достижения этой цели. Но их обсуждение лучше отложить до тех пор, пока не будут рассмотрены две крайние, можно сказать, полярные возможности.

Метод передачи из рук в руки, или практический метод, имеет место, когда семья, род, деревня, племенная община или подобное им небольшое сообщество берет родившихся в нем детей и, допуская и принуждая их к участию в общинной жизни, а также пользуясь более специальными приемами воспитания, выработанными веками, такими, как объяснения, практические занятия, наставления, и т.д., в конце концов превращает детей во взрослых, насколько возможно похожих на взрослых предыдущего поколения. Таким образом, общество и культура воспроизводят себя.

Централизованным можно назвать такой способ воспроизводства, когда обучение на местах в значительной мере дополняется (или в крайних случаях полностью заменяется) образованием или обучением в специальном учреждении, независимом от местных общин. Именно эти учреждения берут на себя подготовку данных молодых людей и в конце концов возвращают их более широкому обществу с тем, чтобы они выполняли в нем предназначенные им роли, когда процесс обучения завершен. Эта система в ее абсолютной форме достигла высокой степени совершенства и эффективности в Оттоманской империи при подготовке янычар [6], когда мальчики, взятые в виде дани у покоренного населения или купленные в качестве рабов, целенаправленно готовились для военной и административной деятельности и были полностью оторваны от своих семей и родных общин. В такой же системе, только не столь строгой, воспитывались и частично продолжают воспитываться представители британского высшего класса, отдающие предпочтение закрытым частным школам с раннего возраста. Разновидности этой системы можно иногда обнаружить в сравнительно простых, дописьменных аграрных обществах.

Общества, состоящие из более мелких общин, можно подразделить на те, где эти общины в состоянии, если это необходимо, воспроизводить себя без помощи остальной системы в целом, и те, где взаимодополняемость и взаимозависимость таковы, что они на это не способны. В целом сегменты и сельские общины аграрного общества в состоянии воспроизводить себя самостоятельно. Сущность антропологического понятия сегментного общества заключается в следующем. Сегмент — это просто уменьшенный вариант большого общества, частью которого он является, и в нем происходит в меньшем масштабе все то, что происходит в обществе в целом.

Кроме того, нужно различать экономическую и социальную самостоятельность в смысле способности к самовоспроизводству. Правящий слой аграрного общества, конечно, живет излишками, отбираемыми у остальной части населения. Тем не менее в сфере образования он может быть совершенно независимым. Многие другие виды несамостоятельности обусловлены социальными законами, например, такими, которые ставят общины в зависимость от приглашаемых извне служителей культа или предписывают выбирать невесту на стороне. Здесь мы имеем дело с культурной, а не экономической способностью к групповому воспроизводству. Существует множество сложных, смешанных и промежуточных форм группового воспроизводства. Когда феодальные лорды посылают своих сыновей наполовину ученика­ми, наполовину заложниками к местному двору, когда мастера принимают учеников, не являющихся их сыновьями, мы явно имеем дело с такими смешанными системами.

В общих чертах ситуация в аграрном обществе представляется следующей. Огромное большинство населения принадлежит к самовоспроизводящимся сообществам, которые фактически обучают свою молодежь на практике, между делом, без отрыва от своего повседневного труда, почти или совсем не полагаясь на каких-либо учителей. Меньшинство населения получает специальное образование. В таком обществе бывает один или несколько слоев постоянных наставников, которые и воспроизводят себя, воспитывая учеников, и по мере надобности оказывают услуги остальным членам сообщества: культовые, врачебные, наставнические, писарские и т. д. Важно разделять это практическое, внутриобщинное обучение, которое можно назвать аккультурацией, и специализированное экзообучение (по аналогии с экзогамией) [7], требующее особых навыков, которое можно назвать собственно образованием.

Очень важным сословием в грамотном аграрном обществе являются писцы, которые могут читать и передавать грамотность и которые, таким образом, образуют один из классов специалистов в этом обществе. Они могут состоять или не состоять в гильдии, 'быть организованы или не организованы. Поскольку письмо очень рано выходит за рамки чисто технической фиксации фактов и приобретает моральное или теологическое значение, грамотные, или ученые, люди обычно являются чем-то гораздо большим, чем просто специалистами по правописанию. Важно не только само письмо, но то, что написано, а в аграрном обществе в сфере письменности религиозное зна­чительно преобладает над мирским. Так что пишущие и читающие являются специалистами и даже более чем специалистами; и те и другие — часть общества и претендуют на то, чтобы быть выразителями его идей. Их специализация о чем-то говорит и говорит больше, чем специализация резчиков по дереву или других подобных умельцев, и гораздо больше, чем специализация медников.

В обществе такого типа к специалистам часто относятся с опаской и презрением. Отношение к грамотным людям может быть двойственным, но в основном их социальный статус довольно высок. Они одновременно и специалисты и, как все люди, часть общества, к тому же они претендуют на то, чтобы быть выразителями общественного мнения. Их положение по самой своей сути парадоксально. Логики имеют в своем арсенале набор задач, считающихся наиболее глубокими и значимыми, например Проблему Брадобрея. Всех жителей деревни можно разделить на тех, кто бреет, и тех, кого бреют. Но как же сам брадобрей? Является ли он бреющимся брадобреем или бреемым брадобреем? В таком виде оставим решение этой задачи логикам. Но ученые люди отчасти находятся в положении брадобреев. Они воспроизводят свою собственную гильдию, обучая новичков, но также дают кое-какие наставления и оказывают услуги остальной части общества. Бреют они себя сами или нет? В связи с этим двусмысленным положением возникают проблемы (не только логические), которые непросто разрешить.

В конце концов, современное общество решает эту головоломку, делая учеными всех, превращая этот потенциально всеобъемлющий класс в действительно всеобъемлющий, гарантируя, что все, без исключения, будут им выучены, что экзообразование станет универсальной нормой и что никто, в культурном смысле, не будет брить себя сам. В наше время ни одно сообщество, если его размеры не позволяют содержать самостоятельную образовательную систему, не может больше воспроизводить себя. Воспроизводство индивидов, полностью подготовленных к деятельной жизни, само по себе становится разновидностью разделения труда и больше не осуществляется независимо от всего общества.

Вот каковы развитые современные общества. Но почему это должно быть так? Что за судьба подталкивает их в этом направлении? Почему, повторяя прежний вопрос, именно этот идеал всеобщей грамотности и образования воспринимается с такой необычной, нетипичной серьезностью?

Частично на этот вопрос был дан ответ, когда обращалось внимание на профессиональную подвижность, на нестабильность и изменчивость разделения труда. Общество, чья политическая и, по существу, космогоническая и нравственная системы основываются на экономическом прогрессе, на росте универсального "подкупного" фонда и на ожидании все большего удовлетворения потребностей, общество, чья законность зависит от способности поддерживать и оправдывать эти надежды, обречено тем самым на постоянное обновление, а значит, на подвижную профессиональную структуру. Из этого следует, что обязательно в каждом новом поколении и очень часто в течение одной жизни люди должны быть готовы к изменению рода деятельности. Этим отчасти объясняется важность типового обучения и тот факт, что малая толика дополнительных знаний, необходимых для овладения большинством профессий, не играет существенной роли и, более того, содержится в учебниках, доступных пониманию всякого, получившего общественное типовое образование. В то время как эти дополнительные знания чаще всего бывают довольно элементарны, общее и действительно необходимое типовое образование находится на достаточно высоком уровне, возможно, не в сравнении с интеллектуальными вершинами аграрного общества, но, безусловно, в сравнении с его обычным средним уровнем.

Но дело не только в подвижности и смене профессий, а также в содержании большинства профессиональных занятий. Работа в индустриальном обществе не эквивалентна процессу перемещения материи. Пахота, жатва, молотьба уже не являются типичными видами труда. Работа в основном заключается в манипулировании не вещами, а значениями. Обычно она включает обмен информацией с другими людьми и управление машинами. Процент людей, которые на лоне природы прикладывают собственную физическую силу к естественным объектам, постоянно уменьшается. Большинство профессий предполагает если не непосредственную работу «с людьми», то управление кнопками, включателями и рычагами, которые требуют понимания и опять же объясняются с помощью стандартного языка, доступного каждому новичку.

Впервые в истории человечества ясный и достаточно точный язык становится обычным, распространенным и необходимым средством общения. В замкнутых локальных сообществах аграрных и племенных миров, когда дело доходило до общения, всё определяли контекст, интонация, жест, характер и ситуация. Общение тогда не требовало точности выражения, к которой местные жители не имели ни вкуса, ни склонности. Четкость и стройность точных, правильных формулировок была прерогативой законников, теологов и служителей культа и частью их профессиональной тайны. В тесном кругу близких людей она была бы неестественной и оскорбительной и едва ли даже возможной и понятной.

Человеческий язык, по всей видимости, воспроизводился в таких тесных, замкнутых, живущих узкими интересами сообществах в течение бесчисленного множества поколений, в то время как им лишь сравнительно недавно стали пользоваться учителя, юристы и всякого рода абстрактно мыслящие пуристы. Загадкой остается тот факт, что в сложившейся системе оказались заложены такие возможности, которые позволили использовать ее как «сложный код», по выражению Бэзила Бернстайна [8), как формальный и совершенно независимый от контекста инструмент, если учесть, что она развивалась в среде, которая никак не располагала к такому развитию и не слишком его поощряла. Эта загадка сродни такой проблеме, как появление талантов (например, математических), которые на протяжении большего периода существования человечества не были нужны для выживания и поэтому не могли быть непосредственным результатом естественного отбора.

Появление языка, пригодного для формального, освобожденного от контекста употребления, — такая же загадка. Но тем не менее факт остается фактом. Потенциальная возможность этого, чем бы она ни объяснялась, всегда существовала. В конце концов возникает такой тип общества — а теперь он становится универсальным, — в котором эта потенциальная возможность реализуется и где такой язык становится обязательным и господствующим.

Итак, подведем итоги. Со временем появилось общество, основанное на сверхмощной технологии и перспективе непрерывного роста, которое требует подвижной системы разделения труда и постоянного, частого и четкого общения между малознакомыми людьми, подразумевающего обмен точной информацией, передаваемой на стандартном языке или, когда требуется, на письме. По целому ряду причин это общество должно быть полностью экзообразованным: каждый индивид обучается специалистом, а не только своей локальной группой, если она у него вообще имеется. Отдельные его сегменты и секции — а индустриальное общество всегда большое, изменчивое и по сравнению с традиционными аграрными обществами отличается очень упрощенной внутренней структурой — просто не имеют ни возможностей, ни ресурсов воспроизводить свой состав. Средний уровень грамотности и технической компетентности, ставший стандартным, общая понятийная база, которую необходимо иметь членам этого общества, чтобы они нашли себе применение и могли чувствовать себя полноправными и действительными его представителями, настолько выросли, что их просто не в состоянии обеспечить семейные или локальные группы в их настоящем виде. Их может обеспечить только лишь нечто подобное современной «национальной» образовательной системе, представляющей собой пирамиду, в основании которой находятся начальные школы, укомплектованные учителями, обученными в средних школах, укомплектованных учителями с университетским образованием, полученным под руководством воспитанников аспирантур. Такая пирамида является критерием для определения минимального размера жизнеспособной политической единицы. Ни одна политическая единица, слишком маленькая, чтобы содержать эту пирамиду, не может функционировать самостоятельно, не может существовать. Это и есть критерий ее минимального размера. В некоторых случаях действуют законы, не позволяющие политическим единицам слишком разрастаться; но это особая проблема.

Тот факт, что мелкие объединения в большом обществе больше не способны к самовоспроизводству, что централизованное экзообразование стало обязательной нормой, что это образование дополняет, хотя и не полностью заменяет локализованную аккультурацию (т. е. эндообразование), является фактом первостепенной важности для политической социологии современного мира. Но это его значение, как ни странно, часто недопонимается, недооценивается и даже не изучается. У основания современного социального строя стоит не палач, а профессор. Не гильотина, а государственная докторская степень является основным инструментом и символом современной государственной власти. Монополия на законное образование сейчас важнее и существеннее, чем монополия на законное насилие. Когда это будет понято, тогда будет понята и неизбежность национализма, его укорененность не в человеческой природе как таковой, а в определенном типе социального устройства, ставшего теперь основным.

Вопреки убеждению людей и даже специалистов национализм не имеет глубоких корней в человеческом сознании. Можно предположить, что человеческое сознание оставалось неизменным на протяжении многих тысячелетий существования человеческой расы и не стало ни лучше, ни хуже за сравнительно короткий, совсем недавно наступивший век национализма. Нельзя обращаться к общему субстрату для объяснения специфического явления. Субстрат имеет множество внешних проявлений. Национализм, организация человеческих групп в большие, централизованно обученные, культурно однородные сообщества — лишь одно из них, и при этом совершенно особое. Чтобы правильно его понять, нужно прежде всего определить его специфические корни. Только эти специфические корни могут его объяснить. Таким образом, специфические факторы накладываются на единый общечеловеческий субстрат.

Национализм очень глубоко уходит корнями в своеобразные структурные требования индустриального общества. Это движение не является плодом идеологической аберрации или эмоциональной невоздержанности. Хотя почти все, кто принимает в нем участие, обычно не понимают сути того, что они делают, тем не менее это движение является внешним проявлением глубинного процесса урегулирования отношений между государством и культурой, которое совершенно неизбежно.

Век всеобщей высокой культуры

Давайте еще раз перечислим общие и основные черты индустриального общества. Всеобщая грамотность и высокий уровень цифрового, технического и общего знания — необходимое условие его функционирования. Его члены должны быть мобильными, готовыми переключиться с одной деятельности на другую и должны получать типовое образование, которое позволяет им пользоваться пособиями и инструкциями для овладения новой специальностью или профессией. В процессе работы они должны контактировать с большим числом других людей, с которыми они раньше не имели никаких отношений и общение с которыми, следовательно, должно быть предельно четким, не опирающимся на контекст. Они также должны быть способны общаться с помощью письменных, безличных, свободных от контекста, ни к кому определенному не обращенных типовых посланий. Поэтому средством этого общения должен быть единый, общий для всех, стандартизированный устный и письменный язык. Образовательная система, которая гарантирует это социальное достижение, становится очень большой и является обязательной, но в то же время она больше не владеет монополией на доступ к письменному слову: ее клиентура совпадает со всем обществом, и заменяемость индивидов внутри системы относится к образовательной машине по крайней мере в той же степени, в какой она относится к любому другому сегменту общества, если даже не в большей. Отдельные великие педагоги и исследователи, возможно, могут быть уникальными и незаменимыми. Но средний университетский профессор или учитель может быть заменен человеком непреподавательской профессии с необычайной легкостью и без большого или вообще без всякого ущерба для дела.

Какое это все имеет значение для общества и для его членов? Возможность получить работу, достоинство, уверенность и самоуважение человека для большинства людей обычно зависят от образования, и границы культуры, в которой они воспитывались, являются также границами мира, в котором они могут, морально и профессионально, дышать. Образование человека — это его самый ценный капитал, и в конечном счете оно определяет его личность. Современный человек предан не монарху, стране или вере, что бы он сам ни говорил, но культуре. И он, по сути дела, «оскоплен». Состояние «мамлюков» становится всеобщим. У него нет никаких важных связей с его родом, и они не стоят между ним и широкой, безличной культурной общностью.

В дополнение к тому что только передаваемая школой, а не народом культура определяет по­лезность, достоинство и самоуважение современ­ного человека, ничто больше не может в этом смысле хоть сколько-нибудь с ней соперничать. Было бы бессмысленно утверждать, что происхождение, состояние или связи не играют никакой роли в современном обществе и что они не являются порой даже предметом гордости их обладателей. Тем не менее привилегии, приобретенные с их помощью, чаще всего не афишируются, и отношение к ним в лучшем случае неоднозначное. Привело ли к этому распространение рабочей этики или, напротив, она сама является отражением сложившейся ситуации? Нахлебники и рантье, конечно, продолжают существовать, но они не очень бросаются в глаза, а это само по себе весьма знаменательно. Важно, что сохранившиеся привилегии и праздность в наше время не столь беззастенчивы, предпочитают безвестность внешнему блеску и могут быть замечены только дотошным исследователем, поставившим себе цель разоблачить скрытое неравенство. Не так было в прошлом, когда праздность была спесива и бесстыдна, и такой она остается в некоторых еще существующих аграрных обществах или в обществах, которые продолжают сохранять облик доиндустриальных. Как это ни странно, понятие неприкрытого расточительства было введено воспитанным для труда членом живущего трудом общества Торстейном Вебленом [9], возмущенным тем, что он считал пережитками доиндустриального, хищнического века. Эгалитарная делающая ставку на труд и карьеру внешность индустриального общества так же существенна, как и ее неэгалитарные скрытые глубины. В конце концов, основная жизнь идет на поверхности, даже если важные решения иногда принимаются глубоко внизу.

Сословие учителей теперь в каком-то смысле стало еще более важным, чем раньше (оно необходимо!), а в каком-то — менее важным, так как оно утратило монополию на доступ к культурным ценностям, воплощенным в письме. В обществе, где каждый отождествлен со своей должностью и образованием и тем самым «оскоплен» и где едва ли кто-нибудь может извлечь большую или вообще какую-нибудь выгоду из своих родственных связей, обучающие ученые уже не обладают исключительным правом на доступ к административным постам. Когда каждый стал «мамлюком», никакое особое сословие мамлюков не преобладает в бюрократическом аппарате. Наконец-то бюрократия получила возможность пополнять свои ряды представителями всех слоев общества, не опасаясь появления дюжины кузенов как принудительного довеска к каждому вступающему в должность.

Экзосоциализация, то есть собственно образование, теперь действительно становится универсальной нормой. Люди приобретают навыки и познания, делающие их пригодными для общежития, готовыми занять определенное положение в обществе, то есть тем, «что они есть» только в том случае, если их кланы (в наше время это, конечно, обычные семьи) отдают их на попечение образовательной машины, которая одна в состоянии обеспечить многостороннее обучение, необходимое для создания общей культурной базы. Этот образовательный механизм очень объемен, обязателен и дорогостоящ. Его содержание оказывается совершенно не по средствам даже самым большим и богатым организациям внутри общества, таким, как крупные промышленные корпорации. Они часто предоставляют своим сотрудникам жилье, спортивные клубы и клубы отдыха, но они, за редкими исключениями, не дают образования (они могут оплачивать школьные счета, но это к делу не относится). Сотрудник работает и отдыхает со своей организацией, но его дети все равно посещают государственные или частные школы.

Итак, с одной стороны, этот образовательный механизм слишком объемен и дорогостоящ для всякой организации, кроме самой большой — государства. Но помимо того, что только государство может взять на себя такую большую ношу, опять же только государству по силам осуществлять контроль за такой важной и необходимой функцией. Культура — больше не просто украшение, утверждение и узаконивание социального порядка, который поддерживается и более жесткими, насильственными методами. Культура теперь — это необходимая общая среда, источник жизненной силы или скорее минимальная общая атмосфера, только внутри которой члены общества могут дышать, жить и творить. Для данного общества это должна быть атмосфера, в которой все его члены могут дышать, говорить и творить; значит, это должна быть единая культура. Более того, теперь это должна быть великая или высокая (обладающая своей письменностью, основанная на образовании) культура, а не разобщенные, ограниченные, бесписьменные малые культуры или традиции.

Но какой-то организм должен осуществляет контроль за тем, чтобы эта письменная, унифицированная культура воспроизводилась действительно эффективно, чтобы образовательная продукция не была низкого качества и отвечала стандарту. Только государство в состоянии это делать, и даже в странах, где важные звенья образовательной машины находятся в частных руках или в руках религиозных организаций, государство следит за качеством в этой самой важной из отраслей — производстве жизнеспособных и полезных членов общества. Централизованная церковь, фактически игравшая роль теневого государства в ту эпоху, когда европейские государства были не только раздроблены, но социально слабы, вела борьбу за контроль над образованием, но эта борьба не имела успеха, если церковь не действовала от лица всеобъемлющей высокой культуры и тем самым косвенно — в пользу нового национального государства.

Раньше образование было домашним делом, и человека воспитывали деревня или клан. Это время ушло, и ушло навсегда. В образовании малое теперь может быть прекрасным, только если оно незаметно опирается на большое. Экзосоциализация, производство и воспроизводство людей вне тесных локальных групп, теперь является нормой и должны ею быть. Обязательность экзосоциализации — это основной ключ к решению вопроса, почему государство и культура теперь должны быть связаны, тогда как раньше их связь была слабой, случайной, неоднозначной, неопределенной и чаще всего минимальной. Теперь она неизбежна. Вот в чем суть национализма, и вот почему мы живем в век национализма.

Дух (нем.).

Аналитический ум (фр.)

Dore Ronald . The Diploma Disease . London , 1976. По поводу социальной подоплеки грамотности на раннем этапе см.: Goody Jack ( ed .). Literacy in Traditional Societies. Cambridge , 1968.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология