Семигин Г.Ю. Антология мировой политической мысли. Политическая мысль в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

Суханов (Гиммер) Николай Николаевич

(1882—1940)—публицист, экономист; один из лидеров меньшевизма. В юности был захвачен идеями толстовства (внутреннее самоусовершенствование, непротивление злу насилием). Однако вскоре разочаровался в них. В 1902—1903 гг. в Париже слушал лекции в Высшей школе общественных наук, там произошло его “вхождение” в революционную среду. У Суханова сформировался интерес к неонародничеству, который привел его в партию эсеров, разрыв с которой и переход на позиции марксизма произошел в 1913—1915 гг.

В 1917 г. Суханов — один из редакторов меньшевистской газеты “Новая жизнь” и член исполкома Петросовета. Активно поддерживал буржуазное Временное правительство. Примыкал к меньшевистской группе Ю. Мартова (до 1920 г.). После победы Октябрьской революции приветствовал смену правительства А. Керенского властью Советов, считал наиболее оптимальным создание однородного социалистического правительства. В 1920 г. назначался членом Реввоенсовета 1-й (Уральской) революционной армии труда. В 1924—1925 гг. работал заведующим информационным отделом торгпредства СССР в Германии, во Франции. По делу так называемого “Союзного бюро ЦК меньшевиков” был приговорен к десятилетнему тюремному заключению. В 1940 г. расстрелян. В 1920 — начале 30-х гг. участвовал в обсуждении многих проблем социально-экономического развития страны: о месте и роли общины в советском обществе, дифференциации крестьянских хозяйств, о формах их кооперирования. В историю Н. Н. Суханов вошел как автор семитомного труда “Записки о революции”. Они оказали огромное влияние на развитие историографии российской революции. (Тексты подобраны 3. М. Зотовой.)

ЗАПИСКИ О РЕВОЛЮЦИИ

Книга 1

МАРТОВСКИЙ ПЕРЕВОРОТ

23 февраля — 2 марта 1917 года

1. ПРОЛОГ

21—24 февраля 1917 года

(...) ...Когда в пятницу, 24 февраля, уличное движение разливалось по Петербургу все шире, когда революция стала объективным фактом и лишь неясен был ее исход... все мое внимание было направлено к тому, что происходит в социалистических центрах, с одной стороны, и в буржуазных кругах, в частности среди думских фракций,— с другой. (...)

Надо было первым делом собрать информацию по этой “высокой политике”. (...)

Я позвонил к знаменитому петербургскому политическому адвокату... Мы условились созвать представителей различных групп и собраться на другой день, в субботу, у него на квартире... для обсуждения положения дел и для обмена мнений. На этом совещании я надеялся уяснить себе позиции как цензовых, так и руководящих демократических элементов. А вместе с тем в качестве представителя левого крыла социализма я надеялся выступить с решительной защитой чисто буржуазной революционной власти, если это потребуется, а также и с требованием необходимого компромисса в интересах образования таковой власти.

Характер и пределы этого компромисса были ясны сами собой и уже к данному моменту намечались самим ходом событий. Уличное движение масс в февральские дни не обнаруживало никакой планомерности. Никакого правильного руководства им констатировать было нельзя. Вообще народным движением, как это бывает всегда, организованные социалистические центры не руководили и политически не вели его к какой-либо определенной цели. Конечно, традиционный, можно сказать, наш старый национальный лозунг “Долой самодержавие!” был на устах у всех многочисленных уличных ораторов из социалистических партий. Но это было еще не политической программой. Это было само собой разумеющееся отрицательное понятие. Проблема же власти совершенно не ставилась перед массами. И в частности, лозунг “Учредительного собрания”, будучи не очередной проблемой дня, а лишь общим программным положением всех социалистических партий, оставался совершенно в тени в эти дни.

Но зато во всю ширь развертывался перед массами в уличной агитации другой лозунг, включающий в себя крайне существенное и ответственное содержание. Это был лозунг “Долой войну!”, под которым проходили все митинги февральских дней. (...)

Но вместе с тем совершенно ясно, что именно этот характер движения должен был определить отношение к нему, отношение ко всей революции со стороны всей цензовой буржуазии. Если эти элементы могли вообще принимать идею ликвидации царизма, то они могли принимать ее по преимуществу как средство успешного завершения войны. И именно такой характер приняла, именно в это выродилась борьба с царизмом всех наших либеральных групп в течение всего военного периода. Ликвидация распутинского режима стала мыслиться всей буржуазией лишь как путь к укреплению наших военных сил.

И понятно, что при таких условиях буржуазия не могла иметь ничего общего с движением, подрывающим идею войны до конца и до полной победы. Всякое подобное движение в ее глазах и во всяком случае в ее устах было лишь продуктом немецкой провокации. От него все цензовые группы должны были решительно отмежеваться. И такое движение они неизбежно должны были не только предоставить самому себе, но обязательно должны были выдать его на разгром силам царской реакции, приняв сами посильное участие в этом разгроме.

Отсюда ясно само собой, что если перед революцией стояла необходимость отколоть буржуазию от Распутина и Протопопова и привлечь ее на свою сторону, мало того, если перед ней стояла задача создать цензовую революционную власть, единственно способную избавить переворот от гибели среди голода, всеобщего развала и свалки, то компромисс должен быть найден прежде всего на этой почве; на почве отношения революции к войне и миру. Было a priori (заранее) ясно, что если рассчитывать на буржуазную власть и присоединить буржуазию к революции, то надо временно снять с очереди лозунги против войны, надо в данный момент на время свернуть циммервальдское знамя, ставшее знаменем русского, и в частности петербургского, пролетариата. Это надо сделать во имя успешного завершения великого переворота. И это было очевидно для меня — циммервальдца.

В своих стремлениях изыскать компромисс для обеспечения необходимой ближайшей программы переворота, для создания надлежащей власти естественно было пойти именно в этом направлении. Но вся трудность и противоречивость положения были очевидны. (...)

Тщательно ориентироваться в настроении обоих лагерей было необходимо прежде всего. Но сведения, долетавшие до меня как с той, так и с другой стороны, были самые неопределенные, не открывающие никаких перспектив. В думских кругах, сколько-нибудь широких, проблема революционной власти, как таковая, еще совершенно не ставилась. Никаких признаков сознания партиями и лидерами, что движение может кончиться радикальным переворотом, с моего наблюдательного пункта совершенно не замечалось. Замечался лишь курс на ликвидацию беспорядков. Замечалась боязнь “провокационного” движения. Замечалось стремление прийти на помощь царизму и “всем авторитетом” Государственной думы ликвидировать беспорядки. Замечалась вместе с тем попытка буржуазных групп играть на этом движении и столковаться с царизмом насчет совместной борьбы ценой каких-либо подачек в политике и в организации власти.

Буржуазия была перепугана движением и была не с ним и, стало быть, против него. Но она не могла оставить его без внимания и без использования. Политическим лозунгом буржуазии, к которому пристала и вся радикальная интеллигенция, было в эти дни “ответственное перед Думой министерство”. На этот счет “Прогрессивный блок” столковывался за кулисами, а демократическая интеллигенция открыто провозглашала этот лозунг направо и налево. (...)

Движение петербургского пролетариата в эти дни и часы, однако, не ограничилось партийной агитацией, заводскими митингами и уличными манифестациями. Были попытки создать межпартийные центры, были совместные совещания деятелей различных отраслей рабочего движения — депутатов Думы, партийных представителей, профессионалов, кооператоров. Были такие собрания в четверг и в пятницу. (...)

Но как бы то ни было, мне известно, что политическая проблема на них официально не ставилась и не решалась.

Эти собрания имеют за собой огромную историческую заслугу в области подготовки лишь техники и организации сил революции. Что же касается политической позиции их участников, то здесь было засилье оборонческого меньшевизма, и не могло быть сомнений в том, что, поставив перед собой политическую проблему, эти элементы в большинстве своем решат ее в пользу буржуазной власти. Беда только в том, что они не имели сколько-нибудь серьезного влияния среди масс.

Между тем движение все разрасталось. Бессилие полицейского аппарата становилось с каждым часом все очевиднее. Митинги происходили уже почти легально, причем воинские части, в лице своих командиров, не решались ни на какие активные позиции против возраставших и заполнявших главные улицы толп. Особенную лояльность неожиданно проявили казацкие части, которые в некоторых местах в прямых разговорах подчеркивали свой нейтралитет, а иногда обнаруживали прямую склонность к братанию. В пятницу же, вечером, в городе говорили, что на заводах происходят выборы в Совет рабочих депутатов. (...)

5. ДЕНЬ ТРЕТИЙ

1 марта

(...) Как же стояла и как, на мой взгляд, должна была быть решена в данной обстановке политическая проблема революции?

Здесь было бы по меньшей мере неуместно предпринимать историко-публицистический, а тем более социологический трактат о характере и целях революции, связанной с ликвидацией царизма, и о задачах демократии, оказавшейся хозяином положения в России в данной национальной, хозяйственной и международной обстановке. Но совершенно очевидно, что решение политической проблемы вытекало из предпосылок именно общего, историко-социологического свойства наряду с учетом реального соотношения сил и конкретного состояния национально-хозяйственного организма. Совсем без экскурсий в область общих рассуждений обойтись поэтому нельзя.

Я уже упоминал о тех конкретных обстоятельствах, которые, на мой взгляд, не позволяли демократии, возглавляемой авангардом циммервальдски настроенного пролетариата, взять власть в свои руки в данной обстановке. Эти обстоятельства во избежание провала революции, в целях закрепления победы над царизмом и установления необходимого режима политической свободы заставляли победивший народ передать власть в руки своих врагов, в руки цензовой буржуазии. Но если для каждого последовательного носителя классовой пролетарской идеологии было очевидно, что власть передается в руки врагов, то передать ее было можно лишь на определенных условиях, которые обезвредили бы врагов.

Надо было поставить цензовую власть в такие условия, в которых она была бы ручной, была бы не способна повернуть вспять революцию и обратить свое классовое оружие, использовать свое положение против демократии и рабочего класса. Этого мало: необходимо было поставить цензовую власть в такие условия, чтобы она не могла поставить серьезных препятствий необходимому развертыванию и продвижению революции. Словом, если народ сам добровольно выбирал и ставил себе власть, то он, естественно, делал то, что ему нужно, а не его классовым врагам, которые, по его соизволению, становились официально во главе государства.

Перед революционной демократией стояла задача сделать попытку использовать своих врагов, конечно, для своих целей. Народ, став фактическим хозяином положения, в силу особых обстоятельств уступал, отдавал в чужие руки свои определенные функции, но он не мог отдать в чужие, враждебные руки самого себя и добровольно перестать быть хозяином положения. (...)

Что касается цензовой России, империалистской буржуазии, принимавшей власть, то ее позиция и ее планы не могли возбуждать сомнений. Цели и стремления Гучковых, Рябушинских, Милюковых сводились к тому, чтобы ликвидировать распутинский произвол при помощи народного движения (а гораздо лучше —без его помощи), закрепить диктатуру капитала и ренты на основе полусвободного, “либерального” политического режима “с расширением политических и гражданских прав населения” и с созданием полновластного парламента, обеспеченного буржуазно-цензовым большинством. На этом цензовая Россия должна была стремиться остановить революцию, превратив государство в орудие своего классового господства, а страну в олигархию капиталистов, подобно Англии и Франции, которые именуются “великими демократиями Запада”. Движение, идущее дальше диктатуры капитала, цензовая Россия, принимавшая власть, должна была стремиться подавить всеми имеющимися налицо средствами.

А наряду с этими общими целями в революции у нашей буржуазии были особые специальные задачи по обслуживанию) национального империализма, российской великодержавности в происходящей войне. (...)

Вся эта позиция цензовой России, все эти задачи буржуазии, принимавшей власть из рук восставшего народа, не могли внушить сомнений ни одному последовательно мыслящему марксисту вообще и циммервальдцу в частности. Все это вытекало с железной необходимостью из объективного положения дел.

Другое дело — позиция советской, солдатско-крестьянско-рабочей, мелкобуржуазно-пролетарской демократии. Ее задачи далеко не так очевидны и весьма спорны. Ее понимание должного хода революции могло быть и было весьма различно.

Ее правое крыло (в котором нам интересны не обыватели-народники из народных социалистов и трудовиков, а мыслящие марксисты из лагеря Потресова и компании) утвердилось в мысли, что наша революция есть революция буржуазная. Этой мысли наши первые марксисты не оставили до самого своего исчезновения с политической сцены. Как теоретическое положение это могло бы быть, вообще говоря, и не особенно вредно.

Но очень вредно было то, что эти группы делали из данного положения логически совершенно необязательные, а фактически совершенно неправильные выводы. А они делали те выводы, что при таком условии все выше отмеченные планы, тенденции, стремления буржуазии вполне законны, что установление у нас диктатуры капитала (как “в великих демократиях Запада”) есть основная задача нашей эпохи и единственная цель революции, что империализм новой революционной России, а стало быть, и война в единении с доблестными союзниками суть неизбежные и закономерные явления, требующие поддержки демократии, во избежание национальной катастрофы, что рабочий класс и крестьянство в связи с этим должны сокращать свои требования и программы, которые иначе будут “неосуществимы”, и т. д.

Все это означало не что иное, как планомерную и сознательную капитуляцию перед плутократией. К этому сводилась вся политическая мудрость, вся программа и тактика потресовско-плехановских групп, а за ними в скором времени поплелись и прочие оборонцы, которых быстро перещеголяли в этом отношении иные циммервальдцы.

Такова была фактическая позиция правых элементов Совета, а следовательно, это была одна из возможных позиций всего Совета, олицетворявшего всю революционную демократию. Из этой позиции, в сущности, просто вытекала уступка власти Гучкову — Милюкову без всяких условий на предмет осуществления ими их либерально-империалистской программы и установления ими у нас “правового” порядка на свой классовый лад и на западный образец.

Противоположную позицию занимало левое крыло Совета, его большевистско-эсеровские элементы, а следовательно, было возможно, что Совет в целом займет эту противоположную позицию. В основе ее лежало признание, что в результате мировой войны совершенно неизбежна мировая социалистическая революция и что всенародное восстание в России кладет ей начало, знаменуя собой не только ликвидацию царского самодержавия, но и уничтожение власти капитала. При таких условиях революционный народ, в руках которого оказалась реальная сила, должен использовать ее до конца, взять в свои руки государственную власть и безотлагательно приступить к реализации программы-максимум вообще и ликвидации войны в частности. Согласно этому взгляду, цензового правительства вообще быть в революции не должно и ни о каких условиях передачи ему власти речи быть не может...

Надо сказать, что представители таких взглядов были крайне слабы в Исполнительном Комитете — и количественно и качественно. (...)

Мне лично дело представлялось так. Мировая социалистическая революция действительно не может не увенчать собой эпохи мировой империалистской войны. Историческое развитие Европы вступает в эпоху ликвидации капитализма, и ход нашей собственной революции мы должны рассматривать при свете этого факта. Культ идеи буржуазной революции в России, культ политического и социального минимализма поэтому не только вреден, но близорук и утопичен *.

* Об этом я написал статью, направленную против московского потресовского журнала “Дело” [двухнедельный меньшевистский журнал, занимавший шовинистическую позицию, издавался в Москве с августа 1916 по январь 1917 года под редакцией А. Н. Потресова, П. П. Маслова и Л. И. Аксельрод.— Сост.}, для февральского номера “Летописи”. Но этот номер не успел выйти до революции. Написанная ультраэзоповским языком, чтобы “не понял цензор” (а вместе с ним, конечно, и львиная доля читателей; да, так и работали), статья была пропущена цензурой. Но, понятно, ее в таком виде уже нелепо печатать после революции, и она доселе лишь в гранках хранится у меня.

Наша революция, хотя и совершенная демократическими массами, не имеет, правда, ни реальных сил, ни необходимых предпосылок для немедленного социалистического преобразования России. Социалистический строй мы создадим у себя на фоне социалистической Европы и при ее помощи. Но о закреплении в настоящей революции буржуазной диктатуры не может быть и речи.

Мы должны рассчитывать на такое развитие нашей революции, при котором народные требования могли бы быть развернуты и удовлетворены во всех областях, независимо от рамок, поставленных им современными западными плутократическими государствами. Эпоха ликвидации царизма в России, совпадая с определенной эпохой в мировой истории, при данном характере совершившегося переворота необходимо должна быть насыщена огромным и еще невиданным доселе социальным содержанием. Революция, не дав России немедленного социализма, должна вывести на прямой путь к нему и обеспечить полную свободу социалистического строительства в России. А для этого необходимо немедленно установить соответственную политическую предпосылку: обеспечить и закрепить диктатуру демократических классов. В этом — конечная цель начавшегося исторического периода и данного этапа развернувшейся революции...

Каким образом вообще необходимо вести по этому пути нашу революцию — другой вопрос. Но в данный момент, в процессе самого переворота демократия не в состоянии одними своими силами достигнуть этих целей. Империалистская буржуазия должна послужить фактором в ее руках, должна быть использована ею для окончательной победы над царизмом, для завоевания и закрепления самого полного и глубокого, действительного демократизма в стране.

Советская демократия должна вручить власть цензовым элементам, своему классовому врагу, без участия которого она сейчас не совладает с техникой управления в отчаянных условиях разрухи и не справится с силами царизма, с силами самой буржуазии, обращенными целиком против нее. Но эта власть, вручаемая классовому врагу, должна быть такой властью, которая обеспечит демократии полнейшую свободу борьбы с этим врагом, с самим носителем власти. А условия ее вручения должны обеспечить демократии и полную победу над ним в недалеком будущем.

Вопрос, следовательно, заключается в том, захочет ли цензовая Россия принять власть при таких условиях. И задача, следовательно, состоит в том, чтобы заставить ее принять власть, заставить ее пойти на рискованный опыт как на наименьшее зло.

При выработке условий передачи власти, предусматривая немедленную борьбу с буржуазией, борьбу на самом широком фронте, борьбу не на живот, а на смерть и уже открывая эту борьбу (из-за армии), не надо отнимать у буржуазии надежду выиграть эту борьбу. Надо остерегаться таких обращенных к ней требований и условий, при которых она могла бы счесть опыт нестоящим и обратиться к другим путям закрепления своего классового господства.

Надо стараться всеми силами не сорвать комбинацию. И в соответствии с этим ограничиться минимальной, действительно необходимой программой.

От этой “комбинации” требовалось лишь одно: создать такие условия политической жизни, при которых демократия могла бы немедленно (по установлении их) развернуть свою программу в области внутренней, внешней и социально-экономической политики. Этого было достаточно, чтобы обеспечить правильный дальнейший ход революции. Более ни для чего участия буржуазии не требовалось, и ни на какое иное “использование” она более не пошла бы. (...)

В сущности, таким условием я считал только одно: обеспечение полной политической свободы в стране, абсолютной свободы организации и агитации (...)

Это основное условие передачи власти буржуазии представлялось мне, во-первых, совершенно обязательным без всяких ограничений, а во-вторых, создающим достаточные гарантии, закладывающим вполне достаточный фундамент для выполнения всей дальнейшей необходимой программы демократии.

С другой стороны, это условие не могло бы не быть принято противной стороной. Всякие иные требования, несомненно менее важные по существу, могли сорвать комбинацию. (...)

Но этим основным пунктом все же нельзя было ограничить условия передачи власти цензовым элементам. Во-первых (это ясно само собою), была необходима полная и всесторонняя амнистия. Во-вторых, революция должна была дать не только хартию вольностей, но и конституционную форму, способную воплотить в себе идею народовластия, народной воли и народного права. Надо было санкционировать и закрепить в законных формах работу временного, катастрофического периода и сделать новый статус постоянным, органически развиваемым, углубляемым, доводимым до логического конца. Надо было обеспечить скорейший созыв полновластного и всенародного Учредительного собрания на основе демократичнейшего избирательного закона. (...)

“Соглашение” в данный момент, то есть декларированное условие вручения власти, должно было поэтому свестись к ничтожному, почти формальному минимуму: к тому, чтобы уравнять условия этой борьбы, чтобы вырвать у плутократии ядовитый зуб против самодеятельности и классового самосознания народных масс.

Это были два принципиально различных понимания момента и ситуации. Те, кто настаивал на расширении требований (если делали это с полным сознанием), предполагали, что данную программу выполнит правительство Милюкова, что оно должно ее выполнить. Для меня же было ясно, что образуемое Временное правительство при благополучном завершении переворота окажется весьма временным, что оно не выдержит развертывания народной программы и неизбежно лопнет под напором народных сил. Этому правительству революция, при данном всенародно-армейском характере ее, конечно, окажется не под силу, не по плечу, не по природе. При действительной победе революции оно окажется ее жертвой в недалеком будущем. (...)

Книга III

СОЗДАНИЕ ЕДИНОГО ФРОНТА КРУПНОЙ И МЕЛКОЙ БУРЖУАЗИИ

3 апреля — 5 мая 1917 года

7. ПРОТИВОРЕЧИЯ РЕВОЛЮЦИИ И ВЫХОД ИЗ ПОЛОЖЕНИЯ

(...) “Общественное мнение”, в качестве единственно возможного выхода, предлагало создание коалиционного правительства — из представителей буржуазии и советской демократии... Как известно, правые “народники”, эсеры и трудовики, уже давно, с первых дней революции, настаивали на создании коалиционного правительства. Сейчас они возобновили атаки в Исполнительном Комитете. И теперь к ним пристали и советские эсеры. Они проводили ныне немало резолюций на заводах и в казармах с требованиями коалиционного правительства. Но в Исполнительном Комитете этот вопрос официально не ставился. (...)

Если оставить в стороне специфическую позицию Милюкова, то, по-видимому, теперь весь буржуазный фронт жаждал коалиции и требовал ее. Блестящий правобуржуазный публицист (несомненно, из числа “безответственных”) Евг. Трубецкой на столбцах “Русского слова” заявлял, что решение Исполнительного Комитета должно рассматриваться как проба его мужества, патриотизма и сознания ответственности перед страной... Буржуазия единым фронтом не только жаждала и требовала, но, можно сказать, провоцировала Исполнительный Комитет на вступление в коалицию. И никаких сомнений тут быть не может: со своей точки зрения, она была права. (...)

Все это, однако, не означало, что для демократии и революции правильный выход из положения состоял именно в образовании коалиционного правительства. Социал-демократическая печать, в лице “Правды” и “Рабочей газеты”, высказывалась против коалиции. Но “Правда” не выдвигала для данного момента никакого практического решения вопроса: она твердила только о подготовке перехода власти к Совету. “Рабочая газета” также фактически стояла за сохранение существующего статуса, выдвигая против коалиции классический довод Интернационала об ответственности министров-социалистов за буржуазную политику и о притуплении их участием в правительстве пролетарской классовой борьбы. Указывалось, что во время войны, в условиях международной борьбы против империализма, коалиция с буржуазией может оказаться особенно вредной.

Независимо от того, что этот довод не решал вопроса, он не казался мне убедительным и по существу. Условия нашей революции были совершенно исключительны и не предусмотрены Интернационалом. Хозяином положения, фактическим носителем государственной власти у нас была не буржуазия, а демократия. Постольку за политику и за самое существование любого министерства ответственность уже лежала на Совете. Если бы стихийный ход вещей позволил остаться у власти Милюкову, то за каждый его шаг перед лицом страны и мирового пролетариата все равно отвечал бы Совет. Разговоры об ответственности и свободе рук социалистов, в наших тогдашних условиях, были не более как пустой и недостойной игрой в прятки... Война, конечно, не меняла дела. За политику войны и мира также уже давно отвечал Совет. (...)

Но коалицией дискредитируется Совет... Возможно. Но ведь на этот путь события уже давно стихийно гнали пролетарские группы и партии. Уже давно в борьбе за революцию они боролись против официального Совета. Вообще — вопрос о классовой борьбе уже давно был перенесен событиями в плоскость борьбы с советским большинством. И если ныне оно формально сольется с правительством, то борьба против них обоих, вместе взятых, не притупится, а прояснится — и предстанет в виде пролетарской классовой борьбы.

Истинный путь движения революции вперед, независимо от конструкции власти, состоял не в чем ином, как в завоевании Совета истинно демократическими, пролетарскими группами. Коалиция здесь ничего изменить не могла, а что могла, то изменяла к лучшему...И аргументы социал-демократов против коалиции в общем нисколько не убеждали меня.

Но что же убедительное можно было сказать в пользу коалиции — с точки зрения революции и демократии? Если перемены в конструкции власти были абсолютно неизбежны, то теоретически мыслимы тут были только два выхода: либо коалиция, либо переход всей власти к Совету... При данной конъюнктуре в Совете образование советского правительства не могло явиться по существу диктатурой демократии, то есть крестьянства и пролетариата. Ибо всесильное советское большинство было и оставалось бы в плену у буржуазии. Поэтому содержание, направление политики советского правительства едва ли могло отличаться от политики коалиции.

Но зато форма коалиции имела все преимущества — с другой точки зрения. Буржуазная власть была далеко еще не изжита в глазах средних слоев, промежуточных групп населения. Интеллигенция, чиновничество, “третий элемент”, офицерство — словом, все те слои, которыми держится государственная машина, во главе с самими советскими главарями, — еще совершенно не мирились с идеей чисто демократической власти и отказывались представить себе государство, не возглавляемое “лучшими людьми” из либерального общества. Между тем государственная машина не могла стоять ни минуты; она должна была работать полным ходом. В этом состоял основной смысл реконструкции власти. Поэтому было необходимо реконструировать власть согласно воле или не против воли тех огромных слоев, которые обслуживали государственную машину. Все они признавали и могли признать только коалицию, а поскольку были активны — они сейчас горой стояли за нее. И они заставляли включить в правительство представителей либеральной буржуазии.

Иного смысла не имело коалиционное правительство. Оно было данью органической работе и промежуточным слоям. К тому же страна вообще и демократия в частности все еще не были достаточно организованы. В руках демократии все еще не было самых фундаментальных учреждений, на которых лежит главная государственная работа: не было демократических органов самоуправления. Через три — пять недель страна должна была покрыться плотной сетью демократических государственных учреждений, а промежуточные слои должны в ближайшем будущем примириться с неизбежностью под давлением железной логики событий...Коалиция была данью особым временным обстоятельствам. (...)

Сильным и крепким правительство могло быть только в том случае, если бы его политика действительно отвечала требованиям революции и поспевала бы за ними. Тогда оно было бы крепко и сильно всенародным доверием и живой поддержкой революционного народа. Буржуазия рассчитывала, что Совет принесет ей приданое. И она не ошиблась, поскольку советское большинство само обладало этими благами и было всесильно. Поскольку же жестокая классовая борьба развертывалась внутри советской демократии — постольку Совет не мог придать надлежащей силы и крепости своей коалиции с буржуазией.

Коалиционное правительство поэтому могло рассматриваться только как временный, даже весьма кратковременный выход из положения. Это была заведомо неустойчивая и мимолетная комбинация. Но заведомая кратковременность и неустойчивость не могли опорочить коалицию как единственный выход из положения. Ведь в смысле устойчивости, крепости и силы власть мелкобуржуазного Совета не могла дать большего. Такова была непреложная логика событий. (...)

Книга VII

ОКТЯБРЬСКИЙ ПЕРЕВОРОТ

3 октября — 1 ноября 1917 года

6. 26 ОКТЯБРЯ

(...) Днем 26-го в Смольном работал не только военный штаб, но и политический центр. Там заседал Центральный Комитет большевиков с участием приближенных партийных людей. Обсуждался вопрос о правительстве, о верховном исполнительном органе Советской власти...

Будущая советская конституция (ни одной минуты на практике не действовавшая) еще довольно смутно вырисовывалась в умах создателей “самого совершенного политического строя”. Теоретическую идею этой конституции мне привелось слышать только одну: долой Монтескье и да здравствует соединение исполнительной власти с законодательной! Эту политическую философию мы сейчас оставим в покое. Сейчас было не до нее и нашим новым правителям. Вопрос надо было решить чисто практически.

Предыдущая советская практика уже давала некоторые готовые формы, созданные без большевиков такими элементами, которым не приходило и в голову, что Советы когда-нибудь станут государственными учреждениями в силу конституции Российской Республики. Местные Советы объединялись всероссийскими съездами, которые выделяли из себя ЦИК. Центральный Исполнительный Комитет силою вещей ныне становится и верховным законодательным органом. Будучи учреждением представительным, состоящим из разных фракций и притом очень громоздким, ЦИК становился органом по преимуществу законодательным. Это был советский парламент. Для функций управления он не годился. Для подобных (исполнительных) целей и раньше существовало бюро — также, впрочем, слишком громоздкое и не приспособленное для деловых функций. Вместо прежнего бюро предстояло создать исполнительный орган, соответствующий Совету Министров. И этим, в сущности, ограничилась очередная задача советского политического строительства. (...)

(...) Советское министерство решили назвать: Совет Народных Комиссаров...Я лично не очень восхищаюсь этой великой реформой. Может быть, порвать с буржуазной политической терминологией было и очень приятно: но филологически слово “министр” звучит вполне корректно; напротив, термин “комиссар” определенно связывается с полицейскими функциями. Но это, конечно, дело вкуса (а может быть, духа новой государственности?).

Впрочем, кроме одного названия, в способах образования нового правительства пока ничего не изменилось. “Коллегии” пока не были и не могли быть сформированы. Составлялся только Совет Народных Комиссаров. И составлялся он так же, как всегда составляются министерства.

Политически дело обстояло так. Уход со съезда меньшевиков и эсеров сильно упростил и облегчил положение Ленина и Троцкого. Теперь никакая оппозиция не путалась в ногах при создании пролетарского правительства. Можно было без помехи взять власть одной только большевистской партии и даже возложить весь одиум за это на самих меньшевиков и эсеров. К такому положению стремился Ленин с июня.

Правда, на съезде оставалась довольно сильная группа левых эсеров, которые были не прочь монополизировать представительство крестьян. Но, во-первых, левые эсеры были в незначительном меньшинстве. Во-вторых, эти левые ребята, как претенденты на власть, были абсолютно безвредны ввиду полного отсутствия у них всякого подобия солидности и ввиду полной возможности “обернуть их вокруг пальца”. В-третьих, привлечь левых эсеров в Советское правительство при их указанных свойствах было даже полезно: ибо это было бы видимостью довольно популярного “соглашения” внутри Совета и “расширением базы” нового правительства за счет партии революционного крестьянства. В-четвертых, левые эсеры совершенно не претендовали на раздел власти с большевиками: они стояли за власть советского блока, за общедемократическое правительство.

И в результате Центральный Комитет в заседании 26 октября с участием приближенных лиц сформировал первое Советское правительство из представителей одного только большинства съезда, из членов одной только большевистской партии... Большевики брали власть одни. Совет Народных Комиссаров должен был действовать по директивам большевистского партийного ЦК. (...) Был выработан такой проект постановления съезда: “Образовать для управления страной впредь до созыва Учредительного собрания временное рабочее и крестьянское правительство, которое будет именоваться Советом Народных Комиссаров. Заведование отдельными отраслями государственной жизни поручается комиссиям, состав которых должен обеспечить проведение в жизнь провозглашенной съездом программы, в тесном единении с массовыми организациями рабочих, работниц, матросов, солдат, крестьян и служащих. Правительственная власть принадлежит коллегии председателей этих комиссий, то есть Совету Народных Комиссаров. Контроль над деятельностью народных комиссаров и право смещения их принадлежит Всероссийскому съезду Советов и его Центральному Исполнительному Комитету”.

(...) Ленин был намечен в министры-президенты без портфеля. Троцкий (а не Урицкий) стал народным комиссаром по иностранным делам, а Луначарский — по народному просвещению. Писателю-экономисту Скворцову были предоставлены финансы. “Профессиональный” работник, известный нам Шляпников получил портфель труда. Автор брошюры о сельскохозяйственных рабочих Милютин был назначен министром земледелия. Сталин — по национальным делам. Коллегия из Антонова, прапорщика Крыленко и матроса Дыбенко — по делам военным и морским. Рыков, нам доселе не встречавшийся, — по внутренним делам. Москвич Ногин—по делам промышленности и торговли. Ломов— по делам юстиции. Теодорович — по продовольствию. И Глебов — по делам почт и телеграфов.

Все это были очень почтенные деятели большевистской партии, за которыми числились десятилетия революционной работы и десятилетия ссылки и тюрьмы. Но в качестве верховной власти Республики, в качестве государственных деятелей, которым вручена судьба революции и страны, эту коллегию в целом надо признать малоубедительной. Большинство новых правителей мы знаем как революционеров. В будущем мы познакомимся с ними как с государственными людьми и, кстати, убедимся, что блестящая деятельность на трибуне, в подполье и в эмиграции, в партийных кружках и редакциях отнюдь не гарантирует достоинств правителей. (...)

Печатается по: Суханов Н. Н. Записки о революции. В Зт. Кн. 1—7. М., 1991. Т. 1. Книга 1. С. 52—56, 129— 135; Т. 2. Книга III. С. 150—154; Т. 3. Книга VII. С. 350—352.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Суханов Н. Интересы России в войне и мире (к заключению мира). Пг., 1919; Он же. Земельная рента и принципы земельного обложения. Пг., 1922; Он же. Записки о революции. М., 1922—1923 (М., 1991); Он же. О мировом хозяйстве. 1923. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология