Фукуяма Ф. Великий разрыв

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть вторая. О генеалогии морали

Глава 13 Границы спонтанности и неизбежность иерархии

Мы могли убедиться, что существует большое и все увеличивающееся число случаев, когда социальные нормы спонтанно генерируются посредством деловых переговоров. Мы могли также убедиться в том, что неформальные нормы и самоорганизация будут играть решающую и, возможно, все увеличивающуюся роль на рабочих местах, связанных с высокой технологией, типичной для информационного общества. Вопрос, который в связи с этим возникает, касается границ такой спонтанной организации, дающей решение проблем коллективных действий. Многие исследователи экономического права, сторонники доктрины о свободе воли, прилагают все усилия, чтобы заменить иерархические решения спонтанным порядком. Классическим и весьма наглядным примером является предоставление кредитов на создание очистных сооружений как альтернатива государственному регулированию чистоты воздуха — концепция, в которой американские участники переговоров пытались убедить своих коллег с более консервативным стилем мышления на саммите 1997 года по глобальному потеплению в Киото. Однако были и такие, кто предлагал распространить рыночные отношения на донорские органы и детей. Где та граница, перед которой спонтанный порядок должен остановиться, а иерархия вновь заявить о себе?

10-2. Когда спонтанный порядок терпит неудачу

Из работ Элинор Остром и других становится ясно, что спонтанный порядок имеет место только при соблюдении некоторых вполне определенных условий и что во многих ситуациях его либо не удается воплотить, либо он приводит к ситуациям, которые неприемлемы с точки зрения общества в целом. Остром отмечает множество случаев, когда все усилия установить нормы распределения общественных ресурсов прокаливались'. Основываясь на отмеченных ею условиях самоорганизации, мы можем составить перечень причин, по которым общества не всегда способны принимать решения с помощью спонтанной организации.

Размер

В своей «Логике коллективного действия» Манкур Олсон указывал на то, что проблема человека, эгоистически пользующегося общественными ресурсами, становится более острой по мере того, как размер группы увеличивается, потому что становится все более трудным вести наблюдение за поведением каждого отдельного индивида. Коллеги по медицинской практике или партнеры в юридической фирме вероятнее всего будут знать, если кто-то из них не выполняет свою долю работы, однако это будет неверно для фабрики, на которой работают десять тысяч рабочих. Проблема существования любителей прокатиться на дармовщинку была универсальной в бывшем Советском Союзе и других социалистических странах, потому что большинство населения работало, как правило, на больших фабриках или в огромных учреждениях, а заработная плата и льготы предоставлялись как общественное благо. Различные биологические механизмы для обнаружения нарушителей, описанные выше, наилучшим образом работают в группах, размер которых был типичным для общества охотников и собирателей, — от пятидесяти до ста человек. Сплетни — идеальная форма социального контроля в подобных группах. Информация о том, кто является ответственным, честным, ленивым или активно асоциальным, быстро распространяется по неформальным сетям, и контроль осуществляется самой группой без привлечения специальных агентов. Когда группа становится больше, система начинает распадаться. Становится трудно связывать конкретное лицо с репутацией; контроль и принудительные меры становятся все более дорогостоящими и подверженными эффекту масштаба, что вынуждает назначать определенных членов группы для выполнения этих видов деятельности. Это тот исторический момент, когда в игру должны вступить полиция, суды и другие инструменты формальной иерархической власти. Проникающие всюду информационные технологии могут помочь нам быть в курсе репутаций более широкого круга людей, но стремление к приватности в конце концов ограничит объем информации, доступный посторонним.

Границы

Чтобы спонтанный порядок установился, важно установить четкие границы членства в группе. Если люди смогут вступать в группу и выходить из нее по собственному желанию или если не ясно, кто является членом группы (и, следовательно, кто имеет право пользоваться общими ресурсами группы), то индивиды будут иметь меньше побуждений заботиться о своей репутации. Это объясняет, помимо всего прочего, почему уровень преступности обычно выше, а количество социального капитала меньше в районах с высокой текучестью населения — как в городских районах, испытывающих быстрые экономические изменения или находящихся возле железнодорожных или автовокзалов 2 , Поскольку никто не уверен в том, кто является жителем данного городского района, становится невозможным установить общественные стандарты.

Повторяющиеся взаимодействия

Аксельрод показал, что итерация — это ключ к решению «дилеммы заключенного» и путь к спонтанному порядку. Многие общины, которые изучала Элинор Остром и которые успешно решили проблему использования общественных ресурсов, являются традиционными сообществами практически без текучести населения и без контактов с внешним миром — жители горных деревень, рисоводы или рыбаки. Люди заботятся о своей репутации, только если они знают, что они будут и впредь иметь дело друг с другом в течение длительного времени. Одна газетная статья описывала растущую популярность Канкуна (Мексика) как места проведения весенних каникул для студентов колледжей. В барах и на дискотеках Канкуна юноши и девушки напиваются и вступают в беспорядочные половые связи, чего не осмелились бы повторить дома. По словам одной девушки: «Ты можешь оттянуться, потому что знаешь, что больше никогда этих людей не увидишь» 3 .

Более ранние нормы, устанавливающие общую культуру

Установление норм сотрудничества часто предполагает существование набора предшествующих норм, которых в общем придерживаются индивиды, составляющие группу. В примере с «грузиками», описанном в главе 8, это явление обязано своим существованием распространенному среди пассажиров представлению, что все они безобидные работники правительства, у которых есть основания доверять друг другу. Поиск соглашения по поводу правил пользования общими ресурсами предполагает как минимум, что участники говорят на одном языке. Культура предоставляет общий словарь не только слов, но и жестов, выражений лица и личных привычек, которые служат сигналами о намерениях. Культура дополняет биологию, помогая людям отличать нацеленных на сотрудничество от мошенников, а также передавая правила поведения, которые делают действия внутри сообщества бо лее предсказуемыми. Люди гораздо жестче воспринимают нарушения правил их собственной культуры, чем какой-либо другой. И наоборот, новые нормы сотрудничества гораздо труднее устанавливать при пересечении культурных границ. Общение оказывается затруднено; люди могут по ошибке принять молчание за знак презрения или недружелюбия, хотя такие чувства вовсе не имели места. В чрезвычайных случаях (Босния тут служит примером) культурные группы определяют себя посредством насильственного противостояния другим.

Роль культуры как источника информации для решения «дилеммы заключенного» объясняет причины, по которым экономическое предпринимательство так легко организовывается по этническому признаку в таких многонациональных обществах, как США. Основные нормы, разделяемые различными культурами по всему миру, очень различаются относительно того, что ранее было названо радиусом доверия 4 . Существуют определенные культуры (например, в Южной Италии), которые не развивают сотрудничества, поскольку основаны на правилах вроде: «доверяй только членам твоей нуклеарной семьи, а вне ее старайся перехитрить каждого до того, как у него появится шанс перехитрить тебя» 5 . С другой стороны, иные моральные системы — такие, как пуританство — поощряют честное поведение среди широкого круга людей, не состоящих друг с другом в родстве 6 . Существование культурных правил, способствующих доверию к посторонним, объясняет, почему пуританские группы, обосновавшиеся в Новой Англии, не испытывали больших трудностей в установлении отношений сотрудничества друг с другом. Труднее понять, почему группы с низким уровнем доверия — такие, как сицилийцы — также обычно организуются в этнические сообщества и ведут дела в пределах такой группы, когда переселяются в США. Казалось бы, более естественным для выходца из Южной Италии было бы оказывать поддержку достойному доверия коммерсанту-янки, нежели члену своей собственной общины.

Ответ, конечно, должен быть в немалой степени связан с нежеланием коммерсантов-янки иметь дело с недостойным доверия (в их глазах) сицилийцем; существует долгая история этнических предубеждений, которая объясняет появление этнических анклавов. Но, даже помимо поведения коммерсанта-янки, тот факт, что люди — как сицилийцы, так и янки — разделяют культурные нормы с другими членами собственной группы, дает им дополнительные преимущества в интерпретации поведения людей одной с ними этнической принадлежности. Другими словами, несмотря на то что число людей, достойных доверия, может быть выше среди янки, чем среди сицилийцев, эта разница относительна. Ни одна из групп не избавлена от мошенников, лжецов или хитрецов. (Вспомните сказанное выше: любая человеческая популяция является смесью ангелов и дьяволов.) Янки в такой же степени, как и сицилийцы, нуждаются в том, чтобы быть способными отличать дьяволов от честных и ответственных людей. Культура каждой группы дает своим членам вспомогательные средства для интерпретации характеров других людей и сеть социальных связей, посредством которой эта информация может быть распространена и обработана. Таким образом, даже если сицилиец, может быть, в среднем будет вести себя добропорядочно с меньшей вероятностью, чем янки, у него все же остается больше шансов распознать нечестность его собратьев-сицилийцев, чем неразговорчивых янки.

Власть и справедливость

Следующий фактор, ограничивающий эффективность решений проблем сотрудничества с помощью спонтанной организации, касается вопросов власти и справедливости. Неформальные социальные нормы часто могут отражать стремление одной группы доминировать над другой посредством богатства, силы, культурных достижений и интеллектуальных возможностей или посредством неприкрытого насилия и принуждения. Примером могут послужить нормы, оправдывающие рабство. Многие утверждают, что такие нормы не являются результатом добровольного соглашения и потому не могут быть интерпретированы как спонтанные. Однако многие такие нормы были гораздо более добровольными, чем принято думать. В Древней Греции и Риме люди не хотели быть рабами, но тем не менее верили в законность института рабства и мирились с судьбой раба, если проигрывали войну. Многие женщины в традиционных обществах принимают и даже радуются своему подчиненному положению; хотя норма, легитимирующая патриархат, может корениться в принуждении, она не всегда выглядит результатом насилия.

Другими словами, определенные социальные нормы можно рассматривать как несправедливые, даже несмотря на то что они добровольно принимаются сообществами, которые их практикуют. Суждение о том, являются ли нормы по своей сути справедливыми или нет, лежит за пределами компетенции любой науки об обществе. Проблема, перед лицом которой оказалась философия XX века, — это вывод о том, что такого рода суждения не могут быть правомочными: культурный релятивизм и различные направления постмодернизма утверждают на основе эпистемологических аргументов, что никакой набор культурных альтернатив не может считаться лучшим или худшим по сравнению с другим. Формы либерализма, отстаивающие более широкие права на самостоятельность, часто заканчивают тем, что приходят к подобным же утверждениям: не существует способа оценки предпочтений и не существует иерархического источника власти, который бы имел право сказать индивиду, что его предпочтения неправильны, при условии, что реализация этих предпочтений не мешает другим индивидам реализовать их предпочтения 7 . Несмотря на то что недостаток места не позволяет развернуть

шссь более полное обсуждение этого вопроса, имеются веские основания для утверждения, что существуют универсальные нормы добра и зла, приложимые вне зависимости от того, что полагают индивиды или сообщества, придерживающиеся противоположных норм 8 . Если это так, то у нас есть основания говорить, что спонтанно развившиеся нормы сообществ могут являться неправильными или несправедливыми.

Вопрос о том, когда иерархическая власть должна вмешаться, чтобы исправить последствия спонтанных процессов в интересах справедливости, представляет собой главный предмет разногласий, исторически разделивший левых и правых. Стимулом роста рациональной иерархической власти — «большого правительства», как говорят американцы — в первую очередь была ощутимая необходимость исправлять различные злоупотребления в обществе: рабство, законы Джима Кроу, детский труд, нерегулируемые и нестабильные рынки, небезопасные условия работы, вводящую в заблуждение рекламу и т.д. Государственной властью в огромной степени злоупотребляли, начиная с Французской революции, во имя абстрактных понятий социальной справедливости. Даже не принимая во внимание крайние случаи — такие, как сталинская Россия или маоистский Китай, — способность публичной политики добиваться своих целей без создания непреднамеренных и контрпродуктивных последствий справедливо была поставлена под вопрос на основе американского опыта XX века. Тем не менее необходимость иерархического вмешательства при определенных условиях не может быть из принципа сброшена со счетов. За исключением сторонников самой крайней свободы воли, большинство людей согласятся с тем, что вмешательство государства часто необходимо для решения проблем, которые серьезны в моральном отношении и не поддаются спонтанному исправлению.

Недостаток прозрачности

Неформальная норма, которая развилась посредством повторяющихся взаимодействий между индивидами в сообществе, неизбежно окажется непрозрачной, особенно для внешнего наблюдателя. Это может иметь множество негативных последствий. Внутри сообщества индивиды могут страдать от несправедливости, потому что они или не поняли данную норму, или были несправедливо обвинены, или подвергнуты наказанию, несоразмерному с виной. Тот факт, что нормы обычно возникают в стабильных закрытых сообществах, означает, что на пришельцев извне будут смотреть с подозрением, и им будет труднее стать частью сообщества, чем в ситуации, когда порядок является продуктом строго формальной власти закона. Каждому известно, что гораздо легче переехать в большой город, где люди сохраняют анонимность, чем в маленький городок, где каждый знает каждого. Население такого городка может оказаться дружелюбнее, но оно также следует множеству неписаных правил и норм, понимание которых может занять у постороннего годы.

Недостаток прозрачности неформальных норм часто скрывает то, что в основе их лежит вынужденное согласие, вырванное силой. Является ли почтительное отношение, которое люди низшего класса демонстрируют к вышестоящим, результатом добровольного согласия или следствием имевшего место в прошлом насильственного господства последних над первыми? Героем фильма «Остатки дня» (по одноименному роману Кадзуо Ишигуро) является дворецкий, которого играет Энтони Хопкинс, посвятивший свою жизнь службе господину, который в конце оказывается глупцом и пособником нацистов. Суть заключается в том, что дворецкий в конце концов обнаруживает: его жизнь, которой, как он полагал, смысл придавался кодексом служения, была прожита зря. Поскольку происхождение большинства сложившихся нефор

мальных норм скрыто в тумане прошедших веков, мы зачастую знаем очень мало об интересах, которым служило их создание и продолжающееся существование.

Постоянство плохих выборов

Даже если несправедливые, неэффективные или контрпродуктивные нормы являются реальностью, можно доказывать, что они спонтанно исчезнут именно потому, что не служат интересам сообществ, которые их практикуют. В литературе по экономическому праву часто содержится основанное на принципе эволюции утверждение, будто то, что выживает, в каком-то отношении соответствует потребностям общества и что поэтому существует постоянная «эволюция в сторону эффективности». Другими словами, фирмы конкурируют друг с другом, и слабейший становится банкротом; законы и институты конкурируют в обществе, и плохо приспособленные удаляются; общества конкурируют друг с другом и выигрывают благодаря лучшей производительности 9 .

Вредные, неэффективные или контрпродуктивные нормы могут, однако, удерживаться в обществе на протяжении поколений из-за влияния традиции, социализации и ритуала. «Зависимость от пути» — модное сегодня выражение, которое обозначает зависимость современных социальных взаимоотношений от истории и традиции. Основная метафора — тропинка между деревьями, чьи изгибы и повороты отражают проблемы и трудности того, кто первым проложил ее, — такие, как наличие бродов в реке или опасных волков в лесу. Если бы дорога была построена в более поздние годы, она была бы более прямой благодаря лучшей технологии строительства дорог и расчистки леса, но уже произведенные затраты означают, что дешевле держаться старой дороги 10 . То же самое с человеческими институтами. Например, коллегия выборщиков, которая избирает американского президента, возможно, не существовала бы, если бы Конституция создавалась сегодня заново, но никто не собирается тратить силы на то, чтобы упразднить ее.

Традиции принципиальны для понимания норм, потому что люди действуют чаще на основе привычки, чем руководствуясь чем-то похожим на рациональный выбор. Даже если социальные нормы изначально создаются путем рационального соглашения или обдуманного выбора, они передаются к последующим поколениям через процесс социализации, который состоит в приучении людей к определенным моделям поведения. Так как многие социальные нормы ставят долгосрочный интерес выше краткосрочного или интересы группы выше индивидуальных, они часто нежеланны и тягостны для тех, кто должен им подчиниться. Как указывает Аристотель в «Этике», моральная добродетель в отличие от интеллектуальной приобретается благодаря привычке и повторению, так что первоначально неприятные действия со временем становятся либо приятными, либо, во всяком случае, менее неприятными. Моральное обучение — это не когнитивное упражнение, с помощью которого люди начинают видеть, что их личный интерес на самом деле воплощен в норме. Скорее это вид приучения, при котором индивидуальные предпочтения формируются для обеспечения добродетельного поведения. Это, естественно, означает, что социальное поведение, ставшее привычкой, нельзя изменить так же легко, как идею или мнение, которые могут быть дискредитированы на основе простой информации.

Социализация подкрепляется созданием ритуалов. Ритуалы служат для того, чтобы связать индивидов с обществом, создавая образцы поведения, которые передаются из поколения в поколение. Большинство ритуалов могут казаться случайными и бессмысленными с рациональной точки зрения, но они несут в себе огромный эмоциональный потенциал; их нарушение или изменение бросают вызов целостности сообщества и поэтому встречают сильнейшее сопротивление. Британская монархия не имеет никакого смысла с точки зрения демократических принципов, лежащих в основе современной британской государствен

ности. Напротив, она оказывает негативное влияние, укрепляя социальную стратификацию британского общества и помещая родословную выше заслуг. Можно было бы ожидать, что, не будь ритуалов, окружающих монархию, и связанных с ними эмоций, она тут же прекратила бы свое существование.

Влияние плохих первоначальных выборов часто значительно увеличивается явлением, известным экономистам как «возрастающая доходность». Иначе говоря, при правильных условиях наличие чего-то приводит к большему производству этой вещи, как при обратной связи через усилитель. Одним из таких примеров может служить павлиний хвост. Биологи-эволюционисты, начиная с Дарвина, предполагали, что павлиний хвост — результат полового отбора, то есть конкуренции самцов и самок с представителями того же пола для выбора наилучшего партнера в бесконечном взаимодействии. Биологи предполагают, что хвост павлина, возможно, развился случайно. По какой-то неизвестной причине некоторые самки начали предпочитать самцов с ярко окрашенными хвостами. Так возникла ситуация «возрастающей доходности»: поскольку некоторые самки выбирали самцов с яркими хвостами, другие самки также хотели спариваться с такими самцами, потому что их отпрыски смогли бы легче найти супругов. Чем больше самок предпочитало таких самцов, тем больший стимул поступать так же имели самки в следующих поколениях; эффект оказался лавинообразным.

То же самое и с человеческими институтами — многие из них существуют не потому, что эффективны или хорошо приспособлены к своей окружающей среде, но просто потому, что вытеснили другие варианты на раннем этапе развития. Очень маленькие, даже случайные различия могут с течением времени превратиться в очень большие. Выбор операционных систем Microsoft DOS и Windows, а не конкурирующих — таких, как СР/М или OS/2 — приводится экономистами как пример «возрастающей прибыли», приводящей к сохранению раннего выбора. Операционные системы Microsoft не обладали техническим превосходством над своими конкурентами, но их более широкая установочная база давала потребителям стимул пользоваться ими благодаря возможности использовать больший парк установленных приложений".

Все эти факторы представляют собой причины, по которым сообщества будут не способны спонтанно создавать нормы сотрудничества, почему такие нормы могут быть несправедливыми, даже если были созданы, и почему несправедливые или контрпродуктивные нормы могут продолжать существовать долгое время. Это означает, что спонтанный порядок никогда не будет создавать порядок per se в любом обществе. Необходимо, чтобы его дополняла рациональная иерархическая власть в форме государства и формального права. Социальная норма, узаконивавшая рабство на американском Юге до Гражданской войны, не могла быть исправлена спонтанными эволюционными способами — по крайней мере за время, которое могло бы быть морально оправданным; ее было необходимо решительно уничтожить силой, навязать иную сопротивляющейся группе людей в резко авторитарной форме. Государственная власть в форме формального права всегда будет являться необходимыми дополнением и коррективом, как указывает сам Хайек, для расширяющегося порядка, возникшего в результате человеческой кооперации 12 .

Недостатки сетей

Сеть — это современная корпоративная версия спонтанной организации. Некоторые футурологи — такие, как Мануель Кастельс, автор книги «Становление общества сетевых структур»* — утверждают, что мы находимся на пороге кардинального сдвига от авторитарной иерархии к сети и другим

* Сокращенный русский перевод: Кастельс М. Становление общества сетевых структур // Новая постиндустриальная волна на Западе. М., 1999. — Примеч. ред.

радикально демократизированным властным структурам. По понятным причинам мечта о корпоративном мире, в котором решения принимаются на добровольной, эгалитарной, равноправной основе, является привлекательной и соответствует либеральной утопии тех, кто предпочел бы видеть власть государства полностью замененной добровольными сообществами и внутренними ограничениями. Этот эгалитаристский порыв объясняет необыкновенную популярность биологических метафор в рассуждениях об организациях, где механическое ньютонианское управление сверху вниз рассматривается как нечто отрицательное, а органическая самоорганизация снизу вверх рассматривается как нечто положительное.

Мы можем считать, что сети станут более значимыми в технологическом мире будущего, и все же признавать существование по меньшей мере трех причин, по которым иерархия останется необходимой частью организации в обозримом будущем. Во-первых, мы не можем считать существование сетей и социального капитала, который лежит в их основе, чем-то само собой разумеющимся, а там, где они не существуют, иерархия может быть единственно возможной формой организации. Во-вторых, иерархия часто функционально необходима для достижения целей, которые ставит перед собой организация. И в-третьих, люди от природы любят организовываться иерархически.

Сеть, как мы видели, — просто форма социального капитала, в которой индивиды связаны друг с другом общими нормами и правилами в дополнение к экономическим связям. До некоторой степени компании могут создавать социальный капитал путем привития своим сотрудникам определенных общих ценностей. Однако это зачастую долгий и дорогостоящий процесс, и отдельные фирмы в любом случае не могут создавать социальные связи, которые связывали бы их работ-пиков с работниками в других компаниях. Для достижения этого они должны полагаться на социальный капитал, кото рый существует (а существует он не всегда) в более широком сообществе. Самоорганизующиеся сети с наибольшей вероятностью возникают, когда люди в широком обществе имеют другие сильные общественные институты и не разделяются по классам, национальностям, вероисповеданию, расе или другим признакам.

Пример можно взять из автомобильной индустрии. Когда японские производители автомобилей — такие, как «Тойота» и «Ниссан» — начинали строить заводы в Северной Америке, чтобы обойти политическое сопротивление своему импорту, они в основном держались в стороне от Мичигана и других автомобилестроительных регионов с традиционно воинственными профсоюзами. Гораздо большее значение, чем высокий уровень заработной платы, установленный для них профсоюзами, имел тот факт, что американские сообщества с давней традицией профсоюзного движения гораздо менее охотно приняли бы принцип управления, опирающегося на высокий уровень доверия, который лежит в основе гибкой организации производства. Такие фабрики не только требуют гораздо большей гибкости правил работы; они также требуют создания двусторонних отношений между рабочими и менеджерами, а также чувства принадлежности общему предприятию. Вот почему японские предприниматели предпочли такие регионы, как сельские Огайо, Кентукки и Теннесси. Эти сообщества испытывали меньшую симпатию к профсоюзам и имели характер маленьких городков, похожих на те, которые преобладают в Японии. Я не знаю, рассматривалась ли когда-либо возможность создания фабрик с гибкой организацией производства на Сицилии или в других частях Южной Италии с низким уровнем доверия, но имеются веские основания предполагать, что это не было бы мудрым решением. Самоорганизация не работает где угодно.

Американские производители автомобилей, которые желали воспользоваться социальным капиталом, должны были делать значительные инвестиции для его создания, так как у них был гораздо меньший выбор в вопросе, где располагать спои фабрики, чем у их японских конкурентов. «Форд» после серьезного кризиса и сокращения в 1970-х годах быстро перешел к более эффективным методам гибкой организации производства в 1980-е годы. Компания Форда поняла, что, так как невозможно обойти профсоюзы, нужно объединить с ними усилия для создания отношений доверия со своими рабочими. В компании была учреждена должность старшего вице-президента для непосредственного сотрудничества с главой Объединенного профсоюза рабочих автомобильной промышленности и установлена общая политика отказа от сотрудничества с поставщиками, враждебно настроенными по отношению к профсоюзам. В 1997 году компания отказалась закупать детали у компании «Джонсон Контроле», которая в то время была вовлечена в ожесточенный конфликт с профсоюзом, дошедший до забастовки и локаута 13 . Эта позиция привела в ярость «Джонсон Контроле», но данная стратегия принесла свои плоды позже, когда «Форд» воспользовался прочным миром с работниками и получил возможность беспрепятственно выполнять свои собственные процедуры гибкой организации производства.

«Дженерал Моторс», напротив, установила принцип бесперебойных поставок, не понимая, насколько социальный капитал был важен для его успешного осуществления. Компания не особенно заботилась о сотрудничестве с профсоюзом, поручив контакты с рабочими мелкому должностному лицу. Необходимость жесткого соблюдения времени поставок при бесперебойном производстве делает его в высшей степени зависимым от доверия и сотрудничества — если деталь не доставлена в срок, задержка распространяется по всей системе. В 1996-м и 1998 годах компания «Дженерал Моторс» столкнулась с двумя повлекшими большие расходы забастовками, которые начались с местных профсоюзных организаций и быстро распространились на все производство «Дженерал Моторс» в Северной Америке. Забастовка 1998 года привела к потере 1,6 млрд. долларов прибыли.

Таким образом, японские компании использовали существующий социальный капитал в тех сообществах, где располагали свои заводы; «Форд» приложил серьезные усилия для создания социального капитала там, где первоначально он был очень незначительным; а «Дженерал Моторс» не смогла понять насущную необходимость социального капитала и поплатилась за это.

При отсутствии социального капитала иерархические организации имеют большое значение и фактически могут оказаться единственным средством, благодаря которому общество с низким уровнем доверия может быть организовано. Классический тейлоризм не требует никакого доверия между рабочими и менеджерами. Он требует лишь того, чтобы рабочие, находящиеся внизу иерархии, выполняли формальные правила. Мотивация рабочих осуществляется по принципу кнута и пряника; Тейлор был большим сторонником сдельной оплаты для стимулирования выработки. Нет смысла, чтобы рабочие усваивали цели организации или относились к своим начальникам, как к членам своей большой семьи. При низком уровне квалификации и образования иерархическая централизация гарантирует, что рабочим не нужно будет думать самим. Тейлоризм применялся очень эффективно во время бурной индустриализации СССР в 30-е и 40-е годы, когда крестьяне были вытолкнуты из деревень и брошены на гигантские индустриальные предприятия. В то время не было другого выбора: сталинизм и террор раздробили советское общество, разорвали горизонтальные связи между людьми и разрушили все остатки социального доверия.

