Семигин Г.Ю. Антология мировой политической мысли. Политическая мысль в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

Бердяев Николай Александрович

(1874—1948) —философ, публицист. Родился в Киеве. Учился в кадетском корпусе, затем в университете Святого Владимира в Киеве. За участие в социалистическом кружке, за пропаганду марксизма в 1898 г. был исключен из университета и выслан сначала в Вологодскую губернию, позднее в Житомир. Приветствовал февральскую революцию. Принял и Октябрьскую (“Ленин, большевики спасли Россию”). В советский период создал Вольную академию духовной культуры. В 1922 г. был выслан из Советской России. До 1924 г. жил в Берлине, затем переехал в Париж, где прожил до конца своих дней.

Философские изыскания привели Н. А. Бердяева к построению экзистенциальной по сути концепции. Главная проблема его философии — бытие человека, смысл его существования. Что касается социально-политических воззрений, то Бердяев весьма скептически относился к власти и государству. Причем, по его мнению, русские люди сильнее, чем западные, чувствуют зло и грех всякой власти. Анархизм как теория и практика отрицания государства — создание русских. Вместе с тем, полагал Бердяев, русским свойственна антиномичность: с одной стороны, они стремятся к свободе и вольности, с другой — покорны государству. Революция как уничтожение всего отжившего, всего ложного необходима. Однако революционную утопию, апеллирующую к некоему совершенному обществу, Бердяев решительно отвергает. По его мнению, вообще невозможно построить подлинно справедливое общество, ибо “всякое государство... всякая организация власти подпадает господству князя мира сего”.

И все-таки, считает Н. А. Бердяев, государство, основанное на праве и законе, — более высокая ценность, чем социализм и анархизм, которые — один в салу жажды равенства, другой — жажды свободы — доводят человека “до небытия”. (Тексты подобраны Б. Н. Бессоновым.)

ДУХОВНЫЙ КРИЗИС ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

Статьи по общественной и религиозной психологии (1907—1909 гг.)

ВВЕДЕНИЕ

I

(...) Для возрождения России существенно важно, чтобы каждый сознал себя человеческой личностью в абсолютном ее значении и членом нации в абсолютном ее предназначении, а не интеллигентом или представителем того или иного класса. Эта перемена в самочувствии и в сознательных идеях предполагает 'совсем иную философию, чем та, что до сих пор господствовала в интеллигентской среде. Господствующие у нас идеи “интеллигенции” и “класса” (также и “народа”) опираются на феноменолизм и эмпиризм; идеи личности и нации философски предполагают признание их субстанциональности. Личность — субстанция и нация — субстанция. (...)

II

В основу нового для русского интеллигента мировоззрения должна быть положена не только идея субстанциональности личности и нации, т. е. вневременности и неистребимости органических корней личности и нации, но и идея свободы. Есть два мироощущения: в основе одного лежит чувство обиды, в основе другого — чувство вины, им соответствуют и разные философии. Интеллигенция наша до сих пор исповедовала философию обиды, т. е. философию рабскую; должна же исповедовать философию вины, т. е. философию свободы. Только свободный может чувствовать себя виновным, только сознавший вину обращается к глубочайшей своей свободе. Философия вины и есть философия сынов

Божьих, свободных существ. Философия обиды есть философия рабов, сынов природной необходимости. (...)

V

Путь к новой жизни — путь творческий и созидательный, а не разрушительный и отрицательный, не превращение прошлого с ушедшими от нас предками в tabula rasa. Радикализм творческого пути не может измеряться старыми критериями “правости” и “левости”. Мы хотим стать окончательно вне правости и левости, соединяться и разъединяться по новым критериям. Крайние правые и крайние левые дышат злобой и ненавистью, жаждут разрыва, усиления пропасти, рассечения народной жизни. Сам этот принцип разделения и отталкивания, злобный и ненавистнический, забывающий о лице человеческом, становится уже нестерпимым. Этот принцип партийной, кружковой, классовой, сословной вражды и озлобленности одинаково свойствен и правым и левым, все они полагают свою гордость в ненависти к врагам и в силе отталкивания. Не люблю черного и красного цвета, потому что это цвета ложного разделения и ложной вражды. Россия обливается кровью от этого раздора и озлобления. Все забыли о России. Ищу принципа притяжения, призывающего к любви, одинаково чуждого нынешнего пафоса и правого и левого лагеря. Наш меч разделяет не правых и левых, не реакционных и революционных, не буржуазию и пролетариат, не общественные классы и группы, а волю, направленную к добру, любви и божественной жизни, и волю, направленную к злу, к ненависти и небытию. (...)

VI

Русское национальное самосознание не может быть ни исключительно славянофильским, ни исключительно западническим. В нем должна раскрыться великая миссия России — быть посредницей между востоком и западом, осуществить славянофильскую мечту в единении с западной культурой и в претворении ее в свою плоть и кровь. Восточные и русские начала должны быть восполнены началами западными и культурными. Иначе Россию ждет разложение и гибель. Русский дух несет в себе семя новой и великой жизни, но, предоставленный себе, взятый отвлеченно, оторванный от культуры вселенской, он фатально превращается в дух самосжигания и самоистребления. Секта самосжигателей — характернейшее порождение русского духа. Но -гот же русский дух в лице Петра, Пушкина и других своих гениев обнаружил свой всечеловеческий характер, необычайный свой дар творческого претворения универсальных западных начал. Кто любит русскую идею и хочет реальной мощи для ее осуществления, тот должен быть не только славянофилом, но и западником, т. е. должен раскрыть в нашем национальном самосознании вселенские начала правды и свободы Христовой. (...)

1. ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ. РЕВОЛЮЦИЯ. НАЦИОНАЛЬНОСТЬ. ЛИТЕРАТУРА. К ПСИХОЛОГИИ РЕВОЛЮЦИИ

(...) Положительно Россия политически бездарная страна, нет у нее дара хорошо устроить свою землю. Правящая бюрократия в России была по преимуществу немецкая, и держала она чужую ей страну в гнетущих тисках. Даже революционная эпоха не создала у нас политических талантов, настоящих вождей, за которыми стоило бы идти. Не имеем никакой выдумки, никакого творчества в политике, все по шаблону совершаем, а вот мировые вопросы ставим и решаем лучше других стран. Разгон двух Дум окончательно обнаружил бессилие нашей революции. Ни первая, ни вторая Дума не сумела так укрепиться в народном сознании, чтобы разгон их стал психологически невозможным. Русский народ как бы не хочет для себя политической власти, не имеет вкуса к народовластию, ждет высшей правды на земле. (...)

Я не могу назвать себя верующим конституционалистом, как не верю в единоспасающую, идеальную конституцию, не жду от нее чудес, не вижу в конституционном строе ничего органического и реального, скорей вижу механическую скрепу, отражение распада народного организма, потерявшего религиозный центр. По своим верованиям я также не демократ*, так как религиозно отвергаю принцип народовластия, ищу гарантии прав личности не в народной воле, не в человеческой воле, а в воле Божьей. Не верю я также, подобно конституционалистам-демократам, в спасительность отвлеченно взятой политики, политических партий и политической борьбы, возводящей тактическую ложь в принцип. Идеалу конституционной демократии я мог бы противопоставить только органический идеал свободной теократии. Но относительных прав политики, а следовательно, и конституционализма и демократизма нельзя отрицать, это было бы равносильно отрицанию истории, игнорированию мук развития. Пусть все это отражает раздробленность народной воли, пусть все это механично, а не органично, но раздробленность и механичность — факт, этот факт нужно изжить и преодолеть трудным, длинным, трагическим по неудовлетворительности ближайших результатов процессом. Переворот в сознании не делает еще переворота в жизни. Всегда нужно помнить иррациональность бытия, рождающую муку истории. Иррациональность эту не может сейчас побороть ни революция, ни конституция, ни теократический анархизм, не в силах преодолеть во имя своего разума. Эта мучительная иррациональность коренится в изначальном грехопадении мира, в непобежденности богоотступнического хаоса. Только до конца завершенный процесс спасения человечества и мира убьет, изничтожит это трагическое препятствие для окончательной гармонии.

* Всею менее это значит, что демократии я противопоставлю классовые и сословные привилегии.

В сфере мирской политики партия народной свободы —-наименьшее все-таки зло для России. Партия эта в лице лучших своих представителей как будто бы понимает, что внутреннее воспитание общества есть самое важное дело. что механически никакого переворота нельзя создать, что народ — раб в душе, не может стать свободным от экспериментов политической алхимии. В партии этой нет чрезмерного -человеческого самомнения, обращающего политику в религию, нет политической экзальтации, доводящей до изуверства и бесноватости. Это гуманитарная общественная среда, а в нейтральном гуманизме заключена несомненная правда. Но кадетский план развития России слишком рационален; в мирное и безболезненное возрождение страны мало верится. Конституционно-демократическая партия делает свое доброе человеческое дело, она свободна от бесноватости черных и красных, но подвергается опасности сотворить себе такого же кумира из “конституции”, какой сотворили себе революционеры из “революции”. “Конституция”, самая даже идеальная, так же мало божественна, как и “революция”, как и “государственность” —- кумир правых так же мало утоляет жажду и ослабляет тоску. Фетиш конституционализма соблазняет кадетов, и нейтральный гуманизм не может спасти их от этого соблазна, так как окончательно вытесняется лишь для религиозного сознания относительность, временность и подчиненность и конституции, и революции, и государственности. Как ни вредно и ни опасно, как ни буржуазно (в духовном, а не социальном смысле слова) это поклонение конституции, превращение ее в единоспасающее, божественное существо, как ни ложно это отвлеченное законничество, еще хуже одержимость, бесноватость крайних левых. Конституционализм должен быть Россией пережит, и дай Бог, чтобы он был пережит с наименьшим идолопоклонством. (...)

Трагедия современной русской жизни в том коренится, что борьба прогресса и реакции превращается в борьбу двух самоутверждающихся человеческих воль. Обе стороны действуют во имя свое, не знают Имени высшего и потому звереют и дичают, потому раздуваются до безумия самолюбие и корысть. Подлинно освобождающее слово, побеждающее рознь и ненависть, не найдено еще в русской революции, и потому так печально и страшно ее течение, так неуловима грань, отделяющая насилия революции от насилий реакции, так внутренне зависит наше освобождение от нашей порабощенности. В нашей революции нет настоящей воодушевленности великими идеями, наша огромная революция несравненно менее одухотворена, чем великая французская революция, но политическая экзальтация и политический фанатизм у нас еще большие принимают размеры. Эта политическая экзальтация всегда сопровождается самомнением и легко переходит в бесноватость — психологическая истина, подтверждающаяся на каждом шагу. Бесноватость иеромонаха Илиодора и Пуришкевича и бесноватость “большевика” и “максималиста” — одного порядка, на ту же стихию опирается. Одержимость бесами выражается в однородном физиологическом крике и физиологическом искажении лица. Человек звереет, когда действует лишь во имя свое, когда утверждает и обожает лишь свою человеческую волю, таков закон бытия. Помещики и крестьяне, фабриканты и рабочие, правители и революционеры, черносотенцы и красносотенцы одинаково, по тому же закону дичают, теряют человеческий образ, лишаются разума и совести в своем классовом, сословном и ином самоутверждении. Народ умирает в этом бесновании человеческих воль, в этом забвении высшего закона. (...)

(...) Настоящий, глубокий радикализм должен сочетаться с настоящим, глубоким консерватизмом. Не может существовать народ, которому нечего сохранять, который не получил никакого наследства, достойного любви. Отрицание настоящего консерватизма, благоговейного охранения своих вечных и абсолютных ценностей всегда нигилистично. В процессе развития должно быть семя, должно быть то, что подлежит развитию, должен быть устойчивый субъект развития, должно быть накопление богатств. Только органический рост есть развитие, и революции могут быть лишь особенно напряженными моментами развития, кризисами, болезнью роста. В самой революции многое органически завоевывается навеки и не может быть уничтожено ни реакциями, ни будущими революциями. Мания разрушения всего, что имеет прошлое, и поклонения всему грядущему есть скверная болезнь или поверхностная мода, поддерживаемая базарными криками. Реакция со своими призраками прошлого постоянно держит революцию в тисках, налагает свою печать и дает свое отрицательное определение: революционеры поклоняются будущему, но живут прошлым.

В революции с ее беснованием слишком много механического, внешнего, не соответствующего внутреннему росту страны, органическому перерождению народной души. По своим религиозным верованиям и общественным идеалам я всего менее привержен идеалу отвлеченной государственности и могу себя назвать сторонником свободной теократии*. Но думаю, что государственность и насилие нельзя победить механически, насилием же, нужно внутренне сделаться достойными безвластия и Боговластия. Вне религиозного, теократического пути человечество никогда не освободится от потребности в государственности с ее принудительным характером. Потребность эта коренится в анархии и хаотичности мира, предоставленного самому себе и своим природным силам. Государство и является коррективом, внешним ослаблением хаоса, предотвращением окончательного распада, но внутренне оставляет нетронутой хаотическую стихию. Человечество подвергается внешнему государственному принуждению и насилию, потому что оно внутренне атомизировано и духовно порабощено, пленено злом, и освободиться может, только подрезав корень рабского раздора. До корней этих никогда не углубляются политические революции, и потому они поистине не радикальны, меняют платье, оставляя человека в прежней грязи и лжи. Можно объявить рабов свободными, обучить их свободным словам и жестам, но они реально станут свободными лишь тогда, когда внутренне перестанут быть рабами. Человек давно уже хочет казаться свободным, носить платье свободного человека, гражданина мира, но все еще не захотел достаточно сильно стать свободным, быть свободным, иметь свободную душу в очищенном от всякой грязи теле. Это не есть оправдание тех, что надевают на человека кандалы, они сами — первые рабы, плененные злом, поклонились идолу внешности, наружности, механичности. Да и не важно, кто и что вздумает себя этим оправдывать, важно существо дела, истинность. Пусть народ освободится от рабьих чувств, от насильнических инстинктов, от бесов злобы и корысти, тогда, тогда только станет свободным народом, тогда никакая государственная власть не в силах будет его поработить и угнетать. Всякое хулиганство, всякий нигилизм, всякое разложение благородных, сверхчеловеческих чувств есть укрепление насилия и деспотизма, есть как бы оправдание для беснующейся власти. Победите в себе анархию и тогда удостоитесь анархизма, преодолейте насильнический хаос и получите свободную гармонию. А так называемая революционная “агитация” не развивает сознания, а притупляет его, не освобождает от анархии духа, а порабощает его, будит не лучшие, а худшие инстинкты, обращается к корыстолюбию и самолюбию. Темным, диким еще людям проповедуют исключительное самоутверждение, засоряют их головы идеями неясными, часто злобными и всегда безответственными. Рабы остаются рабами и бунтуют по-рабски. Это истина элементарная, самоочевидная, но в нашу эпоху ее не видят и раздраженно отрицают. (...)

* Идея свободной теократии из живой и конкретной может превратиться в мертвую и отвлеченную, чем грешат многие из нас. Отвлеченное провозглашение абсолютной свободы на религиозной почве имеет мало значения, важен исторический путь к этой свободе.

ИЗ ПСИХОЛОГИИ РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

(...) Горе русской государственности, что в ней господствовала бюрократия, своего рода “третий элемент”, чуждый русскому народу, часто не русский даже по крови, равнодушный к народной вере и народной надежде. Горе русской революции, что в ней господствует “третий элемент”, своего рода обратная бюрократия, слой не органический, не связанный с основами народного духа, враждебный народной вере. Неудачи русской революции, ее национальная непопулярность в значительной степени должны быть приписаны пропитывающему ее духу интеллигентского мещанства, кружковщины “третьего элемента”, группового самоутверждения. Слишком преобладают в революции злоба к старой жизни над любовью к новой жизни, разрушение над созиданием, жажда возмездия над жаждой творчества, чисто отрицательные идеи над положительными. Эта злоба и жажда мести, эта анархия духа и исключительность отрицания питались и вырастали в психической атмосфере “третьего элемента” (в широком смысле слова), нервно развинченного, в большинстве случаев несчастного, потерявшего цель и смысл жизни.

Этот нигилистический дух “третьего элемента”, этот интеллигентский душевный уклад, роковым образом встретился с темными инстинктами крестьянских и рабочих масс и породил нечто вроде пугачевщины, не чисто народной пугачевщины, а с сильной примесью “интеллигентщины”. А “интеллигенция”, сливающая себя с народом, не имеет никакой другой идеи, кроме той, что служение народным интересам и инстинктам и есть служение правде и добру. От несчастной мысли, что существуют интересы и социальные особенности, поклонение которым и есть сама правда, прежде всего нужно излечиться.(...)

РОССИЯ И ЗАПАД

Размышление, вызванное статьей П. Б. Струве “Великая Россия”

(...) Государство ни в каком смысле не может быть утверждаемо, как некое существо: народ есть существо, и бытие этого существа вполне мыслимо без государственности, с упразднением этой функции, которая целиком зависит от исторических времен и сроков. Государство есть суверенный субъект лишь для юридического мышления, когда его мысленно берут как отвлеченное начало. В живой действительности, не только эмпирической, но и умопостигаемой, такого субъекта не существует, с живой, органической, религиозной точки зрения подобный субъект не имеет никаких прав на существование. Народ, нация, некая соборная личность, данная нам не эмпирически, а умопостигаемо, — вот субъект, но тоже не суверенный, так как все живое в мире несет в себе единое суверенное существо — Бога. Нация, а не государство делает революции, свергает правительства, и она же свергает революции, если они противны верховному закону ее бытия, если мешают его органическому совершенствованию. Народ свергает исторические формы государственности, когда они не согласны уже с его совестью и его разумом, и он же упразднит всякую государственность, когда созреет для новой жизни, для высшей, окончательной свободы. Государство можно ценить лишь исторически, как подчиненную и временную функцию живого организма нации, его нельзя ценить абсолютно. Абсолютизм до тех пор был возможен, пока он служил нации, защищал ее от распада. Государство есть принудительная форма властвования, обратная сторона злой воли народа и форма защиты от народа вражеского. Нация утверждает себя, подобно личности, защищает себя от смерти и поглощения другими, это святое самоутверждение, инстинкт жизни, данной свыше, и для этой защиты самого факта бытия своего как чего-то особого в мире необходима внешняя сила нации, пока народы не дошли еще до братства и мира. Лозунг Великой России, который хочет провозгласить Струве, должен быть лозунгом патриотическим и национальным, а не просто государственным. Страна становится великой, когда государственная власть — покорный слуга нации; когда же национальное и патриотическое чувство становится слугой государства, тогда разражается позор Цусимы и Мукдена. Мы должны стать не государственниками, не империалистами, а патриотами, должны обрести национальное чувство в высшем смысле этого слова.

Тезис Струве о преобладании внешней политики над внутренней заключает в себе несомненную истину, хотя не вполне удачно выраженную. Тезис этот значит, что Россия, как и всякая нация, должна прежде всего быть, утверждать и охранять себя как соборную личность, как индивидуальность, имеющую свое назначение в мире. Лишь в национальности осуществляется .человек и осуществится человечество, вне национальности нет живых организмов, в космополитизме все превращается в мертвые абстракции. Во внешней политике нация является как единая, во внутренней политике она дробится. Парадоксальное и на первый взгляд отталкивающее утверждение Струве я бы выразил в такой конкретной форме: к абсолютизму, к государственному деспотизму я отношусь не только отрицательно, но и с брезгливостью и отвращением, свободу люблю бесконечно, но в тот момент, когда я твердо узнал бы, что только абсолютная государственность может спасти Россию как единую нацию, может охранить ее от поглощения и порабощения другими нациями, в тот момент я бы стал страстным сторонником абсолютизма, хотя понимал бы его окончательную ложь.

Это прежде всего непосредственное чувство, но тут есть и сознание невозможности вненационального утверждения своего бытия. В эпоху японской войны, во всех отношениях бессмысленной, безнравственной и ненародной, я все-таки сердечно желал победы русскому войску, так как не мог оторваться от сознания единства моего бытия и бытия национального. (...)

ФИЛОСОФСКАЯ ИСТИНА И ИНТЕЛЛИГЕНТСКАЯ ПРАВДА

(...) Интересы распределения и уравнения в сознании и чувствах русской интеллигенции всегда доминировали над интересами производства и творчества. Это одинаково верно и относительно сферы материальной, и относительно сферы духовной: к философскому творчеству русская интеллигенция относилась так же, как и к экономическому производству. Интеллигенция всегда охотно принимала идеологию, в которой центральное место отводилось проблеме распределения и равенства, а все творчество было в загоне, тут ее доверие не имело границ. К идеологии же, которая в центре ставит творчество и ценности, она относилась подозрительно, с заранее составленным волевым решением отвергнуть и изобличить. (...)

С русской интеллигенцией в силу исторического ее положения случилось вот какого рода несчастье: любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, почти что уничтожила интерес к истине. А философия есть школа любви к истине, прежде всего к истине. Интеллигенция не могла бескорыстно отнестись к философии, потому что корыстно относилась к самой истине, требовала от истины, чтобы она стала орудием общественного переворота, народного благополучия, людского счастья. Она шла на соблазн великого инквизитора, который требовал отказа от истины во имя счастья людей. Основное моральное суждение интеллигенции укладывается в формулу: да сгинет истина, если от гибели ее народу будет лучше житься, если люди будут счастливее, долой истину, если она стоит на пути заветного клича “долой самодержавие”. Оказалось, что ложно направленное человеколюбие убивает боголюбие, так как любовь к истине, как и к красоте, как и ко всякой абсолютной ценности, есть выражение любви к Божеству. Человеколюбие это было ложным, так как не было основано на настоящем уважении к человеку, к равному и родному по Единому Отцу; оно было, с одной стороны, состраданием и жалостью к человеку из “народа”, а с другой стороны, превращалось в человекопоклонство и народопоклонство. Подлинная же любовь к людям есть любовь не против истины и Бога, а в истине и в Боге, не жалость, отрицающая достоинство человека, а признание родного Божьего образа в каждом человеке. Во имя ложного человеколюбия и народолюбия у нас выработался в отношении к философским исканиям и течениям метод заподозривания и сыска. По существу в область философии никто не входил, народникам запрещала входить ложная любовь к крестьянству, марксистам — ложная любовь к пролетариату. Но подобное отношение к крестьянству и пролетариату было недостатком уважения к абсолютному значению человека, так как это абсолютное значение основано на божеском, а не на человеческом, на истине, а не на интересе. (...)

Особенно печальным представляется мне упорное нежелание русской интеллигенции познакомиться с зачатками русской философии. А русская философия не исчерпывается таким блестящим явлением, как Вл. Соловьев. Зачатки новой философии, преодолевающие европейский рационализм на почве высшего сознания, можно найти уже у Хомякова. В стороне стоит довольно крупная фигура Чичерина, у которого многому можно было бы поучиться. Потом Козлов, кн. С. Трубецкой, Лопатин, Н. Лосский, наконец, малоизвестный В. Несмелов — самое глубокое явление, порожденное оторванной и далекой интеллигентскому сердцу почвой духовных академий. В русской философии есть, конечно, много оттенков, но есть и что-то общее, что-то своеобразное, образование какой-то новой философской традиции, отличной от господствующих традиций современной европейской философии. Русская философия в основной своей тенденции продолжает великие философские традиции прошлого, греческие и германские, в ней жив еще дух Платона и дух классического германского идеализма. Но германский идеализм остановился на стадии крайней отвлеченности и крайнего рационализма, завершенного Гегелем. Русские философы начиная с Хомякова дали острую критику отвлеченного идеализма и рационализма Гегеля и переходили не к эмпиризму, не к неокритицизму, а к конкретному идеализму, к онтологическому реализму, к мистическому восполнению разума европейской философии, потерявшего живое бытие. И в этом нельзя не видеть творческих задатков нового пути для философии. Русская философия таит в себе религиозный интерес и примиряет знание и веру. Русская философия не давала до сих пор “мировоззрения” в том смысле, какой только и интересен для русской интеллигенции, в кружковом смысле. К социализму философия эта прямого отношения не имеет, хотя кн. С. Трубецкой и называет свое учение о соборности сознания метафизическим социализмом, политикой философия эта в прямом смысле слова не интересуется, хотя у лучших, ее представителей и была скрыта религиозная жажда царства Божьего на земле. Но в русской философии есть черты, роднящие ее с русской интеллигенцией, — жажда целостного миросозерцания, органического слияния истины и добра, знания и веры. Вражду к отвлеченному рационализму можно найти даже у академически настроенных русских философов. И я думаю, что конкретный идеализм, связанный с реалистическим отношением к бытию, мог бы стать основой нашего национального философского творчества и мог бы создать национальную философскую традицию *, в которой мы так нуждаемся. Быстросменному увлечению модными европейскими учениями должна быть противопоставлена традиция, традиция же должна быть и универсальной, и национальной, тогда лишь она плодотворна для культуры. В философии Вл. Соловьева и родственных ему по духу русских философов живет универсальная традиция, общеевропейская и общечеловеческая, но некоторые тенденции этой философии могли бы создать и традицию национальную. Это привело бы не к игнорированию и не к искажению всех значительных явлений европейской мысли, игнорируемых и искажаемых нашей космополитически настроенной интеллигенцией, а к более глубокому и критическому проникновению в сущность этих явлений. Нам нужна не кружковая отсебятина, а серьезная философская культура, универсальная и вместе с тем национальная. Право же, Вл. Соловьев и кн. С. Трубецкой — лучшие европейцы, чем гг. Богданов и Луначарский; они были носителями мирового философского духа и вместе с тем национальными философами, так как заложили основы философии конкретного идеализма. Исторически выработанные предрассудки привели русскую интеллигенцию к тому настроению, при котором она не могла увидеть в русской философии обоснования своего правдоискательства. Ведь интеллигенция наша дорожила свободой и исповедовала философию, в которой нет места для свободы, дорожила личностью и исповедовала философию, в которой нет места для личности, дорожила смыслом прогресса и исповедовала философию, в которой нет места для смысла прогресса, дорожила соборностью человечества и исповедовала философию, в которой нет места для соборности человечества, дорожила справедливостью и всякими высокими вещами и исповедовала философию, в которой нет места для справедливости и нет места для чего бы то ни было высокого. Это почти сплошная выработанная всей нашей историей аберрация сознания. Интеллигенция в лучшей своей части фанатически была готова на самопожертвование и не менее фанатически исповедовала материализм, отрицающий всякое самопожертвование; атеистическая философия, которой всегда увлекалась революционная интеллигенция, не могла санкционировать никакой святыни, между тем как интеллигенция самой этой философии придавала характер священный и дорожила своим материализмом и своим атеизмом фанатически, почти католически. Творческая философская мысль должна устранить эту аберрацию сознания и вывести его из тупика. Кто знает, какая философия станет у нас модной завтра, быть может, прагматическая философия Джемса и Бергсона, которых используют подобно Авенариусу и др., быть может, еще какая-нибудь новинка? Но от этого мы не подвинемся ни на шаг вперед в нашем философском развитии. (...)

* Истина не может быть национальной; истина всегда универсальна, но разные национальности могут быть призваны к раскрытые отдельных сторон истины. Свойства русского национального духа указуют на то, что мы призваны творить в области религиозной философии.

(...) Русская интеллигенция была такой, какой ее создала русская история, в ее психическом укладе отразились грехи нашей болезненной истории, нашей исторической власти и вечной нашей реакции. Застаревшее самовластие исказило душу интеллигенции, поработило ее не только внешне, но и внутренне, так как отрицательно определило все оценки интеллигентской души. Но недостойно свободных существ во всем всегда винить внешние силы и их виной себя оправдывать. Виновата и сама интеллигенция: атеистичность ее сознания есть вина ее воли. Она сама избрала путь человекопоклонства и этим исказила свою душу, умертвила в себе инстинкт истины. Только сознание виновности нашей умопостигаемой воли может привести нас к новой жизни. Мы освободимся от внешнего гнета лишь тогда, когда освободимся от внутреннего рабства, т. е. возложим на себя ответственность и перестанем во всем винить внешние силы. Тогда народится новая душа интеллигенции.

Печатается по: Бердяев Н. А. Духовный кризис интеллигенции: Статьи по общественной и религиозной психологии (1907—1909 гг.). СПб., 1910. С. 2—5, 8—10,42— 44. 4(>— 47, 49— 51,66—67, 122—124, 173. 178—179, 187—192.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Бердяев Н. А. Судьба России. М., 1990; Н. Бердяев о русской философии. Ч. 1—2, Свердловск, 1991; Бердяев Н. А. О назначении человека. М., 1993; Он же. Философия свободного духа. М., 1994; Он же. Царство духа и царство кесаря. М., 1995. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология