Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 3. ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

ВРЕМЯ ВЕЛИКИХ РЕФОРМ

Прусские реформы берут начало с королевского эдикта 9 октября 1807 г., подготовленного Штейном и представлявшего собой первый шаг в области аграрных преобразований. В соответствии с этим документом в стране уничтожались крепостная зависимость (для одной части крестьян сразу, для другой — с 1810 г.) и сословное деление. Соответственно вводился свободный рыночный оборот земель. Крестьяне и бюргеры с этого момента могли приобретать дворянские земли, что должно было способствовать как повышению эффективности их использования, так и развитию ипотеки.
Впрочем, «разрешить рынок» было не так уж трудно. Главные проблемы при этом сохранялись. Если французская Революция дала народу землю в условиях, когда дворянство не могло оказать должного сопротивления, то прусской монархии надо было каким-то образом урегулировать отношения помещиков и крестьян. Эдикт 1807 г. фактически не решил проблему собственности. Все крестьянские повинности, обусловленные не личной зависимостью, а правом пользования землей или особыми контрактами, по-прежнему оставались в силе [100, с. 68].

372
Таким образом, получалось, что эффективность ведения хозяйства крепким крестьянином все же ограничивалась обязанностью нести старые повинности, а эффективность ведения помещичьего хозяйства снижалась из-за обязанности поддерживать бедствующего арендатора. Ведь даже самый захудалый крестьянин имел право на получение от помещика пособия в случае неурожая или падежа скота, а также право на древесину и валежник из господского леса. Кроме того помещик отвечал за уплату податей в случае несостоятельности крестьянина и обязан был возводить необходимые тому постройки, что после военных разрушений было особенно актуально [145, с. 205].
Пребывавшие в единой «хозяйственной связке» помещик и крестьян по-прежнему мешали друг другу жить и работать. Завязывавшийся веками узел надо, было так или иначе разрубить.
Трудно сказать, каким образом собирался разрешить данную проблему Штейн. Г. Кнапп полагал, что сам глава реформаторов не собирался после отмены крепостной зависимости давать помещику возможность свободно распоряжаться крестьянской землей, тогда как все сотрудники реформаторского министерства считали охрану крестьянина мерой, не соответствующей требованиям времени [84, с. 113]. Учитывая значение, которое Штейн придавал необходимости единения нации в борьбе с Наполеоном, можно поверить, что он не хотел серьезно ущемлять крестьянство. Тем не менее, скорее всего, еще до отставки Штейна наметилось определенное движение в сторону помещичьего варианта решения земельного вопроса.
Проект развития преобразований, подготовленный либералом старшего поколения бароном Фридрихом Леопольдом фон Шрёттером, министром по делам провинций Восточная и Западная Пруссия, давал право помещику объединять крестьянские наделы в крупные крестьянские имения или присоединять их к господским землям. Проект Шёна был выдержан примерно в том же ключе [84, с. 109-111].
Штейн отверг документ, представленный Шрёттером, и отправил его на доработку, которая велась, судя по всему

373
Шёном. В результате основные идеи весьма неблагожелального по отношению к крестьянам проекта в итоговом документе сохранились, и Штейн все же вынужден был их одобрить[84, с. 117-119].
Скорее всего, он понимал, что иным, более мягким путем реформа в принципе осуществляться не сможет. С одной стороны, многие крестьяне были слишком разорены войной для того, чтобы быстро стать эффективными хозяевами. С другой — доминирующая роль помещика в прусской деревне при отсутствии независимой администрации (хотя бы на том уровне, какой имелся в предреволюционной Франции) все равно делала шансы решения вопроса в пользу крестьян минимальными. В Германии не имелось той силы, которая смогла бы на практике отстоять интересы крестьянина в борьбе с помещиком, даже в том случае, если бы условия реформы оказались более благожелательны по отношению к первому, а не ко второму.
Уже через несколько месяцев после начала реформы — 14 февраля 1808 г. помещики получили возможность в определенных случаях присоединять к своим имениям крестьянские наделы. Однако это было лишь началом длительного процесса разделения земель. Прусская аграрная реформа затянулась на долгие годы именно потому, что требовалось урегулировать отношения помещиков с крестьянами.
Следующий кардинальный шаг был сделан только в 1811 г. при Гарденберге. Значительной части крестьян (в основном владельцам крепких, жизнеспособных хозяйств) предоставлялось право собственности на землю — с тем, однако, условием, что они половину (ненаследственные держатели) или треть (наследственные) ее отдают помещику. Очередной этап войны задержал реформу, но 29 мая 1816 г. в практику регулирования аграрных отношений были внесены окончательные разъяснения, и начался процесс качественных преобразований, который в основном завершился к концу 30-х гг.
Несколько по-иному протекал процесс реформирования на Западе — в Рейнланде и Вестфалии. При французах там Реформа была проведена на французский манер, т.е. в пользу крестьян. Однако затем результаты этой реформы

374
были отменены. В итоге прусский путь преобразований ского хозяйства все же возобладал и там.
В конечном счете аграрная реформа привела к тому что значительная часть крестьянских земель перешла к помещикам и усилила мощь юнкерских латифундий. Так, например в Бранденбурге крестьяне к 1859 г. потеряли около 20% своих земель [82, с. 284]. Кроме того, те крестьянские хозяйства, которые не подлежали регулированию по нормам 1816 г. (в основном это были слабые хозяйства сомнительной жизнеспособности), фактически во многих случаях присоединялись к помещичьим фольваркам. К 1837 г., по оценке И. Костюшко таким образом было присоединено порядка 30 тыс. хозяйств [100, с. 132]. По оценке X. Холборна, к 1846 г. потери бедноты оказались еще больше. В общей сложности от 46 до 54 тыс. крестьянских хозяйств вместе с 70 тыс. мелких семейных владений попало в руки знати [379, с. 409]. В ряде случаев (в основном это зависело от конкретного региона) крестьянам удавалось отстоять свои права на землю, но в целом преимущество в борьбе было все же на стороне юнкеров.
М. Китчен, подводя итоги аграрной реформы в целом, указывал: большинство историков полагает, что крестьяне потеряли примерно 2,5 млн акров, или порядка 45% всех земель, хотя, конечно, точный подсчет в таких вопросах невозможен. Одной из особенностей аграрной Германии стало то, что в отличие от английской практики крупного землевладения образованные после реформы поместья не сдавались в аренду фермерам, а управлялись централизованно, как единое капиталистическое хозяйство [405, с. 13].
Германия стала страной крупного землевладения — одним из наиболее ярко выраженных государств подобного типа в Европе. К 1907 г. 62% обрабатываемых земель приходилось на крупные и средние хозяйства [41, с. 53].
«Штейн пытался предотвратить поглощение мелких владений крупными и сохранить прусское крестьянство, как класс,— отмечал Д. Сили.— Но все эти попытки были сведены на нет законодательством Гарденберга, которое поставило сохранение крестьянской собственности в зависимость толь-

375
ко от его собственной способности к выживанию, а не от покровительства со стороны государства» [498, с. 22]. Гарденберг действовал уже после завершения войн и мог не слишком смущаться необходимостью учета интересов широких крестьянских масс.
Важным этапом реформы стал также раздел общинного имущества, осуществленный в 1821 г. Община препятствовала становлению хозяйственной самостоятельности крестьянина, сохраняла зависимость отдельных производителей друг от друга. Превращение общинного имущества в частную собственность позволяло его продавать, закладывать, пускать в нормальный хозяйственный оборот.
Наконец, в 1850 г. был начат последний этап реформ, на котором регулировались отношения применительно к тем землям, которые до сих пор оставались неподеленными. Была разработана система выкупных платежей, но процесс выкупа растянулся на десятилетия, так что еще в конце 20-х гг. XX века в Германии имелись обремененные платежами хозяйства [100, с. 228]. Мероприятия этого последнего этапа в большей степени, чем раньше, ориентированы были на интересы крестьянства, получавшего возможность платить в рассрочку, однако, как отмечал Г. Кауфман, «было уже поздно. Число регулирований по закону 1850 г. было невелико; большинство крестьян, которых он должен был спасти, было уничтожено на основании разъяснений 1816 г.» [80, с 54].
Таким образом, реформа шла очень медленно и, казалось бы, неэффективно. Весьма распространенной в исторической литературе (особенно социалистической) является такая трактовка данной проблемы, согласно которой содержание аграрной реформы Штейна просто оказалось выхолощено последующими эдиктами, в результате чего выгоду получили лишь помещики. Например, В. Базаров и И. Степанов склонны были считать, что в ходе реформы «монархическая власть беспомощно склонялась то на сторону государственных интересов, то на сторону притязаний помещиков. Реформа поэтому получилась половинчатая» [9, с. 4]. Ф. Меринг отмечал,-

376
что в Пруссии «понадобилось два поколения, чтобы в бесконечно жалкой мере достигнуть того, что французская революция, во всяком случае, провела в одну ночь» [125, с. 120-121]
Такой подход можно было бы считать правильным, если бы целью аграрной реформы являлось именно наделение землей крестьян. Однако на самом деле первостепенное значение для экономического развития имеет не то, кому конкретно достанется спорное имущество, а сам факт четкого определения прав на него. Главное, чтобы был конкретный собственник, имеющий защищенную законом возможность как использовать землю в своих хозяйственных интересах так и продать ее на сторону. Если такой собственник имеется, рынок сразу же или со временем перераспределит имущество и отдаст надел в руки эффективно работающего хозяина.
В Пруссии земля была в конечном счете поделена, хотя на это и ушло значительно больше времени, чем во Франции. Более того, завершение раздела в пользу помещиков способствовало созданию в Пруссии крупных эффективно работающих юнкерских хозяйств и массовому оттоку безземельного крестьянства в город. Дифференциация сельского населения и его значительное сокращение способствовали развитию рыночных отношений, создавали, с одной стороны, огромное число потребителей продукции формирующейся немецкой промышленности, а с другой — большой отряд рабочих, активно используемых национальным капиталом.
«Удавшаяся» агарная реформа во Франции создала вялый рынок и усилила стимулы для экспорта капитала за рубеж. «Неудавшаяся» аграрная реформа в Пруссии создала прочную базу для бурного развития капитализма в будущеи германской империи. «В смысле экономической модернизации реформы больше дали Пруссии, нежели революция — Франции»,— справедливо отмечал Б. Фогель (цит. по: [2о/, с. 113]).
Возможно, это стало не столько следствием сознательны действий реформаторов, сколько объективным результатом определенного соотношения классовых сил. Ведь в прусской деревне помещик был и царь и бог, а потому провести реформы

377
ущемляющие его интересы, вряд ли оказалось бы хоть сколько-нибудь возможно. Но как бы то ни было, с высоты наших сегодняшних знаний о том, насколько динамично развилась Германия во второй половине XIX столетия, трудно переоценить значение преобразований, осуществленных усилиями Штейна и Гарденберга.
По оценке Д. Клэпхэма, «в период с 1815 по 1850 г. имел место существенный прогресс в сельском хозяйстве. Наиболее быстрым он был в восточных землях. Традиции лидерства, традиции служения своей семье и государству в сочетании с появлением экономических стимулов способствовали превращению помещиков в энергичных хозяйственников». Уже к 50-м гг. Германия вряд ли могла чему-то научиться у других стран в области ведения сельского хозяйства. Что же касается химизации, то Германия вообще была бесспорным мировым лидером в этой области [305, с. 50, 206].
Прогресс в сельском хозяйстве привел к тому, что в 20-30-е гг. XIX столетия восточные провинции стали основным поставщиком зерна и шерсти на емкий английский рынок (это положение сохранилось вплоть до середины 60-х гг.). Укрепление экономических связей с промышленно развитой Англией, в свою очередь, способствовало внедрению в крупное немецкое сельскохозяйственное производство передовых для того времени машин и оборудования [8, с. 10].
Урожайность зерновых в Германии постепенно стала самой высокой в Европе. В 1913 г. она была почти в два раза выше, чем во Франции, не говоря уже о других, менее развитых странах [41, с. 63—64]. Это определялось тем, что по оценкам. приводимым В. Зомбартом, производительность труда в сельском хозяйстве Германии на протяжении XIX века возросла в два-три раза.
Ярким примером того, насколько серьезно стали относится сельскохозяйственные производители к использованию имеющихся в их распоряжении ресурсов, является применение наряду с традиционными пшеницей или рожью новых высокоприбыльных культур. Так, скажем, в последней четверти Х1Х века в Германии в пять раз увеличились посевные площади, используемые под сахарную свеклу — одну из

378

наиболее передовых сельскохозяйственных культур того времени [53, с. 327, 329]. Одновременно развивалась и сахарная промышленность. Если в эпоху континентальной блокады перерабатывалось лишь 3% сахарной свеклы, а после побед над Наполеоном — даже меньше, то в 1850 г.— уже 7,2% а в 1909 г.— 16% [405, с. 17]. По объему производства сахара Германия была в 1913г. мировым лидером(1).
Конечно, фактором успешного развития реформ стало не то, что земля отошла именно к помещикам (сам по себе помещик ничуть не лучше крестьянина в смысле предприимчивости и умения эффективно вести хозяйство). Важно было то что в стране сформировались крупные имения, которые впоследствии переходили из рук в руки, причем, насколько можно судить, дворянство все же не сохранило земли в своих руках.
Например, уже в 1824-1834 гг. в Восточной Пруссии разорилось 230 юнкерских хозяйств, перешедших в конечном счете в руки буржуазии [405, с. 24]. Дальше процесс разорения шел, очевидно, не меньшими темпами. В результате такого рода развития событий в 80-х гг. XIX века в семи восточных провинциях Пруссии 64% помещиков уже не принадлежали к дворянскому сословию, тогда как в конце XVIII века еще никто из простолюдинов не имел права на покупку дворянского имения [53, с. 303].
По оценке Т. Хамероу, примерно треть юнкерских поместий Пруссии попала после реформы в руки буржуазии. Он же приводит данные о том, что к 1885 г. только 13% латифундии Восточной Пруссии находились в руках одной и той же семьи на протяжении полувека, что тоже явно отражает динамизм

(1). Все это не следует, правда, рассматривать в качестве признака обязательной высокой конкурентоспособности германского сельского хозяйства. В последней трети XIX век оно стало не слишком конкурентоспособным на фоне России и заокеанских стран, использующих экстенсивные методы развития аграрного сектора экономики. Высокая проиизводительность труда в Германии оказалась бессильна перед низкими издержками российского хлебороба или аргентинского скотовода.

379
рыночной торговли землей в пореформенной Германии [372,Р 51]. Таким образом, можно сказать, что третье сословие в Пруссии все же добилось своего, но в отличие от Франции весь успех сопутствовал только той его части, которая смогла эффективно распорядиться капиталом и землей.
Прусская аграрная реформа не только способствовала развитию самого сельского хозяйства, но и сформировала предложение рабочей силы в тех регионах, где вскоре начала быстро развиваться промышленность. Специальное исследование, проведенное недавно на статистических материалах прусской Верхней Силезии — одного из наиболее развитых промышленных регионов во всей Европе, показало, что в 1843-1861 гг. внутренняя миграция дала 54% прироста населения в промышленной зоне этого региона, а в 1861-1875 гг.— даже 66%. Иначе говоря, те рабочие, в которых так нуждались шахты Верхней Силезии, пришли из аграрного сектора, где интенсивно шла дифференциация крестьян.
При этом сам сельскохозяйственный сектор нисколько не пострадал, а напротив, бурно развивался и, несмотря на сокращение численности аграрного населения, сумел обеспечить промышленность продовольствием. Те работники, которые остались в деревне, а не ушли на шахты, зарабатывали, конечно, несколько меньше мигрантов, но и их реальная зарплата выросла за счет повышения производительности труда примерно в два раза за период с 1849 по 1899 г. 1371, с. 378-379].
Вторым важнейшим элементом комплекса прусских реформ стала ликвидация цехового строя, осуществленная Гарденбергом в 1808-1811 гг. Инструкция, спущенная из Берлина провинциальным властям Пруссии в 1808 г., гласила: каждому должно быть позволено развивать все свои способен и силы настолько свободно, насколько это возможно, а существующие ограничения для этого должны быть отменены так быстро, как это только возможно» [405, с. 18].
Эдиктом о торговом налоге, появившимся на свет в ноябре 1810г, и законом о торговой политике, изданным в сентябре 1811г., цеха и гильдии лишались всех имевшихся у них

380
привилегий. Старые цеха можно было ликвидировать либо решению большей части их членов, либо просто по решению администрации. Но формальная ликвидация была не столь vж важна, поскольку каждый купивший у государства соответствующую лицензию на организацию производства мог начинать свою деятельность в удобном для него месте, не спрашивая ни у кого дополнительного разрешения.
Существует, правда, точка зрения, согласно которой в краткосрочном плане эффект, полученный от ликвидации цеховой системы администрацией Гарденберга, был не столь уж велик, поскольку она лишь легализовала то положение дел, которое фактически уже сложилось и раньше явочным порядком [405, с. 20]. Но это не столь важно. Главное, что тем или иным путем система отношений в городской экономике была преобразована. Если Гарденберг подтвердил законодательно те изменения, которые и без него произошли естественным путем, то подобный шаг лишь подтверждает тот факт, что реформатор хорошо понимал, каким образом должна развиваться страна.
«Для Пруссии,— отмечал А. Дживелегов,— началась эра свободной торговли и свободной промышленности» [46, с. 59]. Цеха были оставлены только в качестве свободных объединений ремесленников. Несколько заторможена была, правда, либерализация в восточных провинциях, но к 1845 г. ситуация выравнялась [372, с. 29].
Таким же образом развивались дела и в других германских землях. На левом берегу Рейна цеховая система была отменена автоматически, когда эти территории вошли в состав наполеоновской Франции. На правом берегу реформы прошли примерно тогда же, когда и в Пруссии (например, в Вестфалии —в 1808 г., в Берге —в 1809 г.).
Характерно, что в некоторых южных германских землях, а также в свободных ганзейских городах заметного прогресса в деле ликвидации цеховой системы не было вплоть до Революции 1848 г. В некоторых местах после 1845 г. отмечался определенный регресс: вновь стали требовать свидетельств о знании своего промысла, вводили обязательную систему уче-

381
ничества. Из-за законодательной неопределенности местные предприниматели стремились работать за рубежом(1).
Таким образом, Пруссия, которая еще недавно была одним из наиболее отсталых в экономическом плане немецких государств, теперь вдруг оказалась впереди соседей [458, с 28]. Хотя по некоторым оценкам наиболее либеральным германским государством вплоть до 1848 г. было княжество Нассау [372, с. 26], значение Пруссии для хозяйственного развития Центральной Европы было несоизмеримо выше.
Немаловажное значение для экономической либерализации наряду с отменой цеховых ограничений имел прусский эдикт 1812 г. о предоставлении равных гражданских прав евреям. Значительная роль, которую они играли в экономике Нового времени, вряд ли может быть подвергнута сомнению. В. Зомбарт даже связывает процветание и упадок экономики различных европейских регионов в XV—XVII веках исключительно с приходом и изгнанием евреев [54, с. 22]. Скорее всего, он несколько преувеличивает роль этого народа в развитии мировой экономики, но как бы то ни было, обретение немецкими евреями уверенности в своих правах и в гарантиях для их бизнеса играло значительную роль в развитии современного хозяйства.
Из 370 наиболее известных германских бизнесменов XIX века 74% были протестантами, 16% — католиками и 7 % — евреями; при этом по состоянию на 1900 г. в стране проживало 62% протестантов, 36% католиков и 1% евреев. Таким образом, евреи в Германии дали на протяжении XIX века значительно больший процент бизнесменов, чем составляет их доля в населении страны. Понятно, что без уравнения в
(1).Впрочем, значение данного рода торможения реформ не стоит переоценивать. Ограничения касались традиционных промыслов, а не новых, быстро развивающихся отраслей промышленности, которые обладали достаточной степенью свободы. С 60-х гг. XIX века очередная волна либерализма устранила в Германии всякие остатки цеховой системы [290, с. 101].

382
гражданских правах с немцами такой роли в экономике евреи не сыграли бы [296, с. 513].
Третьим элементом комплекса экономических преобразований в Пруссии стала финансовая реформа, начатая в 1810 г Гарденбергом. Как и реформа земельная, она имела чисто бюрократический характер и не обсуждалась в обществе.
Непосредственным толчком к осуществлению фискальных изменений стала потребность произвести репарационные выплаты Наполеону. Памятуя о том, как император фактически «свалил» Штейна, Гарденберг пытался упрочить свое положение, доказав лояльность Пруссии французам стабильностью осуществляемых ею платежей. Он полагал, что твердая власть нужна для продолжения важнейших реформ, а следовательно, можно пойти на определенные компромиссы в финансовых вопросах. Премьер не исключал эмиссии бумажных денег и увеличения размеров государственного долга. В то же время он опасался вводить новый для страны подоходный налог, как «инквизиторский и не соответствующий духу нации».
Однако в стане реформаторов сразу возник конфликт. Ни-бур счел финансовый план авантюрой, отказался занять пост министра финансов и ушел с государственной службы для того, чтобы посвятить себя научной деятельности. Шён занял более агрессивную позицию, стремясь использовать политический вес Штейна для воздействия на премьера. Гарденберг признал своего предшественника бесспорным авторитетом в области экономики и пригласил для консультаций, на которых получил от него текст с изложением финансового плана Шёна[500,с.68-75].
В итоге начало финансовых преобразований оказалось сравнительно либеральным. Инфляции удалось избежать. В 1820 г. было введено два прямых налога: поземельный, дифференцированный по отдельным провинциям, и подоходный, дифференцированный по четырем классам плательщиков. Конечно,очевидное неравенство в уплате податей было уступкой докапиталистической традиции (в частности, уступкой юнкерам;но подобный подход все же был явно лучше, нежели радикализм инфляционного налога, характерный для эпохи французской революции [379, с. 414].

383
Займов, правда, избежать не удалось, а потому государственный долг, достигший к концу войны 250 млн талеров и требовавший на свое обслуживание 20% бюджетных расходов [379, с. 456—457], надолго остался головной болью прусского правительства. Но зато постепенно были отменены льготы при уплате поземельного налога. Другим важнейшим мероприятием стала приватизация земель, конфискованных у церкви (в равной степени и католической, и протестантской), а также относящихся к королевскому домену.
Однако правительство не было достаточно сильно для того, чтобы добиться исправных поступлений платежей в казну. Тогда Гарденберг сменил приоритеты и сделал упор на взимание косвенных налогов, которые, как показывал английский и французский опыт, собирались гораздо лучше прямых.
Хотя прямые налоги сохранили свое значение, они давали в целом не более половины поступлений в казну. В основе созданной Гарденбергом финансовой системы лежали косвенные налоги на роскошь и на потребление, а также промысловый сбор (плата за получение лицензии на открытие производства), гербовый сбор и особенно таможенные пошлины, которые по мере становления таможенного союза стали играть первостепенную роль. Так, например, в 1841 г. из 56 млн талеров бюджетных доходов 22,5 млн давали таможенные платежи [80, с. 198].
Если старые акцизы действовали только в городах, то новый налог на потребление коснулся также и дворян. Кроме того, у них были отняты в пользу государства некоторые ста-рые феодальные баналитеты — налог на помол зерна, на производство пива и водки [46, с. 59]. Одним словом, Гарденберг, несмотря на относительность успеха ряда конкретных финансовых мероприятий, постепенно добился главного. Налоги стали платить все подданные королевства, причем независимо от принадлежности к высшему сословию и от своих личных заслуг.
Тем не менее при Гарденберге, несмотря на строгую бюджетную экономию, решить финансовые проблемы страны до конца не удалось. Давало о себе знать наследие военных времен. Лишь в 1825 г., когда министром финансов стал опытный

384
администратор, обер-президент провинции Саксония барон Фридрих Христиан фон Мотц (еще один западный немец - гессенец, перешедший на прусскую службу), ситуация начала кардинально улучшаться.
Был ликвидирован бюджетный дефицит, и курс государственной ренты стал быстро подниматься. Впервые за всю историю государства расходы на содержание прусской армии стали составлять меньше половины бюджета. Это было все же значительно больше того, что тратили австрийцы (одна шестая) и баварцы (одна четверть), но существенно меньше, чем тратил Фридрих Великий [376, с. 54; 379 с. 457].
Наконец, четвертым элементом реформы (и, возможно, самым впечатляющим) стало создание таможенного союза. Его основы были заложены в Пруссии 26 мая 1818 г. высшим налоговым администратором страны Карлом Георгом фон Маасеном, ставшим впоследствии (после Мотца) министром финансов.
К 1818 г. внутри самого прусского государства сохранялось 67 таможенных тарифов, не считая тех, которые были введены в свое время шведами в Померании и французами на левом берегу Рейна. Маасеном было отменено подавляющее большинство внутренних ограничений для торговли [304, с. 25-26]. Различные прусские провинции составили вместе единый рынок, столь необходимый для ускоренного развития экономики.
Но самым главным было даже не само по себе экономическое объединение Пруссии, а то, каким образом оно осуществлялось. Хотя страна, естественно, сохранила практику взимания пошлин на своей внешней границе, общая таможенная стратегия оказалась по тем временам весьма либеральной. По оценке Д. Клэпхэма, «прусский тариф 1810 г. - был наиболее мудрым и научно обоснованным из всех тарифов, существовавших в великих державах того времени» [305, с. 97].
Тариф служил не столько обособлению прусской экон мики от остального мира, сколько стимулированию создан единой общегерманской зоны свободной торговли. Для реа-

385
лизации этой цели было определено два важнейших условия: сравнительно низкий уровень пошлин и свободное присоединение других немецких государств к прусскому торговому пространству посредством создания таможенного
союза.
Сырье вообще разрешалось ввозить в Пруссию беспошлинно. Для продукции обрабатывающей промышленности тариф составил всего лишь 10%. Для товаров колониальной торговли он был самым высоким: 20-30% [377, с. 33]. Но на фоне ставок, установленных в то время Францией (свыше 100% на сырье), немецкий тариф мог считаться просто образцом либерализма. Он не препятствовал внешней торговле, не поощрял контрабанду и давал хорошие поступления в государственную казну.
Удачная таможенная политика Пруссии стала следствием не только высокого интеллектуального и образовательного уровня немецких реформаторов, но и благоприятного для либерализма стечения обстоятельств.
Конечно, в Германии, как и во Франции, существовало лоббирование в пользу установления высоких запретительных пошлин. В этом были заинтересованы промышленники, страдавшие от проникновения английских товаров через такие местные центры свободной торговли, как старые ганзейские города Гамбург и Бремен. Всегда богатый на оригинальные творческие находки германский фольклор родил в ту эпоху даже своеобразный «гимн протекционизма» [376, с. 24]:
Восстань, курфюрст. Уже набат
Достиг твоих ушей.
Избавь Германию от банд
Тиранов-торгашей.
Британца жадного убрать!
Не пожалеем жизни,
Чтоб процветала наша мать —
Промышленность отчизны(1).

(1).Здесь и далее стихи даны в переводе Д. Травина, кроме особо оговоренных случаев.

386
Однако прусские промышленники в отличие от французских, несмотря на поэтические порывы, оказались одиноки в своем стремлении к протекционизму. Влиятельные юнкеры сторонников протекционизма не поддержали, поскольку их аграрные хозяйства были эффективны и ориентированы на экспорт. Юнкеры опасались принятия запретительных мер со стороны Англии в том случае, если Пруссия постарается закрыться от английских промышленных товаров. В итоге единого антилиберального фронта, подобного тому, который сложился при Людовике XVIII во Франции, в Пруссии не появилось. Эгоизм помещиков сработал на пользу всей немецкой экономике.
Так же как и в экономике, различные мнения по поводу необходимости протекционизма присутствовали в германской бюрократической среде. Хотя идеи Адама Смита к тому времени оказали большое воздействие на профессоров и выпускников университетов, доминирующим интеллектуальным течением в официальных кругах был все же меркантилизм. Впрочем, сильное давление с этой стороны на хозяйственную свободу германских предпринимателей было невозможно, поскольку после наполеоновской континентальной блокады излишняя жесткость в области таможенной защиты воспринималась в немецких патриотических кругах как французский деспотизм [469, с. 14]. Объективно это работало на руку фритредерам, хотя их собственные силы были еще очень малы.
В условиях раскола ведущих социальных сил Германии на сторонников и противников свободы торговли у реформаторов имелась возможность для осуществления политического маневра. Поэтому первые проекты создания единого таможенного пространства, охватывающего территорию целого ряда германских государств, стали появляться сразу, как только были изгнаны наполеоновские войска.
Уже в 1813 г. рухнула континентальная блокада и возникла мысль об установлении единого налога, взимаемого по всему побережью Северного и Балтийского морей. Впрочем, это был, скорее, фискальный проект, нежели конкретный план

387
организации единого таможенного пространства, способствующего свободе торговли.
Но почти сразу же появились и чисто таможенные проекты. Штейн в 1813-1814 гг. выдвинул идею установления единой таможни вокруг всей Германии. Гарденберг в 1814 г. писал о необходимости ограничения коммерческого абсолютизма отдельных немецких государств. Он хотя и не предлагал тогда создать общее таможенное пространство, но желал ограничить размер внутренних пошлин неким единым для всей Германии уровнем. Кроме этих двух ведущих прусских политиков целый ряд авторов из многочисленных германских государств уже к 1815 г. выдвинул разного рода концепции организации национального экономического единства [469, с. 13-23].
Однако практика была в тот момент весьма далека от теории. Единое экономическое пространство воспринималось исключительно как следствие политического единства. Представить себе возможность создания общего рынка для нескольких независимых государств мало кому удавалось, кроме отдельных продвинутых умов. На Венском конгрессе, где решались судьбы послевоенной Европы, доминировали противоречия между Австрией и Пруссией, а также стремление малых германских государств к сохранению своей политической независимости от этих двух колоссов. В подобных условиях договориться о формировании какого бы то ни было таможенного союза было невозможно.
Ситуация стала принципиальным образом меняться после 1815 г., когда территорию германских государств охватила экономическая депрессия, ставшая, с одной стороны, след-
вием конкуренции английских товаров, буквально ринувшихся на континент после снятия блокады, а с другой — следствием неразвитости самого германского бизнеса, скованного
внутренними таможнями и прочими ограничениями. Вследствие этого как идея создания единого германского рынка,так и идея умеренной защиты всего этого пространства в целом от «английского нашествия» стали приобретать все больше сторонников.

388
Откровенных противников фритредерства оказалось Германии не так уж много. Участники многочисленных дискуссий о преобразованиях системы таможенной защиты внутреннего рынка разделились в основном на две категории — на откровенных фритредеров и «прагматиков», стремившихся сочетать расширение масштабов свободы, предоставляемой германскому бизнесу, с умеренным протекционизмом.
К числу первых относились в основном бизнесмены и политики из ганзейских городов (Гамбурга, Бремена, Любека), а также из Франкфурта, т.е. из тех хозяйственных центров Германии, которые жили в основном международной торговлей. В этих городах исторически протекционизм не использовался — и фритредерство являлось, если можно так выразиться, образом жизни всех горожан. К ганзейцам и франкфуртцам присоединялись многочисленные интеллектуалы из южных и рейнских земель, воспринимавшие фритредерство в качестве прогрессивной идеи, своеобразного веления времени. В Баварии, например, шли даже дискуссии о вреде всех таможенных тарифов.
Некоторые участники споров воспринимали фритредерство в качестве инструмента для разрешения многочисленных политических и культурных проблем той эпохи, а это серьезно увеличивало их силы в схватке с противниками.
В противовес утверждениям о необходимости защиты отечественного производителя появился тезис о том, что неконкурентоспособный бизнесмен — это плохой гражданин, не патриот. Если он не способен биться с иностранным конкурентом, напрягая для этого все силы, то ему следует вообще эмигрировать из страны. В условиях послевоенного патриотического подъема такого рода заявления звучали, наверное, совсем не столь комично, как сегодня. Были также авторы, которые подчеркивали значение свободы торговли для разрешение межконфессиональных противоречии, столь сильных в Германии, разделенной на протестантские католические государства. Однако никакой серьезной организационной силы, способной оказать давление на пра-

389
вительства германских государств, фритредеры так и не смогли создать [469, с. 26-31].
Гораздо лучше в этом плане обстояло дело у «прагматиков». Среди них имелся человек феноменальной энергии, взявший на себя бремя борьбы за германское экономическое единство. Звали его Фридрих Лист. Он происходил из скромной семьи вюртем-бергского ремесленника, но уже в 28 лет стал профессором Тю-бингенского университета.
В 1819 г., когда ему исполнилось 30 лет, Лист организовал Германскую торгово-промышленную лигу, в которую вошло 70 промышленников и купцов, желавших хозяйственного объединения страны. Все они были из южных и западных германских государств [489, с. 35]. Непосредственной целью деятельности Лиги стала борьба за устранение всех внутренних таможен, разделявших германские государства, и за повышение пошлин, взимаемых на внешней границе Германии с товаров, имеющих иноземное происхождение. При этом конечной целью своей практической работы Лист считал обеспечение европейской свободы торговли [469, с. 37]. На первый взгляд подобное сочетание Целей выглядело парадоксальным, но оно тем не менее не противоречило мировоззрению, которое сложилось у Листа и значительной части людей его поколения.
Впоследствии, много лет спустя после того, как Лига развернула свою борьбу за экономическое единство Германии, Лист был признан ведущим теоретиком протекционистского направления в экономической науке и фактическим основателем так называемой немецкой исторической школы в политэкономии. Однако вряд ли его философию можно свести к примитивному протекционизму, во всяком случае к такому, какой произрастал из эпохи меркантилизма. Лист принадлежал

390
к тому поколению, которое формировалось на учении Адама Смита и не могло быть свободно от его воздействия. Другое дело, что идея германского национализма, впитанная в отличие от теории классической политэкономии не умом, а сердцем, неизбежно модифицировала взгляды образованных немцев по сравнению со взглядами, которые были свойственны, скажем, англичанам.
Лист никогда не отрицал значения свободы торговли для повышения эффективности экономики в целом. Но, думается, он никогда и не ставил перед Германией чисто экономических задач. Они всегда были для него на втором месте по отношению к задачам политическим и духовным. Лист готов был согласиться на то, что экономика в течение какого-то времени будет работать менее эффективно, лишь бы это была именно немецкая экономика, имеющая столь большое значение для решения проблемы национального германского возрождения(1).
В своем главном теоретическом труде, написанном уже в последние годы жизни, Лист нигде не говорит о том, что протекционизм дает лучшие экономические результаты, чем свобода торговли. Но он отмечает, что при свободе торговли в стране будет доминировать иностранный капитал, и это для германского националиста оказывается абсолютно неприемлемым. Весьма характерный пример — похвала, которой он награждает Англию за то, что она в свое время запретила ввоз высококачественных индийских тканей ради поддержки своих собственных товаров, не отличающихся, впрочем, высоки-
(1). Лучше понять логику Листа можно, как ни странно, сопоставив ее с логикой Карла Маркса, который вроде бы смотрел на экономику с совершенно иных позиций. Но обоих этих «экономистов» сближало то, что экономическая эффективность для них была вторична по отношению к защите интересов некой общности. Различие состоял лишь в том, что для Маркса этой общностью был эксплуатируемый класс, а для Листа — промышленно отстала нация.

391
ми потребительскими свойствами [113, с. 80-81, 96-97]. Пусть потребитель проиграет, но зато выиграет сама идея национального становления!
Находясь на подобной исходной позиции, Лист полностью отвергает в практическом плане как использование меркантилистского подхода, так и подхода классического. «Меркантилистская система впадает в большую ошибку,— писал он,— настаивая на абсолютной полезности и необходимости ограничений... Она не видит того, что ограничения являются лишь средством, свобода же — целью...» Под таким заявлением, наверное, мог бы подписаться хоть сам Адам Смит, но дальше Лист продолжает свои рассуждения, имея в виду уже взгляды самого Смита: «Господствующая теория, напротив... имеет в виду исключительно космополитические требования будущего, и даже самого отдаленного будущего. Универсальный союз и абсолютная свобода международной торговли — космополитические идеи, которые, может быть, только через целые столетия в состоянии будут получить реальное применение,— эти идеи она принимает за применимые в настоящее время» [113, с. 40-41].
Что же из всего вышесказанного следует? Запретительные таможенные пошлины (такие, которые, к примеру, доминировали в это время по отношению ко многим товарам во Франции) по мнению Листа вредны. Протекционизм — это не устранение международной торговли, а лишь умеренное стимулирование деятельности отечественного производителя. Четкого определения того, где проходит граница между запретительной практикой и протекционизмом, Лист не давал, предполагал, что, как правило, пошлины должны устанавливаться на уровне, не превышающем 25% от стоимости товара, с последующим снижением до 15-20%. В этом плане прусский таможенный тариф 1818 г., по мнению Листа, отвечал всем потребностям развития национальной промышленности того времени, для которого был предназначен [113, с 55-59, 137].
И наконец Лист полностью расставил все точки над «и» в следующем своем теоретическом положении. «Признавая

392
свободную конкуренцию в промышленности вернейшим средством для обеспечения преуспеяния всего человечества, школа (имеется в виду школа классическая.— Авт. ) с точки зрения, на которую она себя поставила, совершенно права. Раз признана гипотеза о существовании всемирной ассоциации, всякое ограничение частных торговых сношений между различными странами является неблагоразумным и вредным. Но пока другие нации подчиняют коллективные интересы всего человечества своим национальным интересам, нет смысла говорить о свободе конкуренции между людьми, принадлежащими к различным нациям» [113, с. 221].
Таким образом, получается, что задачи текущего момента для немцев и, скажем, для англичан принципиально различны. Первые ощущают себя формирующейся нацией, вторые — космополитами, представителями всемирной ассоциации. Для первых важно одно, для вторых — совершенно иное(1).
Таким образом, признание достижений классической теории вполне сочеталось у Листа с борьбой за единое германское экономическое пространство и за протекционизм. Но поскольку он был, в первую очередь, практиком, а не теоретиком, ему приходилось часто вступать в борьбу с фритредерами, стремившимися как можно быстрее обеспечить господство идей свободной торговли. Защищать же идею единого германского рынка, обеспечивающего внутреннюю конкуренцию, практически не приходилось.

(1). 1 С позиций логики Листа оказывается, кстати, вполне объяснимой наметившаяся в последние десятилетия тенденция к снижению таможенных барьеров по всему миру. В эпоху глобализации, пришедшей на смену эпохе национализма, человечество во все большей степени ощущает себя той самой всемирной ассоциацией, о которой говорил Лист, и соответственно делает то, что было, по мнению этого мыслителя, несвоевременно в первой половине XIX столетия

393
Атаки со стороны фритредеров требовалось отражать постоянно. Лист с ними не деликатничал и называл «британскими агентами» [469, с. 45], причем это было штампом, вполне естественным в устах националиста. Что же касается атак со стороны противников создания единого германского рынка, то их практически не было. Объединению мешали не теоретические воззрения, а конкретные политические противоречия между отдельными германскими государствами.
Австрия хотя и стремилась к политическому доминированию в Германии, но в то же время с опаской относилась к формированию таможенного союза. По мнению Клемента Мет-терниха (скорее всего, справедливому), хозяйственное объединение с германскими государствами могло стать для Австрии самоубийством, поскольку грозило расколоть многонациональную империю Габсбургов на две части (другое дело — стоило ли сохранять умирающую империю ценой торможения развития объективных экономических процессов?). Поэтому Меттерних не стремился войти в какой-либо таможенный союз, хотя и приветствовал идею свободной торговли продовольствием, которое в восточной части империи имелось в избытке [469, с. 49](1).
Пруссия, напротив, стремилась к тому, чтобы всеми возможными способами усилить свое влияние в Германии. Она готова была строить единое хозяйственное пространство, однако предпочитала делать это на своих условиях. Поначалу Пруссия проводила стратегию не таможенного союза, а таможенного аншлюза, т.е. не объединения с соседями, а

(1). И другие германские соседи (не только Австрия) были настроены по отношению к таможенному союзу отрицательно. Такие экономические лидеры, как Англия и Нидерланды, опасались падения экспорта своих товаров. Франция испытывала беспокойство в связи с уменьшением своего политического влияния в южных и западных германских землях. Тем не менее серьезного негативного воздействия процесс интеграции враждебное внешнее окружение оказать не смогло [376, с. 97, 100].

394
включения их в свою хозяйственную систему. Но тут уже малые государства начинали противиться ее устремлениям. Пруссия рассматривалась южными и западными немцами добившимися конституционного правления и находившимися под влиянием французских идей свободы, равенства и братства, в качестве опасного авторитарного соседа. Поэтому среди малых государств поначалу доминировала идея формирования некой третьей силы, противостоящей как Австрии, так и Пруссии (1) [469, с. 65].
В этих сложных политических условиях создание Лиги Листа, наряду с таможенным тарифом Маасена в Пруссии стало важнейшим фактором германского хозяйственного объединения. Немцы шли к нему как бы с двух сторон.
Низкий тариф Маасена не слишком сильно мешал торговле. Но все же, поскольку он существовал, а соседние немецкие государства были заинтересованы в сбыте товаров на емком прусском рынке, появлялся стимул к созданию союза. Более того, послевоенные границы в Германии проходили столь причудливым образом, что прусская территория вклинивалась между многими соседними государствами. В результате торговцы из этих государств для того, чтобы провозить товары по территории Пруссии, должны были уплачивать транзитный тариф.
Это никому не нравилось. Сначала тариф 1818 г. вызвал во всей Германии просто-таки бурю негодования: Пруссию обвиняли в том, что она эгоистически замкнулась и противодействует общему таможенному объединению [62а, с. 79].

(1). Под господствовавшие в малых государствах общественные настроения подводилась даже специальная идеологическая база. Так, например, в Штутгарте появилась весьма оригинальная теория, согласно которой только южные немцы являются настоящими немцами, а вовсе не пруссаки, австрийцы или ганноверцы. Жители германских ганзейских городов в свете данной теории вообще рассматривались в качестве своеобразных варваров [469, с. 163- 164].

395
Однако уже в самом скором времени настроения соседей стали меняться.
Пруссия отнюдь не стремилась замкнуться в собственных границах, хотя и не слишком настаивала на создании таможенного союза. Она была, скорее, заинтересована в выравнинии своих таможенных рубежей, т.е. в распространении единого хозяйственного пространства на те карликовые государства, которые создавали приграничные клинья и усложняли пруссакам осуществление таможенного контроля. Экономная прусская администрация стремилась к тому, чтобы собирать максимальный объем пошлин с минимальной затратой средств,— и быстро добилась успехов.
Первый сосед, карликовое государство Шварцбург-Зондерсхаузен, уже в 1819 г. дал свое согласие на «экономическое поглощение» его Пруссией в рамках системы таможенного аншлюза [469, с. 139]. В дальнейшем процесс стал набирать обороты, и соседи потянулись один за другим. Особенно активно таможенный аншлюз стал развиваться после того, как министерство финансов возглавил фон Мотц.
Объединение со сравнительно крупными германскими государствами Пруссию в финансовом и хозяйственном плане интересовало меньше. Ведь по сравнению с ней самой все остальные государства не являлись столь уж крупными, а потому расширение масштабов внутреннего рынка для пруссаков было не так важно, как для соседей. Когда Таможенный союз все же возник, в него вошли территории, на которых проживало 23,5 млн человек,— при этом 15 млн составляло население Пруссии. Эти числа показывают, кто от кого зависел в большей степени [489, с. 70].
Но отсутствие сильной заинтересованности не означало намерения противодействовать. Когда представители Лиги Листа прибыли в Берлин для того, чтобы уяснить себе позицию занимаемую прусской администрацией по вопросу о формировании единого германского рыночного пространства и Маасен, и министр финансов того времени Антон Вильгельм Фон Клевитц в частных беседах дали им понять,что фискальный аспект не является главным в отношениях

396
Пруссии со своими соседями и что либерализм, проявляемый чиновниками в экономических вопросах, вполне может существовать, несмотря на авторитарный политический строй [469, с. 123-124].
На юге и западе Германии процесс шел совершенно по-иному, нежели в Пруссии. В отличие от твердого авторитарного прусского подхода у южных и западных немцев царил демократический беспорядок, в котором только энергия Листа позволяла добиваться некоторого продвижения вперед. Лист не входил в число местных чиновников, но активно агитировал монархов и бюрократов за таможенный союз, находясь при этом вне системы. Без всякого преувеличения можно сказать: то, что делал в те годы Лист, представляло собой один из первых в Европе примеров функционирования гражданского общества.
Пользуясь тем, что хозяйственная депрессия все более сильно била по экономике германских государств, Лист под конец 1819 г. склонил к идее экономического объединения Баварию, Баден, Вюртемберг и некоторые другие, более мелкие государства. Среди местной бюрократии ему все чаще удавалось находить сторонников. Таким был, например, Фридрих Небениус — советник баденского министерства финансов.
Лига предложила южным и западным немцам программу хозяйственного объединения, в соответствии с которой на товары, производящиеся в германских государствах, остающихся за пределами таможенного союза, устанавливаются пошлины в размере 10%, а на товары, ввозимые из третьих стран,— 30%. Это все было очень похоже на условия прусского таможенного аншлюза [469, с. 43, 55-64, 160].
Но в ходе переговоров возникли многочисленные проблемы, разрешить которые потенциальные участники таможенного союза так и не смогли. Кто с кем конкретно готов объединяться? На каких условиях? Каким должен быть уровень тарифов? Как будут распределяться между участниками союза доходы, поступающие от взимания пошлин? Создавать единую таможенную администрацию или каждое государство само будет наводить порядок в собственном доме? Если со-

397
здавать, то какое из государств будет обладать в ней большим весом? Можно ли облагать дополнительными налогами товары которые уже прошли растаможивание?
Каждый из участников переговоров имел по всем этим и многим другим вопросам собственное мнение. Более того, мелкие государства желали, скорее, даже не таможенного союза который мог ущемить их самостоятельность, а взаимных торговых преференций. В результате дискуссии постепенно зашли в тупик. Переговоры длились вплоть до 1825 г., но так и не привели к достижению какого-либо практического результата. Прусский авторитарный подход продемонстрировал свою большую работоспособность, нежели южногерманский демократический [469, с. 78-105].
Сам Лист оказался в конечном счете жертвой неспособности германских государств прийти к какому-нибудь соглашению. Он хотел реального объединения страны, а вовсе не политиканских маневров с созданием некой третьей Германии. Но позиция Листа не устраивала правителей южных государств. Кроме того, сказалось и давление, оказываемое Меттернихом. В итоге Лист был вытеснен из большой политики, некоторое время провел в тюрьме, а затем оказался выпущен на свободу с условием эмиграции в Америку. В США он занялся бизнесом, увлекся идеей строительства железных дорог, а также по-прежнему агитировал за протекционизм, все чаще подвергая жесткой критике фритредерские идеи классиков политической экономии Смита и Сэя [489, с. 95-98].
В Германии тем временем возможности для хозяйственного объединения страны оставались все такими же призрачными. Общество постепенно теряло интерес к экономическим вопросам. В политическом же плане Пруссия по-прежнему внушала южногерманским либералам серьезные опа-ения. Сторонники таможенного союза настаивали на том, что идейно-политические моменты не столь важны, что Пруссия в хозяйственном плане вполне либеральна и что главное- это думать о собственной коммерческой выгоде.Но до поры до времени такого рода аргументы не особенно помогали

398
На этом не слишком благоприятном для таможенного союза фоне продолжали свою агитацию как фритредеры, говорившие о том, что вообще никакие союзы подобного рода не нужны, если есть свобода торговли, так и протекционисты боявшиеся превращения прусских предприятий в конкурентов для южногерманского бизнеса. Некоторые наиболее ретивые противники таможенного союза умудрялись в своей аргументации одновременно использовать тезисы как протекционистов, так и фритредеров, лишь бы не допустить хозяйственного объединения Германии [469, с. 182-186].
Как часто бывает в подобных случаях, ситуация в южных и западных германских землях качественным образом изменилась после того, как к власти пришел новый правитель. В данном случае имеется в виду баварский король Людвиг I, который с 1826 г, резко ускорил процесс хозяйственного объединения соседних государств [489, с. 45].
В январе 1828 г. наконец-то, после почти десятилетних мытарств, появился на свет таможенный союз, в который вошли, правда, лишь два государства: Бавария и Вюртемберг. Хотя за младшим партнером — Вюртембергом были закреплены определенные гарантии и права, объединение состоялось на баварских условиях: законодательство, процедуры и величину тарифов продиктовал Мюнхен [469, с. 194-198].
В том же году, месяц спустя, кардинальные изменения произошли и в позиции Пруссии. Фон Мотц, выходец из Гессена, хорошо знал малые германские государства, их специфику, психологию правителей. Он отошел от стратегии таможенного аншлюза и перешел к формированию союза. В феврале 1828 г. был подписан договор между Пруссией и Гессен-Дармштадтом. В соответствии с этим договором младший партнер принял прусское таможенное законодательство и прусские тарифы, но сохранил определенную самостоятельность. Таким образом, вхождение в ареал прусского влияния не выглядело для Гессен-Дармштадта унизительным [469, с. 212, 217].
Как только возникли первые союзы, дело пошло на лад. Уже в 1829 г. началось активное сближение прусского союза

399
и тандема Бавария-Вюртемберг. Это очень не понравилось Меттерниху, который догадывался, какими печальными последствиями для Австрии может закончиться достижение германского хозяйственного единства. Да и некоторые государства, остававшиеся пока за бортом таможенных союзов (особенно Саксония), тоже не желали их усиления. Итогом их совместной стратегии противодействия Пруссии, Баварии и Вюртембергу стало образование еще одного союза — Центрального.
Этот союз не создал единого таможенного пространства и как союз в полном смысле этого слова даже не функционировал. Его задачей было недопущение расширения других союзов и сохранение некоего транзитного пространства в центре Германии, по которому товары могли бы беспрепятственно продвигаться из северных ганзейских городов, свободно торгующих со всем миром, до границ Австрии [377, с. 35].
Объединение, не имеющее никакой позитивной основы, да к тому же построенное государствами, придерживавшимися абсолютно различной хозяйственной идеологии (ганзейские города, Ганновер(1), Франкфурт стояли на фритредер-ских позициях, тогда как Австрия в то время еще не преодолела до конца влияние меркантилизма), не могло быть успешным.
В 1833 г. сопротивление формированию единого германского таможенного союза было сломлено, и на свет появился договор, подписанный Пруссией, Баварией, Вюртембергом, Саксонией, а также различными государствами Гессена и Тюрингии (всего было 18 участников, к которым в течение двух лет присоединились еще Баден и Франкфурт). К этому моменту

(1).Ганновер — как, впрочем, и Мекленбург с Брюнсвиком — относился к числу в экономическом смысле сравнительно отсталых, аграрных государств. Но они придерживались Фритредерских идей, поскольку были в торговом отношении тесно привязаны к Англии, являвшейся стабильным покупателем их товаров.

400
Мотц уже покинул сей мир, и честь завершения формирования Таможенного союза выпала Маасену — новому министру финансов, человеку, который фактически еще в 1818 г. начал выстраивать прусскую таможенную стратегию.
Всеми участниками нового союза был принят прусский тариф. Пруссия же представляла таможенный союз на всех международных переговорах. Каждое государство сохраняло определенные права, гарантирующие его независимость, но они были в значительной степени формальны (1). Экономический и политический вес лидера определял границы возможного сопротивления участников таможенного союза.
Поскольку для принятия резолюций на конгрессе союза необходимо было единодушное голосование, прусским политикам требовалось изрядное мастерство политического манипулирования. Малые государства имели возможность наложить вето на предлагаемые решения. Но на практике им не слишком удавалось проводить какую бы то ни было линию, отличающуюся от генеральной [377, с. 37-38].
Можно сказать, что в деле построения Таможенного союза фактически победил авторитаризм. Твердая позиция Пруссии и хозяйственный вес прусского бизнеса обеспечили ее главенство — и тем самым порядок. Никакой демократии не было. Руководила Союзом именно Пруссия, остальные государства лишь получали свою долю собираемых на внешних границах таможенных платежей. Единоначалие позволило добиться стабильных и высоких поступлений, а также пресечь контрабанду. В отличие от созданного в 90-е гг. XX века союза России и Белоруссии, в котором последняя долго была просто «дырой в заборе» благодаря своей таможенной незави-

1 Существовала система взаимных инспекций, проверяющих работу национальных таможенных администраций, что не давало никому устраивать «дыры на границе» и отходить от требуемой Пруссией жесткости. С 1867 г. инспекторы стали надгосударственными, т.е. они превратились в чиновни ков, нанимаемых на работу самим Таможенным союзо [376, с. 317].

401
симости, германский союз XIX века функционировал крайне эффективно.
Процесс создания Германского таможенного союза был закончен, а вместе с ним фактически была закончена и эпоха великих реформ, начатая в период национального унижения и растянувшаяся более чем на четверть столетия. «Современники долго помнили, как в эту памятную ночь на 1 января у всех пограничных шлагбаумов собрались сотни повозок с товарами и с каким ликованием был встречен всюду бой башенных часов, возвестивших одновременно и наступление нового года, и начало эры свободной торговли в Германии. Победа Пруссии, одержанная в эту ночь, была более решительна, чем победа под Садовой (в австро-прусской войне 1866 г.— Авт.)» [46, с. 97].
Таможенный союз стал важнейшим элементом не только германского хозяйственного развития, но и развития национального. Август Хоффман фон Фаллерслебен, автор германского гимна «Deutschland, Deutschland iiber Alles», посвятил Таможенному союзу свои особо проникновенные строки:

Ты создашь из немцев нацию,
Пробудишь величья дрожь.
Больше, чем Конфедерацию —
Ты Отчизну нам вернешь!

НОВЫЕ НЕМЦЫ

Действительно, военные победы Пруссии, лежавшие в основе создания германской империи, могли лишь закрепить те экономические изменения, которые произошли мирным путем
спустя несколько десятилетий до этого. Сама по себе империя не спобствовала бурному хозяйственному развитию. Она лишь стала удобной внешней формой для того либерального экономического содержания, которое уже имелось, но нуждалось в политическом прикрытии. Это, кстати, хорошо понимал Мотц,

402
заявивший еще в 1829 г. (за год до своей смерти), что «на этом соединении (Таможенном союзе.— Авт.) ...будет держаться поистине объединенная, сильная с внутренней ( внешней стороны и свободная Германия под защитой и охраной Пруссии» [80, с. 201].
Дальнейшее развитие таможенной политики Пруссии претерпело сложные метаморфозы. С 1834 по 1848 г. шло медленное повышение тарифов, отделяющих Союз от других государств. Некоторые ставки возрастали даже очень существенно. Так, например, в 1844 г. пошлины на ввоз железа ранее отсутствовавшие, были установлены на уровне 68% [405, с. 53]. Но затем курс оказался кардинальным образом изменен, поскольку в Германии все время нарастали фритре-дерские настроения.
Сороковые годы были временем усиления политических требований германской общественности. Многие бизнесмены в Пруссии, среди которых выделялся молодой зерноторго-вец и член кельнского муниципалитета Лудольф Кампгаузен, все активнее выступали за введение конституционного правления в королевстве. На этом фоне активизировались и сторонники свободной торговли.
В 1847 г. Джон Принс-Смит — англичанин по рождению, бизнесмен, постоянно ведущий свои дела в Германии,— создал в Берлине фритредерский союз. Этот союз получил поддержку самых разных слоев населения: юнкеров, заинтересованных в бесперебойном сбыте германского хлеба на европейском рынке; купцов, живущих свободой торговли; бюргеров из Франкфурта, Лейпцига, а также ганзейских городов, традиционно являющихся коммерческими воротами в Германию [377, с. 43].
Этот союз стал наряду с существовавшей за четверть с лишним века до него Лигой Листа еще одним ярким примером попытки формирования гражданского общества, хотя в условиях доминирования прусских авторитарных начал возможности развития либерализма по-прежнему зависели не столько от общественности, сколько от настроений высшего слоя германской бюрократии.

403
Фритредеры 50-х гг. требовали от властей двигаться попути, проложенному ранее Англией и Бельгией. Отто Михаэлис, Виктор Бемерт, Юлиус Фаухер, Карл Браун, Карл Генрих Брюггеман, Адольф Летте активно выступали за свободу торговли. Основанный в 1858 г. Союз германских экономистов настаивал на отмене импортных таможенных пошлин. Еще большее значение, чем требования общественности, имело появление таких фритредеров, как Рудольф Дельбрюк, Йохан фон Поммер-Эш, Макс фон Филиппсборн, в государственном аппарате. Даже сам прусский министр-президент Отто фон Манетейфель находился в тесном контакте с Принс-Смитом [376, с. 235-236].
Нельзя сказать, что 50-е гг. были периодом совершенно безоблачного развития либерализма. С одной стороны, революция 1848 г. ускорила ход перемен, с другой — испугала консерваторов. Поскольку в 1816-1847 гг. рост численности фабричных рабочих и служащих происходил (особенно в Берлине) опережающими рост общей численности населения темпами [405, с. 62], возникла идея, согласно которой промышленный прогресс надо притормаживать, дабы (по словам консерватора Ганса фон Клейст-Ретцова) «бороться против умножения численности деморализованного пролетариата и его брутализации»(1) (цит. по: [372, с. 228]). Консерваторы всячески стремились поддержать крепкие крестьянские хозяйства (кредитами и ликвидацией остаточной задолженности), чтобы предотвратить отток обедневших деревенских жителей в город.

(1). Разрыв в оплате труда промышленных рабочих был очень большим. Дифференциация могла достигать по отдельным отраслям пяти-шестикратной величины. Одной из самых низкооплачиваемых профессий оставались ткачи, среди которых было немало женщин и детей. Их заработок в 1845 г. был на 42% меньше, чем даже заработок сельскохозяйственных рабочих. Таким образом, «брутализация» относилась не ко всему рабочему классу, а лишь к той его части, которая не имела соответствующей квалификации. Среди них бедствия действительно стали рядовым явлением, и это привело к тому, что в 1830-1870 гг. примерно 2,5 млн немцев были вынуждены эмигрировать в США [405, с. 68, 71].

404
Эта политика резко контрастировала с проводившимся в то время английским курсом на развитие промышленности сокращение доли сельского хозяйства в экономике и на формирование рабочей аристократии. К счастью для Германии всерьез притормозить развитие промышленности уже было невозможно. Индустриальную экономику не удалось загнать обратно в аграрное прошлое.
Промышленность развивалась, а вместе с этим нарастали и фритредерские настроения. Пруссия, правда, не добилась на конгрессах Таможенного союза в 1854-1859 гг. общего снижения тарифов. Тем не менее в 50-е гг., когда либеральные устремления активно прокладывали себе дорогу и в Англии, и во Франции, и в ряде других европейских стран, деятельность фритредеров все же оказалась сравнительно успешной. Для начала были подписаны достаточно либеральные торговые соглашения с Австрией, серьезно стимулировавшие развитие международной конкуренции во многих областях бизнеса.
В принципе дело могло пойти и дальше простого подписания соглашений. Соперничавшая с Пруссией за германское лидерство Австрия попыталась было даже превратить существующий таможенный союз в среднеевропейский, но так и не смогла этого сделать (подробнее о деятельности австрийцев см. главу об Австро-Венгрии).
Переговоры начались уже в 1849 г., т.е. почти сразу после того, как отшумела революция, внесшая существенные коррективы в политическую жизнь старой консервативной Вены. С одной стороны, идея среднеевропейского союза была привлекательной, поскольку распространяла действие свободного рынка на огромную территорию. Но с другой стороны, сразу же возникли серьезные разногласия в позициях сторон и опасения членов союза относительно того, как повлияет на его жизнь вступление столь мощного и амбициозного нового члена.
Австрийская сторона выдвигала не слишком приемлемые для Пруссии условия, настаивая на более высоком уровне таможенных тарифов и на введении новых мер административного контроля. Кроме того, изрядно недолюбливав-

405
ший пруссаков князь Шварценберг, глава австрийского кабинета, принципиально не хотел замечать того, что таможенный союз уже существует и имеет сложившиеся традиции Он хотел иметь дело не с союзом как с неким реально существующим институтом, а с отдельными государствами, являющимися его членами. Иначе говоря, вопрос фактически состоял в том, чтобы начать все с чистого листа. А это было нереально.
Помимо проблем, создаваемых австрийской стороной, были еще и многочисленные объективные трудности. Так, например, вхождение в союз столь крупной страны должно было привести к серьезному изменению объема бюджетных доходов, получаемых от сбора таможенных пошлин. Существовали серьезные опасения насчет их возможного сокращения. Но самое главное — союз, объединяющий качественно различные по своим хозяйственным условиям страны, мог привести в перспективе к нарастанию объективно возникающих между его членами противоречий, что было бы опасно для самого существования единого хозяйственного пространства. Этой проблеме была посвящена, в частности, статья молодого чиновника прусского министерства торговли Рудольфа фон Дельбрюка, ставшего впоследствии бесспорным лидером германских либералов, происходивших из правительственных кругов [377, с. 100-102].
Дельбрюк еще в середине XIX века сформулировал проблему хозяйственной интеграции так, как она звучала потом спустя более чем столетие. Формирование европейского общего рынка в XX веке шло таким образом, чтобы в интеграционную группировку обязательно входили государства, имеющие близкий уровень экономического развития, одинаковый политический строй, родственные культурные традиции, только такой подход мог обеспечить реальную работоспособность экономического сообщества.
Венские реформаторы были в 50-х гг. XIX века еще слабы и не могли обеспечить условия, необходимые для интеграции. После кризиса 1857 г. в Австрии даже усилились протекционистские настроения, тогда как в Пруссии сохранялась политика весьма умеренных тарифов и ориентации на свободную

406
торговлю. В конечном счете немецкие государства сочли, что усиление политико-экономических контактов с Австрией для них невыгодно, и сделали выбор в пользу привычной для себя модели. В 1864 г. Таможенный союз был возобновлен на прусских условиях(1) [304, с. 79].
Тем не менее трудности, возникшие в отношениях с Австрией, не могли остановить победный марш либерализма. Примерно с 1858 г., по оценке В. Хендерсона, произошло дальнейшее усиление позиций сторонников свободной торговли, поддержанное со своей стороны и бюрократией в лице Дельбрюка [377, с. 150]. Шестидесятые годы были в Европе периодом наивысшего развития фритредерства, и это нашло свое отражение в таможенной политике Пруссии (а затем и в политике Германской империи).
В 1862 г. Дельбрюком был заключен франко-прусский договор о свободной торговле, ставший следствием того прорыва, который был обеспечен двумя годами раньше англо-французским договором Кобдена-Шевалье. Для Пруссии выгодно было снижение французских пошлин на металл и текстиль, для Франции — либерализация условий торговли винами и шелком [376, с. 283].
Более того, развитие фритредерства активно шло не только по линии заключения двусторонних договоров с соседями, но и в одностороннем порядке, поскольку Пруссия видела очевидные выгоды допуска на свой внутренний рынок иностранных конкурентов. По инициативе Дельбрюка в 1865 г. были отменены вообще всякие пошлины на зерно, а в 1873 г.— пошлины на железо, на материалы, необходимые для строительства судов, и на некоторые другие важные товары [305, с. 314-316].

(1). Окончательное завершение формирования Германского таможенного союза произошло уже после политического объединения страны и пришлось на 1888 г., когда в союз
вступили наконец долго державшиеся независимо Гамбург и Бремен.

407
Немаловажное значение имели и другие, не столь громкие фритредерские начинания Пруссии. В 1861 г. были отменены пошлины, взимавшиеся ранее за транзитный провоз грузов через территорию Германского таможенного союза. А к 1863 г. отменили еще и специальный сбор, взимавшийся за транспортировку товаров по рекам, протекающим через территорию Германии [377, с. 151].
Шестидесятые годы стали эпохой расцвета прусского либерализма. В этот период либералы доминировали не только в администрации, но и в ландтаге, в муниципалитетах крупных городов, в прессе, в университетах, в профессиональных сообществах [503, с. 95]. Либерализация всей жизни страны находила отражение в хозяйственных успехах.
Конечно, комплекс экономических реформ, проведенных в первой трети столетия, не мог сразу же сопровождаться быстрыми изменениями в хозяйственной структуре и в росте промышленной продукции. Так, в частности, с 1800 по 1843 г. доля населения, занятого в ремесле, снизилась незначительно: с 14-15% до 12,8% [405, с. 21]. Но зато в дальнейшем, когда сменились поколения, результаты реформ не замедлили сказаться.
По оценке Д. Клэпхэма, ускоренное промышленное развитие Германии началось в 1835 г., т.е. сразу после завершения формирования Таможенного союза, и стало заметно уже в 1845 г. [305, с. 97]. К этому же примерно времени (1837 г.) М. Китчен относит завершение длительной депрессии, тормозившей развитие аграрного сектора, что в сочетании со значительными переменами в методах ведения сельского хозяйства обеспечило рост производства продукции данной отрасли 1405, с. 24].
В. Зомбарт относит начало становления новой Германии к чуть более позднему периоду — к 50-м гг., когда началась так называемая грюндерская эпоха [53, с. 69]. Похожим образом оценивают состояние дел в немецкой экономике и современные исследователи К. Борхардт и В. Хендерсон, отмечающие, что именно после 1850 г. в Германии произошло заметное увеличение темпов роста ВВП, хотя впоследствии и

408
прерванное циклическим кризисом 1857 г. [290, с. 112, 116; 377,с. 111-112].
Неудивительно, что оценки несколько расходятся. Ведь точной статистики тогда не было. Но как бы то ни было, все эти авторы едины в том, что промышленный рывок, имевший место в Германии, оказался следствием либеральных реформ начавшись задолго до того, как эти успехи стали заметны всему миру.
Действительно, в первые десятилетия экономического бума заметить его за рубежом могли только специалисты. Вот характерный пример. С 1851 г. попеременно то в Лондоне, то в Париже было проведено четыре всемирных промышленных выставки. Раздробленная в политическом отношении Германия выступала на них под своеобразным «псевдонимом» «Таможенный союз». Посетители вообще не понимали, что это такое, и соответственно не могли толком сделать выводы о реальных экономических успехах государств из Центральной Европы. Лишь на выставке 1873 г. в Вене немцы смогли наконец назвать себя немцами [142, с. 154]. Неудивительно, что только в этот период об успехах германской экономики стали говорить все.
Наиболее ярким примером развития экономики в 40-50-е гг. было появление предприятий в хлопчатобумажной промышленности — отрасли, созданной еще английским промышленным переворотом последней трети XVIII века. К началу XIX столетия переворот, постепенно охватывавший не только Англию, но и Францию, до Пруссии вообще не дошел. В стране к 1802 г. имелась лишь одно хлопчатобумажное прядильное заведение. Но к 1846 г., благодаря созданию условии для развития бизнеса, таких предприятий насчитывалось уже более полутораста [53, с. 281].
Конечно, уровень развития германской экономики в этот период времени не следует переоценивать. Немцы начинали с обычного копирования западных товаров, с попытки самостоятельно сделать то, что уже хорошо получалось у англичан или французов. На промышленной выставке в Лондоне в 1851 корреспондент «Allgemeine Zeitung» стенал, что все гер-

409
манские изделия являются лишь копиями того, что производится в Англии или во Франции [297, с. 371]. Но данный этап развития промышленности был Германии объективно необходим чтобы в дальнейшем сделать серьезный хозяйственный рывок.
Кстати, именно по такому пути сегодня идут многие развивающиеся страны, заполонившие мир своими дешевыми и часто не слишком качественными товарами. А многочисленные наблюдатели в России стенают насчет того, что наша страна оказалась неспособна сразу же сделать рывок в лидеры на базе якобы имеющихся у нас высоких технологий военно-промышленного комплекса.
Немецкий ВПК с его «высокими технологиями» появился уже после того, как страна стала нормально развиваться, и принес ей скорее проблемы, нежели достижения. До начала ускоренной милитаризации страны Пруссия быстро превращалась в развитое рыночное хозяйство, не ставя перед собой никаких сверхзадач.
- Впрочем, для того чтобы экономическое развитие не просто началось, а еще и пошло ускоренными темпами, необходимы как обеспечиваемая реформами либерализация хозяйственной деятельности в сочетании с финансовой стабильностью, так и принятие законодательства, закладывающего основы институциональных преобразований. Во Франции разрыв между наполеоновскими реформами и созданием эффективной системы мобилизации капиталов составил полвека, а нормальное законодательство об акционерных обществах появилось спустя более чем 60 лет после принятия Гражданского и Торгового кодексов. В Германии все необходимое было проделано значительно быстрее.
Одним из первых примеров создания эффективной системы нормативных актов, столь важной для осуществления экономической модернизации, стало прусское патентное законодательство, которое разрабатывалось уже после 1810 г. И в полной мере начало оказывать воздействие на развитие инновационной деятельности примерно к 1815 г. [343, с. 450]. Иначе говоря, оно возникло практически одновременно с

410
комплексом радикальных реформ, осуществленных Штейн и Гарденбергом.
Значение разработки патентного законодательства трудно переоценить, поскольку именно от того, насколько четко закрепляется за изобретателем право на использование продукта его деятельности, зависит технический прогресс. Постепенно, ко второй половине XIX столетия, Германия действительно оказалась мировым лидером в сфере создания и применения ряда новейших технологий, особенно в области химии, электротехники, автомобилестроения (но не в защищенной таможенными пошлинами металлургии).
Однако еще большее значение для осуществления модернизации имело эффективно функционирующее законодательство об акционерных обществах. В 1831 г. жители Вестфалии просили дать им разрешение на создание акционерного общества для строительства первой железной дороги. Полтора года чиновники рассматривали заявку и в итоге ответили отказом.
Поначалу германская элита весьма скептически относилась к идее железнодорожного строительства, несмотря на то что Мотц еще в 1828 г. составил для прусского короля аналитическую записку на эту тему [80, с. 207]. Один из монархов Западной Германии отверг план создания новых магистралей, воскликнув: «Этак каждый подданный сможет ездить столь же быстро, как и я сам!» [152, с. 212]. Но уже с 1833 г. вернувшийся в Европу из Америки Фридрих Лист начал активную агитацию за строительство железных дорог, основав для этого даже специальный журнал. К этой агитации присоединился и Л. Кампгаузен. В Рейнланде активно пропагандировал строительство бизнесмен Давид Хансеманн(1).

(1).Впоследствии Хансеманн реформировал Прусский банк фактически превратив его в Центральный банк стран [176, с. 108], а в самый разгар германской революции 1848 г. он вместе с премьером Л. Кампгаузеном сформировал правительство, став в нем министром финансов [405 с. 82].

411
Первое германское железнодорожное акционерное общество было создано Листом, по европейским меркам, довольно поздно в 1835 г. В этом же году появилась и первая короткая
железная дорога местного значения. Но уже спустя четыре года открылась магистраль «Лейпциг—Дрезден», годом позже появилась трасса «Лейпциг—Магдебург»(1). Причем главное достижение в развитии железнодорожного дела состояло даже не в том, что чиновники стали реагировать на запросы времени.
Уже в 1838 г. в Пруссии появился закон, по которому разрешалось создавать акционерные общества в сфере железнодорожного строительства без специального бюрократического рассмотрения вопроса [458, с. 29]. Иначе говоря, еще в ходе первого европейского строительного бума (когда во Франции правительство в муках изыскивало способы финансовой поддержки железнодорожных компаний) прусский бизнес получил от государства необходимый инструмент для осуществления централизации капиталов.
Быстрое и удачное формирование акционерных обществ позволило государству в Пруссии (но не в южных и западных

(1). Лист оказался не слишком удачлив на поприще железнодорожного строительства. Так же как и создание Таможенного союза, строительство крупных магистралей шло уже без его участия. В 1837 г. он покинул Германию и уехал в Париж, где занялся научной деятельностью и написал свой самый известный труд «Национальная система политической экономии». Но и это не принесло ему счастья. Лист вернулся в Германию, поселился в Аугсбурге, где жил в бедности и с подорванным здоровьем. Окончательно отойдя от идей развития свободы, он стал писать труды, в которых утверждал необходимость расширения жизненного пространства для Германии посредством колонизации земель на юго-востоке Европы, что позволило впоследствии зачислить его в разряд великодержавных германских шовинистов. В 1846 г., окончательно лишившись жизненных сил, Лист покончил с собой [6, с. 311].

412
германских землях, таких как Ганновер, Баден, Вюртемберг) почти сразу же (с 1842 г.) устраниться от непосредственной организации работ по железнодорожному строительству и оставить за собой лишь функцию гарантирования доходов частного сектора в тех случаях, когда капитал недостаточно активно привлекался к финансированию. На 31,5 мл талеров частных инвестиций, по которым гарантировалось получение 3,5% дивидендов, само государство вложило в 40-х гг. лишь 6 млн талеров. В 50-х гг., правда, объем государственных инвестиций, направляемых в железнодорожное строительство, обогнал объем инвестиций частных (что очевидно, было связано с последствиями экономического кризиса конца 40-х гг.), но в 60-х гг. центр тяжести снова сместился в сторону частного предпринимательства [305, с. 153-405, с. 50].
Нормальное развитие частного железнодорожного строительства было делом очень важным, поскольку государственное вмешательство в маленьких германских государствах зачастую только мешало становлению эффективно работающей железнодорожной сети. Так, в частности, в Бадене построили железную дорогу с иной шириной колеи, нежели в других германских государствах, а поскольку кататься на паровозе по одному лишь крохотному герцогству было не слишком интересно, пришлось потом все переделывать [152, с. 219]. Кроме того, происходило дублирование магистралей, связывающих ведущие торговые центры, поскольку каждый правитель стремился создать лучшие условия для торговли именно в своем королевстве, герцогстве, графстве. Частный бизнес, естественно, вдохновлялся иными стимулами [474, с. 122].
Результаты работы частного бизнеса не замедлили сказаться. Если в 1840 г. в Германии было лишь 439 км железных дорог, то в 1845 г. протяженность линий возросла до 2131 км, т.е. увеличилась в пять раз [46, с. 99]. Во Франции, которая в то время считала себя наиболее передовой страной континентальной Европы, к 1848 г. железнодорожная сеть был на 300 км меньше. В 1850 г. разрыв между этими двумя стра-

413
нами еще увеличился. На 5874 км германских дорог во Франции имелось лишь 2127 км стальных магистралей [405,51] Причем важно отметить, что в Германии железнодорожная сеть была устроена значительно лучше, нежели во Франции, поскольку не замыкалась на одну лишь столицу, а позволяла оптимальным образом передвигаться по стране (тогда еще, кстати, даже не объединенной политически)[305, с. 153].
Даже к началу 70-х гг., т.е. после того, как Франция времен Второй империи испытала благодаря братьям Перейра настоящий железнодорожный бум, протяженность немецких стальных магистралей была больше — 19 575 км против 17 000 [41, с. 32]. Уже этот факт наводит на мысль о том, что «внезапный» рост германской промышленной мощи, обративший на себя внимание после 1870 г., был отнюдь не так уж внезапен.
Развитие системы транспортного сообщения и создание единого таможенного пространства способствовали выравниванию цен на всей территории Германии. В стране формировался единый рынок. Так, например, если в 1816-1820 гг. разница в цене на хлеб между Пруссией и Вестфалией составляла 59%, то в 1901-1905 гг. она практически сошла на нет и составляла лишь 4,7% [57, с. 165].
«Таможенный союз и железные дороги обеспечили Германии путь к промышленному прогрессу»,— делает вывод один из ведущих специалистов по истории германской экономики В. Хендерсон [377, с. 52]. И действительно, железнодорожное строительство дало толчок развитию многих других отраслей, так или иначе с ним связанных. В частности, не менее быстро, чем развитие самих железных дорог, шло создание подвижного состава. Если в 30-х гг. Германия покупала локомотивы в Англии, то уже в 1841 г. немецкий инженер Август Борзиг сконструировал свою собственную модель. Всего лишь через семь лет после этого 67 из 69 локомотивов, двигавшихся по немецким железным дорогам, были произведены Борзигом. К 1854 г. Он смог выйти со своей продукцией и на мировой рынок [304, C. 33].

414
Еще одним следствием развития системы путей сообщай стало формирование отрасли по производству готового платья. Если страна разбита на отдельные локальные, почти не связанные друг с другом рынки, подобное производство не имеет смысла. Проще шить одежду на месте для конкретного заказчика. Но если готовое платье можно перевозить в больших количествах на большие расстояния, эффективнее строить крупные фабрики для всей страны. И вот в 1842 г., т.е. как раз тогда когда был дан главный толчок свободному созданию частных железнодорожных компаний, появилась первая компания по производству готового платья — фирма «Герсон», за которой последовали и многие другие производители [53, с. 267].
Именно развитие железных дорог позволило Пруссии быстро освоить угольные бассейны и развить на данной базе металлургию. В этом плане она сумела обогнать как Францию, так и Бельгию за период 1845-1875 г., хотя поначалу как горнодобывающая, так и металлургическая отрасли у немцев сильно отставали [305, с, 283-284].
Маленькая Бельгия, естественно, должна была рано или поздно уступить огромной Германии, но Франция, имевшая до военного поражения 1870 г. мощный промышленный район в Лотарингии, отстала, очевидно, в значительной степени из-за того, что слишком долго сохраняла тепличные условия для своих бизнесменов, отгораживаясь высокими таможенными пошлинами от всего мира. Это мешало росту производительности. Характерно, что ускорение германского развития произошло в значительной степени именно за счет роста производительности труда. Так, например, в Рурском угольном бассейне она возросла к началу 70-х гг. примерно на треть [377, с. 134].
Влияние друг на друга тяжелой промышленности и транспорта было обоюдным. С одной стороны, железные дороги позволяли транспортировать промышленные грузы, а с другой — формировали спрос на металл. Если в 1840-1844 гг. строительство железных дорог потребляло 22,1 % производимого в стране железа, то в 1850-1854 гг.— уже 36,5 %. В это время происходило активное вытеснение рельсов, произведенных в Англии, отечественной продукцией. Если в

415
1843 г только 10% рельсов для железных дорог изготавливалось в самой Германии, то в 1863 г.— 85% [474, с. 127]. Более того, в 1863 г. экспорт продукции машиностроения из Германии превысил импорт, в результате чего предприниматели данной отрасли оказались в числе активных фритредеров [405, с. 99].
Говорят, что Германская империя была построена на крови и железе, но, скорее, был прав Джон Мейнард Кейнс, заметивший, что она возникла на угле и железе. Именно надежная экономическая база позволила прусской армии победить своих противников.
В 1843 г. специальным законом было разрешено свободное создание акционерных обществ (АО) во всех отраслях экономики Пруссии. Другие государства Европы, в отличие от Пруссии, не имели вплоть до 1850 г. общего законодательства о компаниях [305, с. 132]. В 1870 г., когда сторонники снятия всех государственных ограничений, налагаемых на развитие бизнеса, доминировали в правительстве, законодательство об АО было еще больше либерализовано. Теперь для размещения акций на бирже не требовалось даже получения государственной лицензии(1).
Либерализация, осуществившаяся в деле формирования прусских АО, способствовала быстрому развитию этой формы

(1). Справедливости ради следует заметить: некоторые авторы считают, что прусское законодательство до 1870 г. для некоторых сфер деятельности (например, банковской) было недостаточно либеральным в сравнении, скажем, с Англией [417, с. 198]. Однако при любом подходе следует признать, что наличие законодательства о компаниях с 1843 г. играло весьма позитивную роль. Что же касается либерализации 1870 г., то в краткосрочном плане это был важный прорыв, хотя в плане долгосрочном, как показало развитие событий, общество оказалось неспособно переварить столь «непрожаренный» либерализм. Недовольство биржевыми спекуляциями привело в конце 70-х гг. к падению репутации либералов.

416
организации предпринимательской деятельности не только сфере железнодорожного строительства, но и в других важнейших отраслях хозяйства. Так, например, если в 1834-1851 гг. в горнозаводской и плавильной промышленности Пруссии возникло 14 АО с общим капиталом 24 млн талеров то к 1852-1857 гг. образовалось уже 59 АО с общим капиталом 70 млн талеров [53, с. 72-73].
Через четыре года после появления законодательства об акционерных компаниях и задолго до создания единой империи (в 1847 г.) был принят общегерманский вексельный устав. Наконец, в 1857-1861 гг. появился на свет и общегерманский Торговый кодекс. В экономическом смысле Германия была почти уже объединена. Даже единая система мер и весов сформировалась до возникновения империи — в 1868 г.
Не хватало только единой денежной системы, которая появилась на свет уже после завершения процесса политического объединения. В мае 1873 г. вместо прусского талера и других денежных единиц стала использоваться золотая марка. Новая валюта была укреплена огромным притоком золота, бывшего следствием выплаты французских репараций после завершения франко-прусской войны.
Еще одним важным направлением либерализации хозяйственной деятельности в 1851-1865 гг. стало снятие существовавшего ранее в Рурском бассейне государственного контроля за угледобычей и связанными с ней производствами. Рурские промышленники активно давили на прусское правительство, требуя себе все большей свободы деятельности, и наконец получили эту свободу [343, с. 452]. Правда, в Верхней Силезии и в Сааре, где не было столь сильного давления, соответствующий контроль со стороны государства в течение некоторого времени сохранялся [304, с. 77]. Но уже в 1869г.-практически всякое государственное регулирование было отменено. Это касалось любых видов хозяйственной деятельности на территории всей Германии [55, с. 61].
Наряду с дерегулированием после 1854 г. в Руре происходила частичная приватизация [377, с. 76]. В результате осу-

417
ществления этой приватизации в 60-х гг. в Руре уже доминировали частные шахты, тогда как в Сааре и Силезии было много государственных предприятий [290, с. 131]. Постепенно эти различия в подходах к ведению дел стали серьезно сказываться на экономических результатах.
Либерализация хозяйственной деятельности в Руре, осуществленная в 50-60-х гг., стала важнейшим стимулом для проникновения туда иностранного капитала — прежде всего французского, британского и бельгийского. Характерно, что французы, не имеющие достаточных стимулов для развития национальной экономики, поработали в те годы для подъема экономики немецкой. Именно иностранный капитал сумел реконструировать большую часть промышленности региона и добиться того, что Рур постепенно обогнал Силезию, Саар и Саксонию в качестве ведущего германского промышленного региона.
Но что было даже более важным, чем простое проникновение капитала и технологий,— это культурное влияние. Как отмечает Р. Камерон, «иностранные работники и предприниматели... создавали стимулы для предпринимателей германских» [298, с. 371]. Немцы постепенно учились вести бизнес самостоятельно во все более крупных масштабах и обходили многих своих учителей. По мнению X. Холборна, именно в 50-х гг. германская промышленность постепенно начинает становиться все более независимой, «выходя из-под патронажа зарубежных финансистов, а также из-под контроля зарубежных инженеров и мастеров, занимавшихся обучением немцев» [380, с. 125].
Значительный приток капитала означал рост возможности для интенсификации промышленного производства в Германии. По оценке К. Борхардта, именно 50-60-е гг. стали периодом развития, обеспечиваемого преимущественно за счет ее интенсивного использования имеющихся ресурсов. Норма инвестиций возросла с 8,7% в 50-е гг. до 17,2% в 1874 г.
Темпы роста ВВП в эти десятилетия были ниже, чем в начале века, когда Германия начала свой рывок к мировому господству. Но качество роста в третьей четверти XIX столетия

418
было даже более высоким, нежели в тот период, когда германские предприятия объединились в картели и получили со стороны государства всестороннюю защиту от иностранной конкуренции [290, с. 118].
Еще один важный сектор развития германской экономики — финансовый. В этом плане поначалу Пруссия от Франции отставала. Фридрих Вильгельм IV видел в банках нежелательный пример французской спекулятивной лихорадки и коррупции, а потому требовал предпринимать шаги против их распространения, что, в частности, тормозило развитие бизнеса семьи Ротшильдов, контролировавших Darmstadter Bank [405, с. 93]. Однако в целом затормозить процесс развития финансового сектора экономики было невозможно. В 50-е гг.— т.е. в тот же период, что и во Франции — быстро происходило становление германского банковского капитала.
Впрочем, в расколотой на отдельные государства, хотя и объединенной Таможенным союзом Германии не могло возникнуть таких в одночасье выросших гигантов, как французский «Credit Mobilier», который, как мы знаем, к тому же еще и опирался на всю мощь французской имперской бюрократии. Не слишком успешные попытки создания такого рода коммерческих структур предпринимались в Германии многими бизнесменами, одним из которых был, в частности, Густав Ме-виссен. Соответственно, по меткому выражению К. Маркса, в Германии «не было Исаака Перейра, но были сотни Мевиссе-нов, возглавлявших многочисленные "Credit Mobilier", которых насчитывалось в общей сложности больше, чем князей» (цит. по: [403, с. 118]).
В известной мере крупным аналогом детища братьев Перейра может считаться железнодорожная империя Бетеля Генри Штроусберга, который аккумулировал средства ДЛЯ строительства магистралей в Германии и в Румынии посредством размещения облигаций среди самых широких слоев населения. Но Штроусберг был менее удачливой и масштабной фигурой. Он закончил жизнь в нищете [142, с.160-172].

419
В целом же германские кредитные структуры, несмотря отсутствие сверхкрупных банков, формировались весьма успешно и, опираясь не столько на государственную мощь, сколько на частный капитал, своевременно создали необходимый финансовый фундамент для развития реального сектора экономики. К концу столетия немецкий банковский капитал оказывал, наверное, наибольшее воздействие на промышленность среди всех европейских стран, включая Англию и Францию.
Объяснение факта сверхмощного влияния банков при отсутствии сверхмощных банков как таковых дал Д. Лэндес, отметивший большое значение взаимодействия кредитной сферы и реального сектора экономики. Во Франции, например, в отличие от Германии промышленность просто не была готова освоить крупные займы. Некто Анри Жермен из Credit Lyonnais в ответ на упреки, вызванные пассивностью банков в деле поддержки национальной экономики, заметил, что во Франции просто нет промышленников, достойных поддержки. Лэндес уточнил: промышленники, конечно, были, но у них имелись альтернативные источники финансирования [417, с. 209-210].
Период развития германского либерализма был и периодом формирования нового, прогрессивного подхода к эмиссионной деятельности. С 1833 г. возможности кредитной эмиссии были сильно ограничены, так как государство не хотело иметь банкноты в качестве конкурента своим бумажным Деньгам. Но в 1846 г. правительство поделилось правом эмиссии с Прусским банком, в котором имелись частные акционеры. При этом закон зафиксировал максимальные границы миссии и установил обязательный уровень резервов, образуемых металлическими деньгами. Какое-то время правом эмиссионной деятельности обладали и другие банки, но к началу 1870х гг. оно закрепилось практически только за Прусским банком (впоследствии Рейхсбанком). Эмиссия осуществлялась аккуратно (кроме короткого периода в начале 70-х гг.), ее темпы соответствовали темпам развития экономики [176, 15]. А потому Пруссия, как впоследствии и Германская

420
империя, сумела избежать инфляции, не препятствуя в то ж время необходимому для нормального функционирования экономики развитию кредита.
Торговый и банковский капитал приняли активное участие как в железнодорожном строительстве, так и в освоении угольных бассейнов Рура. В результате немецкая промышленность буквально с самого начала своего становления начала принимать крупные масштабы. Концентрация капитала шла быстрее, чем экономическое развитие страны, и это создавало предпосылки для будущего ускорения этого развития. «Столь типичный для английской истории независимый капиталист с его жестким индивидуализмом играл в германской истории сравнительно малую роль» [458, с. 29-30].
Весьма характерно, что и либеральное движение в Пруссии вплоть до 60-х гг. XIX века возглавлялось отнюдь не промышленниками, а скорее банкирами и административными работниками. Принс-Смит с его фритредерским союзом мало что определял. Практические решения зависели от таких людей, как Дельбрюк, Хансеманн и Кампгаузен.
В этой связи необходимо заметить, что либерализм 60-х гг., несмотря на свой внешний успех, о котором шла речь выше, был «все еще очень далек от того, чтобы стать поистине национальным и популярным движением, объединяющим широкие массы и обладающим голосом, который был бы хорошо слышен» [503, с. 107]. Тем не менее реформы шли быстрыми темпами.
Но когда мы рассматриваем вопрос о зарождении германского грюндерства и об ускоренном развитии экономики, большое значение имеет не только то, как и когда были осуществлены экономические реформы, но и то, когда в Германии произошли коренные изменения ментального плана, позволившие сформироваться поколению предприимчивых бизнесменов.
В. Зомбарт весьма скептически оценивал деловые способности того поколения немцев, которое жило в стране сразу же после наполеоновских войн. «Люди того времени,— отме-

421
чал он - совершенно отвернулись от внешнего мира, казавшегося им призрачным, и создали внутри себя мир идеи; они презирали все, что отзывалось материальностью...» Данное поколение, по мнению Зомбарта, «мало способствовало непосредственному развитию капиталистического духа. Правда оно подготовило капиталистическое развитие, начиная с
годов реакции, в том отношении, что за это время создались существенные условия этого развития: возник Германский таможенный союз, появился значительный избыток населения (очевидно, имеется в виду большая резервная армия труда возникшая вследствие вызванной аграрной реформой дифференциации сельского населения.— Авт.); однако само это поколение почти совсем осталось не затронуто веянием капитализма» [53, с. 19, 67].
Опыт показывает, что люди, выросшие в условиях, непригодных для предпринимательства, как правило, уже не могут принципиальным образом изменить свою психологию. В Германии 10-20-х гг. XIX века доминировали романтические настроения и утонченные интеллектуальные занятия, далекие от прагматизма(1). Поначалу молодежь увлекалась политикой, спорами о французской революции и Наполеоне. Пробуждались идеи возрождения Германии, приходившие на волне свободы и просвещения. Вторжение французов, с одной стороны, стимулировало проявление патриотических чувств, а с другой — привлекало к изучению зарубежного опыта построения принципиально нового государства. Изгнание Наполеона и наступление реакции уводили немцев из сферы политики, сосредоточивая внимание на углубленном и отвлеченном

(1).Похожая ситуация, кстати, сложилась и в России 90-х гг. XX века, когда сравнительно успешно сумела адаптироваться к условиям рыночного хозяйствования лишь молодежь. При этом поколение российских шестидесятников в значительной степени оставалось в плену своих пробужденных эпохой оттепели романтических увлечений возможностями построения справедливого и гуманного общества.

422
размышлении, на построении философских систем. Бизнес же не попадал в сферу интересов данного поколения.
Германия пробуждалась, но пробуждение это происходило в весьма своеобразной форме. Казалось, что немцы это совершенно особый народ, чуждый тех приземленных интересов, которые отличали народы, проживавшие к западу от Рейна. У людей этой эпохи даже формировалось представление, согласно которому «духовная красота является особенностью немцев, подобно тому как чувственная красота была особенностью греков» [53, с. 20]. А Генрих Гейне в 1844 г. писал:

Французам и русским досталась земля,
Британец владеет морем,
А мы — воздушным царством грез,
Там наш престиж бесспорен (1).

В эту эпоху расцветали таланты Фихте (род. в 1762 г.), Шлейермахера (род. в 1768 г.), Гегеля (род. в 1770 г.), Шеллинга (род. в 1775 г.), Шопенгауэра (род. в 1788 г.), Гейне (род. в 1797 г.) и других немцев, на много лет вперед определивших характер германской культуры. Практически ни один представитель данного поколения немцев не стал крупным предпринимателем(2).
Но затем ситуация коренным образом меняется. «Современники быстро подметили, что новая деловая элита, возникшая после 1850 г.,— это предприниматели, более агрессивные и ориентированные на прибыль, чем их предшественни-

(1). Перевод В. Левика.
(2). Среди всех великих немецких мыслителей данной эпохи, наверное, только Фихте всерьез высказывался по практическим хозяйственным вопросам, но его позиция — требование формирования некоего автаркического государства — была весьма наивной и противоречащей подходам тех, кто имел реальные представления о потребностях развития экономики [469, с. 11].

423
ки;более склонные игнорировать свои обязанности перед обществом и традиционные религиозные ценности; более склонные к роскоши и показухе в частной жизни» [503,с. 80].
Будущие бизнесмены стали появляться на свет один за другим. Лудольф Кампгаузен родился в 1803 г, строитель локомотивов Август Борзиг — в 1804 г.; пушечный король Альфред Крупп — в 1812 г.; основатель крупнейшего концерна, производящего сегодня трубы для нефтепроводов, Реинхард Маннесман — в 1814 г.; основатель гигантского электротехнического концерна Вернер Сименс — в 1816 г.; ведущий конкурент Круппа Якоб Майер — в 1819 г., ведущий финансист Бисмарка Герсон Бляйхредер — в 1822 г., железнодорожный магнат Бетель Генри Штроусберг — в 1823 г.
Конечно, можно сказать, что всю эту плеяду предпринимателей — «новых немцев», как можно было бы их назвать по аналогии с хорошо известными нам новыми русскими,— родило время. Но не менее правильным будет и утверждение, согласно которому они сами создали свое время. Процесс влияния людей и эпохи друг на друга был, бесспорно, взаимным. Представителям предшествующего поколения казалось, что Германия в ментальном плане принципиально отлична от Англии и Франции с их установкой на материальные интересы. Но в середине XIX века все очевиднее становился тот факт, что немцев самих серьезно интересует материальный мир, причем они адаптируются в нем во многом успешнее, чем их западные соседи.
Впрочем, всякий резкий перелом в жизни общества чреват серьезными издержками. Если грюндеры быстро адаптировались к новой Германии, то значительные массы населения объективно не могли успеть за ними в этой гонке.
С одной стороны, рядовые немцы, вышедшие из деревни в аграрной реформы и еще не преодолевшие традиционных стереотипов поведения, долгое время вели себя в промышленном производстве примерно так же, как их отцы и вели себя на родных полях. Им просто некуда было спешить.

424
Они трудились не столько ради заработка, и даже не столько ради повышения своего материального благосостояния, сколько просто ради удовлетворения текущих потребностей, как это делалось прежде на протяжении веков. «Рабочие, которые еще в середине 50-х гг. поступали на завод к Круппу, не отказались от своей манеры работать спорадически, порывами. Это были люди с упрямыми характерами, отмечал В. Зомбарт,— привыкшие работать неравномерно, то загораясь рвением, то остывая» [56, с. 439]. Отсутствие трудовой дисциплины и моральных стимулов к изменению традиционного образа жизни порождали постоянное пьянство на производстве. Рабочий вел себя также, как ранее вел себя
крестьянин на собственном поле: хочу — работаю, хочу выпиваю. Алкоголь стимулировал деятельность, утолял жажду, способствовал общению. В промышленности даже существовала система жестких социальных норм, исключавших отказ от питья. Абстинентное поведение наказывалось остракизмом [33, с. 50-51 ].
С другой стороны, дело было не только в традиционном отношении к работе, но и в отношении к жизни как таковой. Общество в целом продолжало жить романтическими идеями своего великого духовного прошлого. Некоторые исследователи даже отмечают, что в Германии буржуазия во многом воспринимала образ жизни аристократии (в том числе и свойственные ей авторитарные методы управления, переносившиеся на промышленные предприятия), хотя, по сути дела, была более передовой общностью. То есть буржуазный образ жизни в Германии приобретал несколько размытые очертания по сравнению с образом жизни буржуа во Франции [405, с. 128]. Такого рода положение дел долгое время подпитывалось нерешенностью вопроса об объединении Германии.
Прагматическое, но в то же время и романтическое стремление к единству, к возрождению мощи великих германцев прошлого оказало огромное воздействие на развитие общества. Вплоть до Первой мировой войны германский романтизм удивительным образом сочетался с германской деловой

425
хваткой. В итоге это своеобразное сочетание породило мощную машину агрессии, а после поражения в воине легло в основу германского реваншизма и национал-социализма. Экономика, успешно продвинутая вперед авторитарными по форме и либеральными по сути реформами, оказалась неразрывно связана с жизнью общества в целом. И спустя почти сто лет после начала эпохи грюндерства общество отплатило экономике за неудержимое стремление вперед, вновь наложив на нее путы административного хозяйства. Причем весьма характерным является то, что стремление к отходу от либерализма стало намечаться в Германии задолго до прихода к власти нацистов. Оно началось именно в тот момент, когда весь мир не переставал удивляться быстрым успехам немецкого бизнеса.