Семигин Г.Ю. Антология мировой политической мысли. Политическая мысль в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

Боровой Алексей Алексеевич

(1876—1935). В 1898 г. окончил юридический факультет Московского университета, с 1901 г.— приват-доцент в нем. Читал лекции по административному праву и политической экономии. Выступал с защитой анархо-индивидуалистического, а затем анархо-синдикалистского мировоззрений. В 1911 г. эмигрировал в Париж, читал лекции в Свободной школе социальных наук и в эмигрантском рабочем университете. В 1913 г. вернулся в Россию, занялся журналистской деятельностью. В начале 1918 г. был военным комиссаром при Главном военном санитарном управлении. В 1918—1923 гг. преподавал в учебных заведениях Москвы. В 1921—1927 гг.—экономист-консультант Московской товарной биржи. Боровой оставался приверженцем классической версии анархизма, видевшей политические идеалы анархии в борьбе против демократии, парламентаризма, политических партий. В 1918 г. он выступил инициатором создания “Московского союза идейной пропаганды анархизма”. С 1929 г.— в ссылке в г. Вятке. В основе всех лозунгов анархизма, по мнению Борового, — идея свободы человека, свободы от гнета учреждений, от власти законов. Каков бы ни был общественный порядок, анархист будет стремиться к созданию более совершенного общественного устройства. Боровой, один из первых русских анархистов, задумался о границах террора. Не отрицая положительной с точки зрения анархизма стороны террора, воспринятой им как форма анархической революционной борьбы (ее антикапиталистический, антииндивидуалистический, неполитический характер). Боровой отказался от идеи индивидуального террора. Он защищал тактику коллективного террора, рассматривая его как проявление революционной и психологической активности масс — главной силы революции. В этом отличие позиции Борового от традиционного анархизма, предполагавшего действия сверху, через “активное революционное меньшинство”. (Тексты подобраны Е. Л. Петренко.)

АНАРХИЗМ

Глава V

АНАРХИЗМ И ПОЛИТИКА

(...) В чем же заключается эта политическая борьба против государства? Сведенная к ее истинным размерам, это борьба против демократии: парламентаризма и политических партий.

Демократия есть самодержавие народа, народовластие, признание того, что суверенитет — единый, неотчуждаемый, неделимый — принадлежит народу.

Идея “народовластия” и сейчас еще общепризнанный идеал радикальной политической мысли.

Но, не говоря уже о более раннем опыте, весь опыт XIX-го века обнаружил тщету народных упований на “демократию”. Народовластие есть фикция. (...)

В реальной государственной жизни действует не народ как таковой, но определенный верховный орган, более или менее удачно представляющий хаос индивидуальных воль, слагающих народ. Государство в лице верховного законодательного органа вытесняет “правящий народ”. Суверенитетом облечен не он, но “орган”, отражающий волю сильнейших, фактически волю господствующего общественного класса.

“Самодержавие народа” — одна из самых ранних политических конструкций. Ее знает античный мир, ее знало средневековье. Но в полной, разработанной, категорической форме она продукт просветительного потока XVIII-го века и связывается по преимуществу с именем Руссо. Ему принадлежит наиболее глубокая политическая формулировка того общественного процесса, который заключался в переходе от самодержавия монарха к самодержавию народа. Этот переход был связан непосредственно с появлением на исторической арене новой силы — буржуазии. (...)

Демократия сулила: полное равенство, отрицание всех привилегий и преимуществ, привлечение всех к управлению страной. Это оказалось несбыточной мечтой. С одной стороны, уже по причинам формального свойства оказалось невозможным сделать народ действительным сувереном. То, что было мыслимо в небольшой общине, технически оказалось не под силу обширному народу. И кучка выборных, далеких подлинной воле народа, стала фактическим сувереном. С другой — суверенная буржуазия сделала все, чтобы обеспечить “свое” самодержавие и защищать его от посягательств беспокойных индивидуальностей, недовольных тем порядком, который был упрочен буржуазным законодательством. Принцип народовластия был обрезан, извращен. Для выражения правильной народной воли понадобились цензы: имущественный, оседлости, возраста и пола. В принципе народовластия, этой фикции, господствующий класс нашел свою лучшую защиту. Он стал ее идейным и практическим щитом против всех “народных” нападений. (...)

Однако при переходе к большим демократиям современности стало очевидным, что народовластие в его чистой форме невозможно. И новая демократия на место единогласия поставила начало большинства.

Последнее было объявлено единственно возможным способом решения общенародных вопросов; меньшинство должно было смириться, за большинством была признана постоянная привилегия правды. (...)

“Большинство” может быть не право, и исторические случаи “неправоты” большинства столь часты, многочисленны и столь самоочевидны, что на них едва ли стоит останавливаться.

Но и помимо соображений “правоты”, которая может чрезвычайно субъективно толковаться, принципиальное согласие на постоянное подчинение большинству является величайшим нравственным унижением для подчиняющегося, отказом не только от свободы действий, но часто и от свободы суждений, свободы верований. При управлении большинством меньшинство становится рабом, который только в бунте выражает свою волю. Право большинства есть право сильного. Основанное на порабощении чужой воли, отрицании чужой свободы, оно должно быть отвергнуто анархическим сознанием. (...)

С того момента, когда победоносная буржуазия впервые утвердила в парламенте свой оплот против феодальных властителей, парламент остался в сознании народов неизменным полладиумом политических свобод и политического равноправия. (...)

Парламент создан буржуазией. Он сыграл уже крупную историческую роль; в свое время служил он могучим средством борьбы буржуазии против феодальной реакции. Законодательства, которыми мы обязаны различным национальным парламентам, носят на себе яркую, несомненную печать творчества той социальной группы, которая вызвала к жизни и сам парламент. (...)

Парламентская воля есть искажение народной воли.

Какие бы мы избирательные законы ни сочиняли, какие бы мы ни придумывали коррективы вроде пропорциональных выборов в погоне за чистой народной волей, все наши усилия напрасны.

Благодаря чрезвычайному многообразию индивидуальных воль, представляющих народ, благодаря неуловимым иногда оттенкам, из которых каждый имеет неоспоримое право быть представленным в любой парламентской комбинации и в любом избирательном законе, мы имеем лишь жалкую пародию на то, что мы с такой уверенностью и гордостью называем волей народа. (...)

На месте единого и неделимого народа мы видим борющиеся группы, сталкивающиеся интересы, которые беспощадно расправляются друг с другом и только в целях самозащиты или в состоянии крайней необходимости вступают в компромиссы и заключают соглашения. (...)

Парламент является, таким образом, прежде всего учреждением социальным, а не политическим и представляет интересы не государства, а интересы отдельных общественных групп или, в конечном счете, наиболее сильной из них. (...)

Но если бы мы вообразили, что каким-нибудь непостижимым волшебством фикция обратилась в наиреальнейшую действительность и парламент чудесным образом получил бы возможность отражать “общенародную волю”, то и тогда было бы величайшим заблуждением полагать, что парламент стал бы прибежищем слабых и угнетенных, оплотом против правительственного деспотизма. Такие упования обнаружили бы только решительное непонимание самой природы современного государственного механизма, потому что парламент далеко не есть слуга народа, оберегающий его вольности против тиранических поползновений правительства, а есть сам — правительство, сам — орган государственной власти.

Мало того, эволюция государственной власти в странах раннего конституционного развития, как Англия и Америка, там, где закладывались первые камни современного парламентаризма, нас совершенно убеждает в том, что с каждым днем все более и более парламент уступает свое прежнее фактическое преобладание правительству. (...)

Неудивительно, что конституционное правительство наших дней является безответственным деспотом, неограниченным владыкой, перед которым стирается в прах “народная воля”, представляемая парламентом, и который разливает благодеяния вдохновляющему классу, беззастенчиво угнетая в то же время другие группы, вредные или опасные с точки зрения его классовой философии. В руках современного конституционного правительства сконцентрированы такие могучие средства воздействия на всю народную жизнь, что прежние абсолютные монархи “Божией милостью” кажутся жалкими пигмеями рядом с этими новыми “капиталистической милостью” великанами*. (...)

Всюду, где воцарился парламентский режим и где механизм политических партий имеет определенную хронологическую давность, другими словами, всюду, где политическое зодчество находится в руках профессиональных политиков, мы видим картины систематического подкупа населения, открытого и грубого преследования своих личных интересов, давления администрации, видим “политиканов” и “марионеток”. (...)

Осуждая парламентаризм, анархизм осуждает и тот механизм, который лежит в основе его — механизм политических партий.

Партия в условиях современного правового государства есть орган политического представительства интересов определенной общественной группы или общественного класса **.

Таким образом, партия становится аппаратом приспособления к государственно-правовому строю. Она есть группировка людей, примыкающих к общему политическому мировоззрению, объединенных однородной программой и подчиненных однородной дисциплине. Задача ее — выявлять и представлять волю определенного общественного класса как в собственных партийных организациях, так и в соответствующих государственных и муниципальных учреждениях.

* Обычное возражение против классовой теории государства, заключающееся в том, что государство способно в отдельных случаях подняться над интересами господствующей группы и действовать даже вопреки им, нисколько не колеблет доказательности общих защищаемых здесь положений. Господствующая классовая группа никогда не действует с фанатической слепой силой. Она ведет “политику”. Ее политика столько же определяется “эгоизмом” и жестокостью, сколько коммерческой расчетливостью и сентиментами.

** Разумеется, политические партии могут существовать и существовали вне парламентского представительства. Тем не менее в условиях современной государственности участие в парламентской жизни является для партии не только существенным, но иногда неустранимым признаком.

Сама же партийная организация в процессе дальнейшего развития приобретает следующие характерные особенности.

А) Члены партии, вступая в парламенте (центр современной партийной жизни) в сотрудничество с представителями иных враждебных партийных организаций, утрачивают чистоту классового идеала. В начала, представляемые классом, врываются чуждые им государственно-парламентские ноты, вырабатывается эклектическая, с урезками и оговорками, практическая программа действий (отличная от теоретической, сберегаемой для парадов), которая при слабости партии становится настолько эластичной, что постепенно утрачивает специфический классовый привкус и может быть подогнана к общему уровню программ, выработанных большинством парламента.

В) Представительство интересов становится сложной дипломатической миссией, требующей не столько ясного сознания классовых интересов, сколько умения проникать мысли противника, улавливания шансов разнородных программ и искусного использования промахов противника. Подобная миссия не может быть поручена любому, для нее требуется известный образовательный уровень, умственная дрессировка, интеллигентность. Представительство становится профессией; образуются партийные комитеты, канцелярии, сформированные наполовину на бюрократических, наполовину на филантропических началах, с неизбежной иерархией и столь же неизбежным паразитизмом. Представительство в парламенте становится соблазнительной карьерой.

Партийные организации наполняются людьми, чуждыми своим классовым происхождением, своим “бытом”, даже своей подлинной “психологией” (для партийного человека довольно внешнего сочувствия — принятия программы) тому классу, интересы которого они представляют. Так, у партийного человека между его экономическим положением и его идеологией может не быть никакой связи. Миллионеры и нищие могут быть членами одной партии. Столь же разнородны и клиенты последней.

Разросшаяся партийная организация превращается совершенно в самостоятельную среду, которая хоть и прислушивается к хору классовых голосов, но в большинстве случаев имеет свое предопределенное мнение, выработанное передовыми мыслителями, дискуссиями и турнирами партийных людей, партийной прессой. Мнение это становится обязательным правилом для людей класса. Постепенно представительство вырабатывается в тяжелый самодовлеющий аппарат, оторванный от экономической основы и тем не менее претендующий управлять классом.

Так рождается партийная гегемония.

С) Обособление партийного механизма и своеобразное его рекрутирование порождают еще одно любопытное явление.

В партийной организации, заполненной “интеллигентскими профессионалами”, царит культ разума (партийного), вера в его неограниченную силу и пренебрежительное отношение, если не совершенное игнорирование реальных запросов жизни. Партийная работа всегда носит характер отвлеченности, схематизма. Партийные рационалисты обладают секретом и монополией социологического прогноза. От дня образования партии до достижения “конечных целей” им известно все наперед. Этим поверхностным универсализмом подготавливается партийный авантюризм, те в сущности безответственные выступления, которые являются самой страшной язвой партийной жизни. Партийные мудрецы на основании произвольных построений и столь же произвольных истолкований их провоцируют класс на выступления, быть может чуждые реальным условиям, в которых они живут.

Ни одна партия не может дать такого богатого материала для иллюстрации намеченных положений, как политическая партия пролетариата.

Это объясняется, конечно, прежде всего потому, что вследствие отсутствия соответствующей подготовки именно рабочий класс породил те влиятельные социалистические штабы, которые взяли в свои руки всю инициативу классовой пролетарской политики. (...)

Глава VI

АНАРХИЗМ И ЕГО СРЕДСТВА

(...) Анархистический террор — не политический, но антибуржуазный и антигосударственный. Он направлен на самые основы существующего строя. В зависимости от задания он может принять форму или индивидуального акта или массового террора — фабричного и аграрного. (...)

В настоящее время даже наиболее террористически настроенные анархисты уже признают, что социальную революцию нельзя ни вызвать, ни решить “несколькими пудами динамита”, а потому анархизм высказывается решительно за акт коллективного террора.

Он рекомендует даже предпочесть “попытку коллективного акта осуществлению личного акта”.

Задача же коллективного террора — последовательное устрашение собственника до отказа от всех его привилегий. “Цель фабричного и аграрного террора — довести фабриканта и землевладельца именно до того, чтобы они молились только о спасении шкур своих”.

Необходимо, наконец, отметить еще одну особенность анархистского террора.

Этот террор не только “антибуржуазный” в отличие от “политического” социал-революционеров, но он также “неорганизованный”. (...)

Резюмируя все вышесказанное, анархический террор можно характеризовать по преимуществу следующими моментами: а) анархический террор — антикапиталистичен и антигосударствен, в) анархический террор признает индивидуальное право каждого на казнь ненавистного ему лица, с) анархизм не настаивает на планомерном, организованном ведении террора, d) анархизм высказывается категорически против партийной санкции террора. (...)

До последнего времени, как мы уже говорили выше, террористическая тактика была чуть ли не единственной формой практических выступлений анархизма, если не считаться с анархическим “просвещением”, то есть словесной и печатной пропагандой, не имевшей, впрочем, в массах особенно глубокого успеха. (...)

(...) Традиционный анархизм, предполагавший действовать сверху, через “активное революционное меньшинство”, игнорирует действенную и психологическую силу масс, полагая возможным или, по крайней мере, желательным “увлечь ее за собой”. Здесь неизбежное противоречие с той убежденной верой в творческую силу масс, которая характерна именно для современного анархизма. Но это противоречие, как и многие иные, есть плод того безудержного “утопизма”, который проникает все построения анархизма и его тактику.

Утопизм несет в себе великую моральную ценность. Он будит человеческую совесть, будит дух протеста, утверждает веру в творческие силы человека и его грядущее освобождение.

Но “утопизм” для борца, как анархизм, не может быть перманентным. Борец должен идти на борьбу с открытыми глазами, зрело избирая надлежащие средства, не пугаясь черной работы в борьбе. Утопизм же застилает глаза дымкой чудесного; он подсказывает борцу высокие чувства, высокие мысли, но часто оставляет его без оружия.

Возвращение к жизни; творческое разрешение в каждом реальном случае кажущейся антиномии между “идеалом” и “компромиссом” — таковы должны быть устремления анархизма. Тогда самый идеал его выиграет в ясности, средства и действия — в мощи.

Основная стихия анархизма — отрицание, но отрицание не нигилистическое, а творческое; отрицание, ничего общего не имеющее с тем бессмысленным разгромом ценностей и упразднением культуры — во имя инстинкта разрушения или чувства слепой неудержимой мести, которые свойственны народу-варвару, народу-ребенку. (...)

Вера в рождение анархической свободы из свободы погромной бессмысленна. И анархисту она принадлежать не может. “Погромный дух” — уродливая антитеза анархизма, злобная, отвратительная карикатура на него, придуманная мстительным бесом раба, развращенного полицией, взяткой, алкоголем и совершенной безответственностью. (...)

И разве мы не знаем, как преломляются анархические средства — анархический революционаризм (action directe), анархическая экспроприация, в призме варварского сознания?

“Революционаризм” свелся к групповым или даже индивидуальным террористическим актам, не связанным общностью цели, подменившим идейное анархическое содержание неанархической жаждой мести против отдельных лиц, желанием свести личные счеты.

Экспроприация утратила социальное содержание — экспроприация орудий и средств производства в целях их обобществления, а стала актом личной мести, личного обогащения или бессмысленного разгрома.

Такой “анархизм”, доступный сознанию варвара, имеет, естественно, тем больший успех, чем в более темных массах он культивируется почитателями архаического подпольного бунтарства. (...)

Современное политическое общество, современная демократия строится по абстрактному понятию “гражданина”, современное экономическое, классовое общество отправляется от факта эмпирического производителя. Класс — по верному определению Лагарделя — есть орган экономического общества, партия — орган политического общества.

Класс родится в реальной жизненной борьбе. Вне борьбы образование класса немыслимо. Борьба есть изначальный эмпирический факт, от которого отправляется классовое сознание и которым обусловливается классовая тактика.

Партия есть искусственно созданный орган приспособления к демократическому обществу. Если для принадлежности к классу требуется участие в его эмпирической борьбе, для принадлежности к партии требуется принятие определенной программы — социологического прогноза, в основе своей, несомненно, добытого из наблюдений над “движением”, “классом”, “средой” и пр., но дополненного, усовершенствованного в процессе развития самой партии. Рост политического значения партии есть в то же время неуклонный отход ее от той изначальной точки, когда партия воспроизводила точно классовую волю. И в жизни партии всегда наступает момент, когда она обнаруживает претензию поставить свою волю над волей класса.

Итак, основными элементами, слагающими характеристику классовой организации, являются:

а) Жизненность, непосредственное выражение действительной воли самого борющегося класса.

в) Подлинность этого выражения, так как идеология, вырабатываемая в классовой организации под непосредственным впечатлением повседневного классового опыта, адекватна идеологии самого класса.

с) Последовательность, ибо здесь каждый поступательный шаг диктуется предшествующим положением класса, а не является пробой теоретизирующего ума.

d) Революционность, ибо класс, отрицающий по самому существу своему компромиссы, находит в своей организации послушный инструмент для осуществления своей революционной воли.

е) Ответственность, ибо класс непосредственно наблюдает за деятельностью своего исполнительного органа и видоизменяет его в зависимости от правильности принятого им курса.

f) Творческий дух, проникающий классовую организацию, ибо каждый шаг класса есть действительно нечто новое, вносящее изменения в установившиеся соотношения.

Основными элементами, слагающими характеристику партийной организации, являются:

а) Отвлеченность, ибо партийная организация по мере роста ее зрелости все далее отходит от “движения”, стремясь подчинить его своим универсальным схемам.

в) Фальсификаторство, ибо, отрываясь от “движения”, она исправляет, дополняет, извращает подлинную классовую волю.

с) Непоследовательность, ибо партийная политика, не имея эмпирической основы, строится на “изобретениях”, счастливых “выдумках” или компромиссах противоборствующих мнений.

d) Компромиссность, ибо задача партии найти равнодействующую между антагонистическими требованиями различных классов.

е) Безответственность, ибо ответственность партийных вождей, в конечном счете, есть ответ не перед классом, а перед партией и сводится к критике их в партийной печати, к турнирам на конгрессах, где красноречие или искусно подобранное “большинство” могут легко спасти “недодумавшего” или “передумавшего” товарища.

f) Доктринерство, ибо партийная организация более или менее искусно приспособляет или развивает то, что создано непосредственно самим классом — деятельность не творческая, а паразитическая.

В частности, для пролетарского движения должны быть сделаны следующие оговорки:

А) Марксизм и выросшие из него социалистические партии в своих построениях исходили из наблюдений над первоначальной капиталистической фабрикой с деспециализированным рабочим, низведенным до роли живого “орудия производства”. Фабрика была своеобразным микрокосмом, в котором воля непосредственного производителя была подчинена хозяйской воле, где от рабочего требовалось только слепое подчинение. Современное предприятие благодаря повышенным техническим условиям производства предъявляет к рабочему требование интеллигентности. Чернорабочий должен был уступить место квалифицированному и экстраквалифицированному рабочему. От рабочего требуют сознательности, инициативы, активности, гибкости и быстроты в решении предлагаемых ему технических проблем. Современный рабочий находится под двойным влиянием: технического прогресса и роста классового самосознания. В зависимости от этих коренных изменений в самом трудовом центре — производителе должен идти и уже идет коренной пересмотр и взаимоотношений между классом и партией. Политическая партия, корректировавшая в известном смысле первые робкие шаги малосознательных рабочих, становится лишней и тяжелой опекой с ростом учреждений созревшего класса.

в) Защитники партийной организации пролетариата, возражая против упреков партии в ее гегемонических и бюрократических стремлениях, указывают, что классовые организации также знают иерархию.

В любопытной полемике Туринского проф. Роберто Михельса с Лагарделем Михельс указывал, что всякая “демократическая организация фатально обречена стать монархической, т. е. разбиться на вождей и ведомых, на управителей и управляемых... Этому закону аристократического отбора подлежат одинаково и все социалистические и революционные организации”. Конечно, продолжает Михельс, в синдикализме, например, опасности такого отбора меньше, чем в партийной организации, благодаря пролетарскому происхождению членов. Но... отбор совершается и здесь, вырабатывая постепенно “идеологию” и “психологию” вождя. И здесь неизбежен процесс “депролетаризации”. “Всякая боевая организация, — кончает Михельс, — несет в себе зародыш монархического начала, и зародыш этот развивается по мере развития функций и органов самой организации”.

Михельс прав. Общие психологические законы любой человеческой организации остаются незыблемы.

Но... есть разница в “психологии” вождя, вышедшего из рядов класса, которому он служит, и психологией вождя, не бывшего никогда членом той общественной группы, которую он представляет.

Первый проникнут насквозь тем специфическим “бытом”, в котором он родился и в котором жил творческой жизнью, ибо только творец становится вождем в человеческой группе. Второй в лучшем случае стремится понять психологию и обстановку класса, который всеми подробностями своего “быта” остается ему чуждым, непонятным, нередко именно в своих “бытовых” условиях даже и враждебным. “Психология” такого вождя — продукт или умственных спекуляций, приводящих к “сочувствию”, “приживальчеству” и пр., или плод холодного расчета, искания карьеры.

Есть также разница в самом положении вождя. В классовой организации “вождь” есть воистину первый среди равных. В ней нет и не может быть людей провиденциальных — пророков и апостолов. Вождь, ведущий политику вразрез с интересами организации, немедленно, устраняется. В партийной организации вождь есть действительный шеф, начальник с бонапартистскими замашками, глубоко презирающий “классовую” шумиху и резко отделяющий “свои” планы от наивных и “ненаучных” намерений самого пролетариата. Подобному вождю не страшны классовые бури. Партийный жезл утишит волны.

С) Было бы неправильным отрицать всякое значение за социалистической партией в парламенте. В отдельных случаях политическая партия пролетариата может содействовать его намерениям и облегчать его путь. Но для этого необходимо, чтобы социалистическая партия отказалась от гегемонических претензий и согласилась на более скромную, но более плодотворную роль — быть точной, последовательной истолковательницей подлинных требований класса.

Лагардель хорошо выразил эту мысль: “...роль партии состоит в объявлении народной воли с трибуны... Она должна удовлетворяться ролью докладчика рабочих требований”. Класс может жить без партийной организации. Партия, образовавшаяся из “сочувствующих” и жаждущих “прийти на помощь”, должна руководиться тем, что представляется целесообразным классу, а не тем, что могло бы служить ее собственному честолюбию.

Печатается по: Боровой А. Анархизм. М., 1918.С.81— 85, 87. 89—93, 106— III, 130—133.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Боровой А. Революционное миросозерцание. М., 1907; Он же. История личной свободы во Франции. М., 1910; Он же. Общественные идеалы современного человечества: либерализм, социализм, анархизм... М., 1917; Он же. Революционное творчество и парламент (революционный синдикализм). М., 1918; Он же. Миф о Бакунине. М,, 1925. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология