Семигин Г.Ю. Антология мировой политической мысли. Политическая мысль в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

Федотов Георгий Петрович

(1886—1951) — философ, историк, публицист. Специалист по истории Средних веков. Учился в Технологическом институте в Петербурге. Был исключен за участие в социал-демократическом движении и выслан за границу. Вернувшись в 1908 г. в Россию, продолжал образование на историческом отделении Петербургского университета. В 1914—1918 гг.—приват-доцент Петербургского, в 1920—1922 гг.— профессор Саратовского университетов. В 1925 г. эмигрировал. В 1926—1940 гг.—профессор Православного Богословского института в Париже; 1943—1951 гг.—в Православной духовной семинарии в Нью-Йорке. Один из создателей журнала “Новый град” (Париж, 1931—1939), пропагандировавшего идеи христианского социализма. Философские и идейно-политические воззрения Федотова претерпели сложную эволюцию от марксизма к философскому идеализму, а впоследствии к православию и христианскому социализму. Основные темы его политической публицистики: религиозно-нравственные основы политики, ценности демократии, социалистическое прошлое и настоящее России, место и роль культуры и интеллигенции в политическом возрождении Родины. Главное содержание исторического процесса слагается из усилий многих поколений и отдельных личностей. Смысл истории — в обретении свободы не только как политической институции, но и как всеобъемлющей духовности. Средства для ее достижения, по мысли Федотова, связаны с социализмом, который должен освободиться от догматов классовой идеологии, стать катализатором обновления православия. Идеалом Федотова была “христианская общественность”, “народная теократия”, но применительно к прошлому и настоящему России он признавал диктатуру как форму правления, которая, преодолев тоталитаризм большевизма, стала бы более демократической. В эмиграции Федотов, начавший с русского мессианизма, отошел от идеи особого призвания России, выступал с критикой национализма. (Тексты подобраны Е. Л. Петренко.)

И ЕСТЬ И БУДЕТ: РАЗМЫШЛЕНИЯ О РОССИИ И РЕВОЛЮЦИИ

ПРОБЛЕМЫ БУДУЩЕЙ РОССИИ

4. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА

а) Диктатура

Вся проблематичность конституции власти в будущей России вытекает из неясности ликвидационных процессов революции. Та сила, которая сыграет наиболее активную роль в свержении коммунистической диктатуры, несомненно, сохранит надолго руководящее значение в судьбах страны. Выйдут ли ликвидаторы из недр самой партии, проведя “спуск на тормозах”..? (...)

За хаосом бури историческая интуиция может прозревать формы наиболее устойчивые и наиболее соответствующие народному сознанию сегодняшнего дня. Интуиция, конечно, обманывает. В прорехи рвущейся социальной ткани глядится собственная политическая воля, не очищенная от страстей. Это неизбежно. Но горький опыт разбитых иллюзий, но страдания родины требуют самоотречения. Там, где разуму ясен голос необходимости, перед ним склоняется мечта. Для тех, кто не может привести свою совесть в согласие с необходимостью, долг требует отказа от политической борьбы.

Наиболее общей чертой в наших гаданиях о будущем является предпосылка неизбежности диктатуры. Одни желали бы увековечить эту форму, видя в ней последнее слово политической мудрости. Другие стремятся свести ее к minimum'y во времени и функциях. На чем основана эта общая, нередко молчаливая предпосылка?

Было время, когда идея диктатуры вызывалась призраком — или реальностью — анархии. Пока народ праздновал свою “дикую волю”, казалось, нужна была железная рука, чтобы ввести в берега его половодье. Но эта рука нашлась не там, где ее ждали. Ленин был злым смирителем народной воли. С тех пор народ показывает такую степень покорности, которая приводит в отчаяние всех друзей порядка.

Конечно, анархия еще возможна — в случае насильственной разрядки. Но не на ней строятся расчеты диктатуры. Они строятся теперь именно на этой безграничной покорности народа.

За 14 лет народ явил разительные доказательства бессилия защищать свою волю и свое право. Он не пошевелил пальцем, чтобы защитить избранное им Учредительное Собрание. 14 лет он пассивно смотрит, как воля его фальсифицируется в избирательной системе Советов, позволяя говорить от своего имени проходимцам или запуганным шкурникам. Он живет в режиме неслыханного террора, едва ли сознавая исключительность этого положения. Он дает энергичному меньшинству мять себя как глину, вить из себя веревки.

Эта пассивность масс не может не искушать людей, одаренных волей к власти и лишенных правового сознания. Она делает диктатуру неизбежной. Значит ли это, что она ее оправдывает? До известной степени да. Если власть не может опираться в своей самозащите на правовое чувство нации, она вынуждена опереться на силу. Иначе она будет сметена первым же авантюристом, достаточно бессовестным, чтобы поставить свою похоть выше права. Другими словами, в этом случае почти стирается различие в методах управления между властью легальной и властью тиранической, и ее социальная природа выразится именно в методах управления, а не в правовых функциях. И демократия * сейчас в России возможна лишь с методами диктатуры.

* Ввиду многозначности слова “демократия” приходится употреблять его в трех смыслах: 1) существующего в Европе парламентарно-демократического режима; 2) свободного, правового государства; 3) народовластия вообще, во всем разнообразии его исторических форм.

Диктатура в России вызывается теми же причинами, которые делали необходимым в течение столетий самодержавие. Революция изменила здесь многое, но изменила недостаточно. Интеллектуальному росту народного сознания не соответствует уровень общественно-морального воспитания. Здесь большевики оказываются воспитателями и развратителями одновременно. Искушая призывом к общественности, провоцируя социальную активность, они убивают ее в создаваемой ими атмосфере предательства, трусости, шкурничества. (...)

Есть один — в сущности только один — факт, который причинную необходимость диктатуры может превратить в необходимость целесообразную. Это спутанный узел национальных проблем. Русскому народу придется еще многие годы вести отчаянную борьбу за сохранение единства России. В этой борьбе победа возможна лишь при сохранении внутреннего единства нации. Вот почему Россия не может в ближайшие годы позволить себе роскошь свободной политической борьбы, которая, на ее еще горячей почве, всегда рискует превратиться в междоусобие.

Итак, диктатура. Это значит, что власть в России будет принадлежать лицу или группе лиц, которые будут править ею фактически независимо от выражений народной воли (хотя учитывая ее и, может быть, даже облекаясь в ее легальные формы). Это лицо или лица будут указаны самим исходом борьбы за власть, устраняющим всех побежденных конкурентов. Они не могут быть предуказаны, избраны, предложены стране. Здесь почти все принадлежит историческому счастью, року или Провидению. Как монархия ставит судьбу государства в зависимость от случайностей рождения или наследственности в пределах одного рода, так революция ставит народ перед случайностью гениальных или бездарных вождей, от которых зависит его судьба.

По своей структуре диктатура может быть единоличной, партийной или монархической. Оставляя вопрос о монархии до следующей главы, рассмотрим диктатуру партийную.

Если под ней разуметь диктатуру коммунистической партии, то продолжение ее в России, и при изменившихся социальных тенденциях, вполне возможно. Это будет, впрочем, уже псевдокоммунистическая партия, для которой ее выцветшие лозунги будут становиться все большей помехой. Должен настать день, когда они будут, наконец, убраны, и маскарад окончится. Но еще задолго до этого момента партийная диктатура превратится в единоличную. Может быть, этот момент уже наступил в России. Все показывает, что партия уже износилась, как самостоятельная политическая форма, хотя функционирует как политический аппарат.

Но сейчас речь идет о другой возможности: о новой партии, о национальной партии, которая сменит коммунистов, сохранив их политическую систему. Это проект русского фашизма, с наибольшей яркостью выдвинутый евразийством.

Фашистский проект нам представляется наиболее утопическим и наиболее вредным вариантом русской диктатуры. Всюду, где удается фашизм, он побеждает как революция, несущая бурную пену радикальных и реакционных страстей. Огромное народное волнение, потребность коренной ломки являются предпосылками фашизма. У него с коммунизмом слишком много общих корней. В фашизме, в его организациях молодежи изживает себя та же самая буйная тираническая активность, что и в русском комсомоле. Возможно ли раздуть догорающий пепел революции в новый пожар? Ввергнуть в новую революцию страну, едва живую от четырнадцатилетней революционной горячки? Это противоречило бы всем предпосылкам народной психологии. Не только масса, но и активное меньшинство уже выдыхается, уже просит покоя, тянется к личной жизни. [Можно.— Сост.] поддержать деспотическую власть, но не власть революционную, без передышки играющую на нервах. Не власть идеологов. Довольно политграмоты, довольно агитпросветов. Для России сейчас это кушанье столь же питательно, как касторовое масло. Но для нее сейчас оно было бы самым вредным политическим блюдом. Власть идеологов означала бы новое удушение русского творчества. Клин не всегда вышибается клином, и после марксистского отравления отрава евразийская или иная в лошадиных дозах в государственном масштабе могла бы просто прикончить русскую культуру. Совершенно безотносительно к % содержащейся в ней истины, если бы даже этот % был доступен вычислению. Самый факт огосударствления мысли, науки, искусства означает их медленную смерть, поскольку речь идет о высших видах творчества, а не о декоративных или утилитарных его разновидностях.

Но единоличная диктатура может иметь самое различное политическое и социальное содержание. Ее социальное содержание довольно однозначно определяется самыми противоположными течениями современной России. Но ее политическое лицо? Станет ли она мостом к монархии или к демократии или же будет стремиться увековечить себя как политическую форму?

Благо России — как мы его понимаем — в том, чтобы грядущая диктатура имела демократическое содержание. Это значит, поставила бы своей целью привести народ к демократии. Будет ли она действовать с соблюдением демократической легальности, не важно. Это, может быть, и нежелательно, ибо легальность покупается ценой лицемерного извращения института. Лучше не устраивать выборов, чем подтасовать их, лучше не иметь парламента, чем иметь подкупленный парламент. Демократический характер диктатуры в том, что ее цель (как римской легальной диктатуры) — сделать себя ненужной. Она должна готовиться к будущему, когда сможет передать власть народу. Но горе ей, если она швырнет эту власть в пространство, и не найдется рук, способных ее принять. Это значит, власть достанется новому диктатору, достаточно жадному до нее или нафанатизированному идеей, который не отдаст ее никому добровольно. Тогда наживание диктатуры потребует новой революции. (...)

Печатается по: Федотов Г. П. И есть и будет. Размышления о России и революции. Париж, 1932. С. 175—181.

О СВОБОДЕ ФОРМАЛЬНОЙ И РЕАЛЬНОЙ

(...) Я всецело согласен с основной мыслью Н. А. Бердяева о невозможности защиты свободы в наше время на буржуазных позициях. Нельзя бороться с коммунизмом или сталинизмом, открывая двери для буржуазной реставрации. Эту мысль, с моей точки зрения, следовало бы выразить привычной формулой: демократия политическая сейчас может быть спасена лишь в демократии социальной. Противоположность демократии политической и социальной привычна для социалистов, воспитанных в традициях XIX века. Ее смысл ясен. Но что значит противопоставление формальной и реальной свободы и демократии?

Мне кажется, в основе его лежит ряд смешений. Первое из них — смешение свободы и демократии. В ней повинны почти все теоретики современной демократии, которые включали в ее определение основное содержание либерализма. Н. А. Бердяев берет это смешение у своих противников — и совершенно напрасно. Свобода и демократия, которые резко противопоставлялись еще в 40—50-х годах прошлого века (ср. Токвиля), примиренные к концу его, начинают снова глубоко расходиться. Фашизм с известным правом может притязать на имя демократии. Это тоже демократия, одна из многообразных исторических форм. Но эта демократия враждебна свободе. Останемся пока в границах свободы. Что такое формальная и реальная свобода?

Что такое формальная свобода, мне кажется ясным. Это свобода, гарантированная законом, т. е. государством. Иначе говоря, свобода, ограничивающая само государство, или свобода от государства. Формальная свобода — это то, что делает невозможным или ограничивает этатизм, ненавистный и мне, и Н. А. Бердяеву. Значение этого формального юридического момента трудно переоценить в истории политической культуры. Все завоевания народа или угнетенных классов в борьбе с привилегированными обладателями государственной власти начинались с признания формального закона, связывающего сильных, дающего слабым известные, хотя бы слабые, гарантии. (...)

С другой стороны, что такое реальная свобода, это вполне не ясно. Она имеет множество значений, которые постоянно смешиваются спорящими об этом самом жгучем вопросе наших дней. В высшем метафизическом смысле свобода человека для христианина реализуется только в Царстве Божием. Грех и подчиненность законам природы составляют самое реальное и неизбежное рабство человека. Но и спускаясь в низшие сферы, понимая под свободой большую относительно возможность проявления возможностей, способностей и сил человека, мы приходим всегда к противоречивым оценкам. Бытовая свобода в царской России была, бесспорно, выше, чем в Англии или Швейцарии (свобода плевать на улицах, развлекаться, кутить и пр.). Бытовая свобода вообще убывает вместе с осложнением культуры, с ростом техники. Убывая в одной сфере, свобода возрастает в другой. От меня зависит, какую свободу я предпочту: свободу писать и читать книги или свободу бить зеркала в кабаке. Вывод таков: нельзя говорить о реальной свободе, не оговорившись, какую именно сферу свободы мы имеем в виду: хозяйственную, бытовую, политическую, интеллектуальную, религиозную.

Н. А. Бердяев пробует дать иное определение различия между формальной и реальной свободой, которое нельзя признать удачным. “Формальной свободой, — говорит он, — называется такая, которая провозглашена, но не реализуема на практике”. Не говоря уж о том, что свобода провозглашенная всегда реализуется более или менее и, следовательно, это “или-или” имеет только теоретическое значение. Попробуем приложить это определение свободы к конкретной буржуазной демократии. Действительно ли провозглашенная свобода так и не была реализована? Но какую свободу она провозглашала? Свободу от бедности, от борьбы за существование, от угнетения? Никогда. Формально провозглашены были свобода совести, мысли, слова, собраний (иногда собственности, почти всегда союзов). Была ли осуществлена эта свобода? Я утверждаю: была, в такой мере и объеме, как никогда в истории человечества. Некоторые исключения и непоследовательности, вызванные политической борьбой (положение монашеских орденов во Франции, например), не в счет, ибо абсолютно чистых и безгрешных форм история не знает. Следует спросить себя: составляет ли эта провозглашенная и реализованная свобода благо для человечества или праздную забаву для политиков, для одного господствующего класса?

У нас с Н. А. Бердяевым не может быть разногласий по этому существенному пункту. Для нас свобода совести и мысли является реальным благом, и даже таким, за которое мы отдадим все другие. (...) Можно ли сказать, какое благо более реально: кусок хлеба или свобода (“формальная”) мысли и совести? Это вопрос личного духовного благородства. Благородный человек, к какому бы классу он ни принадлежал, предпочтет свободу и голод. Большинство — сытость и рабство. (...)

(...) Мы хотим избавить народ от искушения предавать свой дух за “реальную” обеспеченность. Но опасность угрожает с двух сторон: со стороны эксплуататоров духовности, которые переводят свободу на чистую монету, и со стороны масс и их вождей, которые готовы с легкостью растоптать свободу, им непонятную и ненужную, за сытость обеспеченной тюрьмы. Предательство свободы со стороны современного антидемократического социализма не случайно. Ленин несет не только наследство Ивана Грозного (он, конечно, несет его), но и тенденции нашего века. Дело в том, что социализм может быть осуществлен лишь за счет экономической свободы. Эта форма свободы себя явно изжила и является обреченной. Но государство, которое берет на себя уничтожение экономической свободы, на этом не останавливается. Все виды свободы между собой связаны психологически, хотя и не в порядке необходимости. Я стою, вместе с Н. А. Бердяевым, за разграничение свободы экономической и свободы духовной и политической. Но эта задача необычайно трудная. Она оказывается не по плечу полуцивилизационным массам и даже современной культурной молодежи, ненавидящей свободу. Защита свободы становится в эти дни первым долгом всех людей духа и христианской культуры. Именно той свободы, которая существовала и еще существует и подлежит лишь расширению, а не отмене: свободы формальной, свободы юридической, свободы лица от государства и коллектива — в его совести, в его мысли и общественном действии.

Что касается социализма, то я думаю, что он не обещает и не несет никакой особой свободы. Свобода при социализме существует до известной степени, вопреки его тенденциям, как лучшее из наследия старого мира. Но социализм несет другое: возможность полноты существования, возможность жизни для широких масс, которая сейчас для них весьма прекрасна. Для них эта полнота жизни является не свободой, но условием для сознательного и благородного принятия свободы. Сама свобода выше существования, выше жизни. Но эта иерархия, доступная для немногих, не дана для исторического человечества. Поэтому решение вопроса о существовании является предпосылкой — одной из предпосылок — решения вопроса о свободе.

Печатается по: Федотов Г. П. О святости, интеллигенции и большевизме. СПб., 1994. С. 79—82.

О ДЕМОКРАТИИ ФОРМАЛЬНОЙ И РЕАЛЬНОЙ

В предыдущем номере “Новой России” мы писали о свободе. Сегодня поговорим о демократии... Нет слова более многосмысленного в наши дни и которым более злоупотребляли бы в политической борьбе. Под демократией понимают не одну, а по крайней мере пять разных вещей, слитных в политическом строе Европы. Можно, вероятно, насчитать и больше элементов в этом политическом сплаве, но с нас достаточно и следующих.

1. Под демократией понимают иногда, и довольно часто, свободу, “формальную” свободу, хранимую ею как драгоценное наследие либерализма, ныне без остатка растворившегося в демократии. Об этом смешении мы прошлый раз уже писали.

2. Под демократией часто понимают самый принцип “правового государства” или “благозакония” (по-гречески) в противоположность деспотии или тирании. Действительно, демократия в Европе — единственная форма правового государства, удержавшегося в XX веке. Подлинная монархия и аристократия рождения или ценза приказали долго жить. Демократическому государству противостоит сейчас принцип насилия и захвата как основы государства: власти парламента — власть банд, праву голоса — право дубинки и револьвера, скрашенное идеологией.

3. Под демократией понимают — и это есть ее существенное определение — власть народа, или власть масс, или власть большинства, в каких бы юридических формах она ни выражалась. Мы не имеем права отказывать в имени демократии ни древнегреческому полису, ни коммуне средних веков, ни даже разным формам цезаризма. Новый, широкий термин “демократии”, предложенный евразийцами, может казаться пригодным для всего многообразия демократических форм. Но его двусмысленность и даже опасность в том, что он подчеркивает не власть, а только причастность народа власти, позволяя говорить о демократичности одинаково и московского царства, и современного фашизма.

4. Под демократией понимают, наконец, современные формы организации демократических государств, которые мы должны в свою очередь разделить; на парламентаризм, т. е. систему абсолютной зависимости от народного представительства, что, по существу, является наследием либерального, недемократического государства, и

5. Выборы правительства на основе всеобщего, равного, прямого и тайного голосования.

Скажем прямо: мы считаем вечными и неотменяемыми (т. е. вечно долженствующими быть) первые два начала, без которых всякое государство, не только демократия, являются либо деспотизмом, либо тиранией. И мы защищаем третье начало — народовластие — не как вечное, но как самое совершенное в его исторической обусловленности, для нашей эпохи не подлежащее отмене, но лишь развитию и воспитанию. Последние две исторические формы демократии суть преходящие оболочки ее, подлежащие критике и преодолению.

Обратимся к началу народовластия как таковому. Мы все понимаем, конечно, теперь, — через полтораста лет после Руссо, — все трудности понятия “народной воли”. В эту сторону направлены все стрелы реакционной критики демократии. Однако это столь неуловимое, столь мало “позитивное” понятие народной воли становится вполне конкретным, жизненным и бесспорным в своей ценности в крайних точках своей судьбы. Во-первых, отрицательно, когда демократия нарушается грубо, насильственно; когда власть захватывается тираном или бандой; когда народ управляется властью, лишенной его доверия. В гибели своей демократия всего убедительнее показывает свою ценность и свой смысл: власть, ведущая народ, должна от него исходить и к нему обращаться. Положительным образом ценность народовластия и красота его проявляются иногда в большие исторические дни, когда народная власть обретает свое единство — в одной великой цели, будь ли то оборона страны или борьба за справедливость, за новые общественные формы. В будничные дни раскол народной воли, которая является заданием искомым, а не данным, мешает видеть глубокую правду этой идеи. Между принципом, на котором покоится государство, и реальной властью народа могут образоваться “ножницы”, разрыв. Демократия “формальная” может не совпадать с реальной.

В отличие от “формальной” свободы я допускаю действительную опасность формализации демократии, т. е. разрыв между правом и социальной действительностью. Формальная демократия может быть издевательством над демократией. Незачем только искать ее прежде всего в парламентаризме. Наиболее яркие и отталкивающие примеры формальной демократии: советская Россия (в ее конституции), гитлеровская Германия, все типы демократического цезаризма (плебисцит). Все или почти все тираны правят именем народа. Но формализация наступает и в демократии правовой, благозаконной. Более того, я убежден, что если бы не болезнь формализации в правовой демократии, то она не могла бы с такой легкостью срываться в свое вполне формальное, фашистское вырождение. Недомогание демократии начинается тогда, когда массы перестают ощущать ее как свое государство, свою власть. Холодок по отношению к демократии существует повсюду в демократической Европе, может быть, за исключением Англии: начиная с политического индифферентизма, через презрение к партийному режиму с его вождями, переходя в прямую ненависть к “буржуазной” демократии как основанной на обмане власти врагов народа. Каковы причины этого тяжелого недуга современной демократии?

Настоящий кризис демократии в Европе имел свой пролог. В 1848 году на протяжении нескольких месяцев развернулась историческая драма, которую мы переживаем вторично в послевоенные десятилетия: торжество и гибель демократии. Герцен, Токвиль и Маркс, свидетели-очевидцы, объяснили нам со всей ясностью смысл происходящего. Народ, ставший политическим господином страны, не может не смотреть на свою власть как на средство радикально изменить свою жизнь, т. е. прежде всего свое экономическое положение. Властитель Франции — в грязной трущобе, в изнурительном труде, с перспективой умереть на улице в дни безработицы — это противоречие не укладывается в сознании рабочего. Оно действительно представляет верх нелепости. Искушение оказывается непосильным. Обманутый в своих ожиданиях народ начинает ненавидеть тот строй, который представляется ему вопиющей ложью, и идет за насильниками и шарлатанами, которые обещают ему хлеб. Могло казаться, что это разочарование в демократии было грехом юности, свидетельством незрелости масс. Последние десятилетия XIX века воспитали народ в демократическом благоразумии. Но не надо забывать, что это было время грандиозного экономического расцвета и длительного улучшения быта рабочих классов. После войны, с быстрым разложением капитализма, положение народа резко ухудшается. Он с прежним, и законным, нетерпением предъявляет свой счет демократии.

И тут демократия, в своем аппарате и действии, обнаруживает удивительную медлительность и косность. Оказывается, что вся машина парламентаризма построена в расчете на ограничение власти, на недоверии к власти (королевской) и хорошо работает лишь в нормальное время, когда функции государства сведены к минимуму. Может быть, минимализация государства вообще является идеалом. Общество в сложном расчленении своих органов может взять на себя большинство государственных функций. Но бывают эпохи — войн, революций, — когда государство пробуждается к жизни. Необходимость сильной власти, единой воли, ясного водительства чувствуется всеми. Парламентаризм отказывается служить в эпохи кризисов. Но и самый состав народного представительства оказывается непригодным для подлинного представительства народной воли. Давно прошло то время, когда во дворце народа сидели лучшие его сыны, которыми страна гордилась. Это является результатом вырождения партийной системы, которая не de jure, a de facto лежит в основе парламентаризма.

Но вырождение народного представительства и опыты построения его на новых, более органических началах — особая и слишком сложная тема. По-видимому, для того чтобы демократия могла стать политической формой трудового общества и даже для того чтобы планировать трудный и опасный переход к новым социальным формам, она должна радикально перестроиться. Она должна вернуть себе доверие масс, прикоснуться к земле, т. е. к органической, хозяйственно-духовной почве народной жизни, и почерпнуть новые силы в этом прикосновении. Здесь не важны даже отвлеченные преимущества и недостатки избирательных систем. Любая система, вчера полная жизни и содержания, сегодня изнашивается. По разным каналам может направляться таинственный поток народной воли. Для сегодняшнего дня бесспорно: народ не доверяет кандидату партии, который выступает перед ним с демагогическими обещаниями и с плохо прикрытыми лично-карьерными интересами. Во дни борьбы он больше верит своему “делегату”, избранному своей мастерской, своим цехом, в котором он видит “своего” по быту и духу, еще не оторвавшегося от станка, еще не деморализованного политической кухней. Отсюда сила “советов” или подобных организаций во все революционные времена. Не игнорировать новую силу, но на ней построить, целиком или отчасти, организацию власти — в этом спасение демократии.

Печатается по: Федотов Г. П. О святости, интеллигенции и большевизме. СПб., 1994. С. 82—86.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Федотов Г. П. Абеляр. Пг., 1924; Он же. Святые Древней Руси X—XVII столетия. Париж, 1931 (М„ 1990); Он же. И есть и будет: Размышления о России и революции. Париж, 1932; Он же. Социальное значение христианства. Париж, 1933; Он же. Судьба и грехи России. В 2 т. СПб., 1991—1992. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология