другие современные мыслители. Некоторые из них признают, что всякое важное предприятие, будь то в области науки, религии или политики, изначально облекается в утопическую форму. Единодушны они и в том, что человек не в состоянии достичь полноты развития, если он лишен утопических видений.
Но о какой утопии идет речь? И при каких условиях она возможна? Трансцендентная по своей сути, утопия не может отказаться от безмерности, ведь это ее основа. И при этом не выходить за пределы разума? Хрупкое равновесие— но только оно и дает ей жизнь. Воздействовать на реальность, стараясь возвысить ее, но не забывая о возможностях человека: не это ли стремление, не такой ли утопизм вдохновляли Мартина Лютера Кинга, Ганди или Нельсона Манделу?
Ныне личность и общество лишены опор, ибо прошлое, по-видимому, не дает решений на будущее. Часто забывают о том, что прошлое — урок, но еще не источник творчества. А современному миру как раз недостает творческой энергии.
Большинство утопических конструкций восходит либо к Платону и Томасу Мору с их повышенным вниманием к юридической организации общества, либо к Фрэнсису Бэкону с его верой в неограниченные возможности науки. С началом научно-технической революции политико-социальные проекты и научно-фантастические эссе сосредоточились на технологии. Но все мы знаем: если технические достижения превзошли самые безумные мечтания, то сущностное качество человеческой жизни в одних случаях едва улучшилось, а в других — ухудшилось. Для подавляющего большинства людей подлинная утопия имеет прежде всего этическое измерение.
Экономическое процветание — необходимый, но, судя по всему, недостаточный ингредиент утопии. Материальное благосостояние не гарантирует соответствующего духовного развития. Чем больше накопленные знания, тем меньше мудрости в мыслях и действиях. Молодежь подтачивают страхи, разрушительные мятежные порывы,
8

наркомания, поиски внешних способов решений внутренних проблем. Вот явный признак того, что необходима смена курса,— такая революция, которая через воспитание и образование дала бы всем мужчинам, женщинам и детям возможность повысить свои способности, научиться ответственности и умению уважительно и терпимо относиться к тем, чьи взгляды на жизнь отличаются от их собственных.
Судьба миллионов зависит от решений единиц, а модели мышления и поведения задаются из далеких от людей учреждений. Бедность идей, апатия и равнодушие, неспособность представить себе, пусть в мечтах, человека, достигшего полного расцвета в стабильном, спокойном мире,— все это проистекает от того, что существующие системы, в том числе система воспитания, утратили контакт с реальностью и по-прежнему зависят от взглядов общества, где все определено заранее.
Между тем, современная действительность каждый день доказывает несостоятельность формул прошлого. События в Восточной Европе — лучшее тому свидетельство. Что означает крушение коммунизма как некоей внешней утопии? Разумеется, не всемогущество "ползучего" капитализма, но победу свободы, той свободы, что позволяет заменить коллективные утопии личным выбором.
Когда Маркс и Энгельс создавали теорию научного социализма, они опирались на философию детерминизма, более трех веков преобладавшую в западноевропейской мысли. Они еще верили, что можно направить течение истории в определенное русло при посредстве централизованного государства, способного отрегулировать ее движение. Поэтому они так настойчиво подчеркивали отличия своей теории от модных в ту пору социальных утопий. Они назвали свой социализм "научным", понимая науку синонимом точности и силы. Они думали, будто построение "социалистического" общества сделает окончательно невозможным создание новых утопий. Теперь-то мы знаем, как они ошибались.
9

Мы стоим на пороге новой эры. В силу своей сложности она, как никогда прежде, требует от человека ответственности перед обществом, а от общества предоставления человеку возможности развить свой творческий потенциал. До сих пор стабильность и безопасность составляли основу существования культуры, нестабильность же воспринималась как нечто угрожающее. Риск был синонимом неблагоразумия, а всякий опыт сводился к конформизму.
Но действовать — значит рисковать, то есть ошибаться. А риск может дать импульс для творчества, особенно в нашу эпоху, которую мой друг Луис Видаль-Бенейто характеризует как время "минимальной достоверности и максимальной неопределенности". Всякое развитие основано на изменении и на сочетании нестабильности, творческой энергии и воли к переменам. Подлинный сдвиг невозможен без разрыва постепенности. Наука, духовная деятельность немыслимы без творчества, а оно всегда предполагает хотя бы минимум неустойчивости. Еще Гельдерлин отмечал, что там, где есть опасность, есть также возможность спасения. Нам давно говорят об этом искусство и поэзия, но императивы общества потребления оказались сильнее. Человечество должно срочно изменять свою систему ценностей. Но возможно ли предлагать дискомфорт и нестабильность обществу, которое стремится прямо к противоположному? Власть привычек, боязнь неизвестности — вот главные препятствия на пути смены мышления, столь необходимой современному миру.
Утопия нашего времени должна отвергать жесткий схематизм утопий прошлого, диалектические ухищрения философа и самоуверенность технократа. Утопия нашего времени будет исходить из разнообразия мира, из движения, характерного для современных кочевых социумов, из принципа нестабильности — ведь она неразрывно связана со свободой выбора, подразумевает сомнение в общепринятых понятиях и в павловских рефлексах, ежедневное напоминает о том, что творческий акт свершает-
10

ся между светом и тьмою, в голове "человека, балансирующего на карнизе". Утопия нашего времени в перспективе "разумной безмерности" будет одновременно гибкой, твердой и целенаправленной. Она должна избегать, как пишет Мария Рамирес Рибес, "фрагментарного видения прошлого; она родится одновременно из телесных и духовных потребностей, из глубины морей и лесов, из автострад и городов. Она должна вобрать в себя чувственность и интеллект, частное и общее; она станет плодом интуиции и технического прогресса, любви и труда, и той радости, какую любовь и труд доставляют. Но прежде всего она должна родиться из неудовлетворенности миром и быть источником непрестанного мятежа".
Утопия нашего времени означает право всякого человека выходить за пределы настоящего, совершенствоваться и конструктивно влиять на окружающий мир. Такая утопия доступна для всех. Она становится долгом всех жителей планеты, а в особенности тех, кому посчастливилось родиться и вырасти в благополучной среде. Она обязывает действовать, проецировать себя в будущее, ломать рамки сложившегося порядка вещей, изо дня в день улучшать собственную жизнь и помогать другим улучшить свою.
Утопия нашего времени не имеет ничего общего с обещаниями создать рай на земле. Она не имеет ничего общего и с отрицанием прошлого. Утопические общества, подобные тем, что изображены в "Утопии" Томаса Мора или в антиутопиях, вроде романа Джорджа Оруэлла "1984", принадлежат истории литературы.
Утопия нашего времени имеет основанием разумное примирение человеческих желаний и потребностей, независимой мысли и повседневного труда, способность воспринять ценности свободы и уважения личности. Она исходит из богатства и разнообразия возможностей, какие откроются при участии большинства в общественной жизни. Но в первую очередь она подразумевает совершенствование индивидуальных способностей каждого, повседневную  дисциплину, трезвость   мысли  и  обога-
11

пической функции, которая позволяет в мире, претендующем на разрешение всех вопросов, подвергать сомнению установленный порядок вещей и разрабатывать альтернативные предложения. В царстве прагматизма и реализма, пресекающих всякий полет воображения, революция уже кажется невозможной, но не стоит забывать, что вне утопического измерения нельзя представить эволюцию современного мира.
Сказанное кажется верным для Западной Европы, где пространство утопической рефлексии значительно сократилось, а большая часть утопических устремлений растворилась в самодовольном экуменизме, — хотя расширение после 1989 года ментальных и культурных пределов Европы стало для нее подлинным вызовом. Иначе обстоит дело в других регионах мира, в частности в Латинской Америке, этом Новом Свете, всегда столь предрасположенном к "тотальным" теориям и объяснениям и по-прежнему живущем прежде всего надеждой.
Вот почему, отрешаясь, в отличие от многих, от постмодернизма, отрешаясь от кризиса утопического жанра,— а он кажется нам временным и далеко не первым из пережитых утопией за последние пять веков ее существования,— мы решили написать книгу "Реконструкция утопии". В первой части рассматриваются самые общие аспекты утопической функции; во второй и третьей частях, посвященных основополагающим утопическим мифам, в частности мифу о земле обетованной, подчеркивается значимость воображения в Латинской Америке, история которой, по выражению бразильского поэта Освалда ди Андради, является воплощением "бесконечного шествия" утопий.
Начиная с 1984 года — того самого, когда происходит действие антиутопии Джорджа Оруэлла "1984", мы осознали риск чрезмерной утопизации, неотступную угрозу "оруэлловского" кошмара, опасность тоталитарной утопии, которая, смешивая "идеального гражданина Государства" и "идеальное состояние человека", предпочитает порядок свободе и страшится воображения и инако-
14