Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 3. ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

АЛЬЯНС СТАЛИ И РЖИ

Переломным моментом (или, точнее, периодом) в развитии германской модернизации стало начало 70-х гг. С одной стороны, именно к этому времени завершился блестящий «военный поход» против Дании, Австрии и, наконец, Франции. Возникла Германская империя и весь мир стал узнавать о ее феноменальных хозяйственных достижениях. Но именно тогда произошел поворот в экономической политике, который в корне изменил все те принципы, на которых десятилетиями выстраивался фундамент германской (в частности и прусской) экономики.
Как это ни парадоксально, но отправной точкой, с которой началось движение страны к будущей экономической катастрофе, стал мощный приток денег из-за рубежа. Победа над Францией дала Германии огромную контрибуцию, сопоставимую с размером национального дохода страны. Однако если частный зарубежный капитал способствовал ранее росту немецкой экономики, то капитал, запущенный в оборот через

426
государственные каналы, вызвал совершенно иные последствия.
Свалившиеся на голову богатства правительство со свойственной немцам аккуратностью стало использовать для погашения государственного долга. Таким образом, деньги попали в частный сектор и были затем пущены на фондовую биржу.
Кроме того, большие денежные вознаграждения получили генералы и чиновники, которые привели Германию к победе в войне (например, один только Дельбрюк был вознагражден суммой в размере 600 тыс. марок). Часть полученных от Франции денег тратилась государством на выплаты пенсий ветеранам и инвалидам (в общей сложности на эти цели пошла сумма в 561 млн марок). Расширились государственные инвестиции, на которых могли погреть руки частные предприниматели. Строительство крепостей поглотило 159 млн марок, строительство парламентского здания в Берлине — 24 млн. Кроме этого строились еще железные дороги в Эльзасе и Лотарингии — аннексированных у Франции регионах, которые теперь требовалось связать с центром Германии. Наконец, объем денежной массы, имеющейся в стране, возрос, по-видимому, и в связи с введением в оборот золотой марки [309, с. 80; 377, с. 162; 405, с. 132].
Вся эта «благодать» должна была обязательно сказаться на стабильности финансового рынка, и действительно сказалась. В начале 70-х гг. возникало множество новых акционерных обществ, курс акций взлетал до небес. Вся страна бросилась в спекуляции. Людям казалось, что курсы будут расти бесконечно, а потому можно неплохо зарабатывать, ничего не делая и лишь вкладывая деньги в ценные бумаги. Стишок того времени хорошо отразил дух спекулятивной горячки:

Играют немец и еврей,
Купцы в ажиотаже.
Юрист бежит купить скорей
Себе бумаг, что поценней.
Мать с малышом туда же.

427
Не правда ли, эта картина очень похожа на российскую ситуацию 1994 г., когда десятки, если не сотни тысяч людей стремились вложить свои деньги в ежедневно растущие бумаги МММ или в акции других широко разрекламированных Финансовых компаний? У нас, конечно, не было миллионов,нажитых на репарациях, но дух спекуляций на российской почве произрастал так же активно, как ранее — на немецкой.
У людей предусмотрительных, хорошо понимавших, как работает экономика, невиданное до сей поры процветание вызывало страх. В апреле 1873 г. Людвиг Бамбергер, крупный банкир и один из лидеров национал-либеральной партии, доказывал, что в интересах стабильности германской экономики последний французский взнос по репарациям можно принять только спустя пять лет с момента подписания соответствующего договора. Но Франция «трудилась» для нужд рейха ударными темпами и выплатила все с нее причитающееся на два года раньше срока [377, с. 161-162].
Это и погубило немцев. Возросли зарплаты и цены. Разжиревший Берлин, недавно еще по-бюргерски экономный, стал вдруг самым дорогим городом в Европе. Но что главнее всего — вздутые курсы акций совершенно не отражали реальных возможностей экономики, которая не способна была переварить обрушившиеся на нее деньги.
В мае 1873 г. биржевой подъем неожиданно для многих сменился крахом, поскольку гигантский денежный капитал не мог быть востребован реальным сектором экономики. Общество осознало, что вкладывалось в «мыльные пузыри», и стало сбрасывать ценные бумаги. Сначала биржевая паника Разразилась в австрийской столице, но к октябрю в полной мере охватила и Берлин. Обанкротились 61 банк, 116 промышленных предприятий и 4 железнодорожных общества. Курс акций в 1876 г. в среднем все еще не достигал даже 50% курса февраля 1873 г. [142, с. 193].
Однако не следует преувеличивать само по себе значение экономического кризиса. Он оздоровил экономику, и после длившейся, правда, довольно длительное время депрессии в

428
Германии сформировались новые, быстро развивающиес отрасли промышленности, такие как электротехническая и химическая. В целом, несмотря на временные трудности, которые то так то этак проявлялись до 1896 г., Германия быстро двигалась вперед и демонстрировала стабильный рост ВВП.
Однако общество должно было на кого-то списать возникшие проблемы. Козлами отпущения оказались либералы бывшие на протяжении многих десятилетий идеологами преобразований. Казалось, что именно либеральная политика привела к краху. При этом, правда, не обращали внимание на то, что именно либералы активно разъясняли спекулятивную природу бума начала 70-х гг. Помимо Бамбергера, о котором уже говорилось, можно привести пример депутата Рейхстага Эдуарда Ласкера, раскрывшего на одной из парламентских сессий характер финансовых манипуляций, осуществленных Штроуссбергом при строительстве железных дорог. Общество своевременно не вняло предупреждениям, но когда гром грянул, сумело без труда найти «крайнего» [309, с. 82-83].
Да и сами либералы, довольно жестко комментировавшие текущую ситуацию, не скрывавшие презрения к обывательской тупости и жадности, часто напрашивались на резкий отпор со стороны потерявших из-за кризиса все свое состояние людей. Например, Дельбрюк замечал по поводу финансовых потерь, понесенных его соотечественниками: «Никакое законодательство не в силах помешать людям избавиться от своих денег, если они задались такой целью» [142, с. 192].
Общество всегда хочет, чтобы его защищали, а потому либеральные идеи на протяжении 70-х гг. стали отступать перед натиском идей этатистских. Первые шаги, направленные на усиление этатизма и протекционизма, были предприняты уже в ноябре 1873 г., т.е. сразу же после того, как разразился кризис. Возникла Ассоциация германских производителей железа и стали. Затем появилась на свет Ассоциация по защите экономических интересов Рейнланда и Вестфалии. К декабрю они уже объединились с представителями протекционистски

429
ориентированного бизнeca Силезии. А в сентябре 1875 г. Конгресс германской экономики, ранее отличавшийся сравнительно либеральными идеями, резко сдвинулся в сторону протекционизма. На следующий же год сформировалась мощная Центральная ассоциация германской промышленности и тут же - аграрная Ассоциация налоговых и экономических реформ [405, с. 146-149].
Подобное движение было вполне естественным. Как отмечал М. Китчен, «в политическом смысле дискредитация либеральной демократии стала важнейшим следствием Великой депрессии... Система, при которой многие получали огромные спекулятивные доходы, теперь отрицалась потому, что те же самые спекулянты стали нести потери» [405, с. 163]. И все же кризис со всеми его спекулятивными провалами представлял собой лишь поверхностное проявление глубинных процессов, создававших проблемы для германской экономики. Приток репараций увеличил денежную массу в стране и вызвал рост внутренних цен. Это, в свою очередь, увеличило издержки производства немецких предпринимателей по сравнению с их зарубежными конкурентами. Таким образом, экспорт стал неконкурентоспособен, а потому фритредерство в новых условиях покоряло своими идеями лишь небольшую часть делового сообщества.
Тем не менее непосредственное начало атаки на либералов в Германии относится лишь к 1877 г., когда в обществе четко оформились пять ведущих сил, настроенных на кардинальный пересмотр сложившейся экономической политики, и когда к ним примкнула имперская бюрократия во главе с Отто фон Бисмарком, столкнувшимся с трудностями в ходе осуществления своей политики культуркампфа.
Во-первых, как мы видим, активизировали свои требования относительно протекционистской защиты национальной экономики предпринимательские круги. Если раньше, на волне подьема, они еще терпимо относились к иностранной конкуренции то после кризиса стремление поставить свой бизнес под защиту государства стало доминирующим. Консервативные политики, представлявшие интересы промышленников и

430
юнкеров, шли на активный контакт с Бисмарком и все больше становились его опорой.
Во-вторых, быстро набирала силу германская социал-демократия, объединившаяся в 1875 г. в единую партию и требовавшая передела общественного пирога в пользу рабочего класса. Либеральные установки, предполагающие конкуренцию на рынке труда и поддержание зарплаты на низком уровне (что так важно для сохранения конкурентоспособности национальной экономики), были для социал-демократии неприемлемы, хотя в отношении свободы торговли, объективно способствующей поддержанию низких цен, представители рабочего класса были близки к либералам.
Развитию германской социал-демократии и ослаблению либералов способствовала специфика формирования национального рабочего класса. В Англии, к примеру, существовала рабочая аристократия, обладавшая чувством собственного достоинства и пользующаяся сравнительной автономией на низшем уровне производственного процесса. В Германии же, где рабочие зарабатывали меньше и подвергались мелочному контролю со стороны администрации, рабочая аристократия не сформировалась или, во всяком случае, получила значительно меньшее, нежели в Англии, распространение. «Аристократией» там считались старые ремесленные слои, а потому разрыв между ними и широкими трудящимися массами был чрезвычайно велик.
Если в Англии рабочие долгое время поддерживали либералов, то в Германии они сразу предпочли радикализм социал-демократии. В то же время социал-демократия оказалась изолированной и лишилась поддержки других слоев населения. Ремесленные круги стали ориентироваться на консерваторов или (если это были круги католические) на партию центра. Они оказались готовы к тому, чтобы примкнуть к складывающемуся альянсу аграриев и промышленников [453, с. 16-24].
В-третьих, по-настоящему нетерпимыми к либералам стали католические круги, придерживавшиеся патерналистских идей (католики с симпатией относились к нарастающему со-

431
циалистическому движению), а кроме того, резко отторгавшие все, что шло из протестантской Пруссии. Поскольку либералы в союзе с Бисмарком в первой половине 70-х гг. боролись против католической церкви, им также, со своей стороны не приходилось теперь рассчитывать на снисхождение со стороны противника [140, с. 20-50].
В-четвертых, среди научной интеллигенции, так же как среди рабочих и католиков, стали набирать силу социалистические идеи. Возникло целое течение катедер-социализма (т е. социализма, проповедуемого с университетской кафедры). Профессора все чаще приходили к выводу о том, что слишком большое неравенство в имуществе и распределении доходов чревато резкой сословной борьбой. В 1872 г. под руководством профессора Густава фон Шмоллера был даже учрежден Союз социальной политики, программа которого предполагала введение обязательного начального образования, создание системы государственного регулирования детского и женского труда, организацию страхования рабочих от болезней и несчастных случаев, установление пенсий по старости, нетрудоспособности и т.д. Таким образом, отход от либерализма получал не только религиозное, но и научное оправдание [178, с. 28-29].
Наконец, в-пятых, существенный пересмотр традиционных взглядов произошел в среде юнкерства. Если раньше помещики объективно выступали с фритредерских позиций, поскольку были заинтересованы в свободном экспорте германского зерна на европейский рынок, то теперь они начинали все больше склоняться к протекционизму, оказываясь в одном эшелоне с промышленниками. Определившийся в те годы «альянс стали и ржи» сформировал германскую элиту, господствовавшую на протяжении более чем сорока лет и в значительной степени взявшую на себя ответственность за все изменения, которые произошли в Германии.
Причина изменения взглядов юнкерства состояла в том,что быстрое развитие морских грузовых перевозок, появление холодильного оборудования и постепенный выход на мировой
рынок сельхозпродукции таких стран, как Россия,

432
США, Аргентина, Австралия, способных производить сравнительно дешевые товары, нанесли сильный удар по германскому сельскому хозяйству, конкурентоспособность которого таким образом, заметно снизилась. Стоимость транспортировки зерна из Чикаго в Ливерпуль упала в 70-80-х гг на 75% [270, с. 28]. Неудивительно, что юнкеры от этого сильно пострадали.
Сначала американцы отвоевали во время прусско-датской войны 1864 г. (когда немецкие порты были блокированы) английский рынок сельхозпродукции. Затем в течение следующего десятилетия они удвоили объем своих продаж уже непосредственно на внутреннем германском рынке. В этот же период его наводнила австралийская шерсть [309, с. 88]. Наконец, в то же время Германия осуществила первый импорт зерна из России. Это событие имело место в 1874 г. [304, с. 147]. Постепенно к 90-м гг. импорт дорос до такого масштаба, что между двумя странами началась настоящая торговая война.
Усиление конкуренции на рынке сельхозпродукции достигло апогея в 1875 г., когда в мировой экономике разразился крупный аграрный кризис. «Во второй половине 70-х гг., когда аграрный кризис впервые вскрыл тот факт, что Германия стала регионом со слишком высокими издержками в сфере зернового хозяйства,— отмечал А. Гершенкрон,— страна оказалась импортером всех основных видов зерна» [353, с. 43]. В результате юнкерам пришлось активно защищать свои интересы.
Таким образом, объективно получалось, что именно к концу 70-х гг. XIX века в Германии как экономическая, так и политическая почва практически ушла из под ног деятелей либеральной ориентации. Это повлекло за собой невероятные метаморфозы не только в самом либеральном лагере, но и в высшей администрации империи.
Почти всесильный в то время канцлер Отто фон Бисмарк долгое время был фритредером и на протяжении всей своей карьеры на высшем государственном посту содействовал устранению тарифов. Но он был фритредером, так сказать, по

433
традиции. Канцлер никак не являлся либералом по своим убеждениям а потому изменение внутриполитической ситуации заставило его, как прагматика, коренным образом пересмотреть свои взгляды. Перед лицом столь сильного антилиберального движения Бисмарк, как опытный политик, постепенно стал склоняться к кардинальному изменению правительственного курса. Один из современников, наблюдая за этими метаморфозами, с удивлением заметил даже, что пути канцлера, как и пути Господни, неисповедимы [309, с. 91].
Однако на самом деле неожиданная смена ориентиров была вполне объяснимой. Правительству Бисмарка требовалась твердая опора в обществе, которую либералы в новую эпоху не могли уже ему предоставить.
Политический маневр, осуществленный Бисмарком, нанес двоякий удар по германскому либерализму. С одной стороны, ему пришлось отказаться от следования курсу свободы торговли, а с другой — начать осуществление социальной политики, которая в совокупности со старой прусской милитаристской политикой усилила фискальное бремя, возложенное на общество.
В качестве своей основной опоры канцлер избрал консерваторов. Это означало, что для союза с ними необходимо осуществлять политику протекционизма. В качестве своих основных противников Бисмарк стал рассматривать социал-демократов. Это, в свою очередь, означало, что правительство должно перехватить популярные в среде рабочего класса идеи и начать осуществлять их от своего лица. Патернализм данного типа был также выгоден католическим политикам из партии Центра, с которыми Бисмарк после провала своего антикатолического курса теперь замирился. Таким образом, новый политический расклад не оставлял никакого Места для тех либеральных идей, на основе которых долгое время осуществлялась модернизация германской экономики.
Между протекционизмом и социальной политикой имелась четкая финансовая связь. Бюджетные доходы, аккумулируемыe за счет таможенных пошлин, а также косвенных налогов,

434
активным сторонником которых являлся Бисмарк, должны были дать дополнительную возможность для осуществления широкомасштабных социальных программ. Таким образом формально малообеспеченные слои населения вроде бы получали правительственную поддержку. Но реально они же сами оплачивали ее посредством пошлин и акцизов. Промышленные круги, напротив, в основном выигрывали от перемены экономического курса даже несмотря на усиление бюджетной нагрузки, поскольку протекционизм и уменьшение доли прямых налогов перераспределяли эту нагрузку, возлагая ее на широкий круг потребителей, а не на предприятия как таковые.
Вся эта концепция хорошо сочеталась и с централизаторс-кими идеями Бисмарка. Высокие таможенные пошлины делали имперский бюджет независимым от платежей отдельных германских государств, вошедших в состав империи. Тем самым значение этих государств в политической жизни страны еще более снижалось, а значение берлинской бюрократии достигало апогея.
Смена господствующих идей повлекла за собой смену кадров. Опорой либералов во властных структурах в это время были президент ведомства имперского канцлера Рудольф Дельбрюк, являвшийся с 1867 г. буквально-таки правой рукой Бисмарка, и министр финансов Пруссии Отто Кампгаузен. Первый вынужден был уйти в отставку в 1876 г., второй — в 1878 г. Вместе с Кампгаузеном ушли такие сторонники фритредерства, как министр торговли фон Ашенбах и министр внутренних дел фон Ойленбург.
Путь к формированию новой экономической политики был теперь полностью расчищен. Уже после отставки Дельбрюка некий современник отмечал: «Есть ощущение, что это не вопрос персоналий, а признак грядущего изменения всей системы» [377, с. 215]. А всего через месяц с небольшим после ухода из министерства Кампгаузена все окончательно прояснилось. Правительственная газета опубликовала большую статью с изложением сути новой политики Бисмарка [140, с. 64].

435
Последовавшие один за другим два покушения на императора Вильгельма дали прекрасный повод для осуществления решительных действий по перемене экономической политики. Все сходилось одно к одному. Авторитарное общество не способно было понять, что новый курс направлен против его непосредственных интересов, зато оно готово было сплотиться вокруг императора в едином патриотическом порыве. Популярны стали националистические идеи, которые в свое время отстаивал Лист. «Пусть бисмарковская программа приведет к некоторому повышению цен,— писала одна из газет того времени.— Зато платить мы будем только немцам, перестанут гаснуть огни фабрик, лучше будут использоваться недра германской земли. В конечном счете это приведет народ к процветанию» (цит. по: [140, с. 119]).
Тарифная политика становилась теперь элементом поддержания национальной безопасности, и это было важным дополнительным фактором, усилившим те рациональные аргументы, которые использовались протекционистами.
Формально врагами народа были объявлены в этой ситуации социалисты, но «очень часто летом 1878 г. и даже в последующие годы словами "социалистическая опасность" стали обозначать парламентаризм, свободу торговли, либерализм и социал-демократию... власти явно стремились уничтожить не одну, а две партии — социал-демократов и национал-либералов» [140, с. 80].
В этот момент и выявилась подлинная слабость германских либералов. В авторитарном по своей природе обществе они не смогли, (да, по большому счету, и не захотели) составить серьезную оппозицию внезапной перемене экономического курса. За либералами не стояли никакие серьезные хозяиственные интересы. Они, скорее, представляли собой оторванную от общества группировку интеллектуалов, к тому же в известной степени состоящую из евреев, что никак не способствовало народной любви к провозглашаемым ими принципам.
Бисмарк прекрасно понимал, что представляют собой его вчерашние друзья и в чем состоят их основные слабости. Вот

436
обобщенный словесный портрет национал-либералов, нарисованный самим Бисмарком: «Ученые без определенных занятий, те, кто не имеет собственности, не занимается ни торговлей, ни промышленностью, живет на гонорары и на доходы от акций» (цит. по: [140, с. 73]). Характеристика злая, но в общем-то верная, хотя она все же содержит некоторое искажение.
Изучение структуры национал-либеральной фракции в парламенте показывает, что представительство бизнеса — наиболее заинтересованной в нормальной работе экономического механизма части общества — было там минимальным.
С одной стороны, большинство политически активных бизнесменов страны традиционно связывало себя именно с либеральным движением. В частности, в Берлине в 1862 г. порядка 90% представителей деловых кругов голосовало за либералов. С другой же стороны — оказалось, что в национал-либеральной фракции прусского ландтага 1862 г. бизнесмены составляли лишь 13%. Еще столько же приходилось на профессоров, писателей, юристов (т.е. и они были в меньшинстве, хотя Бисмарк отождествлял их с либеральным движением в целом). При этом почти половину фракции составляли люди, вышедшие из бюрократической среды.
К концу 70-х гг., когда, собственно говоря, и разразился конфликт, представительство бизнеса в соответствующей фракции Прусского ландтага несколько возросло (до 19%), а в имперском Рейхстаге осталось на уровне 13%. Максимальное представительство бизнеса среди либералов было зафиксировано тогда в ландтаге Баварии: 26%, т.е. чуть больше четверти общего состава фракции [503, с. 81—82, 160-165).
Получалось, что чиновники управляли обществом и чиновники же, хотя и бывшие, представляли его интересы. Вся политика шла сверху, а не из низов. Политические страсти разыгрывались в очень узком элитарном кругу, а народ (даже та его часть, которая имела свои серьезные экономические интересы) практически безмолвствовал.
Либералы в большей степени исходили в своих действия из теоретических представлении и изучения опыта хозяй-

437
ствования за рубежом (особенно в Англии), нежели из необходимости выражать интересы избирателей. Поэтому вместо того, чтобы развернуть широкое общественное движение в поддержку фритредерства (как это имело место во Франции), германские либералы стали нервничать, пытаясь определить, что для них важнее — верность принципам или сохранение насиженных мест в Рейхстаге.
Либералам (кроме узкого круга уже вышедших в отставку высших администраторов) вообще не было свойственно брать на себя ответственность за реальные практические действия. «Либералы стремились не к тому, чтобы доминировать в правительстве,— отмечал исследователь германского либерализма X. Шихан,— а к тому, чтобы контролировать бюджет, гарантировать права человека и представлять взгляды нации в парламенте... В 70-х гг., как и в прошлом, отношения либералов с государством определялись двумя противоречивыми моментами: с одной стороны, они хотели представлять народ, а с другой — желали вместе с государством выступать против тех сил общества, которые считали опасными» [503, с. 116, 134]. Подобное поведение хорошо укладывалось в старую германскую традицию лояльности к власти. Но в то же время оно никак не могло способствовать решению задач, которые ставила перед обществом новая эпоха.
В итоге значительная часть либералов предпочла любой ценой остаться с Бисмарком, начались расколы, и это еще больше ослабило позиции фритредеров. За свободу торговли бились теперь в основном только так называемые берлинские «Доктринеры». «Умеренные» депутаты из южной и западной Германии предпочли оставаться партией власти, насколько это было возможно в тех условиях [140, с. 86].
Да и доктринеров постепенно становилось все меньше. Они отдавали себе отчет в том, что сопротивление бесполезно и что «единственное, от чего теперь зависят все решения в Германии, это мнение рейхсканцлера». Поначалу либералы пытались еще созывать митинги в поддержку фритредерства,но затем признали безуспешность попыток: «Мы переоценили свои возможности. Нам казалось, что на нашей стороне

438
крупные величины, а оказалось, что это нули» (цит. по: [140 с. 127, 132]). Митинги постепенно выродились в узкие встречи и беседы заинтересованных лиц.
Либеральная печать пыталась поначалу осуждать канцлера, обращая внимание общества на его автократию, но вскоре пришла к выводу о ненужности и бесплодности всяких оппозиционных действий [ 140, с. 151]. Впоследствии многие либералы предпочли избрать для себя вполне комфортную позицию, позволяющую не портить отношений с властью, подорвать позиции которой они все равно были неспособны. «Они признали,— отмечал X. Шихан,— что социальный конфликт представляет собой непременный атрибут современного мира. Это увеличило стремление правого крыла иметь сильное интервенционистское государство. И даже левое крыло, где прогрессивные импульсы либеральной идеологии сохраняли свою жизненную силу, все меньше и меньше верило в то, что социальный конфликт может быть разрешен свободным движением социальных и экономических сил» [503, с. 243].
Рейхстаг был распущен, и во вновь избранной палате позиции либералов оказались сильно ослаблены. Консерваторы составили твердую опору Бисмарка. Блокируясь при необходимости то с национал-либералами, то с католическим Центром, они могли теперь определять позицию парламента. Иная расстановка сил позволила принять серию законов, заложивших основу новой социально-экономической системы.
Сначала последовал исключительный закон против социалистов (1878 г.), вытеснявший их из легальной политической жизни. В данном случае либералы поддержали правительство (и это еще больше сузило их возможность в дальнейшем противостоять протекционизму), а католики (!) поддержали социалистов.
Затем парламент принял новый таможенный тариф (1879 г.). Покровительственные пошлины были введены на железо, лес, зерно и скот, что усиливало позиции национальных производителей. Пошлины на не производившиеся (или почти не производившиеся) в Германии товары — чай,

439
кофе, вино, керосин — должны были дать дополнительные доходы бюджету. В основе протекционистского блока в Рейхстаге оказались консерваторы, объединившиеся на этот раз с католиками и частью оперативно пересмотревших свои взгляды либералов-конформистов.
Поначалу таможенные пошлины были сравнительно низкими. Как правило, они составляли всего 10-15% от стоимости ввозимой продукции. По многим товарам они просто были возвращены на тот уровень, который существовал до 1865 г., т.е. до того момента, когда Дельбрюк добился полной свободы торговли. Однако достижение первого успеха и отсутствие серьезного сопротивления их намерениям со стороны общества вдохновило протекционистов. Тарифы вновь были повышены в 1885 г., а затем еще раз — в 1887 г. Теперь уже их уровень стал весьма ощутим для национальной экономики. Рост пошлин на зерно, в частности, составил 30% [290, с. 128].
Весьма характерно, однако, что протекционизм не смог избавить германскую промышленность от трудностей. Уже в 1882 г. она вновь, как и во второй половине 70-х гг., оказалась охвачена депрессией, которая длилась на этот раз пять лет. Затем было два удачных года, и вновь экономику постигли трудности. Довольно быстро выявилось, что высокие тарифы, выгодные бизнесу, совсем не обязательно приносят пользу обществу.
Неудивительно, что именно в 80-е гг., когда германская экономика стала защищаться от конкуренции, резко (вдвое) выросли масштабы эмиграции из Германии [290, с. 123]. Конечно, развитие этого процесса определялось не только дороговизной жизни, но сбрасывать со счетов данный фактор тоже не следует.
Вред, нанесенный протекционизмом потребителям, оказался действительно существенным. Как показывают специальные исследования, повышение пошлин, в частности на сельскохозяйственную продукцию, к 1907 г. привело к тому, что потребители зерна переплачивали юнкерским хозяйствам благодаря завышенным внутренним ценам сумму, превышающую

440
1% национального дохода страны, а потребители животноводческои продукции переплачивали фермерам еще большую сумму — почти 2% национального дохода. От протекционизма выиграли все аграрии — и помещики, и крестьяне, что позволило Бисмарку к 1890 г. сцементировать консервативный блок и сформировать своеобразный альянс свинины и ржи [532, с. 323-325].
Сам Бисмарк уделял такое серьезное внимание новой таможенной политике, что в 1880 г. лично занял пост министра торговли и промышленности, на котором и находился почти до самой своей отставки.
Наконец, последовала серия социальных законов. В 1883 г. была введена система медицинского обслуживания для трех миллионов рабочих и членов их семей. В 1884 г. был принят закон о страховании рабочих от несчастных случаев. В 1886 г.— закон о страховании по болезни и о страховании от несчастных случаев сельскохозяйственных рабочих. В 1889 г.— закон о страховании по старости и инвалидности. Наконец, в 1891 г. все социальное законодательство было оформлено в единую систему. Государство само непосредственно финансировало только исполнение последнего закона, тогда как средства для реализации остальных складывались из взносов, уплачиваемых рабочими и работодателями. Тем не менее все это законодательство в целом увеличивало фискальное бремя, возлагаемое на германскую экономику, а также способствовало росту цен из-за того, что издержки соцстраха повышали себестоимость продукции [304, с. 157].
Так же как и в случае с повышением таможенных тарифов, система социального страхования, поначалу еще сравнительно скромная и не слишком дорогая, с течением времени стала приобретать все большие масштабы. Так, например, если в 1885 г. медицинское страхование распространялось лишь примерно на 10% германского населения, то в 1910 г. оно уже охватывало 21,5% немцев. Еще большими оказались масштабы распространения системы страхования от несчасчастных случаев [377, с. 231 ].

441
«Железный канцлер» сам по себе не был социалистом и отвергал все предложения об ограничении рабочего дня, а также о введении запрета на использование женского и детского труда. Он полагал, что капиталист должен быть реальным хозяином на своем предприятии. Отвергалась в Германии вплоть до 1926 г. и идея страхования по безработице: ведь пособия, выплачиваемые тем, кто не имеет работы, объективно снижают желание трудиться.
Но при всем этом Бисмарком была подхвачена и глубоко развита идея Наполеона III о необходимости проявления патерналистской заботы по отношению к широким слоям населения. Существует мнение, что «Бисмарк восхищался Наполеоном III, чьи усилия, направленные на то, чтобы сделать Францию страной рантье, зависимых от государства, он считал наиболее эффективной формой социальной политики и лучшей профилактикой от революции» [405, с. 176]. В системе Бисмарка зависимыми становились не только рантье в собственном смысле этого слова, но и рабочие, получающие пособия, а также капиталисты, юнкеры и крестьяне, получающие дополнительный доход по причине устранения иностранной конкуренции. По сути своей это была идея, которая в той или иной форме впоследствии вдохновляла коммунистов-прагматиков.
«Взять это дело в свои руки,— отмечал канцлер,— должно государство — ему легче всего мобилизовать необходимые средства. Не как милостыню, а как право на поддержку, когда искреннее желание работать человеку больше помочь не может. Почему только тот, кто стал неработоспособным на войне или на посту чиновника, должен получать пенсию, а солдат труда — нет?.. Возможно, что наша политика когда-нибудь пойдет прахом; но государственный социализм пробьется. Всякий, кто снова подхватит эту идею, придет к кормилу власти» (цит. по: [117, с. 418-419]).
Возможно, это были самые верные и пророческие слова Бисмарка за всю его жизнь. Он совершенно правильно оценивает чем будут заниматься политики в следующем столетии.
Фактически с Бисмарка начинается непосредственное

442
становление того государства всеобщего благоденствия, которое в XX веке потребовало резкого расширения правительственного вмешательства в экономическую жизнь. Правда приобрести популярность социалистов Бисмарку не удалось (впоследствии, после легализации, они стали быстро набирать голоса избирателей), но зато он расширил масштабы регулирования хозяйственной деятельности.
Увеличение государственных расходов в период правления Бисмарка осуществлялось в различных направлениях и помимо социального развития. Так, например, в 1884 г. были предоставлены субсидии пароходным компаниям, поскольку это требовалось для активизации колониальной политики Германии. А в 1886 г. был создан специальный фонд для переселения немецких крестьян в восточные провинции, населенные поляками [235, с. 459, 461]. Подобная «национал-экономическая» политика, восходящая к идеям Листа, бесспорно, способствовала развитию хозяйственной культуры на польских землях, но самим немцам создала головную боль на многие годы вперед.
Активизировало государство свое участие и в железнодорожном строительстве. Это было составной частью его глобальной протекционистской стратегии. В 1879 г. появился закон о национализации железных дорог. Стратегия национализации активно проводилась в жизнь вплоть до 1895 г.
Положение дел в железнодорожном транспорте качественным образом изменилось. К 1879 г. на территории Пруссии имелось 9400 км частных железных дорог и 5300 км государственных. Правительство купило 5000 км частных дорог и затем активно приступило к новому строительству. В итоге к 1909 г. протяженность принадлежащих правительству стальных магистралей составляла 37 400 км, а принадлежащих частному бизнесу — только 2900 км. Тарифы на всех дорогах были унифицированы, но зато они дифференцировались на одной и той же дороге в зависимости от того, как товар перевозился. Экспортные товары стоили дешевле, импортные — дороже [305, с. 347-348].

443
Железнодорожное строительство представляло собой дин из самых ярких примеров государственных инвестиций, которые к началу XX века резко возросли. По оценке В. Хен-персона 20-25% всех инвестиций в Германии в этот период времени приходилось на долю государства. В других развитых индустриальных странах государственный сектор экономики был тогда значительно скромнее [377, с. 177].
В новых условиях темпы развития германской экономики не замедлились. Напротив, они даже возросли. Появились все внешние признаки процветания. Средний доход на душу населения в Германии удвоился в течение 1871-1913 гг. [380, с. 387].
Казалось, что стабильный экономический рост становится важнейшей отличительной чертой страны. Кроме того, к началу XX столетия появился и другой отличительный признак модернизированного общества — мобильность населения.
По данным 1907 г. лишь половина немцев проживала в том самом месте, в котором появилась на свет. Примерно треть населения мигрировала внутри государства в поисках работы и лучшей жизни, а 16% даже отправились за счастьем в дальние края. Весьма характерно, что наиболее динамичной оказалась некогда отсталая, аграрная Восточная Пруссия, где лишь треть населения осталась на прежнем месте.
За счет внутренней миграции резко усилилась урбанизация. В 1910 г. более пятой части населения проживало уже в крупных городах. Вместе с тем, поскольку сельское хозяйство нуждается в сезонных работниках, наметилась и совершенно новая тенденция — приток гастарбайтеров (иностранных рабочих). Например, в Мекленбурге 62% сезонных рабочих составляли иностранцы, преимущественно поляки [380, с. 368-374].
Постепенно Германия вышла, наряду с США и Великобританиеи, в лидеры мирового хозяйственного развития. Здесь в основном сказались два фактора, определивших динамичное
развитие бизнеса. С одной стороны, уже существовал

444
прочный частнокапиталистический фундамент, заложенный еще до поворота, происшедшего на рубеже 70-80-х гг. С другой же стороны, протекционизм был связан с весьма специфическим характером экономического роста в конце XIX - начале XX века. Все в большей степени предложение товаров определял государственный спрос.
К 1915 г. удельный вес государственных расходов в валовом продукте Германии был наиболее высоким среди всех стран Европы — 17% [213, с. 331]. Неизбежно в этой связи должно было вырасти и налоговое бремя. Если в 1875 г. оно составляло 9,86 марки на человека, то к 1913 г. возросло до 32,97 марки [405, с. 254].
Подобное положение дел стало следствием не только проведения дорогостоящей социальной политики (по тем масштабам она, конечно, не определяла положение дел с государственными расходами) или дотирования отдельных отраслей и регионов, но также активной милитаризации всей германской экономики. С 1881 по 1913 г.г. объем военных расходов увеличился в Германии приблизительно в шесть раз [154, с. 50].
«Последние годы (после 1873 г.— Авт.),— отмечает В. Чу-бинский,— оказались периодом создания и модернизации гигантской военной машины в таких масштабах, каких не знала в то время ни одна европейская страна» [235, с. 374]. Относительно германских государственных железных дорог прямо говорили, что они, наряду с почтовой службой, являются «гражданским подразделением армии» [305, с. 349]. То же самое, хотя и с меньшей степенью точности, можно было бы сказать о некоторых других отраслях экономики, работающих на государство.
Производство продукции для казны, а не для частного потребления требует значительно меньшего либерализма. И главное, оно меньше подвержено кризисам, возникающим из-за конъюнктурных колебаний на рынке. Можно не переходить на производство новой продукции, а без перерыва гнать на рынок старую и даже устаревшую. Именно так и складывалось дело в ряде отраслей германской экономики.

445
В сельском хозяйстве импортные тарифы позволили сохранить большие площади под зерно вместо того, чтобы развивать более рентабельное в климатических условиях Центральной Европы животноводство. Соответственно отечественный хлеб немецким потребителям обходился дороже примерно процентов на 30—50, чем мог бы стоить хлеб импортный [304, с. 156]. В германской металлургии благодаря протекционистской политике доходы и объемы производства резко возросли, но зато так и не были в полной мере решены проблемы, связанные с переходом на современные методы плавки стали [309, с. 100]. В целом же производительность труда в германской промышленности в 1913 г. составляла только 57% от уровня США, 75% от уровня Голландии и Бельгии, 81% от уровня Великобритании [154, с. 36](1). Таким образом, по этому важному показателю Германия по-прежнему не могла быть отнесена к наиболее развитым в экономическом отношении странам мира.
Некоторые современные исследования наглядно демонстрируют, что успехи германской промышленности в то время
(1). Германский рабочий зарабатывал по тем временам довольно неплохо. В 1871-1913 гг. зарплата в промышленности выросла примерно в два раза [290, с. 116]. Причем на этот базовый уровень накладывались еще и социальные расходы, превышающие те, что были у стран-конкурентов. При таких затратах нужно было иметь очень высокий уровень механизации, квалификации и организации труда, чтобы соревноваться с другими странами по производительности. Однако протекционизм не способствовал осуществлению реструктуризации предприятий и внедрению эффективной техники.
В начале 90-х гг. XIX века кайзер даже намеревался созвать международную конференцию по вопросам организации и оплаты труда, чтобы предотвратить ухудшение конкурентных позиций Германии на мировом рынке, вызванное дорогостоящим немецким социальным законодательством. Впрочем, из этой затеи так ничего и не вышло [455, с. 73].

446
были весьма относительны. Так, скажем, в текстильной индустрии издержки на производство единицы продукции в Германии были выше, чем в Англии. При практически равной стоимости рабочей силы немцам несколько дороже обходился хлопок, примерно в полтора раза выше у них были расходы на приобретение машин и оборудования, а самое главное — примерно в три раза выше были налоги и страховые выплаты (данные за 1880 г.).
Возникает вопрос: каким же образом германская промышленность способна была постепенно отвоевывать у англичан часть рынка готовой одежды в развитых странах мира? Причину этого исследователи видят в том, что в условиях господства несовершенной (imperfect) конкуренции, когда обеспеченный потребитель все больше внимания уделяет не цене, а различным потребительским характеристикам товара, консервативные английские бизнесмены так и не сумели перестроить свою торговую политику. На рынках бедных колониальных стран они по-прежнему доминировали, но в регионах, где надо было работать с покупателем, убеждая его в преимуществах своего товара, немцы постепенно стали выходить вперед [294, с. 494—527]. Таким образом, этот пример показывает, что создаваемые государством условия хозяйствования были в Германии менее благоприятными, чем в Англии, и немецкий бизнес добивался успехов в конкурентной среде не столько благодаря, сколько вопреки государственной политике.
В определенных случаях формирование неблагоприятных условий приводило к некоторому сокращению участия Германии в международной торговле. Так, например, вывоз чугуна и машиностроительной продукции из страны в условиях протекционизма и низкой производительности труда резко сократился (естественно, в относительном, а не в абсолютном выражении). Если в 1880 г. экспортировалось 40% произведенной продукции, то в 1900 г.— только 20%. Сократились в это время также масштабы вывоза угля [1860 г.— 14,6% Д° бычи; 1900 г.— 13,9% добычи) и хлопчатобумажных товаров [1840 г.— 24,9% производства; 1890 г.— 18,6% производ-

447
ства). Подобная тенденция прослеживалась, очевидно, и в ряде других отраслей [53, с. 343].
Заметим попутно, что относительное сокращение объема германской внешней торговли не представляло собой отражение складывавшихся в то время международных тенденций. Объем международной торговли промышленными товарами в конце XIX — начале XX столетия быстро возростал. Если взять 1913 г. за 100%, то в 1876-1880 гг. он составлял лишь 31,4%, а в 1901-1905 гг.— 53,7% [428, с. 150].
С экспортом были проблемы, зато на внутреннем рынке металл и машины активно использовались для наращивания вооружений. Косвенным показателем того, насколько искусственно раздувался спрос на продукцию тяжелой индустрии, является соотношение темпов ее роста с темпами роста легкой промышленности: последняя развивалась в два раза медленнее [154, с. 35]. Еще один яркий пример искусственным образом сформированных структурных перекосов в экономике представляет автомобилестроение. В Германии автомобиль появился раньше, нежели в США, но широкого распространения вплоть до Первой мировой войны он не получил. Если в США в 1914 г. производилось более полумиллиона автомобилей, то в Германии — только 70 тыс. [47, с 259; 41, с. 38]. И это не было случайностью, поскольку имеющиеся ресурсы поглощал не столько потребительский рынок, сколько государственный сектор.
Если в 1873 г. в Германии именно производство потребительских товаров играло ведущую роль в экономике, то после Великой депрессии на передний план вышло производство средств производства. Еще в 1882 г. сельское хозяйство производило большую часть продукции. Однако в 1895 г.— большая часть уже приходилась на промышленность, где
полностью доминировала тяжелая индустрия [405, с. 179, 200].
В известной мере можно говорить даже о том, что германская политика стала благодаря протекционизму пленницей германской экономики. Трудности с реализацией на рынке всей производимой тяжелой индустрией не слишком-то

448
конкурентоспособной продукции сама по себе подстегивали милитаризацию [304, с. 156].
Думается, что при таком структурном перекосе в экономике, определяемом большой долей государственного потребления, данные о динамике экономического роста для Германии конца XIX — начала XX столетия не вполне сопоставимы с данными о динамике роста страны, ориентирующейся преимущественно на частный спрос. Впоследствии СССР и другие государства с экономикой советского типа, а также нацистская Германия демонстрировали очень быстрый рост ВВП — что, однако, не находило адекватного выражения в росте качества жизни. А после начала рыночных реформ рост вдруг оборачивался гигантским трансформационным спадом.
Таким образом, реальные достижения германской экономики предвоенного периода в значительной степени объясняются ее прошлыми успехами, а не той государственной хозяйственной политикой, которая проводилась начиная с эпохи Бисмарка.
«Выдвижение Германии на позиции третьей промышленной державы мира,— отмечал Г. Крейг,— к 1914 г. все равно произошло бы даже в том случае, если бы протекционисты не победили бы в 1879 г.» [309, с. 100]. А другой исследователь германской экономики — В. Моммзен высказывался еще более определенно: «Германский успех в последние два десятилетия перед 1914 г. был достигнут совсем не благодаря, а скорее вопреки проводимой в стране экономической политике. Электротехническая и химическая промышленность вырвались вперед своих заокеанских конкурентов благодаря активно применяемым техническим новшествам... Что же касается тяжелой индустрии, то она была совращена благоприятным инвестиционным климатом и сильными позициями, предоставленными ей на внутреннем рынке» [453, с. 26].
Процесс модернизации оставался к началу XX столетия незавершенным. Этатистские черты, проявившиеся к этому времени, в значительной мере образовали фундамент все последующих трудностей,— причем главные трудности проистекали даже не из протекционистской политики, ставшей

449
характерной для большинства стран мира в этот период (германские тарифы в конечном счете оказались даже далеко не самыми высокими), а из тех процессов, которые вызревали в глубинах германского бизнеса.

КРУГОВАЯ ПОРУКА

Период наиболее быстрого хозяйственного развития Германии стал одновременно и периодом, в течение которого подспудно накапливались серьезные проблемы, отчетливо проявившиеся в XX веке и надолго застопорившие ход модернизации. Германская экономика все более теряла свой либеральный характер и превращалась в жестко регулируемую систему. Примечательно, что если во Франции с ее сильно развитым государственным аппаратом и сравнительно пассивным предпринимательским слоем идеи дирижизма внедрялись в хозяйственную систему «сверху», то в Германии, где мессианские идеи в среде имперской бюрократии не приживались, зато деловые круги отличались чудовищной энергией, работоспособностью и дисциплинированностью, практика хозяйственного регулирования стала продуктом «революции, осуществленной низами».
Наиболее яркое воплощение эта «революция» нашла в массовом движении по созданию картелей — монополистических объединений, регулирующих цены и условия ведения бизнеса в отдельных отраслях экономики. Толчком к развитию данного движения стал экономический кризис 1873 г., подорвавший нестойкую и недолго господствовавшую среди элитарных слоев общества веру в либерализм. Деловые круги пришли к выводу о том, что надо брать власть над рынком в свои руки, и активно приступили к работе по установлению контроля.
До 1875 г. в Германии существовало лишь восемь картелей, и это, скорее, был «экзотический цветок», нежели важная

450
«кормовая культура» местного бизнеса. Затем ситуация постепенно стала меняться, и к 1885 г. появилось уже 90 картелей. В этот период их заметили: первое научное описание этого феномена относится к 1883 г., но по-настоящему мощная волна картелизации пришлась на период 1888-1891 гг. В Германии к этому времени насчитывалось уже 210 монополистических образований данного типа, а к началу XX века эксперты уже просто потеряли им счет. Фактически была картелирована большая часть экономики [53, с. 292]. В 1903 г. половина германского угля и большая часть металла были предметом картельного регулирования [458, с. 67].
Хорошо известно, что тенденция к монополизации хозяйства в этот период охватила все ведущие капиталистические страны. Это был объективный процесс, определяемый выходом экономики на качественно новый уровень развития. Однако специфика Германии состояла в том, что здесь монополизация не встретила такого твердого сопротивления общества, как, скажем, в США, где быстро появились антитрестовское законодательство, а также публицистика, разоблачавшая злоупотребления монополистов (так называемые «разгребатели грязи»). Почва же для монополизации в Германии с ее крупными компаниями, быстро вытеснявшими мелкий бизнес (не имевший здесь таких ниш, как, например, во Франции или в Италии), оказалась наиболее благоприятной.
В Германии ни одна крупная политическая партия не выступала против организации картелей. Только отдельные мелкие радикальные группировки, чье влияние в Рейхстаге было минимальным, в какой-то мере пытались сопротивляться усилению господства большого бизнеса [377, с. 185]. И все это при том, что монопольно высокие цены очевидным образом подрывали благосостояние населения, которое депутатов Рейхстага избирало. Авторитарное по природе немецкое общество неспособно было отстаивать свои интересы так, как это делало демократическое американское.
«У немцев,— отмечал Д. Клэпхэм,— картельные соглашения были более тщательно разработаны, более масштабны, и они более благожелательно принимались как часть рацио-

451
нальной экономической организации всего общества, нежели каких-либо других народов. Множество международных соглашений в 1890-1910 гг. были разработаны и организованы именно немцами» [305, с. 309-310].
Между всеми элементами разветвленной системы государственного вмешательства имелась четкая внутренняя связь. Одно логически вытекало из другого. Усиление аграрного протекционизма было не выгодно промышленникам, но зато они получили благодаря картелям возможность поддерживать высокие цены, а благодаря росту бюджетных расходов — возможность продавать свою продукцию государству. Картели и налоговое бремя нанесли удар по рабочим, зато последние получили социальные законы. Таким образом, все общество было как бы связано «круговой порукой». Все видели свой выигрыш и не стремились замечать проигрышей.
Отсутствие сопротивления общества ускоренной картелизации наряду со стремлением имперской бюрократии использовать мощный германский бизнес в интересах милитаризации страны сделало государство союзником монополий. Можно сказать, что в такой своеобразной форме Германии пришлось расплатиться за те колоссальные успехи в деле авторитарного реформирования экономики, которые были достигнуты во времена Штейна и Гарденберга. Авторитаризм обеспечил прохождение реформ в наиболее эффективной и безболезненной форме (без революций, инфляции, популизма и т.д.), но он же породил того «могильщика», который всерьез вознамерился их «закопать», как только появилась подобная возможность.
Германская бюрократия, долгое время функционировавшая чрезвычайно успешно, предпочла не выпускать власть из своих рук, благо общество не слишком сильно эту власть требовало. Во главе страны по-прежнему, как и при Фридрихе Великом стояли представители аристократических семей, считавшие своим долгом (и одновременно правом) служить нации,не разделяя «бремя» этой службы с кем-либо еще. Эволюционный германский путь развития государства долгое

452
время походил на путь английский, но после 1867 г. в Англии аристократия допустила в сферу государственного управления новые слои населения, а сама, напротив, частично удалилась в хозяйственную сферу. В Германии же ничего не изменилось. Узкий бюрократический слой аристократического происхождения продолжал править безраздельно, совершенно не интересуясь при этом бизнесом [453, с. 8-9].
«Знать голубых кровей,— отмечал X. Холборн,— могла, как ей представлялось, процветать лишь среди зеленых лугов, но увядала в атмосфере черных дымовых труб» [380, с. 126]. Цвета германской промышленности не сочетались с цветом крови германской аристократии. Единственное исключение из общего правила представляла, наверное, знать Верхней Силезии, которая действительно приняла значительное участие в промышленном развитии своего региона. Но, как правило, свободные денежные средства немецкие помещики вкладывали в закладные (т.е. фактически в расширение своих аграрных хозяйств) или же в государственные бумаги, что, кстати, еще больше ориентировало их на усиление этатизма [494, с. 40].
Гражданское общество, наличие которого является важнейшей чертой модернизации, в Германии конца XIX века так и не сложилось. Германский бизнес, являвшийся, пожалуй, в тот момент наиболее сильным социальным слоем, проявлял максимально возможную активность в плане организации регулирования общественной жизни посредством сотрудничества с имперской бюрократией, но очень слабо участвовал в политической жизни страны. Демократические механизмы воздействия на власть, издавна сложившиеся, например, в Англии и в США, а в этот период времени уже неплохо работавшие во Франции, германский бизнес не интересовали.
Все важнейшие решения проходили через центр, через администрацию, а не через общество. Эти решения, если можно так выразиться, принимались, но не воспринимались. Общество готово было принять практически все то, что ему спускалось сверху, и более того, готово было само наделять

453
«верхи» любой требующейся им властью, полагая, что там, наверху, смогут лучше разобраться во всех вопросах, тогда как дело рядовых немцев — лишь повиноваться властям.
Еще в 1851 г. упомянутый выше банкир Г. Мевиссен изложил кредо немецкого бизнесмена, указав на «общую импотенцию» парламента и на то, что к лучшему будущему может привести только экономическая деятельность [503, с. 84]. Подобный подход сохранился в деловых кругах и в дальнейшем.
Интересную возможность сопоставления тех подходов к общественной жизни, которые доминировали в германской хозяйственной элите, с подходами, характерными для сложившегося гражданского общества, дает исследование, осуществленное X. Бергхоффом и Р. Мюллером. Они составили выборку из 1328 английских и 1324 германских бизнесменов, проживавших в конце XIX — начале XX века, и сопоставили их по целому ряду различных параметров. В частности, применительно к интересующему нас вопросу важно проведенное ими сопоставление по степени участия бизнесменов в политической и общественной жизни своих стран.
Выявленные различия оказались чрезвычайно значительными. Почти половина из обследованных английских бизнесменов (605 человек) принадлежала к какой-либо политической партии. В Германии же партийная принадлежность была характерна менее чем для 5% представителей бизнеса (55 человек). И это неудивительно. В Германии политические партии были фрагментарными, бессильными и обладали слишком уж плохой репутацией. Авторитарное государство презирало их как выразителей индивидуалистических интересов, тогда как имперская бюрократия считалась у немцев институтом беспристрастным и отражающим интересы всего общества. Соответственно германский бизнесмен не испытывал желания вступить в партию, которая обладает весьма сомнительным юридическим и политическим статусом [279, с 279].
Для германского бизнеса в то время, так же как для бизнеса российского сейчас, естественнее было решать свои текущие насущные вопросы, договариваясь тем или иным путем