По мере роста предъявляемых экономикой требований к уровню образования и квалификации, как это имеет место в экономике США, число областей производства, требующих тейлоровской организации, будет уменьшаться. Однако часть. рабочей силы останется трудно обучаемой, и многие социальные, этнические, классовые, гендерные и расовые противоречия будут препятствовать распространению общих норм, являющихся основой социального капитала, даже среди хорошо образованных рабочих. Это означает, что иерархическая организация будет продолжать быть важным средством координации.

Вторая причина того, что организационная иерархия вряд ли исчезнет, действует не только по отношению к рабочим низкой квалификации в отраслях промышленности, находящихся в упадке, но даже к наиболее продвинутым высокотехнологичным компаниям. Существует множество ситуаций, в которых иерархическое управление гораздо более эффективно, чем децентрализованное. Хотя сеть может быть более рационализаторской благодаря коллективному решению проблем в связанных с риском и новаторских областях, бывают моменты, когда решительность централизованной иерархии абсолютно необходима.

Рассмотрим, например, такую ситуацию, как высадка в Нормандии в июне 1944 года. Для сохранения секретности и внезапности командование союзников жестко контролировало передвижения подразделений и распространение информации; для обеспечения высадки войск в нужном месте в нужное время потребовался диктаторский контроль за распределением ресурсов. Централизованная организация может действовать гораздо быстрее, чем сети, которые связаны принятием решения путем установления консенсуса. Представьте, что до немцев дошел слух о союзнических планах по высадке 4 июня, и они начали перебрасывать силы в Нормандию. Что вы предпочли бы на месте Эйзенхауэра: чтобы союзнической армией руководила иерархия или сеть? В эксперименте по принятию сетевого решения группе людей было предложено совместно управлять виртуальным самолетом — фактически при помощи голосования: направлять ли его вверх, вниз или в сторону 14 . Этот эксперимент показал, что после определенного процесса обучения группа людей была способна успешно маневрировать самолетом, несмотря на тот факт, что не было единственного индивида, который бы им управлял. Это был впечатляющий пример сетевой координации, но большинство людей, как я думаю, предпочли бы рисковать своей жизнью в «Боинге-747», управляемом одним компетентным пилотом.

Сетевая координация, таким образом, может быть очень рискованной. Одно из больших преимуществ сетей заключается в том, что большое число индивидов или подразделений, располагающихся близко к источникам локального знания, постоянно вводят новшества, экспериментируют, принимают рискованные решения. Однако это преимущество может стать огромным изъяном, если компании вверяют одному служащему низкого ранга власть, достаточную для того, чтобы «рисковать всей фирмой». Это фактически и случилось с почтенным британским инвестиционным домом «Бэйрингс», когда там позволили 29-летнему сингапурскому торговому агенту по имени Николае Лисон так рисковать капиталом фирмы, что он оказался способен в одиночку разрушить организацию с 234-летней историей. Фирмы более удачливые, чем «Бэйрингс», которым удалось пережить неудачные решения сотрудников низкого ранга, обычно быстро принимают новые меры по иерархическому контролю за своими работниками для того, чтобы избежать повторения подобных неприятностей.

Фактически мания децентрализации, перехода к горизонтальной структуре организации, создания сетей, которая захлестнула американские управленческие круги в 90-х годах, часто имела характер наивного изобретения велосипеда. Сильно децентрализованные фирмы со служащими низкого ранга, наделенными значительными полномочиями, существовали

i> прошлом и обанкротились. Примером может служить огромная компания розничной торговли «Сирс», которая под руководством генерала Роберта Э. Вуда в 1930-х и 1940-х годах передала значительную власть региональным вице-президентам и управляющим магазинов. Логика была та же самая, что и сейчас: управляющий магазином в Таллахасси знает гораздо лучше, чем администратор головного офиса «Сирс» в Чикаго, какими товарами следует торговать в местном магазине. Проблема заключалась в том, что многочисленные администраторы низкого уровня, наделенные властью, начали осуществлять свои собственные программы действий, которые зачастую не согласовывались с программой всей компании; например, некоторые управляющие автомастерскими в 1970-х годах использовали высокую репутацию «Сирс» в собственных целях и прибегли к тактике «не обманешь — не продашь» 15 .

В децентрализованных организациях дисфункция часто принимает форму трайбализма*, при котором интересы начальника одного отдела заключаются скорее в победе над другим отделом, чем в борьбе с внешним конкурентом. Подобная ситуация имела место в «Форд Мотор компани» в 1950-х годах, когда две группировки внутри компании конфликтовали из-за маркетинга модели «Континентал Марк I I». Одна группировка хотела использовать новую модель для привлечения богатых семей в выставочные залы Форда для лучшей продажи всей продукции; другая группировка заблокировала разработку четырехдверной модели во имя уменьшения расходов и разрушила стратегию коллег 16 .

В отсутствие формального управленческого контроля фирма может предотвратить возможное опасное поведение бесцеремонных индивидов при помощи внушения им приемлемого кодекса поведения. Другими словами, только социальный

* Культурно-бытовая, культовая и общественно-политическая племенная обособленность, одно из проявлений межплеменной вражды. — Примеч. ред.

капитал может решить подобные проблемы в организациях с высоким уровнем децентрализации власти. Это можно сделать и обычно делается при помощи обучения или отбора будущих служащих на основании хороших рекомендаций, но подобные инвестиции в социальный капитал зачастую дорогостоящи. Более того, трайбализм, который поражает децентрализованные компании, обычно не является результатом нечестности или плохого обучения, но возникает из-за слишком усердного преследования целей подразделения в ущерб целям организации как целого. Неформальные нормы, контролирующие поведение в децентрализованной организации, могут обеспечивать оптимальный баланс между гибкостью и степенью риска, но это не гарантирует, что и то, и другое будет достигнуто. Когда риски сильно возрастают, формальный контроль становится необходимым.

Как это ни парадоксально, иерархические организации часто необходимы для создания того самого социального капитала, который нужен для того, чтобы заставить горизонтальные организации или сети работать должным образом — по принципам лидерства или харизмы. Эти концепции знакомы социологам и политологам, но чужды экономистам. Обширная литература об организациях и бюрократии всегда констатировала, что в организациях имеют место формальные и неформальные структуры, и указывала на важность последних для правильной работы первых. Чаще происходит так, что неформальной этике, направляющей деятельность отдельной организации, сотрудники учат на личном примере. Как и в политической жизни, великие лидеры побуждают людей вести себя определенным образом силой своей личности и своим примером. Специалист по управлению Эдгар Шейн приводит множество конкретных примеров того, как лидеры создают корпоративную культуру — например, покидая свои кабинеты, чтобы обойти предприятие, разделяя личную ответственность со своими работниками или устанавливая прямые отношения с ними, минуя корпоративную иерархию". Наиболее эффективные государственные учреждения — такие, как Служба охраны лесов или ФБР при Эдгаре Гувере — обязательно имеют неформальные культуры, созданные сильными личностями лидеров, часто сообразно отличительным особенностям их характера 18 . Сети не имеют лидеров по определению; примеры и нормы в них должны исходить снизу. Г-сли норм, которые создают социальный капитал, не существует, организация встретится с гораздо большими трудностями, создавая их самостоятельно, по сравнению с той, которая управляется иерархически сильным лидером.

Homo hierarchicus*

Существует еще одна причина, из-за которой иерархия вряд ли исчезнет в обозримом будущем из современных организаций: люди по природе любят организовываться иерархически — или, точнее, те, кто находится наверху иерархий, находят удовлетворение, которое приносит признание их социального статуса, настолько приятным, что оно часто значит больше, чем деньги и материальное благосостояние. Тем, кто находится внизу, это нравится значительно меньше, но у них обычно нет выбора. В любом случае в современных обществах существует достаточное количество иерархий, по крайней мере в одной из которых большинство людей могут занять место выше среднего. То, что людям не нравится больше всего, — это не иерархия в принципе, а иерархии, в которых они оказываются внизу. Большинство радикальных эгалитаристов, которым удавалось прийти к власти — якобинцы, большевики и китайские коммунисты-революционеры, — тотчас же начинали создавать другие, но не менее иерархические собственные социальные структуры, в которых скорее партийный секретарь, а не король или промышленный маг-

* Человек иерархический (лат.). — Примеч. ред.

нат оказывался на вершине горы. Сегодня мы едва ли станем признавать статус на основе родословной; было бы нелепо выбирать нейрохирурга на том основании, что он является внуком нейрохирурга, Однако иерархия таланта и способностей не менее стратифицирована. Большинство людей не станут помещать нейрохирурга и санитара госпиталя в одну категорию «работников здравоохранения» — и менее всего сам нейрохирург.

Конкуренция за статус в иерархии характерна для большей части животного мира и, в частности, наших ближайших родственников, приматов. Большинство иерархий в животном мире возникает в результате полового отбора — процесса, в ходе которого самцы конкурируют друг с другом из-за самок. Самцы шимпанзе озабочены конкуренцией за статус самца-альфа, стремление к чему глубоко укоренено в их нервной системе. Шимпанзе чувствуют повышение уровня серотонина, когда достигают доминирования в иерархии 19 . Действительно, был проведен эксперимент, в котором удавалось увеличивать и уменьшать доминирование отдельных обезьян в иерархии при помощи изменения уровня серотонина в мозгу 20 . Препарат-антидепрессант прозак оказывает действие благодаря искусственному манипулированию восприимчивостью мозга к серотонину.

Среди людей стремление к статусу также является неотъемлемой частью эмоциональной системы. Желание признания — личного статуса и статуса богов, страны, расы, национальности, идей и т.д. — является главной движущей силой политической жизни 2 '. Чувство гордости возникает, когда за кем-либо признается соответствующий статус, в то время как гнев является результатом неадекватного признания. Эти эмоции по своей природе социальны: испытывая злость из-за недостатка признания, человек не стремится к приобретению материальных объектов вне своего тела; скорее он хочет свидетельств психического состояния — признания — в другом субъективном сознании. Часто бывает, что вспышка гнева заставляет человека делать вещи, которые очевидно противоречат его собственным материальным интересам, — вести войны за признание национальной или религиозной независимости, сражаться на дуэли, оказываться вовлеченным в расходящуюся спираль кровной мести, месяцами просиживать в суде, пока наконец убийца жены или сына не будет наказан.

Следует признать, что конкуренция за статус и признание статуса также являются важным фактором в экономической жизни. Многое из того, что считается экономической мотивацией — удовлетворение «предпочтений» через приобретение материальных благ, мотивировано не столько стремлением к потреблению, сколько желанием обладать тем, что экономист Роберт Фрэнк называет «позиционными товарами», — свидетельством положения кого-либо по отношению к другим людям в социальной иерархии. Это обстоятельство хорошо понимал Адам Смит, говоря в «Теории нравственных чувств», что богатые стремятся к богатству не ради удовлетворения потребностей, которые обычно умеренны, а потому, что «богатый человек гордится своим богатством» и «чувствует, что оно естественным образом привлекает к нему внимание света» 22 .

Важность статуса в современной жизни очевидна из большого числа явлений. Роберт Фрэнк указывает, что уровни заработной платы в американских корпорациях на самом деле меньше отличаются друг от друга, чем должны были бы, если бы работники вознаграждались, как предписывает экономическая теория, строго согласно своей предельной производительности". Причина в том, что более высокооплачиваемые служащие частично вознаграждаются знаками статуса — угловой офис, место для парковки рядом с дверью или табличка «вице-президент» на дверях, — в то время как низкооплачиваемые должны вознаграждаться деньгами из-за их более низкого статуса.

Пожалуй, наиболее убедительное свидетельство того, что экономическая жизнь имеет большее отношение к статусу, чем к богатству, — это тот факт, что лица, производящие опросы общественного мнения, постоянно обнаруживают, что люди считают себя тем более счастливыми, чем они богаче по отношению к другим людям. Другими словами, люди, попавшие в верхние 20 % распределения доходов, рассматривают себя как более счастливых, чем те, которые находятся в следующем квинтиле, и так далее до самого низа, где люди считают себя наименее счастливыми. Хотя это может рассматриваться как доказательство того, что счастье можно купить за деньги, Фрэнк указывает, что подобное отношение выявлялось всегда, начиная с первых опросов в 1940-х годах, когда самые богатые люди были в абсолютном отношении не богаче, чем, скажем, средне обеспеченные в 1990-х. Более того, люди, находящиеся на вершине распределения доходов в очень бедных странах, которых едва ли можно сравнивать со средним классом в США, также считают себя самыми счастливыми 24 . Все это наводит на мысль, что счастье связано не с абсолютным, а с относительным доходом, и что удовлетворение, которое приносят деньги, связано, как указывал Смит, с тем, насколько богатые могут «гордиться» своим богатством.

Раз люди стремятся скорее к статусу, чем к материальным благам, они становятся вовлеченными в игру скорее с нулевой суммой, чем с ненулевой. Иначе говоря, высокий статус достигается только за счет кого-то еще. В условиях конкуренции с нулевой суммой многие из традиционных средств неоклассической экономики — такие, как нерегулируемая рыночная конкуренция, — больше не работают. Конкуренция из-за статуса часто ведет к ненужным потерям в социальной пользе, так как конкурирующие стороны стремятся победить друг друга. Чтобы не отстать от соседей Джонсов, вы покупаете «БМВ» последней модели; они отвечают покупкой «роллс-ройса». Ваши взаимные позиции не изменились, но две компании, производящие роскошные автомобили, получили существенную часть вашего состояния и такую же часть состояния Джонсов. В подобных ситуациях часто лучше или договориться не конкурировать (как в соглашениях по контролю над вооружениями, которые стремятся разрешить похожую игру с нулевой суммой), или иметь третью сторону — арбитра, ограничивающего уровень конкуренции.

Глава 14

За пределами Пещеры 76

Пускай они все, кроме Пещеры 76, катятся к черту.

«Гимн Пещеры 76», из «Двухтысячелетнего человека» Мела Брукса

Человеческие существа по своей природе являются социальными созданиями с определенными встроенными в них естественными способностями решать проблемы социальной кооперации и изобретать моральные правила для ограничения индивидуального выбора. Они без особых напоминаний будут спонтанно создавать порядок, просто преследуя свои повседневные личные интересы и взаимодействуя с другими людьми. Крысолову, ведущему детей Гамельна в другую землю, не придется, по всей видимости, увидеть, как эти дети будут губить себя, впадая во вражду типа той, что описана в «Повелителе Мух» (если не будет серьезного дисбаланса в соотношении полов и при условии, что Крысолов сам не будет иметь политических амбиций). Скорее всего эти дети, мало что помня о культурных традициях своих родителей, сформируют новые традиции, которые не будут слишком от тех отличаться. Их новый социальный порядок будет включать систему родства, частную собственность, систему обмена товарами, иерархии статусов и множество других норм, налагающих ограничения на поведение индивидов. Честность, добропорядочность, выполнение обязательств и взаимность различных видов будут практиковаться многими людьми большую часть времени и цениться, по крайней мере теоретически, почти всеми. Будут также и обман, преступность и другие формы отклонений, так же как и общественные механизмы контроля за этими отклонениями. Маленькие дети, не прошедшие обучения, будут разделять мир на хороших и плохих парней. У них будет сильное чувство солидарности с членами их собственного сообщества и настороженность — от опаски до открытой враждебности — по отношению к чужакам. Они, их дети и дети их детей будут постоянно сплетничать о том, кто из них плохой, а кто хороший, кто исполнял обещания, а кто мошенничал, кто был слишком легко доступен, а кто потерял интерес на следующее утро. Все эти сплетни будут служить тому, чтобы поддерживать повседневную мораль — вроде той, которая практикуется в семьях, а также между друзьями и соседями и которая является источником социального капитала.

Повторим: дети Гамельна будут спонтанно создавать все эти правила без благословения пророка, который донесет до них слово Бога, и без помощи законодателя, который создаст правительство. Они сделают это потому, что они — человеческие существа, которые по своей природе являются животными моральными и в достаточной степени рационально мыслящими, чтобы создать культурные правила, которые позволят им жить друг с другом.

Если обыденная мораль в некотором смысле естественна и является продуктом спонтанных человеческих взаимодействий, то чего, в таком случае, в этой картине недостает? Что могут дать этому обществу пророк или законодатель, чего не хватает в том, что мы можем назвать Новым Гамельном? В каких областях спонтанный порядок нуждается в том, чтобы быть дополненным этими иерархическими формами власти?

В первую очередь упущен масштаб. Дети Гамельна и их потомки будут жить в маленькой колонии — численностью, вероятно, в 50—100 человек, не слишком отличающейся в некоторых отношениях от колонии шимпанзе в Арнеме. Большинство членов будут состоять в различной степени родства; вообще редко можно будет встретить кого-то, кто не является родственником, если только Новый Гамельн не столкнется с другой колонией. Новый Гамельн, даже будучи организован иерархически, будет относительно эгалитарным, в нем не будет больших отличий между ведущими и ведомыми. Однако такая колония не будет обладать способностью построить город или создать все те вещи, которые проистекают из жизни в городе. Не будет разделения труда, безличного рынка, экономии, достигаемой за счет масштабов производства, юридических гарантий прав на собственность и, следовательно, долгосрочных инвестиций; не будет и почти никакого культурного разнообразия. Не будет высокого искусства — Микеланджело или Бахов, поскольку их продукция сильно зависела бы от значительных излишков, производимых хорошо организованными сельскохозяйственными обществами. Не будет пирамид, Парфенона и, уж конечно, Версальского дворца. Романы, научные исследования, библиотеки, университеты, больницы — хотя дети Гамельна, возможно, теоретически и смогли бы создать все это — не появятся, потому что самоорганизованное эгалитарное племя останется ограниченным и слишком безнадежно увязшим в бедности, чтобы заботиться о чем-то большем, чем ежедневное выживание.

Другими словами, различные биологические механизмы, детально рассмотренные в главах 8—10 — такие, как системы родства или взаимный альтруизм, — могут объяснить социальную организацию в обществах охотников и собирателей на уровне семей, племен и других малых групп. Небиологические механизмы самоорганизации, описанные в главах 11 и 12, могут объяснить, как социальные нормы управляют несколько большими по размеру группами, число участников которых насчитывает сотни, а в некоторых случаях и тысячи человек. Они могут также объяснить появление спонтанного порядка более широкого масштаба в обществах, в которых правительство и власть закона уже существуют. Однако когда спонтанные группы становятся слишком большими, различные проблемы использования общественных ресурсов — такие, как определение того, кто будет устанавливать правила, следить за любителями прокатиться на дармовщинку и принуждать придерживаться норм — становятся неразрешимыми. Правила Элинор Остром, касающиеся общественных ресурсов, порождают культуру с маленькой буквы — то есть это маленькие правила для маленьких обществ, которые мы обычно не связываем с большими и важными культурными системами. Литература о спонтанном порядке не может дать объяснения формированию норм в сообществах более широкого масштаба — нациях, этнолингвистических группах или цивилизациях. Таким образом, Культуры с большой буквы — будь то исламская, индуистская, конфуцианская или христианская — не имеют спонтанных корней.

Имеется также моральная проблема. Повседневная мораль совместима с шокирующей аморальностью (и даже является ее необходимым условием) в высших слоях социальной организации. Неорганизованная толпа индивидов не может успешно осуществить систематический геноцид — такой, как уничтожение кулаков в Советском Союзе во время коллективизации 30-х годов. Солдаты-конфедераты, которые умирали ради того, чтобы сохранить рабство, или немцы, виновные в Холокосте, часто проявляли честность, храбрость и верность своим сообществам. Немцы, в частности, известны как ярые приверженцы порядка, которые не станут переходить улицу на красный свет, даже конвоируя заключенных в концентрационный лагерь. Однако тот род повседневной морали, который не позволяет индивиду проявлять неподчинение правилу дорожного движения, на более высоком уровне сообщества способствует совершению самых ужасных преступлений. Желание, чтобы их любили и уважали, а также готовность подчиняться приводят индивидов к тому, что в условиях пагубной политической системы они исполняют самые жестокие приказы, Мораль на уровне человечества как целого требует, чтобы мы нарушали глубоко укоренившиеся нормы преданности и взаимности по отношению к нашей собственной группе'. Великие моральные конфликты нашего времени возникли не на основе отсутствия обыденной морали, а скорее из-за склонности человеческих сообществ замыкаться в границах своей расы, религии, национальности или какой-либо другой произвольной характеристики и бороться за ее окончательное утверждение с другими, по-иному определившимися сообществами.

Законодательство необходимо для установления правительства, которое позволяет создать крупномасштабное общество и осуществить трансформацию социального порядка в политический. Человеческие существа идут гораздо дальше представителей любого другого вида в создании иерархий второго и третьего порядка, которые объединяют семьи в племена и кланы, племена — в союзы и, наконец, все низшие социальные образования — в политическое сообщество или государство 2 . Может быть, государство, как утверждал политолог Роджер Мастере, имеет биологическое происхождение 3 . Аристотель говорил, что человек по своей природе — животное не общественное, а политическое. Он утверждал это на том основании, что человеческие существа повсюду живут в политических сообществах, за исключением небольшого количества изолированных Новых Гамельнов. Человеческие существа не просто хотят иметь социальные связи с другими людьми благодаря семье, дружеским отношениям, знакомству с соседями, принадлежности к церкви или добровольным объединениям; они хотят править, вести других и получать признание того; как они формируют свои сообщества посредством иерархий.

Иерархия необходима для того, чтобы исправлять дефекты и ограничения спонтанного порядка. Как минимум она обеспечивает такие социальные блага, как защита и охрана прав собственности. Но помимо этого политическая организация помогает создать общественный порядок по меньшей мере тремя способами. Во-первых, она утверждает нормы непосредственно через законодательство. Изречение «нельзя предписать мораль» верно только отчасти: государство не может заставить индивидов следовать нормам, которые идут вразрез с важными природными инстинктами или интересами, но оно может (и делает это) формировать неформальные нормы. Отказ в 60-х годах от сегрегации в США благодаря законам о гражданских и избирательных правах сыграл решающую роль в изменении общественных норм, касающихся расовых вопросов.

Второй способ, которым политический порядок устанавливает порядок социальный, — это создание условий для мирного рыночного обмена и, следовательно, для распространения спонтанного порядка, создаваемого рынком за пределами практикующих непосредственные личные связи маленьких сообществ. Благодаря надежным и охраняемым правам на собственность покупатели и продавцы могут взаимодействовать на большом расстоянии, с большей гарантией того, что им будет куда обратиться за помощью, если они станут жертвой обмана; инвесторы могут вкладывать капитал, перспектива получения дохода от которого лежит далеко в будущем. Некоторая торговля и даже, хотя и в меньшей степени, капиталовложения будут иметь место и при отсутствии государства и прав собственности; люди практикуют натуральный обмен даже в зонах боевых действий, в которых политический порядок разрушен, однако, несомненно, ничего из того, что мы рассматриваем как современный экономический мир, при отсутствии государства не возникнет.

Наконец, политика производит социальный порядок через лидерство и харизму. Как уже было отмечено, в корпора циях отдельный индивид часто может формировать поведение и цели своей организации. То же верно и для политики. Качества, которые требуются для того, чтобы создать политическую организацию, отличаются от качеств, которые требуются для создания общественного порядка. Добродетели, которыми обладают дети Гамельна, — это маленькие добродетели, которые мы отождествили с социальным капиталом:

честность, выполнение обещаний, взаимность и т.п. Хотяони важны и доя политического порядка, для последнего требуются еще и другие, большие и менее часто наблюдаемые свойства — такие, как мужество, смелость, государственная мудрость и политическая креативность. Государственные деятели — от Солона и Ликурга до Петра Великого и Авраама Линкольна — не просто кодифицировали нормы, которые возникли самопроизвольно. Они служили благодаря силе своего характера и личному примеру орудием созидания того, что Макиавелли назвал «новыми обычаями и порядками» политической жизни. Скромность Джорджа Вашингтона, когда он занял высшую должность в государстве, его отказ от почетных титулов и готовность уйти после двух президентских сроков, несмотря на просьбы многих его соотечественников стать пожизненным президентом с почти королевской властью, установили важные прецеденты для поведения последующих демократически избранных президентов США.

Во многих отношениях иерархическая религия была служанкой политики и практически неотличимой от нее как иерархическое средство построения коалиций второго и третьего порядка — от клана до империи. На протяжении большей части истории человечества не существовало четкой границы между иерархической властью государства и иерархической властью религии. Монарх и первосвященник правили в одной стране и часто были объединены в одной и той же персоне. Религия узаконивала политическое правление — конфуцианская доктрина поддерживала власть мандаринов в Китае, синтоизм поддерживал культ императора в Японии, а европейские короли правили по божественному праву. Индуизм, христианство и ислам — все они активно использовали государственную власть для распространения и укрепления своих доктрин, часто с применением военной силы. Cujus regio, ejus religio.*

Самые обширные человеческие сообщества, выходящие •>а границы государств, имеют религиозную природу. Многие из них восходят к так называемому осевому времени, и большинство из них возникло из учений либо отдельных индивидов — Конфуция, Христа, Будды, Мухаммеда, Лютера, Кальвина, — либо относительно маленьких групп индивидов. Хотя иерархическая власть организованной религии не является необходимой для создания правил обыденной морали, исторически она была абсолютно решающей для создания цивилизаций. Великие цивилизации — исламская, иудейская, христианская, индуистская и конфуцианская, — границы которых, согласно Самуэлю Хантингтону, все еще обозначают линии разломов мировой политики, являются религиозными по природе 4 .

Иерархическая религия играла важную роль в формировании моральных норм и другим решающим способом. Ни биологическая склонность поддерживать социальное сотрудничество, ни род спонтанного порядка, который может быть достигнут через децентрализованную торговлю, не будут иметь результатом моральный универсализм — то есть моральные правила, которые применимы ко всем человеческим существам как человеческим существам, на которых покоятся современные представления о человеческом равенстве и правах человека. Естественный порядок и спонтанный порядок в конечном счете укрепляют эгоизм маленьких групп и, следовательно, приводят к тому, что радиус доверия мал. Они порождают обыденные добродетели честности и взаимности, в

* Чья область, того и вера (лат.). — Примеч. ред.

результате чего создают иерархию и порядок, но только в пределах относительно маленьких сообществ. Они дают в результате то, что Мел Брукс назвал бы моралью Пещеры 76, где каждый, кто вне пещеры, может катиться к черту. Эти аутсайдеры представляют собой законную мишень для агрессии сообщества — как жертвы шимпанзе в Гомбе.

Может показаться странным, что мы приписываем иерархическим религиям разрушение барьеров между человеческими сообществами, поскольку обычно религиозная одержимость ассоциируется с общественным насилием. Сектантские конфликты между протестантами и католиками в Северной Ирландии, мусульманами и православными в Боснии, индуистами и тамилами на Шри-Ланке постоянно присутствуют в заголовках газет. Однако если мы будем рассматривать человеческую историю в более долгосрочной перспективе, то увидим, что религия играла решающую роль в увеличении радиуса доверия в человеческих обществах. Конкуренция и сотрудничество нерасторжимо переплетены в человеческой эволюции — мы закрепляем внутренний порядок внутри нашего сообщества, чтобы успешнее конкурировать с другими сообществами. Масштаб этих сообществ постоянно растет — за пределы семьи, за пределы племени, далеко за пределы Пещеры 76. Организованные религиозные группы, которые сегодня ведут друг с другом борьбу, стоят в конце долгого процесса социальной эволюции, которая закрепляла порядок, нормы и мир внутри все увеличивающихся и увеличивающихся сообществ. Мы обязаны религии тем, что сегодня скорее цивилизация является базовой единицей отсчета, а не семья или племя.

К тому же именно религия впервые предположила, что конечным сообществом, внутри которого ее моральные нормы должны применяться, должно стать все человечество, создавая тем самым максимальный радиус доверия. Этот род морального универсализма присутствует во многих осевых религиях, включая буддизм, ислам и христианство. Именно христианство оставило в наследство идеи универсального равенства человеческих прав светским доктринам — таким, как либерализм и социализм. Может быть, стремление к моральному универсализму и не реализовано ни одной реальной религией, но оно тем не менее является неотъемлемой частью моральной вселенной, созданной религией.

Только на современном Западе дело строительства иерархий более высокого порядка было отнято у религии и отдано государству, с его сложными механизмами бюрократии, формального права, судов, конституций, выборов и т.п. Во времена формирования современной Европы религиозные кон~ фликты стали настолько разрушительны, что основоположники либерализма — такие, как Томас Гоббс и Джон Локк — предложили новую основу для сообщества, основу, которая предусматривала создание светского государства и кардинально сокращала число и масштабы общих ценностей, навязываемых государственной властью. Постиндустриальные либеральные демократии, которые были предметом первой части этой книги, являются последним продуктом этого нововведения.

Эти ценности, которые разделяются современной либеральной демократией, являются во все большей степени скорее политическими, нежели религиозными. Было время, когда значительное большинство американцев согласилось бы с характеристикой их страны как «христианской нации»; сегодня это верно только для небольшого меньшинства — меньшинства, на которое другая часть общества смотрит с заметным подозрением. Большинство американцев скорее всего предпочли бы истолковать природу своей национальной общности на языке светских ценностей — таких, как демократия, равенство прав и конституционное правление. Само по себе этническое разнообразие страны гарантирует, что вне популярной культуры будет все меньше и меньше незыблемых общих культурных указателей, которые могут быть приняты как нечто само собой разумеющееся. Еще более странным было бы говорить о современной Европе как о «христианском мире», учитывая светский характер большинства государств. Несмотря на то что роль христианства была решающей для формирования европейской цивилизации, современные европейцы чаще определяют свою культурную идентичность в большей степени в светских политических терминах, нежели в религиозных. Те же, кто это делает в религиозных терминах — как различные сообщества на Балканах, — кажутся причудливым атавизмом. Практически все современные европейские общества стали, в сущности, многонациональными и мультикультурными, и хотя в этом отношении они значительно отстают от США, они, как и США, вынуждены искать пути определения своей идентичности скорее в политических и гражданских, нежели этнических и религиозных терминах. Решения суда и правительства Германии в 1998 году включить ислам в список религий, заслуживающих государственного признания, и предоставлять гражданство лицам, не являющимся этническими немцами, являют собой шаги в данном направлении.

Децентрализованная религия

Во всем развитом мире иерархическая религия была отделена от государства и пришла в долгосрочный упадок. Это, однако, означает не то, что религия исчезла как таковая, а только что ее форма изменилась. В главе 8 я предположил, что во многих примитивных сообществах народная религия возникла децентрализованным образом и что в современных социумах сообщества часто обращаются к религиозной практике как к своего рода инструменту. Другими словами, приверженность к религии поддерживается не догматической верой в откровение, а скорее тем, что религиозные учения создают удобный язык для выражения существующих моральных норм сообщества. Дети Гамельна, стремясь создать социальный

порядок внутри своего маленького племени, вполне могли бы определить нормы, к которым они пришли, в религиозных гсрминах. Это не противоречит высказанному мной выше мнению, согласно которому они установят социальный порядок без пророка, провозглашающего слово Божье. Этот род децентрализованной инструментальной религии представляет собой скорее составную часть спонтанного порядка, нежели альтернативу ему. Хотя религиозный язык может казаться иррациональным по сравнению с языком права и политики, он 1 ем не менее служит рациональным целям построения сообщества.

Никакая религия не рассматривает себя как простой инструмент социального порядка. Дуайта Эйзенхауэра однажды подняли на смех за слова о том, что американцам следует ходить в церковь, любую церковь. Однако на самом деле именно так многие люди относятся к современной религии. Они обнаруживают, что их жизнь беспорядочна, что их детям нужны ценности и нормы или что они изолированы и дезориентированы; они обращаются к определенному вероисповеданию не потому, что они стали истинно верующими, а потому, что это самый удобный источник правил, порядка и общения. Этот тип религиозной практики не снимает проблемы моральной миниатюризации и даже вполне может содействовать ей. С другой стороны, это мощный источник социального порядка внутри пещеры.

Маловероятно, что этот вид децентрализованной религиозной практики когда-нибудь исчезнет — именно потому, что он столь полезен для сообществ. Поколение или два назад принято было полагать, что модернизация и секуляризация неизбежно идут рука об руку и что вера, основанная на откровении, в конце концов будет заменена знанием, основанным на разуме, науке и эмпиризме. Это казалось правдоподобным, учитывая отделение церкви от государства, которое происходило в большинстве европейских обществ, а также в свете обретения общественной жизнью светского характера, которое имело место в США. Однако не существует общепринятой социологической теории, которая говорила бы нам, что возрождение религии при сегодняшних условиях невозможно. Как указывали Петер Бергер, Дэвид Мартин и многие другие 5 , предполагаемая корреляция между секуляризацией и модернизацией, которая некогда была основным элементом социологической литературы, не соответствует истине 6 . Этот предположительно универсальный закон социального развития оказывается применим прежде всего к Западной Европе. В других же частях развитого мира, и особенно в США, не было обнаружено заметного уменьшения религиозности с ростом доходов и образования 7 . Мартин отмечает по меньшей мере три периода оживления религиозной жизни в США с тех пор, как в 1620 году в Плимутском заливе обосновались отцы-пилигримы: Великое пробуждение первой половины XVIII века, второе Великое пробуждение 1830-х и 1840-х годов и подъем пятидесятников в середине XX века, возрождение, которое в некотором смысле еще продолжается 8 .

Культурная основа доверия

Несмотря на упадок иерархической религии в современных обществах, культурные модели, созданные ею, продолжают играть решающую роль в формировании современных отношений доверия. Одна из слабых сторон любой попытки объяснить, ссылаясь на человеческую природу, такие феномены, как доверие и социальный капитал, заключается в том, что невозможно дать объяснения наблюдаемым различиям, существующим между человеческими группами. То же относится и к роли религии. Те универсальные психологические характеристики, которые были описаны ранее как основа социального капитала, достаточны для того, чтобы объяснить, почему должно существовать социальное сотрудничество внутри относительно малых групп, но они не объясняют, почему различные современные человеческие общества имеют различные радиусы доверия. Такие объяснения должны носить исключительно культурный характер и часто нуждаются в обращении к религиозному наследию общества.

В моей более ранней книге «Доверие» я рассмотрел ряд таких культурных различий 9 . Японские общины, к примеру, часто имеют радиус доверия, ограниченный семьей и родственными группами, — результат того акцента, который конфуцианство делает на семье как первичном источнике социальных обязанностей. Ребенок, отец которого совершил преступление, в традиционном Китае не был обязан доносить на своего отца: долг перед семьей превосходил долг перед государством. Следовательно, имели место тесные связи сотрудничества внутри семьи, но относительный недостаток доверия между незнакомцами, которые не могли претендовать на кровное родство. Китайский бизнес имеет тенденцию оставаться внутри семьи и формировать альянсы, основанные не на безличных критериях максимальной выгоды, а скорее на основе семейных и дружеских связей.

Похожая ситуация существует в римско-католических странах, как в южной Европе, так и в Латинской Америке. Радиус доверия опять-таки имеет тенденцию быть ограниченным семьей и близкими личными друзьями. Экономики таких стран, как Мексика, Перу, Боливия и Венесуэла, п большой степени контролируются самое большее несколькими дюжинами влиятельных семей, чей бизнес охватывает множество секторов, от розничной торговли до производства и страхования. Экономическое объяснение существования таких сетей не станет ясным для внешнего наблюдателя до тех пор, пока он не уяснит себе, что они псе основаны на родстве и личных связях. Внешние инвесторы, которые не знают этих сложных связей доверия, действуют на свой собственный страх и риск. Общее следствие культурного акцента на родственных связях как базисе социального капитала заключается в том, что имеется два уровня моральных обязательств: один — внутри семьи, и другой, более низкий, для всех остальных. Во многих таких основанных на семье обществах наблюдается высокий уровень коррупции, потому что служение обществу часто рассматривается как возможность воровать в интересах семьи. Популярная бразильская поговорка гласит, что есть одна мораль для семьи и другая для улицы. Трудно вести коммерческие дела без родственных или дружеских связей, а к незнакомцам часто относятся со своего рода жестким оппортунизмом, который никогда не проявляется внутри сети доверия.

Здесь не место для развернутой дискуссии об истоках этой культурной модели поведения; они будут рассмотрены лишь в той мере, в какой они проливают свет на будущее Великого Разрыва и перспективы культурного обновления в тех странах, которые его пережили. Фамилизм в римско-католическом мире имеет культурные корни как в латинской тради- Wtifamilia, так и в акценте католицизма на семье; в Китае он глубоко укоренен благодаря конфуцианской идеологии. Протестантизм, как показал Макс Вебер, заложил основу для более широкого радиуса доверия, уменьшив значимость того, что Вебер назвал «sib», или семья, и предписывая верующим универсальное обязательство честности и морального поведения. США были не просто протестантскими в культурном отношении, когда они стали независимой нацией; эта версия протестантизма была в высокой степени сектантской, децентрализованной и контре гационалистской в своей внутренней организации. В отличие от Европы с ее религией, санкционированной государством, США отделили все свои церкви от государства к началу XIX века и сделали религию полностью добровольным делом. Таким образом, обилию добровольных объединений в США в большой степени способствовал сек-

гантский протестантизм; последнее обстоятельство объясняет относительно большее распространение гражданских ассоциаций, чем практически в любой другой развитой стране. Мировой опрос по ценностям дает достаточно подтверждений этого. В 1991 году 71 % американцев, по их собственным словам, состояли в какой-нибудь добровольной организации, по сравнению с 38 % жителей Франции, 64 % — Канады, 52 % — Великобритании и 67 % — бывшей Западной Германии 10 . Лестер Саламон также находит, что некоммерческий сектор США дает значительно большую долю ВВП и занятости в США, чем в любой другой развитой стране". То, что Вебер назвал «призраком отмерших религиозных верований», в форме светского умения объединяться продолжает существовать в американском обществе.

Неудача в расширении радиуса доверия за пределы круга семьи и друзей может быть результатом плохого правления. Ясные и исполняемые законы создают почву для доверия между не связанными узами родства или дружескими отношениями людьми. Однако власть закона не может приниматься как данность. Некоторым государствам не удается в достаточной мере защитить права собственности или обеспечить общественную безопасность; другие управляются деспотически или вводят примерно высокие налоги. В этих условиях семья делается чем-то вроде островка безопасности, ограниченной сферой, в которой можно быть относительно уверенным в том, что другим можно доверять. Истоки опоры на семью в Китае коренятся в грабительской системе налогообложения в Китайской империи, усиленной ужасами политической истории Китая XX века. Ведение разной бухгалтерии для членов семьи и для сборщика налогов з обществе, где имел место откуп налогов, являлось оправданным. Диего Гамбетта считает, что сицилийская мафия появилась в конце XIX века, потому что власти Южной Италии по различным причинам никогда должным образом не защищали права собственности 12 . При отсутствии эффективной судебной системы, куда люди могли бы обращаться по гражданским делам, они были вынуждены обращаться к мафиози, чтобы получить гарантии восстановления справедливости — в случае, если они окажутся жертвой обмана. Нечто подобное происходило в постсоветской России, где государство оказалось неэффективным в деле защиты прав собственности и личной безопасности, что принуждало людей обращаться к частным источникам защиты в виде местной мафии. Универсальное, четко осуществленное правление закона, напротив, обеспечивает гораздо более широкий радиус доверия, давая незнакомцам, не связанным родством, базис для работы друг с другом и для разрешения разногласий.

Назад к пещере

В этой и предыдущих главах я подчеркнул ограниченность естественного и спонтанного порядка и объяснил, почему иерархическая власть в форме религии и политической власти является необходимой для создания социального порядка и всей суммы норм, которую мы называем культурой. Я показал также, почему на организационном уровне иерархия никогда целиком и полностью не исчезнет и почему огромных преимуществ сетей и спонтанно организованных производств никогда не будет достаточно для того, чтобы удовлетворить всем целям, к которым организация стремится. Может возникнуть вопрос: почему в свете всех этих ограничений я вообще стал говорить об естественных и спонтанных источниках порядка, раз они должны быть дополнены в столь многих отношениях иерархической организацией, и какое значение они имели для Великого Разрыва.

Ответ заключается в том, что, если объединить две метафоры, дети Гамельна уже находятся вне пещеры. То, что они потеряли, — это не масштаб или моральный универсализм, а

обычная мораль, которую они создали для себя изначально. другими словами, передовые общества Северной Америки и Европы уже представляют собой большие, политически стабильные образования, обладающие множеством видов иерархической власти, которые могут реализовать универсальные принципы личных прав и гражданства. Хотя они могут и не жить полностью согласно этим принципам и хотя все еще продолжается процесс моральной миниатюризации, жители этих обществ еще не живут во враждебных, самодостаточных, отгороженных от других «бургклавах», в которых радиус доверия не распространяется далее, чем до их границы. Ни одно из этих государств не станет Боснией или Руандой. Они могут обеспечить определенные общие политические принципы, которые позволяют им быть большими и богатыми обществами, в которых разнообразие может быть как преимуществом, так и проблемой.

Маловероятно, что виды эндемического недоверия, которые существуют в Южной Италии и современной России, когда-нибудь в ближайшем будущем исправятся сами по себе. Естественных способностей их населения создавать спонтанный порядок не будет достаточно для того, чтобы изменить культурные стереотипы поведения, которые ведут к ограничению радиуса доверия. Последнее усиливается давно сложившимся плохим правлением и отсутствием посреднической социальной группы — гражданского общества, которое не может возникнуть за одну ночь. Но это не та проблема, которая стоит перед США или любой другой развитой страной, переживающей Великий Разрыв. США, в частности, имеют культуру, которая поощряет добровольные объединения; какой бы упадок доверия мы ни наблюдали, в этом отношении они все еще занимают место выше Италии и Франции. Их общество гибко, динамично и относительно не обременено ритуализацией и традицией. Мы можем здесь провести аналогию с экономическим развитием. Экономистам, ко торые изучают процесс развития, известно, что постулаты современной неоклассической экономики едва ли применимы к многим странам третьего мира. У этих стран недостает политических и экономических институтов, которые развитые страны могут принимать как данность — таких, как регуляция банковской системы или функционирующая система коммерческих судов, — и они сталкиваются с культурными препятствиями, не существующими в относительно текучем обществе, скажем, США. Представление, к примеру, что предпринимательство расцветет, когда бремя регулирования будет снято, не всегда справедливо для стран с культурой, враждебной инновациям и риску. В некоторых случаях сокращение вмешательства государства в экономику приводит к криминальному поведению и анархии. Это, однако, не означает, что эти законы не будут работать в развитых странах, для которых эти теории в первую очередь и были созданы.

Проблема, стоящая перед Америкой, другого сорта. Благодаря технологическим изменениям, а также масштабу и разнообразию современного общества самим по себе она утратила большую часть повседневной морали, которой придерживались бы дети Гамельна, если бы они все еще жили в пещере. Следовательно, преобразование социального порядка для США и других обществ, находящихся в подобном же положении, — это вопрос не перестройки иерархической власти, а восстановления привычек к честности и взаимности и расширенного радиуса доверия в изменившихся технологических условиях.

Следовательно, осознание того, что существуют естественные источники спонтанного порядка, — это не малосущественное поручение. Оно говорит о том, что культурные и моральные ценности будут развиваться так, что это позволит людям адаптироваться к изменяющимся технологическим и экономическим условиям, с которыми они сталкиваются, и что эта спонтанная эволюция будет взаимодействовать с иерархической властью, чтобы производить «расширенный порядок человеческого сотрудничества». Ни самоорганизация, ни иерархия не являются незаменимым источником правил. Семейная жизнь не может восстановиться в США или любой другой развитой стране по указу правительства, не может государство и диктовать, как женщинам следует обеспечивать баланс между работой и ответственностью за детей. За контролем над преступностью часто несет ответственность местное население, которое устанавливает стандарты общественного поведения. Соответствующие культурные нормы должны будут вырабатывать индивиды и сообщества, взаимодействующие друг с другом на повседневной основе. С другой стороны, общественная политика может формировать социальные выборы, направленные как ко благу, так и наоборот: обеспечивая общественную безопасность, с одной стороны, или создавая неправильные стимулы, приводящие к росту числа семей с одним родителем, с другой. Хотя современные общества больше не могут зависеть от авторитета религии так, как это имело место в прошлом, религия не исчезла и остается полезным источником общих ценностей. Однако следует допустить, что люди будут продолжать использовать свои врожденные способности и разум для того, чтобы создавать правила, которые служат их долгосрочным интересам и потребностям. Человеческие существа делали это на протяжении десятков тысяч лет, поэтому было бы странно, если бы они прекратили так поступать в конце XX века.

Комментарии (1)
Обратно в раздел Политология