454
с той силой, которая реально управляет страной, а не играть в странные игры под названием «парламент», «гражданское общество», «контроль за властью» и т.п. В сегодняшней России, правда, парламент представляет некоторый интерес для бизнеса в качестве механизма «работы» с коррумпированным госаппаратом. Для Германии же, где масштабы коррупции были сравнительно невелики, парламент не представлял для бизнеса даже подобного интереса.
Из обследованных германских бизнесменов только 10 человек были депутатами Рейхстага, тогда как из числа обследованных англичан парламентариями являлись 105 человек — в 10 с лишним раз больше. Если взглянуть на данную проблему в целом, а не в пределах выборки, то выявится похожая картина. Среди английских парламентариев за период с 1885 по 1906 г. примерно 30% составляли бизнесмены, тогда как среди депутатов Рейхстага в 1887-1890 гг. число представителей бизнеса не достигало и 15%. Самое же интересное то, что их доля со временем не только не возрастала, но, напротив, убывала. В Рейхстаге 1912-1918 гг. доля бизнесменов упала до 4,6% [279, с. 280-281].
И дело было даже не в том, что их перестали избирать граждане. Сами бизнесмены постепенно теряли интерес к парламентской деятельности. Это наглядно демонстрирует эволюция структуры фракций национал-либералов и левых либералов. Максимального представительства бизнес достиг в этих фракциях к 1890 г.: 40% и 27% соответственно. А затем наметилось резкое снижение доли представителей деловых кругов: 13% и 7% к 1913 г. [503, с. 240-241]. Иначе говоря, Германия с течением времени скорее не приближалась, а отдалялась от того состояния, которое можно характеризовать как гражданское общество. Тот, кто реально что-то значил в жизни страны, не хотел иметь дела с институтом представительной власти.
Точно такой же была картина и на местах. Из числа обследованных бизнесменов только 173 немца заседали в муниципальных органах власти (против 419 англичан). Заниматься

455
делами своего города германский бизнес не особо стремился, предпочитая решать проблемы только в рамках своего предприятия [279, с. 280].
Более того, германский бизнес вообще не слишком стремился заниматься социальными проблемами своей страны, благо государство, как мы видели выше, взяло решение рабочего вопроса на себя. Соответственно только 151 бизнесмен занимал какой-либо пост в разного рода филантропических структурах. В Англии ситуация складывалась кардинально иным образом. Социально активными были 816 бизнесменов, т.е. более половины из числа обследованных. А поскольку каждый из них занимал, как правило, несколько постов в разного рода структурах, общее число таких постов (3976) даже превышало число самих представителей бизнеса [279, с. 278].
Немецкий бизнес делал деньги, а не занимался «всякой ерундой». В значительной степени этот факт (помимо тех, о которых уже шла речь выше) объясняет быстрый экономический рост Германии (в том числе и по отношению к Англии). Но этот же факт доказывает, что этатистский поворот в Германии был не случайностью, не следствием одних лишь политических интриг Бисмарка или одной лишь злой воли Вильгельма II. Он был настолько глубоко заложен в немецкой культуре той эпохи, что даже отдельные попытки либерального ренессанса ничего не могли изменить.
Теоретически у Германии имелось две возможности вернуть тот курс, который проводился до 1878 г. В 1888 г. на трон взошел император Фридрих III, придерживавшийся более либеральных взглядов, нежели его отец Вильгельм I. Однако Фридрих был смертельно болен и правил страной всего 99 дней. Более показательной является вторая попытка либерализации,связанная с заменой канцлера Бисмарка на генерала Лео фон Каприви в 1890 г.
Каприви был командиром десятого армейского Ганноверского корпуса. Высокий, по-военному подтянутый, «типичный тевтон» - как писала в то время газета «The Times». «Его
можно было бы принять за брата князя Бисмарка,— отмечала

456
газета,— или даже за его двойника» (цит. по: [455, с. 31]). Однако на самом деле Каприви во многом отличался от своего предшественника на посту канцлера.
Он не был природным тевтоном. Его семья, имевшая то ли итальянские, то ли славянские корни, происходила из Австро-Венгрии. Каприви являлся профессиональным военным, что, кстати, тоже отличало его от сугубо штатского Бисмарка, но, несмотря на это, генерал был достаточно начитан (особенно в вопросах истории), свободно говорил по-английски и по-французски. Он обладал способностью быстро схватывать все новое и имел серьезный опыт административно-хозяйственного руководства, поскольку на протяжении некоторого времени возглавлял адмиралтейство.
Каприви понимал, что Европа, быстро двигавшаяся по протекционистскому пути, проложенному Германией, может вот-вот вступить в тарифную войну всех против всех, если не принять быстрых и эффективных решений.
Еще одной проблемой, вставшей к тому времени в полный рост, стало увеличение стоимости жизни, вызванное в основном протекционизмом. Продовольствие в Германии из-за таможенных пошлин стоило дороже, чем в странах-производителях и в странах, придерживающихся фритредерской политики. Так, например, цена килограмма пшеницы составляла в 1891 г. в Будапеште 175 марок, в Амстердаме — 169 марок, в Нью-Йорке — 166 марок, а в Берлине — целых 224 марки [270, с. 45].
Негативно влияло на положение широких народных масс и сворачивание экспорта, лишавшее многих людей рабочих мест. Это вызывало общественное недовольство, что наложило вскоре отражение в увеличении числа голосов, отданных на выборах за вновь легализованную социал-демократию-

457
Кроме того, расширилась эмиграция среди тех, кто не мог найти приложение своим силам в Германии.
Наряду с необходимостью смягчения протекционизма появилась и некоторая возможность действовать в данном направлении. Закончился период отстранения социал-демократов от политики, а поскольку в интересах представляющей рабочей класс партии было по возможности добиваться снижения цен на предметы потребления, в Рейхстаге усилилась фритредерская группа.
Каприви попытался обеспечить общественное согласие. Ради этого он отказывался от протекционизма и начал стимулировать экспорт. Был снижен ряд импортных тарифов, а некоторые картели получили экспортные субсидии [305, с. 319].
То, что картели в этот момент лишь усилились, уже само по себе свидетельствовало о слабости антиэтатистских настроений. Но в дальнейшем либерализм встретил преграды и во внешнеэкономической сфере.
Отказаться от протекционизма в одностороннем порядке было уже невозможно, поскольку он охватил всю Европу и в ряде стран тарифы взлетели даже на большую высоту, чем в Германии. Поэтому Каприви попытался создать к 1892 г. таможенный союз в Центральной Европе, опираясь преимущественно на Австро-Венгрию и Италию, с которыми складывались дружественные политические отношения в рамках тройственного альянса. Этот союз должен был быть по идее противопоставлен жесткому протекционистскому курсу, проводимому Россией и США [455, с. 140].
Курс, намеченный Каприви, вписывался в новую политическую линию страны. К тому же плохой урожай 1890-1891 гг. к поднял продовольственные цены на германском рынке по сравнению с ценами в других странах мира, что политика создания своеобразного нового таможенного союза нашла высочайшую поддержку. Заключение ряда торговых договоров принесло канцлеру титул графа.
В итоге система Каприви сложилась из двух составных частей.

458
С одной группой стран (Австро-Венгрия, Италия, Бельгия, Швейцария, Испания, Румыния, Сербия) удалось заключить двусторонние договоры, которые облегчили взаимную торговлю. В ответ на снижение зернового тарифа германские промышленные товары получали доступ на рынки соседних стран. Снижены были и пошлины на вино, что было особенно важно для итальянцев. Тем не менее в целом тариф оставался даже более высоким, чем тот, который был установлен в 1885 г. Фактически имел место не более чем компромисс между фритредерами и протекционистами.
С другой же группой стран по-прежнему сохранялись неблагоприятные торговые отношения. Да и в политическом плане Англия, Франция, Россия, США оказывались противниками Германии, что препятствовало развитию экономических связей. С Россией в 1893 г. у Германии даже разразилась таможенная война. А французский тариф Мелэна 1892 г., означавший серьезный поворот в сторону протекционизма, был принят практически сразу после того, как Франция поняла, что оказалась за бортом таможенных договоров, заключавшихся в Центральной Европе (возможно, если бы в Германии проводилась другая политика, ее западный сосед вообще остался бы на фритредерских позициях).
И кайзер, и канцлер постоянно держали в уме возможность развертывания военного противостояния, поэтому экономика оставалась лишь служанкой политики. «Я полагаю,— заявлял Каприви, то ли выражая свое личное мнение, то ли подлаживаясь под господствующие в стране настроения, что для Германии лучше поддерживать свое собственное сельское хозяйство, чем зависеть от третьих стран (имеются в виду стороны заокеанские.— Авт.) в военное время» [455, с. 147].
Поначалу оппозиция деятельности Каприви была незначительной. Фритредеры оказались довольны тем, что наметился поворот в сторону некоторого либерализма, а протекционисты же удовлетворялись тем, что фактически сохранили свои основные позиции. А самое главное, все видели благожелательное отношение к новому курсу со стороны императора.

459
Рейхстаг обсуждал либерализацию торговли всего неделю и проголосовал за договоры подавляющим большинством. Однако по мере того, как экономические задачи начали у него доминировать над политическими, и по мере того, как юнкерство начинало чувствовать угрозу своим интересам, ситуация стала быстро изменяться.
Уже заключение договора с Румынией в конце 1893 г. с трудом прошло через Рейхстаг. Многие депутаты полагали, что это первый шаг на пути к заключению торгового договора с Россией,— а подобный договор в корне менял экономическое положение юнкерства, поскольку открывал дорогу дешевому восточному хлебу. Газеты начали критиковать опасный либерализм бюрократов. Многие из тех парламентариев, которые в конечном счете поддержали договор с Румынией, оставляли за собой право изменить позицию в случае голосования по возможному договору с Россией [455, с. 291, 296].
Кайзер постепенно стал беспокоиться относительно своей личной популярности. Он начал демонстрировать внимание находящемуся в отставке Бисмарку, который абсолютно не принимал политику Каприви. В авторитарном обществе это изменение позиции Вильгельма II было расценено как важный сигнал. Теперь и Вильгельм, и Бисмарк оказались на стороне противников канцлера. Все стали ждать отставки Каприви и начали даже откровенно травить его.
Ненависть, которую проявляли к Каприви юнкеры, была не просто политической. Она оказалась глубоко личной. Канцлер не просто попытался повернуть экономическую политику в Другую сторону — он предал свой собственный класс. В итоге ему был объявлен общественный бойкот. С Каприви вообще отказывались иметь дело. С ним даже не желали разговаривать[455,с.ЗО2].
Не отставала и фермерская лига, обвинившая канцлера том, что он играет на руку евреям. Помимо экономики эта лига была сильно обеспокоена тем, что такие традиционные
«аграрные» моральные ценности, как честь, ответственность и т.д., окажутся совершенно несовместимы с развитием

460
промышленности. Наконец, удар по репутации Каприви нанесло и академическое сообщество, в частности такие известные сторонники протекционизма, как профессора Адольф Вагнер и Генрих фон Трейчке [270, с. 61-63].
В этой ситуации не нашлось никакой серьезной политической силы, которая смогла бы поддержать фритредерскую политику. В значительной степени германские промышленники были заинтересованы в открытии зарубежных рынков для их продукции, но они не стремились выступать против юнкерства, ожидая, что государство найдет возможность компенсировать им финансовые потери, связанные со следованием курсом протекционизма. По-прежнему доминировало лоббирование, а не открытое отстаивание политических интересов. Центральная ассоциация германской промышленности очень активно поддерживала юнкеров, и правительство должно было даже публично заявить, что эта структура не выражает интересы всей национальной индустрии.
После перемены настроения в верхах Каприви оказался абсолютно одинок. Прогуливаясь однажды вечером по канцлерским покоям, он в раздражении бросил: «Каким же надо было быть идиотом, чтобы согласиться стать преемником Бисмарка» [455, с. 32].
Тем не менее ему еще удалось провести в жизнь торговый договор с Россией. Кайзер внезапно заявил: «Я не собираюсь воевать с Россией из-за сотни тупых юнкеров» [455, с. 305], и в Рейхстаге, как по мановению волшебной палочки, обнаружилось твердое большинство, готовое поддержать договор. Кроме «партии власти» за него проголосовали социал-демократы, радикалы и поляки [270, с. 87].
Но это была уже лебединая песня Каприви. После того как российский хлеб пошел на германский рынок, юнкеры в очередной раз усилили борьбу с новоявленным фритредерством. В 1894 г. Каприви ушел в отставку, а с 1897 г. стали разрываться или просто не возобновляться заключенные им двусторонние договоры,— хотя политика Каприви не нанесла ущерба аграрному сектору. В 90-х гг. при сравнительно мягкой тарифной защите германское сельскохозяйствен-

461
ное производство даже превысило по объемам производство 80-х гг.Протекционисты перешли в очередное наступление. В 1894—1896 гг. ими даже была предпринята попытка ввести государственную монополию на закупки зерна. Стоявший у истоков движения монополистов прусский юнкер граф Каницфон Поданген предлагал продавать на внутреннем рынке зерно по высоким фиксированным ценам, а разницу между тарифами мирового и внутреннего рынков направлять в бюджет.
Под курс, отражающий хозяйственные интересы юнкеров, подводилась даже соответствующая идеологическая база. «От зерна зависят судьбы германского сельского хозяйства, а от германского сельского хозяйства — судьбы Рейха»)— говорил Каниц, давая понять, что отечественное производство (даже неэффективное) необходимо на случай войны с соседями, чреватой перебоями с импортом продовольствия [353, с. 53-54]. Подобная логика, естественно, привлекала внимание кайзера, хотя ввести государственную монополию Каницу все же не удалось.
Что, однако, привлекает внимание в истории с движением Канитца, так это отсутствие какого-либо аналогичного движения у фритредеров. Социальная пассивность на либеральном фланге продолжала доминировать(1).
В итоге скоро наступил очередной этап усиления протекционизма. В 1906 г. канцлер Бернгард фон Бюлов установил
(1).В какой-то степени попыткой сопротивления альянсу стали и ржи можно считать формирование Организации торгового договора, созданной в 1900 г. представителями передовых отраслей экономики — химической, электротехнической, машиностроительной [405, с. 241]. Однако действия ее были не слишком заметны и, самое главное, не слишком успешны. По-видимому, она больше ориентировалась на то, чтобы работать с имперской бюрократией, а не на то, чтобы пробуждать гражданское общество и организовывать тех, кто объективно заинтересован в ограничении протекционизма.

462
свой таможенный тариф. Пошлины на зерно были повышены до уровня, который превышал тарифы эпохи Каприви в 1,5-3,5 раза [353, с. 62]. А что касается промышленных товаров последней стадии переработки, то по многим из них тариф Бюлова доходил до 50% стоимости [377, с. 223]. Фактически это был уже запретительный тариф, который в свое время так критиковал «идеолог немецкого протекционизма» Лист.
Если в 1894-1896 гг., т.е. после того как провел свои реформы Каприви, стоимость продовольствия в Германии снизилась, то вслед за действиями правительства Бюлова цены вновь резко пошли вверх [270, с. 266].
Следует, правда, заметить, что сложившаяся в конечном счете в Германии тарифная система оказалась не самой жесткой в мире. Скажем, у России или даже у считающихся оплотом либерализма США средний уровень пошлин на промышленные товары был значительно более высоким. Германская тарифная система оказалась очень дифференцированной. Она включала высокие пошлины на сельхозпродукцию, железо, медь и товары высокого уровня переработки. На ряд видов сырья тарифов не было; на товары низкого уровня переработки тарифы были невысокими [305, с. 321].
Тем не менее во всей этой истории с протекционизмом важно отметить, что общество в целом не нашло в себе сил сохранить либеральный курс даже в одной из экономических сфер. Что же касается картелирования и государственных финансов, то здесь не было предпринято даже малейшей попытки что-то изменить в либеральную сторону. В конечном счете подобная покладистость ударила по самим же немцам. Легкий переход к государственному регулированию сказался в дальнейшем, особенно в 30-х гг.
Пока же Германия торжествовала и готовилась к войне. Германская хозяйственная система представлялась абсолютно надежной. Люди верили в то, что она может творить чудеса. И действительно, как им было не верить в это? Человек, появившийся на свет в 1834 г., т.е. одновременно с Таможенным союзом, достиг 80 лет к 1914 г. На протяжении его жизни Германия превратилась из аморфной массы множества кро-

463
хотных, слабых государств в державу, которая по праву могла претендовать на мировое лидерство. Казалось, что и следующие 80 лет будут столь же блестящими.
Жизнь, однако, распорядилась по-своему. В 1914 г. началась война. А через 80 лет после ее начала Германия только-только смогла восстановить свою территориальную целостность, воссоединившись с теми восточными землями, которые довели до абсолюта практику государственного регулирования, сложившуюся при Бисмарке.